К концу семидесятых его имя было уже широко известно. В первую очередь, благодаря стихам для детей. Хотя воспринимались они зачастую как политическая сатира. Стихотворение «Я помогаю на кухне» («Ну-ка, мясо, в мясорубку! // Шагом марш! // – Стой! Кто идёт? // – Фарш!») ассоциировалось с вводом советских войск в Афганистан. Декларативным заявлением о праве на свободу волеизъявления звучали строчки стихотворения «Жила-была семья», герои которого – утята и поросята: «В речке было чисто, // А в закутке – грязно. // Каждый жил как хочет. // Это так прекрасно!» Сейчас трудно вообразить, что это звучало как крамола.
На его стихи писались песни. Лучше всего это получалось у Григория Гладкова. На фестивалях самодеятельной песни прославилась группа Владимира Щукина «Последний шанс», исполнившая «Свинку в облаках» в красивом сопровождении скрипки и флейты. Однажды в Пскове Миша увидел в книжном магазине книжечку «Детский фольклор Псковской области». Немедленно её купил и, открыв, обнаружил, что половина текстов принадлежит Олегу Григорьеву, а половина – ему самому.
В 1979 году наконец выходит первая книжка. Детская. Издательство «Малыш». С названием «Лекарство от зевоты» и с иллюстрациями новосибирского художника Александра Шурица. С художником Мише повезло. Много лет спустя мы оказались в Новосибирске на книжном фестивале, и Миша лично познакомился со своим иллюстратором, приветливым и остроумным человеком. Александр Давидович пригласил нас в свою мастерскую, где я просто обомлел от обилия живописных шедевров этого самобытного мастера.
Игнорировать присутствие Яснова в современной литературе было уже невозможно, и детская секция ленинградского отделения Союза писателей предложила ему представить свою книжку и почитать новые стихи.
В Дом писателя на улице Воинова пришло много народу. Заседание пришлось перенести из Малого в большой Белый зал. Миша был бодр и весел, много читал, не только из книжки, но и совсем новые стихи. Я слушал его с тихим восторгом. Как, впрочем, и многие другие гости. Затем началось обсуждение.
«Почему бегемот зевает? – недоумевала Эмилия Кундышева. – Зачем ему лекарство? Пусть себе поспит».
«Да это просто мещанство какое-то и мелкотемье!» – возмущалась Галина Новицкая, автор повестей и стихов о ПТУ, имея в виду стихотворение «А если я ему не нравлюсь?»
В соседнем доме, в подворотне,
Живёт серьёзный рыжий кот.
Когда я в школу пробегаю,
Как на часах, меня он ждёт.
Зову его, а кот – ни с места,
Лежит, молчание храня…
Но если я ему не нравлюсь,
Зачем он смотрит на меня?
В соседнем доме, на балконе,
Живёт лохматый рыжий пёс.
Когда из школы возвращаюсь,
Он на меня глядит всерьёз.
Зову его, а пёс – ни с места,
Лиль глянет, морду наклоняя…
Но если я ему не нравлюсь,
Зачем он смотрит на меня?
В соседнем доме есть мальчишка,
Он рыж, лохмат и деловит,
И на меня в своё окошко
Исподтишка весь день глядит.
Когда же встретимся случайно,
Бежит домой, как от огня…
Но если я ему не нравлюсь,
Зачем он смотрит на меня?
«Галя, это же настоящий романс, – увещевал сердитую Новицкую председатель секции Вольт Николаевич Суслов. – Его нужно петь».
Мне было так странно это слушать. Хотелось вступиться за Яснова, объяснить членам Союза писателей, какой талантливый поэт стоит перед ними. Но Миша в защите не нуждался, насмешливо выслушивая критиков и не желая с ними спорить. Он знал себе цену. В книге «Лекарство от зевоты» и в других стихах уже узнавался настоящий виртуоз словесной игры, которую так любят дети.
Нашла коса на камень – Согнулась. Нашла коза на камень – Споткнулась. Или: В трубе копошилась Летучая свинка. У свинки чесалась Летучая спинка. Выступая в школах, Яснов всегда предлагал ребятам включиться в рифмованную игру, демонстрируя новые варианты только что прочитанного:
В трубе копошилась
Летучая хрюшка.
У хрюшки чесалось
Летучее брюшко.
Последнее слово уже радостным хором выкрикивала вся юная аудитория.
Вскоре после детской секции Инга Бочанова, легендарный редактор детского радиовещания, пригласила Мишу на запись передачи о его книге. Инга Николаевна оказалась куда более доброжелательным и вдумчивым читателем, нежели многие члены Союза писателей. Вот фрагменты этой передачи, которая потом не однажды повторялась в эфире «Радио России»:
«И.Б. Ваши стихи когда читаешь, то как бы не было уныло, скучно, грустно, может быть, даже «зевливо», мгновенно настроение меняется. Ваши стихи настоящее лекарство, лекарство от зевоты.
М.Я. Я вообще не такой уж последовательный сторонник того, что все наши стихи, которые пишутся для детей, должны быть весёлые, развлекательные. Без этого, конечно, не обойтись. Но бывают же разные случаи в жизни. Хочется, чтобы и печаль, и грусть, и, может быть, даже несчастье в какой-то степени существовало в этих стихах. Чтобы они действительно объективно отражали мир.
И.Б. Да, можно ведь уткнуться в медведика. «Он хотя и плюшевый, но зато живой». И можно ему пожаловаться, поплакаться.
М.Я. Естественно, из каждого трудного положения должен быть выход.
И.Б. Ваши читатели, ваши слушатели подсказывают вам сюжеты?
М.Я. Не только сюжеты, но и всякие словечки замечательные. Позвонила мне одна девочка, маленькая совсем, дочка моей хорошей знакомой, и сказала: «Дядя Миша! Смотрите, какое я слово придумала – дружунгли! Я подумал, правда, какое слово чудное! И назвал так своё стихотворение. А однажды я услышал, как один молодой человек проснулся и закричал: «Мама! Где моя туфляндия?» Я подумал, вот как здорово! Туфляндия! Целая страна необыкновенная! И у меня получилась «Утренняя песенка».
И.Б. У вас в стихах много интересных словечек. Получается такая игра в слова, которая бывает необыкновенно интересной. «Удод, удод, удодина, удодливый удод».
М.Я. Знаете, иногда пишутся такие стихи… Вроде начинаешь писать детское стихотворение, а потом оказывается, что оно не детское, а взрослое. А иногда начинаешь писать взрослое стихотворение, а оно оказывается не взрослое, а совсем детское. И тогда получаются такие стихи, которые одновременно обращены и к детям, и к родителям, и вообще ко всем читателям.
И.Б. Это самые хорошие стихи.
М.Я. И мне так кажется».
В Концертном зале у Финляндского вокзала выступил Григорий Гладков с песнями на стихи Кушнера и Яснова. Впервые я услышал песню про маму, тронувшую до слёз. И не одного меня.
У прохожих на виду
маму за руку веду.
Мама маленькая стала,
мама сгорбилась, устала,
мама в крохотном платке,
как птенец в моей руке.
У соседей на виду
маму за руку веду.
Подведу её к порогу,
покормлю её немного,
уложу ей поспать.
Будем зиму зимовать.
Ты расти, расти во сне –
станешь ласточкой к весне,
отдохнёшь и отоспишься,
запоёшь и оперишься,
и покинешь тёплый дом,
и помашешь мне крылом…
У прохожих на виду
маму за руку веду.
Мама медленно идёт,
ставит ноги наугад…
Осторожно, гололёд!
Листопад…
Звездопад…
О маме Миша всегда вспоминал с нежностью. И он написал, по-моему, самое лучшее детское стихотворение из всех посвящений маме, которые я только знаю.
В джунглях тигрёнку не спится.
Говорит ему мама-тигрица:
– Спи, мой тёплый котёнок!
А в доме котёнку не спится,
Но кошка не будет сердиться –
Носом в котёнка потычет
И промурлычит:
– Спи, мой храбрый тигрёнок!
Все мамы на свете
Такие, как эти.
И если ночью не спят их дети,
Они укачают их снова,
Полижут,
Погладят
И быстро найдут
Самое доброе слово!
(«Самое доброе слово»)
Мама Миши была родом из Казани. Когда мы приехали в Казань в качестве членов жюри детского литературного конкурса «Глаголица», мы нашли улицу, где мама жила. А дома уже не было на старом месте. В Казани всё перестроили, обновили. Но он всё равно был рад, что побывал здесь.
О маме, о своём детстве в полуразрушенном Ленинграде, о коммунальном быте, об отце Миша собирался написать роман. Возможно, именно фрагменты из задуманной книги он включил в «Путешествие в Чудетство». Так или иначе, опубликованные воспоминания свидетельствуют о незаурядном даре прозаика:
«Ноги тети Наты выпирали из туфель, как тесто из кастрюли. Как выпирает тесто, я знал с младенчества: мама всегда готовила, я всегда был рядом, на кухне. Плита, дрова, уголь в ведре, кастрюли с кипятком, жгуты мокрого белья – мир моего детства. На кухне меня мыли в корыте. На отогнутом краю жестяного корыта была дырка для гвоздя. Мама терла мне волосы отвратительным вонючим мылом, которое нещадно щипало глаза, я засовывал палец в эту дырочку – она отвлекала. Однажды палец застрял, было страшно больно, мама кричала.
…Несколько лет мы жили на казенной квартире, на территории мебельной фабрики: отец после войны был определен туда главным инженером. До войны папа много учился: в Минском сельхозинституте, потом в Казанском, на лесотехническом отделении, потом в Ленинградском Инженерно-педагогическом институте, потом на курсах Лесотехнической академии… Его отец, мой дедушка, до революции был лесопромышленником, занимался продажей леса. Папа пошел по его следам. При сталинском режиме прошлое рухнуло, и следы эти в конце концов привели в крохотную, полупустую квартирку, которую тут же отобрали, едва репрессивная машина коснулась нашей семьи».
В 1951 году отца арестовали по ложному обвинению – за растрату фабричного спирта. Приговор: пятнадцать лет лагерей. В 1956 году отца реабилитировали, но, по словам Миши, после войны и лагерей тот не восстановился. А в молодости Давид Моисеевич Гурвич, участник советско-финской и Великой Отечественной войн был чемпионом Минска по тяжёлой атлетике.
Миша много раз просил отца рассказать о лагерной жизни. Но тот отмалчивался. «Не можешь рассказать, тогда напиши об этом», – предложил Миша. И тот начал писать.
Исписанных школьных тетрадок становилось всё больше. Миша приставал к отцу: «Дай почитать!» «Нет, вот закончу, тогда прочтёшь», – неизменно отвечал отец.
Но однажды, зайдя к отцу, Миша не увидел на столе ни одной тетради. Оказалось, отец их сжёг. Боялся, что чужой человек это прочитает, и опять всё повторится.
Я не увижу знаменитого фетра
папиной шляпы:
по воле ветра
она улетела в Крюков канал.
Папа честил непогоду с яростью,
а я с моста своего, как с яруса,
взглядом полёт её догонял.
Шляпа была дорогой и новой,
а лёд топорщился двухметровый,
но каждый шаг грозил полыньёй.
Крутилась позёмка, чернели тени,
и шляпа лежала на этой сцене,
пока вдоль канала мы шли домой.
Я не увижу многого. Папа
вернулся домой с войны, а потом с этапа
и все свои записи сжёг тотчас.
Вот шляпа – это другое дело.
Он надевал её так умело,
чтоб никто не увидел папиных глаз.
Ещё цитата из «Путешествия в Чудетство»:
«Советское детство, по крайней мере, в тех реалиях, с которыми сталкивался я, маленький, – это чувство постоянной и невыносимой тоски. Тоскливый двор-колодец. Тоскливый булыжник улицы Дзержинского. Тоскливый детский сад с резким запахом манной каши. Тоскливое ожидание важных сообщений по радио. Для меня голос Левитана не был голосом войны и победы – это был голос решений и постановлений, враждебных и непонятных слов».
Он рано научился читать. Первыми прочитанными словами были названия пьес, имена драматургов и артистов на театральных тумбах. Он медленно ходил вокруг них, пока мама стояла в очередях за продуктами.
Первые книжки: «Живые буквы» и «Про всё на свете» Маршака. Конечно, Чуковский, Барто. В доме была заведена традиция: каждый вечер перед сном вся семья собиралась вокруг стола, и мама или папа читали вслух. Звучал Лермонтов и даже Шекспир. Старинное издание Шекспира было с завораживающими гравюрами. Миша накладывал на них кальку и перерисовывал всё, что попадалось под карандаш. Позже он признавался, что, возможно, тогда «был запущен механизм поэтического перевода» – своего рода копирования.
В 1953 году Миша пошёл в школу.
О школьной жизни, о школьном быте тех лет он написал не очень много. А если и написал, то не только о школе, а об отрочестве вообще и о времени. Стихи о детстве не слишком радостные. За исключением, разве что, стихотворения «Я в хоре пел», полного бурного восторга от пережитого вдохновения.
Какие песни были! Как нам пелось!
Какая подступала к горлу смелость!
Какой восторг пульсировал в груди!
Какая жизнь вставала впереди!
Но о прекрасной жизни оставалось лишь мечтать. Автобиографические строчки вполне дают представление об атмосфере, в которой он взрослел: «Проходными дворами я бежал от шпаны…», «Мы выросли на лагерном жаргоне…», «… И теперь, едва стемнеет, страшно встретить за углом то ли кошечку с кастетом, то ли голубя с дубьём», «Мать честит загулявшего олуха. Всюду мусор и дебри белья. «Сад культуры и горького отдыха», как сказал нам дошкольник Илья», «Весёлая слободка, где каждый, третий пьян, – грошовая свободка рабочих и крестьян», «Отрочество! Что это за погань!», «Уже соседский хмырь бежит за поллитровкой, уже в их комнате запахло потасовкой, уже синюшная красавица, визжа, спешит укрыться от привычного ножа…», «…шипело радио шершавой сковородкой на адском пламени партийных голосов» …
О детской дружбе я у него стихов не нахожу. Да и были ли они, друзья?
Вообще-то, были:
Друзья мои –
Жужелица и навозник, плавунец и усач,
Малярийный комар и кузнечик,
Шмель, улитка и божья коровка,
Тля, мохнатая гусеница, мотылек, стрекоза
И вершина всего мирозданья –
Майский жук!
(«Первые друзья»)
Между прочим, в детских его книжках насекомых видимо-невидимо. («Это что ползёт такое, незнакомое? // Здравствуй, племя молодое, насекомое!») Есть даже стихотворение «Жук», шутливо названное «романом».
Мне кажется, Миша шагнул в детскую литературу, чтобы вернуть себе то детство, о котором он в детстве мечтал. У него не так много сюжетных стихов. Сюжетом становится само слово, рифмованная игра, калейдоскоп всевозможных ощущений от увиденного и услышанного. Ничего будничного в жизни нет. Всё удивительно и заслуживает превратиться в стихи.
Но в юном возрасте не пишут стихов для детей, их черёд впереди.
В то время литературные кружки были многочисленны. В любом Доме пионеров, в любом ДК собирались пишущие ребята. Мише повезло. Он попал в клуб «Дерзание» Дворца пионеров. Повезло с учителями. Руководил клубом Алексей Михайлович Адмиральский. Ему посвящено одно из самых пронзительных Мишиных стихотворений «Учитель».
В то время, горластых, нас было не счесть,
И в тяжбе с абстрактною ложью
Такие поняться, как долг или честь,
Нам были всех прочих дороже,
Какой был восторг – прибежать, принести
Полмира в словах угловатых,
Когда мы сходились в начале шести
В начале шестидесятых!
Поэтические кружки вели Нина Алексеевна Князева и Наталья Иосифовна Грудинина. Преподавала там и Наталья Григорьевна Долинина, выдающийся литературовед и литературный критик, дружившая с Ефимом Григорьевичем Эткиндом. Дочки Эткинда, Маша и Катя, тоже занимались в «Дерзании». Миша бывал у них в гостях. Знакомство с Ефимом Григорьевичем переросло в дружбу. Миша стал одним из первых читателей тогда ещё не изданного «Разговора о стихах». Он не отрёкся от учителя, когда Ефима Эткинда, профессора Пединститута им. Герцена, в котором он прослужил двадцать пять лет, уволили с работы и исключили из Союза писателей за хранение рукописей Солженицына. В одной из последних книг Яснова «Французские поэты и русские переводчики» Эткинду посвящена отдельная большая глава.
Ещё одна глава посвящена Эльге Львовне Линецкой, выдающемуся мастеру художественного перевода. Её переводческий семинар в Доме писателя Миша станет регулярно посещать. В своей книге он цитирует слова Константина Азадовского, которые дают представление об уникальности этих семинаров:
«Чему я научился у Эльги Львовны? Искусству перевода? Возможно. Поэтическому умению и вкусу? Бесспорно. Но куда более – другому умению, этическому: умению жить. Как найти себя, когда вокруг хаос? Как отличить от мнимого подлинное? Этой мудрости не почерпнёшь ни в каких семинарах – научиться этому можно только, видя перед собой живые примеры».
Именно Эльге Львовне Миша навсегда остался благодарен за то, что художественный перевод стал важнейшей составляющей его творческой биографии.
Ещё один значимый человек в его судьбе – Глеб Сергеевич Семёнов, замечательный поэт, учениками которого называли себя Александр Кушнер, Виктор Соснора, Глеб Горбовский, Нонна Слепакова…
У него была необычная внешность: открытый лоб, приветливая улыбка с пытливым прищуром, длинные волосы, прикрывающие уши, и наискось надетый берет с хвостиком посередине. На многих фотографиях он именно такой, напоминающий дедушку и одновременно старшего товарища.
А.А. Крестинский, который тоже пришёл в клуб «Дерзание», но гораздо раньше Миши Яснова, сразу после войны, рассказывал мне о своём первом впечатлении. Он долго стоял перед красивой резной дверью, не решаясь войти. За дверью слышались весёлые голоса. Тянуло папиросным дымом. Там курили! Во Дворце пионеров! Затем дверь отворилась, и какой-то подросток прошёлся мимо Александра Алексеевича колесом. А потом Крестинский увидел Глеба Сергеевича и обомлел! Тот поразительно был похож на его отца, погибшего в блокаду. И голосом, и внешностью, и одеждой.
Глеб Сергеевич многим заменял отца. У большинства студийцев отцы погибли на войне, или в лагере, или были расстреляны как враги народа. Он никогда никого не ругал. И с него, русского интеллигента, подростки брали пример, к нему тянулись, учились поэтическому ремеслу.
Своему учителю Яснов посвятил стихотворение «Воспоминание о Глебе Семенове».
Глеб Сергеевич Семенов
на крыльцо выходит рано
посреди осенних звонов
и эстонского тумана.
Как под гулкий купол храма,
он под ветви леса входит.
Что он делает так рано?
Он Хайяма
переводит.
Под ногой бурчит болото,
паутиной полон ельник –
все пророчит, что работа
вновь не даст ни благ, ни денег.
Но мудрец восточный бродит,
как вино по жилам, яро, –
и, хмелея, переводит
Глеб Сергеевич
Омара.
Прибалтийской влажной далью
мчатся кони из тумана,
и ладони режет сталью
жаркий ветер Хоросана.
За грядущее расплата –
этих строк скупые крохи.
Сладким ядом рубайята
переполнены
эпохи.
На гончарном быстром круге
оседают дни за днями.
У столетий пахнут руки
медом, кровью и цветами.
Но душа весомей плоти,
тише вздохов, громче стонов…
Не случайно ходит-бродит
Глеб Сергеевич
Семенов.
После школы Миша поступил на вечернее отделение филфака и одновременно устроился на работу – в издательство «Судостроение». Он был грузчиком, потом экспедитором, потом редактором по рекламе, потом младшим редактором, каким-то средним редактором и наконец старшим редактором.
…О, эта архитектура вне
витрин, подворотен, асфальта, ногами истертого, –
я город открывал на уровне
третьего этажа и четвертого!
(«Грузчик»)
В этом раннем стихотворении Миша ещё экспериментирует с интонацией, пробует свой ломающийся голос, в данном случае маяковско-насмешливый.
Бытует мнение, что серьёзные поэты и прозаики уходили в детскую литературу из-за того, что их отказывались издавать по цензурным соображениям. Отчасти это так. Но не всякому писателю это удаётся при всём его желании. В случае с Ясновым, мне кажется, всё гораздо проще и естественней. Марина Бородицкая как-то назвала Михаила Яснова поэтическим жонглёром. То есть мастером словесной игры, весёлых каламбуров, где сама рифмовка превращается в сюжет. В его взрослой лирике это тоже есть. Например, «Москварики и невырики».
Вдоль Москва-реки ходят москварики –
все начальники ходят, очкарики.
Вдоль Невы-реки ходят невырики –
все молчальники ходят, все лирики.
Едет поезд, мигая фонариком –
едет в гости невырик к москварикам
и садится, блаженствуя в скверике,
где гуляют сплошные холерики.
Вдоль Москва-реки ходят москварики,
все грызут пирожки да сухарики.
Вдоль Невы-реки ходят невырики,
с пивом хрупают рыбьи пузырики.
И глядят поминутно москварики
кто на часики, кто в календарики.
И неспешно взирают невырики,
как ползут под мостами буксирики.
Не годится невырик в историки –
он гуляет, мечтая, во дворике,
и блажные его каламбурики
охраняют лепные амурики.
А тем временем вертятся шарики –
это думают думы москварики.
И за это их любят невырики
и москварикам шлют панегирики.
И всё-таки во взрослой лирике этой словесной игре тесно. А в детской поэзии её всегда ждут с распростёртыми объятьями, тут ей полный простор.
Пытаюсь представить невероятное: лирику Михаила Яснова вовремя оценивают по достоинству, цензоров не смущает графа «национальность» в паспорте, его печатают толстые журналы, у него многотысячными тиражами издаются книжки… Однако даже в этой фантастической ситуации, я уверен, он бы начал писать для детей. Не случайно темой его университетского диплома было творчество Хлебникова. В Мише никогда не угасала страсть к рифмованному словотворчеству. («Мамонт и папонт гуляли вдоль речки. // Бабонт и дедонт лежали на печке…», «В чудетство откроешь окошки – // Счастливень бежит по дорожке…», «Да здравствует жизнь поросячья! // Погода стоит моросячья…») В его стихах уйма этих славных неологизмов, которых детям нет нужды растолковывать.
Томск, Красноярск, Екатеринбург, Ульяновск, Пермь, Казань, Новосибирск… В последние годы по приглашениям городских и областных библиотек мы объездили полстраны. Миша читал стихи, играл со слушателями в рифмы, загадки, скороговорки. Я выбирал рассказы посмешнее и покороче, пел песенки под гитару. Миша великолепно владел аудиторией любого возраста. Если какие-то ребята баловались, он тут же превращал их в своих лирических героев:
– Тебя как зовут? Ваня? Отлично, а тебя? Катя? Идите сюда. И вы, Гриша с Митей, тоже идите.
Подходя к выстроившемуся в ряд квартету, Миша начинал представлять каждого:
Гриша стучит по кастрюле –
У него музыкальный слух.
А Ваня у нас математик –
Он умеет считать до двух.
Митя любит животных –
То мяучит, то лает,
А Катя такая умная –
Столько глупостей знает!
Зал хохочет. Громче всех – сами герои стихотворения. С этого момента на поэта смотрят как на волшебника, у которого каждая рифма превращается в чудо.
Однажды мы завели с детьми разговор о стихотворной ритмике, и я сказал, как интересно бывает вылавливать поэтические строчки из обыденной речи. Иногда мама стихами заговорит, иногда учительница. Даже машинист поезда в метро становится поэтом, когда объявляет: «Осторожно, двери закрываются!» Можно тут же продолжить: «Пуговицы дружно отрываются…» Пятистопный хорей! Все посмеялись, а через несколько дней Миша прочитал мне новое стихотворение, которое назвал «Перед полётом»:
Осторожно, двери закрываются!
В речке засыпают сом и карп.
Журавли в дорогу собираются –
Собирают свой дорожный скарб.
Клёны осыпаются за вязами,
В небе всё прозрачно и светло.
Узелки заплечные завязаны
И в пути не давят на крыло.
В узелках травинки да сухарики
С молоком попутных облаков,
А ещё – толковые словарики
Незнакомых южных языков.
То, что у меня начиналось как хохма, у него превратилось в высокую лирику.
В Екатеринбурге мы встречались со студентами педагогического университета. Вспоминали своё школьное детство. Я посетовал на то, что в сегодняшних школах очень мало учителей-мужчин, педагоги обременены никому не нужной бумажной подотчётностью, их профессиональный уровень иногда удручает. Признался, что хочется порой воскликнуть: «Верните детям школу, в которой я учился!»
На следующее утро Миша прочёл мне стихотворение, которое, кажется, не вошло ни в один его лирический сборник.
Ещё живая память
лежит в судьбе закладкой,
ещё я помню запах
учебника с тетрадкой.
Мой старенький портфельчик
ещё не развалился.
Верните детям школу,
в которой я учился!
Там были мы бутузы,
там были мы стиляги,
там не было обузы
ссылаться на бумаги.
На нашу Марьиванну
весь пятый «а» молился.
Верните детям школу,
в которой я учился!
И были там мужчины,
и было их немало.
Потом они исчезли,
ушли куда попало.
Абрам Ильич уехал,
Сергей Петрович спился…
Верните детям школу,
в которой я учился!
С тех пор, уже далёких,
кто только не был в классе.
Один учитель в форме,
другой учитель в рясе.
Министр образованья
реформами кичился…
Верните детям школу,
в которой я учился!
Ещё о целом мире
мы знали понаслышке,
и в партах укрывали
не гаджеты, а книжки,
и не клонили очи –
вослед поэту – долу…
Верните детям школу!
Верните детям школу!
Позже он не раз читал эти стихи перед педагогической аудиторией. Долго не смолкали аплодисменты.
Стихи Михаила Яснова включены в школьные учебники, антологии. Библиография его детских книжек составила бы целый том. Множество строчек разошлись на цитаты. Яснов уже при жизни считался детским классиком, лауреатом премий Маршака и Чуковского, обладателем международного Почётного диплома имени Андерсена. Русская секция Международного совета по детской и юношеской книге выдвинула Михаил Яснова на соискание премии имени Астрид Линдгрен (это своего рода Нобелевская премия в области детской литературы). За книгу «Детское время» он был удостоен премии правительства Российской Федерации в области культуры. А также был награждён орденом Золотого Орла «За высоту творческих свершений» от Союза литераторов Европы и Международного наградного союза.
Хотя к своей литературной славе он относился скорее иронично. С ужасом рассказывал, как в одной библиотеке к нему кинулась старушка и воскликнула восторженно: «Михаил Давидович, я выросла на ваших стихах!»
На шутливый вопрос: «О чем мечтают классики?» следовал молниеносный ответ: «Валяться на матрасике!»
Несбыточная мечта! Более трудолюбивого литератора я в жизни не встречал. Он работал ежедневно, с утра до вечера. Над сборниками взрослой лирики, над переводами с французского и других языков. Даже во время застолий (я видел это не раз) Миша тихонечко вынимал блокнот и что-то писал, не обращая внимания на общий галдёж.
Он исследовал историю отечественной детской литературы, рецензировал новые книги, писал предисловия, комментарии, участвовал в работе Международного Пен-центра, редактировал рукописи коллег, был членом жюри многих конкурсов и фестивалей, руководил студией художественного перевода при Французском институте Санкт-Петербурга, ездил с выступлениями по городам России, придумывал и вёл радиопередачи… Удивительно, как это всё было под силу одному человеку!
Но только самые близкие люди знали, чего это ему стоило. Сам он никогда не жаловался на свои болезни. Отшучивался: «С палочкой так удобно – все тебе место уступают!» Восхищался мужеством переводчика Анисима Крогнауза: «Представляешь, он каждое утро три часа по частям себя собирал!» И только в стихах он сам с собой не лукавил.
И каша на воде, и хлеб крошишь руками,
и мучишься, когда заляпаны штаны…
О старость, о тебе не говорят стихами –
в особенности те, кто до сих пор юны.
Я слово позабыл… Второе… Третье… Все!
О чем ты говоришь? Не слышу ничего я.
Лишь память о себе, как белка в колесе,
по кругу мечется и не дает покоя.
Однако чем горше становилась его поздняя лирика, тем радостней звучали его детские стихи.
Птицы дремлют,
Как ни кличь их,
Весь песок –
В ладошках птичьих.
По следам
Читаю бегло:
«Жарко… Жарко…
Пекло… Пекло…»
– Серёга! – звонил он мне. – Послушай стишок. Называется «Писатель».
Воробьишка,
В соседний слетав ресторан,
Предпочтение отдал борщу.
Все кричат:
– Напишите об этом роман!
Воробьишка в ответ:
– Напищу!
В стихах для взрослых и в стихах для детей Михаил Яснов не один и тот же. Но в равной степени уникален и неповторим. Я перечитываю его книги, всякий раз по-новому восхищаясь то затейливой рифмой, то сюжетным поворотом, то глубиной подтекста. Пересматриваю фотографии, где он почти всегда улыбающийся. Та же улыбка на его аватарке в моём телефоне с номером, давно выученным наизусть. Знаю, что с этого номера мне больше никто не позвонит, но удалить его не могу.
Сергей Махотин