Погода старая такая...
И небо грязное такое...
В туман, как в облако, вступаю,
сама не знаю, что со мною.
Дома исчезли.
Где их след?
Где Дорте?
Дорте тоже нет.
А все же я не пропаду.
А все же я её найду,
войдя в туманные края,
поскольку Дорте - это я!
Маленький красный оленёнок и маленький поло¬сатый тигрёнок играли с утра в прятки. Ты же знаешь такую игру?
Тигрёнок прятался, оленёнок искал. Оленёнок искал своего друга под кустом, в траве, за сосной. Там, где хвостик, у оленёнка белело пятнышко. И тигрёнок искал белое пятнышко под кустом, в траве, за сосной.
Но однажды во время игры их застал дождь. Такой очень сильный дождь. Малыши спрятались вместе под сосной.
А когда дождь кончился, над лесом повисла радуга. Ты же знаешь полосатую солнечную радугу? От неё ста¬новится крутом светло и весело.
– Она очень вкусная, – сказал тигрёнок и облизнулся. А потом ему захотелось похвастаться, и он сказал: – Когда я был маленький, я съел кусочек радуги. Вот отчего я теперь полосатенький.
Оленёнок ничего не ответил.
– И папа мой съел большой кусок радуги, – хва¬стался тигрёнок. – Вот почему мы, тигры, и раньше были полосатые.
Оленёнок опять ничего не ответил.
Тогда тигрёнок сказал:
– Мой дедушка съел огромный – вот такой – кусок радуги.
Оленёнок молчал.
Тигрёнок еще подумал и сказал:
– Папа моего дедушки, мой прадедушка, съел всю радугу. Вот так: а-а-а-а-а-а-а-м!
– А я не люблю жадных, — сказал красный оленёнок и побежал.
Издали оленёнок был похож на солнышко. Только у него сзади был пушистый хвостик и белое пятнышко. И он был похож на солнышко с белым пятнышком и пушистым хвостиком.
«Какой красивый», – подумал тигрёнок и облизнулся…
– Куда же ты? Эй! – закричал тигрёнок.
Но никто не откликнулся. Только над лесом всё ещё висела радуга.
«А может, мой прадедушка не ел радуги? Может, мы не такие уж полосатые?» – подумал тигрёнок.
Поросёнок был глупый и доверчивый.
А ещё он пел. Тонким голосом выводил этот розовый несмышлёныш свои грустные песенки, и от этого становилось жалко поросёнка вдвойне!
Потому что хозяйка досталась поросёнку злющая! И в лес-то он не гулять пошёл, от хозяйки удрал, а там!..
В лесу подстерегало поросёнка самое страшное! Из-за куста выставил свою лопоухую и нечёсаную голову волк, разинул пасть сначала от удивления – поросёнок в лесу!
И все в зале увидели огромные волчьи клыки и зубы!
– А-а-а-ай! – прошелестело по рядам. – Он крадётся! Волк! Волк! Сзади! Беги, беги, поросёнок!
Моя племянница Женя, не отрываясь от сцены, схватила меня за руку, прижалась ко мне.
– Беги! Беги! Беги же! – гул в зале нарастал, кто-то из мальчишек даже вскочил на ноги и затопал. – Да беги же ты!
Но поросёнок, занятый своими горькими мыслями, продолжал петь печальную песню и ничего не слышал.
– Да беги же ты, беги, он сзади! – запищала какая-то маленькая девочка над самым моим ухом.
– Не съест он его, что вы зря кричите! – вдруг прозвучал в спину тихий, но уже солидный, ломающийся голос. – Не съест он его!
От неожиданности я едва не забыл о волке.
– Чего кричать? – продолжал тот же голос. – Не съест, я же знаю!..
Я повернулся. Прямо за мной сидел худенький белобрысый мальчишка в скромном костюме. Он вцепился в подлокотники кресла так, что даже в полутьме зала было видно, как побелели от напряжения пальцы. Голову мальчишка вжал в плечи, и вовсе не самоуверенность и всезнайство, а надежда звучала в мальчишечьем голосе.
Тут волк остановился в шаге за спиной поросёнка и победно взмахнул хвостом!
– Беги! Ну, беги же! – вдруг отчаянно закричал мой сосед сзади.
И тогда я не выдержал и тоже закричал. Закричал, не слыша собственного голоса в общем гуле, не заботясь совершенно, что обо мне могут подумать – взрослый дядька, а кричит и топает в детском театре!
– Беги! Беги, поросенок! – что было мочи орал я. – Беги же! Сзади волк!
«О! – воскликнул хитрый комар. –
Я хищник! Вампир! Злодей!
Почему пчеле цветочный нектар?!
Комары не хуже шмелей!
Я с удовольствием ел бы пыльцу
и пил бы не кровь, а росу!»
Комар подлетел к моему лицу
и устроился на носу.
…но у него ничего не вышло.
Вот, например, пчела,
она собирает нектар.
А ведь тоже умеет кусать.
И не хуже тебя, комар.
А ты говоришь «извини»,
просишь разжать кулак.
Сиди там и не звени,
иначе сожму.
Вот так.
Дачу слоновье семейство купило:
С садом, с бассейном — отличная вилла.
Вышел взглянуть на пейзаж папа слон…
И обвалился под папой балкон.
Мама слониха намылилась в душе —
Треснула ванна, не выдержав туши.
Бабушка жарила в кухне блины —
Разворотила четыре стены.
— Что там за шум? — старый слон рассердился,
Топнул ногой — и в подвал провалился.
— Это не я! — закричал крошка-слоник
И от испуга сломал подоконник.
Тётка вздохнула: — Ну что за семья!
И разлетелась под тётей скамья.
Кто-то чихнул…
Затрещали стропила.
С грохотом наземь обрушилась вилла.
— Вот вам и дача роскошная, новая! —
Мрачно вздыхало семейство слоновое.
Гости приехали на новоселье
И доломали забор. Для веселья.
Мишка жил в те времена, когда для того, чтобы взять два килограмма сахару, бабка брала его в магазин. Это называлось брать сахар «на двоих». Иногда очередь ругалась на бабку и на всех, берущих «на двоих» или «на троих». Но ничего, Мишка рос парнем добродушным. И когда одноклассник Васёк в нечаянной драке вывихнул ему руку, и его за это отхлестали ремнём, Мишка очень переживал за Васька.
В субботу пострадавшие сошлись, сцепились мизинцами и шёпотом пробормотали: «Мирись, мирись, мирись и больше не дерись…» После этого переживать было нечего, и Мишка по дороге домой задумался о завтрашнем дне. Дома у Мишки жили только мама и бабушка. А праздновать с ними воскресенье скучно. Оставалось встретиться со старшим братом.
Зимой в пригороде славно. Нет ни грязи, ни пыли. Сугробы скрыли всё по самые окна, светлые дымы колеблют на тропках-дорожках слабые тени, а если день освещён солнцем, то играют разными цветами хрустальные зёрна снега.
В каждом проулке есть накатанная горка. Мишка ни одной не минул по дороге домой, но только на самой большой в его переулке он задержался, чтобы осмотреться кругом. Отсюда виден был далёкий, запорошенный буранами лес.
Здесь-то и появился брат. Он похлопал его по спине пахнущей бензином рукой (он был то шофер, то лётчик) и сказал:
– Видишь, Мишка, с крыш сосульки сползли, и шапку можно набекрень сдвинуть. Завтра тоже тепло будет. Мы с тобой на лыжах в лес пойдём. Туда, где летом пионерские лагеря были. Или дальше. Если нам попадётся заяц, то мы его трогать не будем. Зайцы – они не вредные. Потом, наверное, мы клад разыщем.
– Какой клад? – задохнулся Мишка.
– Пугачёвский, – ответил брат и пропал до завтра.
Мишка побрёл домой, размышляя про клад.
«Если пугачёвский, значит, там золотые сабли, пушки, монеты старые…»
Утром, после завтрака, мама отчитывала бабушку за «белоголовку», распитую вчера с кумой.
– Раз уж пьёшь, так не охай, – сердито говорила она.
– Мы свой век прожили, – непонятно оправдывалась бабушка.
Но тут, никем не видимый, пришёл старший брат и сказал:
– Чего ты их слушаешь? Это дело не наше. Пошли.
– В лес пойдём? – улыбнулся Мишка.
– В лес.
Брат уже собрался. На нём была жёлтая меховая куртка, меховые сапоги, длинные с железными креплениями лыжи, как у одного офицера. У Мишки же лыжи были старенькие, на сыромятных верёвочках, и меховой куртки он, конечно, никогда не носил. Но брату не завидовал, только гордился им по секрету.
К реке, за которой лес, ехать весело. Улочки сбегают к ней, словно ручейки, и вся дорога – пологая горка. Отталкивайся палками да катись! Брат маячил где-то рядом, только покрикивал: «Успевай!»
«Всё-таки он лётчик, раз меховые сапоги носит», – решил про него Мишка.
На последнем крутом спуске к реке катались все пригородные мальчишки: на лыжах, на санках, на фанерках и на дырявых тазах. Знакомый паренёк подошёл к Мишке и попросил:
– Дай разок с палками съехать!
Мишка дал. Знакомый съехал и уже издали показал ему язык: догони, мол. Мишка недоумённо спросил брата:
– Что же делать?
– Не злись, – посмеиваясь, ответил он. – Вперёд!
Мишка рванулся с крутизны, и замелькали мимо румяные рожицы лыжников, но сквозь хлещущий по глазам воздух он видел удирающего к лесу знакомца.
– Бегает он, как заяц, и лыжи на нём отцовские. Догоним! —подсказал брат.
Мишка догнал его на середине реки, тот бросил палки и тяжело поплюхал назад, оглядываясь и задыхаясь.
– Трус! – крикнул ему вслед Мишка.
Потом они с братом долго шли вдоль реки, чтобы найти пологую тропу на обрыв, и когда Мишка карабкался вверх, то подумал: «Хорошо, если бы брат протянул мне палку. Но он такого никогда не делает. Жалко».
Они бежали по лыжне, пока их не перестали обгонять громко дышащие лыжники с белыми бровями и усами. Потом они зашли туда, где никого не было слышно, только потрескивали, как на костре, голые ветки, и снег хрустел под лыжами, словно рядом хрупала сено лошадь-невидимка.
Лыжня поворачивала назад, но брат махнул на неё рукой:
– Сейчас начнём делать открытия.
И они пошли осторожнее, сами прокладывая себе путь.
«Хорошо, если бы брат протаптывал мне лыжню», – снова пожалел Мишка.
Они выбрались на большую поляну, усаженную ровными сосенками.
– Открытие номер один, – сказал брат.
– Здорово! – согласился Мишка, потому что живых сосен он никогда ещё не видел.
Похожие на школьниц, в пушистых шубах, они были ниже него. И к одной из них он присел.
– Если хочешь сорвать ветку, то сорви потихоньку,– посоветовал брат.
– Я не больно сорву, – согласился Мишка. – А шишки здесь есть? А зайцы? – Он стал всматриваться в чистый, как высокие облака, снег.
– Шишки – под снегом, – объяснил брат, – а зайцы сидят себе в тёплых норах.
Тут Мишка заметил, что валенки уже остыли, а кожаные рукавички сгибаются трудно, как проволочные.
– Лови, держи меня! – закричал брат.
– Держи-и!..– повторил Мишка, и они побежали наперегонки, чтобы согреться.
Мишка смело съехал за ним в глубокий овраг, плюхнулся в снег и, лёжа, осмотрелся. От него самого шёл пар, над оврагом, над самыми низкими кустами, висело солнце, тяжёлое, как осеннее яблоко. А брат показал ему на кусты, и Мишка увидел: словно алые леденцы, висели на пухлых ветках ягоды шиповника.
– Это волшебные ягоды: поешь их – и нос вырастет длинный, как хобот.
Шиповник пришлось запихивать в рот горстью осторожно, чтобы не наглотаться семечек, и выдавливать из него кислый, немного сладкий сок. Нос стал расти, вытягиваться. Мишка, давясь от хохота, наматывал его вокруг шеи, словно это был галстук, а когда смеяться не стало сил, сказал брату:
– Хватит, расколдовывай!
– Эники, беники…– прошептал брат, и Мишка спокойно оторвал наколдованный нос, а настоящий стал задумчиво отогревать ладонью.
Солнце упало за тёмные леса, в серых кустах видны были только яркие бусины шиповника и бледные, как роса в пасмурный день, звёзды.
– Скоро ночь! – испугался Мишка и сказал: – Брат, пойдём назад, в город.
Но брат не ответил, и Мишка, поправив лыжи, выбрался из оврага один. Его брат часто исчезал без спроса.
Деревья и кусты уже почернели. Темнота, как лохмотья, висела на них, и Мишка шёл вперёд, не оглядываясь по сторонам, чтобы не испугаться. Варежки перестали сгибаться совсем. Мишка втиснул руки в тесные карманы пальто, так что палки теперь бесполезно волочились по снегу. Шаг у него был медленный, и он стал остывать.
«Ну хватит прятаться! Давай вместе идти или покажи хотя бы правильную дорогу!» – отчаянно подумал Мишка, и брат снова появился рядом. Он стал потихоньку рассказывать, как дома топится печка, а по радио передают весёлые воскресные песни. Мама с бабушкой сварили пельмени и думают про Мишку: «Где его черти носят?» – а поэтому надо идти скорее.
Мишка заторопился. Из леса он уже вышел и увидел впереди длинный откос.
– Это узкоколейка, – напомнил брат, – отсюда и до дома близко. Видишь огни?
Они дрожали, словно отражённые в воде, и казались далёкими, как звёзды. Но брат сказал, что это только кажется.
– Теперь ты один доберешься, а мне по делам пора,– попрощался он и исчез, словно его и не было.
Мишка чуть не заплакал от обиды, так неохота и страшно было идти одному, но дом, печка, пельмени звали его подмаргивающими огнями. А на брата и обижаться всерьёз нельзя…
В первом же проулке стало теплей. Ветер не гулял здесь так буйно, и, хотя путь был в гору, Мишке стало полегче. Под фонарём мелькнула ему навстречу тень прохожего, но Мишка не испугался. Это была женщина. Она осмотрела его внимательно и спросила:
– Наморозил сопли, лыжник? Да ты вправду обморозился, мальчик! – Она нагнулась к нему и стала растирать зеленой варежкой бледную Мишкину физиономию.– Ах ты, лыжник отчаянный! Где живёшь?
– На Буранной.
Женщина довела его до самого дома.
– Ох и влетит тебе! Папка-то есть?
– Нет, наверное, – ответил он ей на прощание.
У ворот он задержался, чтобы придумать, где был, и тут снова появился брат. Лицо у него было виноватое и усталое, это удивило Мишку, но, помня обиду, он спросил:
– Ты зачем меня бросал сегодня? Страшно ведь одному ночью.
– Я недалеко был, – медленно ответил брат, – ты же знаешь, что тебе надо самому жить дальше. Растёшь ведь. Добрался вот сам до дому – и молодец.
– А тетеньку ты навстречу послал?
Брат кивнул.
– Зря. Мне с тобой лучше всех.
– Вот чудак! – улыбнулся брат. – Но когда ты совсем поймёшь, что меня нет, тебе скучно станет.
– Не станет, не станет! – воскликнул Мишка.
– Ладно, мне пора насовсем уходить. А то я тебе только мешаю.
– А где ты жить будешь? – тихо спросил его Мишка.
– Везде! – издалека ответил он.
Мишка потоптался ещё на пороге и, ничего не сумев придумать, с глазами на мокром месте шагнул в комнату, полную тепла, света и чьих-то расплывчатых лиц.
У каждого детского поэта есть свои опознавательные знаки.
Стихи Сергея Махотина трудно спутать с какими-то другими. Уже давно Сергей нашёл свою интонацию – особую ноту добра и нежности. Герои его стихов – ими могут быть и малыши, и ребята постарше – живут в мире, где довольно чётко проставлены нравственные ориентиры. Это мир не просто человеческий, а человечный, в нём достаточно места для сочувствия. Хотя, ясное дело, сочувствие – понятие абстрактное. И нужно обладать чутким «резонансом» души, чтобы так написать:
Минут сорок пять
Я, наверно, друзья,
Глядел на трудящегося
Муравья.
Упорно хвоинку
Тащил он в жильё,
Влезал на травинку.
Спускался с неё.
Вдруг тяжкую ношу
Отбросил он прочь
И крикнул:
– Глазеешь?!
Нет, чтобы помочь!
Сергей Махотин не пишет страшилок и ужастиков. Кажется, он просто органически не умеет их писать. Ему куда важнее каждым своим стихотворением подчеркнуть важность детства. Здесь дети и взрослые на равных решают свои проблемы. Здесь мир человека и мир природы подчинены общим законам справедливости. Здесь мы оказываемся в поэтической стране, живущей по законам тонких чувств и точных знаний о том, как должен строиться звучный, весёлый стих.
И ещё одно ценнейшее качество: Сергей прекрасно понимает, что такое юмор, как он украшает и обогащает нашу жизнь.
Как-то раз на одном из его выступлений ребята спросили: «А какими мы будем в тридцатом веке?» И Сергей Махотин удивился этой замечательной детской вере в то, что и в тридцатом веке мы будем живы и здоровы, а тогда, само собой разумеется, страшно интересно узнать про нас, будущих. Подобные вопросы – радость для поэта, находчиво и весело ищущего свои «поэтические» ответы:
Когда-нибудь в тридцатом веке
Мы будем древними, как греки.
Нас в обязательном порядке
Всю четверть будут проходить,
И наши школьные тетрадки
Всех будут в трепет приводить.
И кто-то, взяв тетрадь Орлова
И разобрав с трудом слова,
Воскликнет: «В древности корова
Писалась через букву «А»!
Каждая новая книга Сергея Махотина – это «семейный» подарок, это чтение радости и чтение в радость: все эти тонкости многого стоят.
Михаил Яснов
Встречаясь, люди говорят:
И «Добрый день!»,
И «Как я рад!»,
И «Вот так встреча!»,
И «Привет!»,
И «Мы не виделись сто лет!»
Мы с Юркой вышли из ворот –
Он шагом,
Я – наоборот
Бегом, бегом, бегом, бегом!
И, обежав его кругом,
Ему я крикнул всё подряд:
И «Добрый день!»,
И «Как я рад!»,
И «Вот так встреча!»,
И «Привет!»,
И «Мы не виделись сто лет!»
Крошил я горбушку,
И мама, вздыхая,
Сказала,
Что это
Привычка плохая.
Тогда из фанеры
Я сделал кормушку.
В неё докрошил я
Ржаную горбушку.
И стала хорошей
Плохая привычка.
Приятного вам аппетита,
Синичка!
В доме с утра
Снова игра:
Ложка стала лопаткой,
Мама - синичкой,
Дед - электричкой,
Бабушка стала лошадкой.
Кто как умел
Ржал и шумел
В тесной квартире нашей...
Лишь каша,
Которую Миша не съел,
Так и осталась кашей.
Мне паяльник нравится,
Черный, будто смоль.
Ах, как быстро плавится
И пахнет канифоль!
А Вовке очень нравится,
Как в пальцах глина давится
И звери без конца
Вылепливаются.
Хорошо на свете
Что-нибудь уметь!
Хорошие профессии
Будем мы иметь!
И Вовка станет всюду
Ваять, ваять, ваять.
А я повсюду буду
Паять, паять, паять!
Я вскочил, убрал кровать,
Хоть и мог ещё поспать.
На будильник не ворчу,
А на кухне хлопочу.
Чаю маме подливаю,
Праздник маме продлеваю.
На сердись на меня.
Пластилиновый пёс,
Получился кривым
Пластилиновый нос,
Пластилиновый хвостик
Висит, как шнурок,
И немного помят
Пластилиновый бок.
Я потом, может быть,
Тебя снова слеплю.
А сейчас я тебя
И такого люблю.
Был Коля сегодня
Расстроен и зол:
Он в лифте застрял
И, заплакав, сел на пол,
И всё перечитывал
Слово «козёл»,
Которое
Только что
Сам нацарапал.
Так вот, на Малабарском берегу, около города Коджикода, в одной деревенской семье жил мальчик, которого звали Рам. Его родители были очень бедные люди, и, чтобы помочь им, Рам решил сделаться заклинателем – научиться исцелять от укусов змей.
Надо сказать, что в Индии есть всего четыре вида ядовитых змей, из которых самые страшные – кобра и маленькая змейка крайт. Змеи никогда не нападают на человека, но люди в Индии в деревнях ходят босиком, а змеям никогда не известны истинные намерения людей. Вот почему змея, на которую наступили, имеет дурную привычку кусать. И в этом её трудно винить.
Люди народа малиали, когда их укусит змея, знают, что нужно немедленно отсосать кровь и прижечь ранку угольком пальмового дерева. Но им каждый раз очень хочется остаться живыми и здоровыми, поэтому они охотно обращаются и к заклинателям. Заклинатели произносят над ранкой волшебные слова, причём у каждого из них эти слова свои.
Так вот, Рам решил сделаться заклинателем. Один приятель, которого он встретил на деревенской улице, посоветовал ему:
– Знаешь что, собери корзину подарков и отправляйся к вайдвану – заклинателю, который живёт в соседней деревне. Вайдван знает волшебное заклинание, он скажет тебе его, ты повторишь его пятьдесят тысяч раз, и оно войдёт в твоё тело, станет твоим собственным…
Рам очень обрадовался, узнав, что стать заклинателем не так уж и сложно. Но какие подарки мог собрать он, мальчик из бедной семьи?
Долго размышлял Рам, потом взял корзину, набрал в неё огурцов из собственного огорода, поставил корзину на голову и отправился в соседнюю деревню.
Можете себе представить, как удивился вайдван, когда увидел около двери своего дома мальчика с корзиной огурцов на голове!
– Что случилось? – недружелюбно буркнул он.
– Я хочу стать твоим учеником, – смиренно ответил Рам. – Хочу узнать волшебное заклинание, чтобы лечить в моей деревне людей. Я пришёл не с пустыми руками: видишь, вот подарок.
И он снял с головы корзину.
А надо сказать, что заклинатель был очень богат – в благодарность за исцеление люди приносили ему золотые и серебряные вещи и много других драгоценностей.
– Мне… в подарок… огурцы? – завопил злой вайдван. – Глупец!
Рам так испугался его крика, что не понял, о чём тот говорит. А вайдван топал ногами и кричал:
– Глупец!.. Огурцы!..
Испуганный Рам бросился бежать. Он мчался по деревенской улице со всех ног, а вслед ему неслось:
– Глупец!.. Огурцы!..
А надо вам сказать, что на языке малайалам, на котором говорит народ малиали, «глупец» произносится «витти», а «огурцы» – «кусмандам», и убегающий Рам, слыша позади себя «витти-кусмандам», решил, что это и есть волшебное заклинание.
Он прибежал домой и стал день за днём повторять его, а когда повторил пятьдесят тысяч раз, то почувствовал, что оно вошло в его тело, стало его словом.
Так Рам стал врачевателем.
Надо сказать, что дела его сразу же пошли хорошо, потому что он не надеялся только на одну силу волшебных слов, но добросовестно отсасывал из ранок кровь и прижигал их угольком пальмового дерева, и советовал хорошенько кормить укушенных, чтобы у них было больше сил справиться с ядом.
И ещё люди заметили, что он никогда не берёт от исцелённых дорогие подарки, но всегда только еду – рис и мясо – и ещё изредка дрова, чтобы было на чём приготовить обед отцу и матери.
Владыкой Малабарского берега в те годы был король Коджикода. Этот король не отличался какими-либо особыми достоинствами, разве что имел очень тонкий слух и, как рассказывают, мог на расстоянии сорока шагов услышать слово, произнесённое самым тихим шёпотом.
Однажды король, гуляя у себя в саду, наступил на маленькую змейку крайт и был ею тотчас укушен.
Во дворце поднялась страшная паника. Были вызваны все лучшие врачи и заклинатели города. Однако напрасно они возносили к небу молитвы, курили благовония и выкрикивали заклинания – королю становилось всё хуже, а когда настала третья ночь, все поняли: спасения нет. Король лежал на постели, закрыв глаза, еле дышал, и у него уже начали холодеть кончики пальцев.
– Только чудо может его спасти,– сказал, покачав головой, самый старый и мудрый из врачей. – Королю надобно сделать усилие, от которого огонь жизни вновь вспыхнул бы в его груди. Но, увы, как это сделать?
И тогда кто-то вспомнил, что в деревне неподалёку от города живёт мальчик, о котором идёт слава как об искусном врачевателе. Отряд гонцов с носилками ворвался ночью в деревню. Рама усадили на носилки, и слуги бегом, меняясь каждые четверть часа, доставили его во дворец.
Рам осмотрел короля и остался очень недоволен.
– Отсасывали кровь из ранки? – спросил он у первого министра.
Первый министр испугался. Он тут же сообразил, что может повредить себе, сказав «нет», и оказаться в какой-то степени виновным в смерти властителя.
– Отсасывали кровь из ранки? – спросил он в свою очередь у второго министра. Но тот был тоже себе на уме.
– Отсасывали кровь? – спросил он у старшего королевского писца.
Так они спрашивали друг друга, пока не добрались до самого младшего конюха, и только тот осмелился сказать «нет».
– Очень плохо! – сказал Рам. – А делали прижигания?
Первый министр снова побоялся ответить, и снова вопрос дошёл до конюха, который сказал, что рану не прижигали.
– Совсем плохо! – сказал Рам. – Осталось последнее средство – волшебное заклинание.
И он, наклонясь над умирающим, прошептал:
– Витти-кусмандам!
И умирающий (а у него, как вы помните, был очень тонкий слух) услышал его. Мало того, король очень удивился, что кто-то бормочет над ним «глупец» и «огурцы». Он так удивился, что приподнялся на своём ложе и спросил:
– Какие огурцы?
Оттого, что он сделал такое усилие, кровь в его жилах побежала быстрее, сердце забилось лучше, и через час он уже мог сидеть, облокотясь на подушку, а через день улыбаться и пить прохладный оранжевый сок манго.
Когда настал час отправляться Раму домой, король сказал ему:
– Ты спас меня от смерти. Проси всё, что хочешь. Что бы ты ни назвал, всё будет доставлено тебе сегодня же.
Он имел в виду золото и драгоценные камни, изделия из слоновой кости и дорогие ткани.
– Прикажи послать моим родителям немного фруктов и вязанку дров, – сказал Рам. – Это обычная плата за исцеление, и никакой другой мне не надо.
Король снова очень удивился и спросил: может быть, у Рама был помощник? Он хочет одарить и его.
– Да, при твоём дворе есть человек, который помог мне, – сказал Рам. – Он ответил на мои вопросы, и из его ответов я узнал правду. Вот он!
С этими словами он указал на самого младшего королевского конюха.
Сказка не сохранила память о том, был ли награждён конюх, но что после этой истории Рам вернулся домой и жил долгие годы, врачуя людей и оберегая старость своих родителей, – это известно.
Известно также, что он ещё много раз прибегал к волшебному заклинанию:
– Витти-кусмандам!
Странное дело,
А может быть, нет –
Жил-был
На свете
Когда-то
Сапожник.
Был он сапожником
Сорок пять лет,
Но про него
Говорили:
- Художник.
Странное дело,
А может быть, нет –
Жил-был
На свете
Когда-то
Художник.
Был он
Художником
Семьдесят лет,
Но про него
Говорили:
- Сапожник.
Странное дело,
А может быть, нет?
Говорили про него:
- Пустоцвет.
Говорили –
От него
Пользы нет.
И стоял он -
Незаметный, простой,
Да и радовал
Глаза красотой.
- Здравствуй, ветер,
Что невесел?
- Плохо мне,
Бедняжке:
Разбежались
По волнам
Все мои барашки.
Я пасу их,
Стерегу,
Но сберечь их
Не могу –
Исчезает моё стадо
На скалистом
Берегу.
Мечтает котёнок
Стать рыжим котом
Сибирской породы
С ангорским хвостом.
Мечтает щенок,
Стоя в луже щенячьей,
Стать псом,
Чтобы хвастать
Медалью
Собачьей.
А взрослый
И умный
Бульдог под роялем,
Который давно
Равнодушен
К медалям,
Лежит,
Вспоминая с тоскою
О том,
Как в луже стоял он
Нелепым щенком.
И так ему хочется
Самую малость –
Чтоб снова его
Наказали за шалость…
Сел я
На велосипед
Первый раз
В двенадцать лет,
И помчал напропалую
Через улицу
Прямую.
Встал трамвай,
Гудят машины,
Ахают прохожие,
Я боюсь остановиться.
- Что же это?
Что же я?
. . .
До сих пор
Поездка длится,
Накатался всласть,
Но боюсь
Остановиться,
Чтобы не упасть.
(Глава из повести «Похороните меня за плинтусом»)
Моя бабушка считала себя очень культурным человеком и часто мне об этом говорила. При этом, был ли я в обуви или нет, она называла меня босяком и делала величественное лицо. Я верил бабушке, но не мог понять, отчего, если она такой культурный человек, мы с ней ни разу не ходили в Парк культуры. Ведь там, думал я, наверняка куча культурных людей. Бабушка пообщается с ними, расскажет им про стафилококк, а я на аттракционах покатаюсь.
Покататься на аттракционах было моей давней мечтой. Сколько раз видел я по телевизору, как улыбающийся народ несётся на разноцветных сиденьицах по кругу огромной карусели! Сколько раз завидовал пассажирам, которых под вопли и уханья мчали вверх и вниз по ажурным переплетениям вагончики американских горок! Сколько смотрел, как, искря, сталкиваются и разъезжаются на прямоугольной площадке маленькие электрические автомобили с длинной, похожей на антенну штуковиной!
Я размышлял, кто куда полетит, если оборвутся цепочки карусели, что будет, если вагончик американских горок сойдёт с рельсов, и как сильно может ударить током от искрящих автомобильчиков, но, несмотря на такие мысли, страстно желал на всём этом покататься и упрашивал бабушку сводить меня в Парк культуры. Бабушка же, напротив, вовсе не хотела туда идти, и лишь однажды, когда мы возвращались от гомеопата, мне удалось её туда затащить.
– Бабонька, пойдём погуляем чуть-чуть в парке! Я там никогда не был! – упрашивал я бабушку, набравшись неведомо откуда наглости.
– И не надо. Туда одни алкоголики ходят распивать.
– Нет, не одни… Пожалуйста, баба! Пойдём. На полчасика!
– Нечего там делать.
– Хоть на десять минут! Только посмотреть, как там!
– Ну ладно…
Как же я радовался, когда бабушка согласилась! Я уже видел себя за рулем автомобильчика, предвкушал, как под весёлую музыку буду получать острые ощущения на какой-нибудь человекокрутящей машине, и, стоило нам миновать ворота парка, тут же потянул бабушку вперёд, ожидая увидеть аттракционы. Аттракционов не было. Я рассчитывал, что парк будет битком набит украшенными цветными лампочками каруселями и американскими горками, но вокруг были только фонтаны и красивые, посыпанные красным песком дорожки.
– И правда хорошо, – сказала бабушка, вальяжно шагая по аллее. – Молодец, вытащил бабку. Не всё же ей дома в бардаке сидеть.
Подобное расположение было со стороны бабушки большой редкостью, и в такие моменты я всегда наслаждался покоем. Наслаждался бы и теперь, но аттракционы не выходили из головы. Я оглядывался по сторонам и с ужасом думал, что завёл бабушку в какой-то не тот парк, а тот, который был нужен, остался в стороне, и теперь мы никогда не попадём в него, потому что уговорить бабушку второй раз, конечно же, не получится. В отчаянии я поднял взгляд высоко вверх и увидел то, чего по непонятной причине не увидел сразу, – огромное колесо, похожее на велосипедное, высилось из-за деревьев. Оно медленно вращалось, и расположенные по его ободу кабинки совершали круг, поднимая желающих высоко вверх и опуская их вниз. В сторону колеса указывала прибитая к дереву фанерная стрелка, на которой было написано: «Большое колесо обозрения». Само собой, я сразу захотел всё кругом обозреть и, хотя кабинки, поднимавшиеся, казалось, до самых облаков, выглядели страшновато, сказал бабушке:
– Пойдём на это скорее, пойдём! Это колесо обозрения. Оттуда всё видно.
Бабушка с опаской посмотрела вверх и твердо сказала:
– Идиот, там вниз головой. Туда нужна справка от врача, а тебе с твоим повышенным внутричерепным давлением никто её не даст. Понял?
И мы пошли дальше.
В парке было очень красиво, но красотой этой наслаждалась только бабушка, я же ничего не видел, кроме американских горок, показавшихся впереди. Весёлое улюлюканье катающихся и грохот вагончиков на виражах оглушили нас, когда мы подошли ближе, но прежде чем сказать бабушке, что я очень хочу на этих горках покататься, я внимательно посмотрел, нет ли там какого-нибудь хитрого поворота, который проезжают вниз головой. Поворота такого не оказалось. Справок от врача на контроле тоже не предъявляли, поэтому с мыслью «Эх, прокачусь!» я смело сказал бабушке:
– Давай на этом!
– Ещё чего! – отрезала бабушка.
– Но ведь здесь же не вниз головой.
– Зато отсюда вперед ногами!
Очкастый мужчина с козлиной бородкой, стоявший перед нами, обернулся и задорно, чуть ли не заигрывая с бабушкой, сказал:
– Да ты что, мать, не бойся! Сажай внука, сама садись и езжай. Сколько людей каталось, никого ещё вперед ногами ни-ни!
– Так чтоб вас первого. Пошли, Саша.
Мужчина опешил. Весёлость слетела с него, как сорванный ветром лист, а когда мы отошли, я обернулся, и мне показалось, что он продавал билет.
Следующим аттракционом, о котором я подумал «Эх, прокачусь!» были автомобильчики. О них я мечтал больше всего! И хотя «вниз головой» там можно было только при очень большом желании, а других противопоказаний я, как ни искал, всё равно не нашёл, прокатиться мне не удалось.
– Идиот, – сказала бабушка. – Они сталкиваются так, что люди себе всё отбивают. Видишь, бабка орет? Ей отбили почки.
«Бедная», – подумал я.
Попасть на цепную карусель мне не удалось тоже. По мнению бабушки, я мог выскользнуть из-под ремней и улететь к какой-то матери. К какой, я не понял, но не к своей – это точно.
Печальный, шёл я с бабушкой по дорожкам парка. Мы зашли в глушь. Аттракционов там не было, были разные застеклённые «Незабудки», «Сюрпризы», «Гуцулочки» и тому подобные сооружения с красивыми названиями. Возле них распивали алкоголики.
– Так ни на чём и не прокатились… – грустно подытожил я. – Я так хотел… И ни разу… Ни на чём… Зачем же мы шли сюда, баба?
– А я тебе говорила, что незачем! Но ты же ишак упрямый, заладил – «па-арк, па-арк». Ну посмотри вокруг. Кто сюда ходит?
«Граждане посетители, – монотонно забубнил из репродуктора гнусавый голос, – приглашаем вас совершить лодочную прогулку. Стоимость проката лодки тридцать копеек в час».
В душе моей зажглась искра надежды.
– Баба, давай!
– Потонем к черту, пошли отсюда.
На этот раз я даже не успел подумать: «Эх, прокачусь!»
«Всё! Вот я в парке, столько мечтал об этом, столько ждал этого и вот… «прокатился» и на том, и на этом», – отчаявшись, думал я.
– Хочешь мороженое? – вывел меня из печальной задумчивости голос бабушки.
– Да!
Я развеселился. Мороженое я никогда не ел. Бабушка часто покупала себе эскимо или «Лакомку», но запрещала мне даже лизнуть и позволяла только попробовать ломкую шоколадку глазури при условии, что я сразу запью её горячим чаем. Неужели я сейчас, как все, сяду на скамейку, закину ногу на ногу и съем целое мороженое? Не может быть! Я съем его, вытру губы и брошу бумажку в урну. Как здорово!
Бабушка купила два эскимо. Я уже протянул было руку, но она положила одно из них в сумку, а другое развернула и надкусила.
– Я тебе дома с чаем дам, а то опять месяц прогниешь, – сказала она, села на скамейку, закинула ногу на ногу, съела эскимо, вытерла губы и бросила бумажку в урну.
– Здорово! – одобрила она съеденное мороженое. – Пошли.
– Пошли, – сказал я и поплелся следом. – А ты точно дашь мне дома мороженое?
– А зачем я тогда тащу его в сумке? – ответила бабушка так, словно в сумке у неё было не мороженое, а пара кирпичей. – Конечно, дам!
«Ну тогда ещё ничего…» – подумал я про свою жизнь, а когда увидел зал игровых автоматов, услышал оттуда «пики-пики-трах» и узнал, что бабушка согласна зайти и дать мне пятнашек поиграть, решил, что жизнь эта вновь прекрасна.
Я радостно взбежал по ступенькам в зал и тут же, споткнувшись об верхнюю, растянулся на полу, боднув головой «Подводную охоту».
– Вот ведь калека! – услышал я сзади голос бабушки. – Ноги не оттуда выросли, – добавила она и, споткнувшись об ту же ступеньку, обняла, чтобы не упасть, «Морской бой». – Поставили кривой порог, сволочи, чтоб им всю жизнь спотыкаться! Пойдём, Сашенька, отсюда!
– Как? Так уходить из парка? Ни на чём не покатавшись и не сыграв даже? Ну пожалуйста, баба! – взмолился я.
– Ладно, сыграй. Только быстро. Скоро гицель старый вернется с рыбалки, жрать захочет. Давай один раз – и пошли.
Один раз – это было обидно, но лучше, чем ничего. Я взял пятнашку, подошел к автомату «Спасение на море» и стал вникать в написанные на квадратной металлической пластине правила. Правила были просты: пользуясь ручками «вверх-вниз» и «скорость», надо было спасать вертолетом терпящих в море бедствие людей. Кого-то снимать с бревна, кого-то с маяка и так далее. За каждого снятого – очко. Между ручками был счетчик. Я опустил пятнашку и стал играть, а так как по причине своего маленького роста не мог видеть экран, где были вертолёт и ожидающие моей помощи люди, то решил, что для усложнения задачи спасать надо наугад, вслепую. То и дело из автомата неслись жуткие завывания и грохот.
– Куда ты на скалы летишь! – кричала бабушка, глядя поверх моей головы. – Этого снимай, со льдины! Ниже бери, кретин!
– Что ты мне советуешь? Я сам знаю, что делать, – отвечал я, считая, что понимаю в спасении на море больше бабушки, и деловито дёргая рычаги. Но отсутствие очков на счетчике и крики, что из меня вертолётчик, как из дерьма пуля, заставили меня в конце концов насторожиться. Я проследил за бабушкиным взглядом и всё понял…
Рядом с автоматом стояла скамеечка, специально припасенная для таких низкорослых, как я. Встав на неё, я увидел море, скалы, вертолёт и терпящих бедствие. Я потянул за ручку, и вертолёт послушно начал набирать высоту. Но вдруг экран погас – моё время кончилось.
– Всё, пойдем, – сказала бабушка.
– Ещё разочек, я ведь и не поиграл толком! Так никого и не спас! – стал я её упрашивать.
– Пойдем. Хватит.
– Ну ещё один раз, и всё! Только спасу кого-нибудь!
– Пойдём, а то сейчас дам так, что никто не спасёт!
И мне пришлось идти. Теперь мы уже, не останавливаясь, шли прямо к выходу. Моя мечта сходить в парк сбылась, но что из этого… Настроение у меня было ужасное. С улыбками проходили мимо люди и, глядя на меня, недоумевали: второй такой унылой физиономии не нашлось бы во всём парке.
Пока мы ехали домой, я был как грустная сомнамбула, но около самого подъезда вспомнил вдруг про мороженое, которое купила мне бабушка, и настроение у меня резко улучшилось. С нетерпением глядя на бабушкину сумку, я переступил порог квартиры.
«Только бы она не передумала! – мелькнула у меня мысль. – Она обещала!»
И она не передумала.
– Саша! – донесся из кухни её голос. – Иди, мороженое дам.
Я вбежал в кухню. Бабушка открыла сумку, заглянула в неё и сказала:
– Будь ты проклят со своим мороженым, сволочь ненавистная…
Я тоже заглянул в сумку, увидел там большую белую лужу и заплакал.
Вечером вернувшийся с рыбалки дедушка открыл дверь своим ключом, тихо вошел в квартиру и, довольный, поставил на пол садок с тремя лещами. Из кухни доносились крики. Дедушка прислушался.
– …все документы размокли, все деньги! На полчасика! Вот же тварь избалованная! Сашенька то хочет, Сашенька это хочет! По Сашеньке могила плачет, а ему всё неймётся. Я твои анализы видела, кладбище – вот твой парк!
– Что такое, Нина? – спросил дедушка из коридора.
– Пошёл знаешь куда!
Дедушка закрыл дверь, сбросил с плеча рюкзак и, не раздеваясь, лёг на диван лицом в подушку.
Перевод Марины Бородицкой
Корпели десять мудрецов
Над рифмой к слову «Азия»;
Бумаги кучу извели,
Но рифму так и не нашли
И крикнули в конце концов:
«Какое безобразие!!!»
Перевод Юрия Вронского
Если найдётся
В сарае точило,
Скобель наточишь,
Стамеску, зубило,
Ножик и ножницы –
Всё, что захочешь,
Только тупицу
Уже не наточишь.
Перевод Елены Липатовой
В дороге застигнутый сильным дождем,
Залез под поганку испуганный гном.
Там сладко храпела огромная мышь!
– Вот это соседство… –
Подумал малыш.
Чихнув с перепугу, хотел убежать он,
Но дом далеко так, и дождь неприятен!
Не видно укрытья
Ни слева, ни справа…
Но тут улыбнулся малютка лукаво,
Поганку сорвал и, довольный собой,
Под крышей спокойно
Вернулся домой.
Проснулась тем временем мышь на полянке,
Всплеснула руками, не видя поганки,
Волнуясь, кричит на весь лес:
– Это сон?!
Так зонтик когда-то был
Изобретен!
Иван Иванович вошёл в класс и сказал:
– Здрасстесадитесь.
Он всегда произносит это в одно олово.
Мы сели.
– Сегодня у нас контрольный рисунок. Все принесли кисточки и краски? – он оглядел притихших ребят и начал объяснять задание: – Каждый будет рисовать свой дом.
– С натуры? – обрадовался кто-то.
– По памяти, – отрезал Иван Иванович. – Кто закончит до звонка, пусть сдаёт работу и уходит. Ну, принимайтесь! – Он сел за стол, раскрыл перед собой книгу.
Урок был последним. Все оживлённо взялись за дело – забулькала в стаканах вода, забегали по бумаге кисточки. И лишь мы с Женькой Проегоркиным всё поглядывали друг на друга и никак не могли начать.
Наконец я не выдержал и спросил:
– Иван Иванович, а нам с Проегоркиным тоже дом рисовать?
Иван Ивановвич оторвался от книги.
– А как же? – удивился он.
– Так мы с ним в одном доме живём, – пояснил я.
– А-а-а, ну тогда… тогда… что же мне с вами делать? О! Рисуйте свой дом – посмотрим, у кого лучше зрительная память. Только не смотрите друг к другу, – и он снова уткнулся в книжку.
Женька сидел впереди меня через парту. Ко мне он не мог заглядывать, а я и сам не собирался смотреть на его рисунок.
Когда урок подходил к концу, и многие уже сдали свои рисунки, Женька обернулся и громко зашептал:
– Ну как, закончил?
– Ага, – сказал я.
– И я тоже. Покажи!
– Да ну тебя!
Я не хотел показывать. Если б он какую задачку просил списать или английский – пожалуйста, мне не жаль. Но тут дело другое. Иван Иванович так ведь и сказал – посмотрим, у кого память лучше.
– Ну, покажи. Что ты?
– Отстань.
Но он не унимался. Этот Женька Проегоркин просто невозможный человек. Как пристанет, так не отвяжется. Вот и теперь он мне все уши прожужжал, покажи да покажи.
– Ладно, – сказал я, – покажу. Только ты первым показывай.
– Ага! – усмехнулся Женька. – Какой умник нашёлся!
– Не хочешь – не надо, – и я приподнялся, чтобы отнести рисунок Ивану Ивановичу, но Женька придумал, как быть.
– Давай, – сказал он, – отдадим наши рисунки Вовке, он передаст тебе мой, а мне твой. Всё по-честному. А?
Так мы и сделали. Гляжу я на Женькин лист. Неплохо нарисовал. Наш дом, ничего не скажешь. Даже отвалившуюся штукатурку на одном углу не забыл.
– Ну как? – спрашивает.
– Молодец! – говорю.
– И ты, – говорит, – молодец. Только вот эта труба короткая подучилась, – и раз-раз – подправил мне трубу. Я рассердился.
– Ты что же такую длинную нарисовал?
– Сейчас покороче сделаем. – Поболтал он кисточку в воде и принялся смывать трубу сверху. Получилась какая-то мазня. Я еле на месте усидел.
– Что наделал? – чуть не плачу с досады.
А Женька меня успокаивает:
– Пусть, – говорит, – это будет дым.
– Где ты такой дым видел, – спрашиваю. – Одна грязь.
Женька и сам, вижу, испугался.
– Исправим, – сказал он, помакал кисточку в чёрной краске и такой тут дым нарисовал, будто вулкан Везувий извергается.
Все сдали давно свои рисунки и ушли. Иван Иванович по-прежнему поедал глазами книгу и не обращал на нас никакого внимания. А у меня от злости даже голос пропал. Гляжу, как Женька старается над моим дымом, и ничего сказать не могу.
– Дым? – переспросил я зловеще.
– Ага, дым.
– Ну погоди, я тебе пожар устрою.
Я схватил кисть, и тут изо всех окон Женькиного дома вырвался огонь.
– Ах, так? – зашипел Женька, и мой дом сразу же покрылся чёрными кляксами.
Тогда я ткнул кисточкой в какую-то краску, и по Женькиному листу поползла зелёная плесень с красными разводами. Что последовало за этим, я не видел. Мы работали исступленно и уже не смотрели друг на друга.
Прозвенел звонок. Оторвался от книги Иван Иванович. Очнулись и мы с Проегоркиным.
– Ну как, – спросил Иван Иванович, – закончили? Давайте рисунки.
Мы молча сидели на своих местах.
– Больше ждать не могу, – сказал Иван Иванович и вышел из-за стола.
Он подошёл к Женьке. Взял лист, повертел с разных сторон, спросил:
– Это что?
– Дом, – вздохнул Женька.
Иван Иванович приблизился ко мне, покачал головой.
– Тоже дом? – спросил.
– Дом, – печально согласился я.
Иван Иванович стоял и всё покачивал головой. Потом он вдруг подскочил к столу, распахнул журнал, и тут же влепил нам по двойке.
Далеко за Сырдарьёй, на краю пустыни, стоит белый домик. Живёт в нём лесник Тилан.
В августе каждое утро он выводит из сарая верблюда, навьючивает на него мешки семян и уезжает в пустыню. Семена тамариска он разбрасывает по вершинам песчаных барханов, семена саксаула раскидывает в низинах. Верблюд идёт быстро, только успевай запускать руку в мешки – слева тамариск, справа саксаул.
Из-под ног верблюжьих во все стороны, как брызги, разбегаются ящерицы-круглоголовки. Удавчик мелькнул серебристой стрелкой на песке, свернулся пружиной и зашипел издалека на верблюда.
К полудню ящерицы и змеи зарылись в песок, чтоб не испечься. Ящерицы-агамы залезли на тамарисковый куст. На вершине куста, на каждой веточке, сидит неподвижно ящерица, подняла головку и тяжело дышит.
Тилан привязывает верблюда к ветке тамариска; ящерицы не убегают – им некуда бежать по раскалённому песку, а наверху иногда налетит прохладный ветерок.
Тилан развьючивает верблюда, кладёт войлок на песок, сверху на куст вешает халат и в тени отдыхает.
Пустыня как будто вымерла до вечера.
Только варан показался на вершине бархана, увидел Тилана и зашипел: Тилан помешал ему ловить ящериц на тамариске.
Варан кидается на куст, ящерки с писком прыгают сверху, и варан хватает их.
К вечеру жара спадает.
Вылезают из нор песчанки, свистят, перекликаются друг с другом.
За ними вылезают круглые клещи, похожие на свинцовые пломбы, и пустыня оживает.
Вечером, когда Тилан подъезжает к белому домику, на горизонте, как мираж, мелькают антилопы-сайгаки. Они бегут за сотни километров к глубокому колодцу в пустыне.
Всю ночь они будут стоять вокруг колодца и дышать, дышать влажным воздухом. К утру, когда пастухи пригонят овец на водопой, сайгаки убегут в пески.
Каждый день выезжает лесник Тилан засевать пески.
Саксаул пускает корни на много метров в стороны и в глубину. Корни саксаула и тамариска закрепляют пески, не дают им передвигаться и засыпать арыки, сады и кишлаки.
Стоял я на остановке, а рядом со мной две Загадки разговаривали. Одна с рюкзаком, другая без портфеля.
– Далеко собралась? – спрашивает Загадка без портфеля.
– Ловить ту, что под мостиком виляет хвостиком, – отвечает Загадка с рюкзаком.
– Так ведь холодно!
– Ничего. У того, который ест и не наедается, согреюсь.
– Ты хоть того, который кланяется, кланяется, придёт домой – растянется, взяла?
– А как же. Я его всегда с собой беру, когда в то, что на горе шумит, а под горой молчит, отправляюсь. У меня даже та, которая туда-сюда снуёт, что в зубы возьмёт, на две части разжуёт, есть.
– А того, который летом гуляет, зимой спит, не боишься?
– Я не одна буду, с подругой. А у подруги есть та, которая лежит – молчит, подойдёшь – заворчит.
– А как вы до той, которая бежит, бежит – не добежит, добираться будете?
– Мы на том, который несётся и стреляет, говорит скороговоркой, поедем.
– А того, который без рук, без ног на брюхе ползёт, ты не забыла взять?
– Ну что ты! — смеётся Загадка с рюкзаком.
– Тогда желаю удачи! — говорит Загадка без портфеля.
– Спасибо, родная!
Тут подошёл автобус, и Загадка с рюкзаком уехала. А Загадка без портфеля по своим делам отправилась.
Остался я на остановке один. Два часа с открытым ртом стоял, пока мне в него тот, что в сером армячишке по дворам шныряет, крохи подбирает, не залетел.
Только тогда я домой побежал. Кормить ту, которая часто умывается, а полотенцем не вытирается.
Неприятная манера
У собачки той-теpьеpа:
Целый день собачка лает,
Ну, чего ей не хватает?
На диване отдыхает,
Никогда не голодает,
А когда похолодает -
То за пазухой гуляет.
Отчего ж собачка лает
Целый день до хрипоты?
Оттого, что не хватает
У собачки доброты.
Хоть pост его огpомен -
Он пpост и очень скpомен.
Совсем коpоткая пpическа,
Но сколько блеска!
Сколько лоска!
Добеpманы-пинчеpы
Постоянно взвинчены,
Они собаки веpные,
Но чpезмеpно неpвные.
Их, конечно, неспроста
Оставляют без хвоста,
Так как хвост имеет свойство
Быть пpичиной беспокойства.
Ёлка – будто бы
Ежиха!
А под ёлкой
Тихо-тихо
Стайкой маленьких
Ежат
Шишки бурые
Лежат.
По просёлочной дороге
Тихо брёл
Козёл безрогий:
Начал он движение
За
РАЗОРУЖЕНИЕ!
Если б был я бельчонком,
Поскакал бы по веткам,
В белкин домик забился,
В рыжий мех закопался…
Стал бы я муравьишкой –
Притащил бы иголку
В свой родной муравейник, -
Все меня бы хвалили!
Был бы я нашей мамой –
Я не стал бы сердиться
За разбитые чашки…
Я разбил их нечаянно.
Как-то однажды один мальчик случайно зашел на аэродром и сел в самолет, когда там никого не было.
Сначала он сидел в мягком кресле лётчика и смотрел по сторонам. Потом он стал трогать разные кнопки и рычажки и наконец потянул за большую ручку.
И тут только мальчик заметил, что самолёт уже летит.
Мальчик тогда от страха выпустил ручку, но самолёт сказал ему:
– Теперь уж не отпускай эту ручку. Если ты так отличился, что сумел войти на аэродром и сесть в самолёт и уж тем более полететь на нем, то теперь не отпускай ручку. Это ручка управления.
Мальчик очень обрадовался, что самолёт с ним заговорил, и сказал самолёту:
– Это я случайно зашел на аэродром и случайно сел в самолёт. Я больше не буду. Простите меня в последний раз.
А самолёт сказал:
– Дело в том, бедный мальчик, что мы, самолёты, можем говорить только три раза в жизни. Я с тобой говорю второй раз, и мне останется ещё один последний раз сказать тебе что-нибудь – и на этом будет конец. Очень жалко, что мне приходится говорить на такую пустяковую тему, как ручка управления. Я бы лично предпочел поговорить со своим лётчиком. Я с ним давно хотел поговорить, но не решался. А теперь вот я истратил два разговора на какие-то глупые ручки управления. Мой лётчик бы со мной никогда не стал говорить о ручках управления. И, пожалуйста, не прерывай меня и молчи, потому что если ты что-нибудь скажешь, а мне придётся ответить, то это уже будет третий разговор, а он может ещё понадобиться. А теперь я тебе буду рассказывать то, что мне самому не интересно, о ручках управления, о всяких циферблатах и, к примеру, о том, что дверь в самолёт осталась открытой, это ты не закрыл дверь. Её надо будет закрыть, потому что если в самолёте распахнута дверь, то облака непременно заползают в самолёт. Они любят кататься в самолётах, но только их туда никогда не пускают. Облака поэтому, как только находят в небе самолёт, сразу его окружают и стараются в нём найти хотя бы маленькую дырочку: облаку достаточно щёлки, чтобы заползти в самолет.
Так что ты сейчас пойдёшь и закроешь дверь, а я пока буду петь песню, чтобы не прервать свой второй разговор.
И самолёт запел:
Жжу-у. Вззз-зз.
Трах-тах-тах-тах.
Дду-уу. Дз-зззз.
Бах-тарабах.
Это у него, вероятно, была единственная песня, какую он знал, и пока мальчик закрывал дверь, он слышал всё одно и то же:
– Жжу-у. Вззз-зз. Трах-тах-тах-тах…
Мальчик вернулся, и самолёт сказал: – Теперь я буду учить тебя, как лететь обратно.
И мальчик под руководством самолёта осторожно повернул самолёт обратно и повел его на аэродром.
– А теперь,– сказал самолёт, – самое трудное – посадка. Скажи аэродрому по радио, что ты просишь посадки. Скажи: «Я – мальчик на самолёте, я – мальчик на самолёте. Вы слышите меня? Прием». Тебе ответят: «Какое безобразие! Мальчик на самолёте, как слышите, прием». Ты скажешь: «Я мальчик на самолёте, прошу посадки. Как слышите? Прием». Тебе ответят: «Вас поняли. Заходите на посадку», – и скажут куда. Но теперь слушай: как только тебе скажут, куда идти на посадку, ты внимательно смотри на землю, чтобы не натолкнуться на другие самолёты, стоящие на аэродроме. С ручкой ты умеешь обращаться…
Мальчик ответил:
– Теперь умею.
– Эх ты! – сказал самолет. – Зачем же ты мне ответил! Теперь у меня уже идет третий разговор, последний. А ведь ты сейчас должен будешь говорить по радио. Значит, ты меня прервёшь, и мой третий разговор тоже закончится. И тебе придётся самому заходить на посадку! А ты ещё маленький! Ты можешь разбиться!
И самолет замолчал, а потом продолжал:
– Жаль только, что я никогда не поговорю с моим лётчиком Я с ним так давно хотел поговорить! Я хотел сказать, что я ему друг и что спасибо ему за то, что он когда-то не бросил меня раненого, не спустился с парашютом, а на мне, на раненом, долетел до аэродрома. Ну хорошо. Теперь это уже неважно. Теперь я замолкаю, а ты связывайся с аэродромом по вот этому радио.
– Не хочу, – сказал мальчик упрямо, – не хочу вас прерывать, – и вдруг понял, что уже прервал.
Самолёт молчал и только ровно гудел.
Мальчик надел наушники и сказал всё, что полагается, аэродрому. И аэродром сказал всё, что полагалось, мальчику, и даже больше того: ему всё время объясняли, что надо повернуть, что включить, куда смотреть – хотя мальчик уже всё это знал.
Но мальчик не прерывал того, кто говорил ему с аэродрома, – ему казалось, что этот голос похож на голос самолета. Один раз мальчик даже спросил:
– Самолёт, это ты?
– Нет, – ответил голос, – это лётчик, что ты там выдумываешь? Как слышишь? Прием.
И мальчик сказал:
– Слышу вас хорошо, иду на посадку. Прием.
И когда мальчик посадил самолёт на аэродром, к нему побежал впереди всех человек в кожаной куртке и шлеме. Человек в кожаной куртке ворвался в кабину, схватил мальчика на руки и вынес.
И только когда он опустил мальчика на землю, он сказал:
– Кто же тебе разрешил, а?
И мальчику снова показалось, что это – голос самолёта. Мальчик сказал:
– Ваш самолёт хотел вам сказать спасибо, что вы не спрыгнули тогда с парашютом.
Но лётчик ничего не ответил, он посадил мальчика в микроавтобус и помахал ему рукой. А сам полез в самолёт.
И всё время, пока мальчик ехал, он видел, как лётчик в своей стеклянной кабине сидит и о чём-то думает.
Как разгулялся ветер листопада!
Сегодня он не просто рвёт листву,
А гонит по реке барашков стадо,
Даёт волнам морскую синеву.
И слышно, как река шуршит листвою,
И листья пеной бьются о песок.
И рядом с этой страшной синевою
Летучим дымом кажется лесок.
Утро. Стол под кряжистым стволом.
- Старый дуб, поведай о былом!..
С листьев капли хлынули на стол.
Дуб поведал: - Ночью дождь прошёл.
В лесу – молчанье брошенной берлоги,
Сухая хвоя скрадывает шаг.
Есть радость – заблудиться в трёх соснах,
Присесть на пень и не искать дороги.
Всё утро дождик… Ничего весёлого.
Но есть у солнца друг – один из лучших.
Упрямо поворачивая голову,
Он ищет солнце, спрятанное в тучах.
В тёмное небо смотрю —
как-то мне всё непонятно.
«Господи, — говорю. —
Тошно без связи обратной!»
В тёмное небо смотрю.
Жажду простого ответа.
«Господи», — говорю.
Ира звонит или Света.
В тёмное небо смотрю.
Голоса нету из мрака.
«Господи!» — говорю.
Тихо подходит собака.
Когда я слышу гаммы за стеной,
я мучусь неизжитою виной.
Мне мама в детстве говорила с чувством:
коль я не овладею сим искусством,
то стану бедной, старой и больной.
И это всё произошло со мной.
Солдат Ковригин в стрелковом взводе годами старший. Зовут во взводе бойцы солдата: «Отец», «Папаша». А чаще: «Батя».
Ему за сорок. И даже больше. Давно семейный. Давно женатый. Солдаты-дети есть у солдата.
Дивизия, в которой служил Ковригин, наступала на Берлин с севера. Пробились солдаты через Панков. Это берлинский пригород. Это большой район. Вышли на Фридрих-штрассе – одну из центральных берлинских улиц. Особенно упорные здесь бои. Дрались за каждый дом. Поработала здесь артиллерия. Самолеты бомбили улицу. От многих домов остались лишь стены. И все же не сдаются фашисты. Огрызается каждый дом.
Ворвались солдаты в один из таких домов, устремились по лестнице кверху – оттуда стрельба. А Ковригин внизу остался. Задача у него – обследовать нижний этаж: нет ли внизу засады.
Прошел Ковригин из комнаты в комнату. Пройти не трудно.
Стены во многих местах пробиты. Хотел возвращаться назад. Вдруг видит: в полу проём. Подвал сквозь проём чернеет. Глянул солдат в проём. Отпрянул. Застрочили оттуда пули. Бьют, как фонтан, как гейзер. Схватил Ковригин гранату. Опять к проёму. Только думал швырнуть гранату, да затихла в этот момент стрельба.
Поберёг он гранату. Шагнул к проёму. Не ответил подвал огнём. Глянул Ковригин. Видит: в подвале сидят мальчишки. Трое. По автомату в руках у каждого. Смотрят, как из норы волчата. Прижались один к другому.
Знал о таких Ковригин. Не хватает солдат у фашистов. Призвали стариков и подростков в армию. Автоматы мальчишкам в руки:
– С вами бог! На врага, молодая Германия!
Не смотрит война на возраст.
Гибнут в боях ребята.
Трое таких и попались теперь Ковригину. Засели они в подвале. Ясно солдату: расстреляли юнцы патроны. Держит солдат гранату. Гибнут в боях подростки. Вот и этим пришел конец.
Хотел Ковригин бросить в подвал гранату. Глянул опять на мальчишек. Сидят они трое. Прижались один к другому. Безусые лица. Птенцы зелёные. Не поднялась у солдата рука. Не бросил гранату. Целы ребята.
– Марш по домам! Нах хаузе!– крикнул в подвал Ковригин.
В это время наверху началась сильная перестрелка. Побежал Ковригин к своим на помощь. Удачно прибыл. Помог гранатой.
Взяли вскоре солдаты дом.
Уже потом, когда выходили они на улицу, снова Ковригин свернул к подвалу. Шёл осторожно. Автомат на всякий случай держал на взводе.
Поравнялся с проломом. Остановился. Глянул. Нет мальчишек. Тихо в подвале. Пусто. Присмотрелся. Что-то заметил. Что там такое? Видит: три автомата в углу лежат.
– Ковригин! Ковригин! – позвали бойцы солдата.
– Тут я!
Вернулся к своим Ковригин.
– Что там такое?
Смолчал, не сказал солдат, посмотрел на стены, на перекрытия:
– Эх и крепка домина!
Солдат Ковригин во взводе годами старший. Зовут во взводе бойцы солдата: «Отец», «Папаша». А чаще: «Батя».
Ему за сорок. И даже больше. Давно семейный. Давно женатый. Солдаты-дети есть у солдата.
– Наталья Петровна, – попросил Сидоров, – поставьте мне, пожалуйста, пятёрку в долг. У мамы сегодня день рождения, и ей будет очень приятно. А я потом отвечу вам на пятёрку, а отметку вы мне не поставите.
– Как же ты ответишь на пятёрку, если выше тройки никогда ничего у меня не получал?
– Наталья Петровна, вот вы сделаете сейчас доброе дело, и всем станет хорошо: мама обрадуется, я засяду за учебники, и у вас появится отличный ученик.
Несмотря на то, что поверить в такое преображение было трудно, учительница рискнула и поставила Петрову пятёрку.
Её Вова и преподнес маме на день рождения. Та была просто счастлива.
Через неделю Наталья Петровна поинтересовалась, когда же Сидоров вернёт ей долг?
– Не беспокойтесь, Наталья Петровна, я обязательно постепенно вам его отдам.
Еще через неделю Сидоров ответил учительнице то же самое.
Через месяц Вова спросил:
– Наталья Петровна, я не забыл про свой долг и постепенно его верну. Меня только удивляет, почему вы перестали о нём спрашивать?
– А потому, что я постепенно его у тебя высчитала.
– Как это?
– А вот так, – и учительница показала Сидорову журнал, в котором напротив его фамилии стояли две двойки и единица.
Гулять Роме было неохота, но ребята его позвали, и мальчик вышел во двор.
Играть в футбол у Ромы не было никакого желания, но, чтобы не обидеть друзей, он к ним присоединился.
Есть конфеты Роме совсем не хотелось, но его угостили, а отказываться было неудобно.
А когда все ребята пошли делать уроки, то Рома проявил, наконец, силу воли и остался гулять во дворе.
Жил-был маленький леший. Ростом он был всего с локоток, и звали его Лесовичок, или просто Лешик.
Вздумалось Лешику свой дом завести. У всех есть: у зверей, у людей, даже у букашек, а у него нет!
– Лисонька, голубушка, – говорит он Лисе, – помоги мне бочку из деревни прикатить. Я из неё себе домишко сделаю.
Долго уговаривал – уговорил. Углядели они старую бочку на огородах, на самой деревенской окраине. Лешик на Лису лыковую узду надел и ну погонять!
– Веселей, каурая, – кричит, а сам со смеху покатывается, – домишко едет!
Еле-еле бочку с места сдвинули. Лиса тянет, а Лешик подталкивает. Только бочка тяжеленная, по камушкам, по песку скрипит, ободьями скрежещет, а до леса далеко-далеко.
Пока на горку взобрались, Лиса из сил выбилась: «Ох, Лешачок, не могу больше!» Только проговорила, глядь, от околицы к ним бабка бежит, руками машет:
– Люди добрые, – кричит, – Лиса у меня бочку украла! Ох, негодница, ох, погоди, доберусь до тебя!
Лешик зайцем в кусты шмыгнул, а Лиса со страху на одном месте подпрыгнула, из узды выскользнула и к лесу! Бочкa-то за нею прыг, с горки покатилась, на камнях подскочила, ободья ржавые лопнули, и развалилась бочка на гнутые дощечки.
– Ай, – кричит бабка с горки, – и бочку мою порушила, разбойница рыжая! Куда её теперь? Лешик только сидит за кусточком, за листочком, хихикает. Как бабка ушла, перетащил он к себе в лес досочки, крышку да ободья. Сам принес, сам и домишко собрал. Жуки ему только окошко прогрызли и стрекозиными крылышками заставили. Обустроился Лешик, не нарадуется, гостей принимает, чаи распивает. А Лису сколько ни зовёт – она в гости не приходит. Говорит, что у неё от укропного запаха голова болит.
Перевод Татьяны Здорик
– Папа, – спросила Клерхен – почему свинки ходят голыми?
– Потому что у них нет шерсти, – ответила Лизхен.
– Ну, кой-какие волоски всё же есть, – сказал папа. – Глянь-ка: здесь вот один, вон там другой, кажется, вот тут торчит ещё один волосок.
– Шерстью это не назовешь, – заявила Лизхен. – Это всё оттого, что они лопают слишком много селедки*.
А Клерхен снова спросила:
– Почему же свинка ходит голая?
– И почему на цыпочках? — добавила Лизхен.
– И почему у неё глаза, как у младенца, когда его купают, а он надрывается от крика.
– И почему хвостик у неё колечком?
И тогда папа рассказал такую историю:
Когда Господь Бог создал зверей, все они сначала были голыми. Но он решил, что в тот же самый день с помощью ангелов всех их оденет и покрасит – как кому положено по их роду и племени. Все звери бодро выстроились по порядку и терпеливо ждали своей очереди. Но свинья, прожорливая от рождения, выбежала из рядов и, принюхиваясь к земле, устремилась в лес, а там принялась с наслаждением чавкать сочными сладкими корешками. Наевшись до отвала, она блаженно повалилась на спину и от удовольствия задрала к небу все четыре ноги.
И лишь когда солнце зашло, свинья проснулась и вспомнила вдруг, что всех зверей должны были сегодня одеть. Со всех ног понеслась она на большую поляну, где всё это происходило. А навстречу ей шли и шли звери, все прекрасно одетые и покрашенные, наряды у всех были разные, причем у каждого свой особенный.
Овца была в рубашке из белой кудрявой шерсти, осёл – в серой рабочей блузе, помеченной на спине тёмным крестом – ведь позже ему предстояло ввести Спасителя в Иерусалим. Льва, словно пальму, украшала грива. У коровы на шкуре красовались белые и коричневые пятна. Тигр был разлинован по бокам, причём полосы слева и справа были совершенно одинаковыми. Даже на лягушке, которая никак не могла решить, где же ей жить – в воде или на берегу, – был плотно облегающий резиновый комбинезончик, разрисованный всевозможными узорами. У каждой собаки шерсть была длинной или короткой по её выбору. Козёл носил бороду, как городской писарь, а у петуха было так много превосходных перьев, что он просто не знал, куда их деть, и самые длинные гордо нес на хвосте.
Что же до прочих птиц, все они были одеты так красиво, как только может пригрезиться. Свинья припустилась что было мочи, чтобы тоже получить какое-нибудь одеяние. Едва дыша, примчалась она на опустевшую поляну. Ох, как же испугался Господь Бог, когда увидел голую свинью, скачущую к нему рысью! Ведь он со своими ангелами уже поглядывал на облачко, чтобы поплыть на нём обратно на небо. К тому же все коробки с красками опустели, да и ящик с материей был пуст, как ламповое стекло. Он всплеснул руками. Ну что же теперь делать!
– Ты опоздала, – изрёк Господь Бог. – Вот, сама посмотри на эти коробки из-под красок. Даже под лупой не найдешь в них ни капельки краски. Да и все кисточки мы уже вымыли в канаве, и материала никакого не осталось.
Один из ангелов уже уперся плечом в облако, чтобы подтолкнуть его, но свинья начала выть и визжать так жалостно, что рыло у неё совсем вытянулось, а глаз стало почти не видно. Господь Бог побелел как мел. Ему так хотелось хоть чем-то помочь свинье, тем более, что сейчас она выглядела уж совсем гадко. Он стоял и задумчиво ерошил свои золотые волосы.
Свинка все продолжала причитать:
– Я же голая! Я одна совсем-совсем голая! И никакого украшеньица, никакого, хотя бы малюсенького узорчика на всем теле! Да мне и нужно-то самую малость! Я и тому была бы рада.
Но Господу Богу весь этот визг и вой не мог вернуть ни красок, ни ткани. В задумчивости он грустно накручивал на палец прядь волос, пока не заметил, что получается очень красивый завиток в виде штопора. И тут его взгляд упал на жалостный обвисший хвостик свиньи, и его осенила счастливая мысль.
– Поди-ка сюда! – сказал он.
Взял он щипцы, какими делал завивку овце и другим животным, нагрел их на первой звездочке, – она только-только расцвела на синем небе, – и завил жалкий свинячий хвостик, превратив его в чудесное бодрое колечко. И, главное, навсегда!
– Это всё, что я могу, – сказал Господь, – ведь нельзя же тебе завить горячими щипцами ещё и ножки.
Свинка оглянулась на свой хвостик и нашла его таким красивым, что радостно засмеялась. Она просто раздулась от гордости, встала на цыпочки да так и пошла, и пошла, словно модная дамочка в новой шляпе.
* На севере Европы в рационе свиней большую часть составляет рыба.
*
Там, вдалеке – сорока,
Либо
Какая-то другая
………………………………
ответ: птица
*
Непонятно
Почему,
Но кричит ворона:
-………………….
ответ: кар
*
В квартире
Маршала Петрова
Живёт пятнистая
…………………….
ответ: собака или
*
Перед сном
Я завожу будильник
И кладу тетрадки
В………………………..
ответ: портфель
*
Это очень просто -
Мерить брюки:
Нужно сквозь штанины
Всунуть……………….
ответ: ноги
*
Великан
С большим трудом
Влез ножищей
В новый………………..
ответ: ботинок
При должной дрессировке
Скоро лев
Сдувать пылинки будет
С королев!..
Я исключила
Макароны из меню.
А шоколадкам
Ни за что не изменю!..
А у нас
Такой подряд:
Мы щекочем
Всех подряд!..
- Дядя Вася
Испортит вам пир.
- Почему?
- Потому что – вампир!..
