Хорошо, что между нами и Наташей живёт тётя Тамара! Сама-то Наташа живёт на вторых дачах. От нас на просвет виден Наташин участок, а от неё – наш. Но ей до нас топать – у-у сколько. По вторым дачам до колодца, потом по тропинке между заборов к нам на первые дачи, и ещё метров сто до нашей калитки. Так бы мы и топали туда-сюда вкругаля, если бы не тётя Тамара. Она позволяет ходить через свой участок. Её калитка прямо напротив нашей. А с Наташей у тёти Тамары общий забор. Одна доска в нём отодвигается. Тридцать секунд – и Наташа у нас!

Наташа ходит к нам таким путём ещё и потому, что ей не разрешают ходить одной по улице. У них там на вторых дачах в это лето завёлся бультерьер. Ну, бультерьер и бультерьер, скажете вы, что здесь такого? Мало, что ли, на свете бультерьеров! Но у этого бультерьера есть две особенности. Первая особенность – его хозяева, которые никогда его не привязывают. Вторая особенность – он очень любит выскакивать из калитки на дорогу и бросаться на прохожих.

Все прохожие, на которых хоть раз бросался бультерьер, жаловались направо и налево, что он выскакивает за калитку. И хозяева приняли меры. Они сделали новую калитку, сплошную – из грубых нестроганых досок, доходящих до самой земли. Теперь бультерьер больше не выскакивает через калитку. Потому что выскакивает через дырки в заборе. У них в заборе столько дырок – лафа! Выбирай любую и выскакивай в своё удовольствие.

Мы с Наташей раз подсмотрели за бультерьером из-за Наташиной калитки. Он пожирал кости с таким жутким хрустом, что я даже вспотела, а Наташа зажмурилась и заткнула уши. Хозяева говорят, что он добрый, просто охраняет коляску. У них там есть маленькая девочка Настя. Добрый-то добрый, но вот Света, Наташина соседка, клянётся, что это чудовище откусило своей хозяйке пол-уха! А тётя Марина, с нашей улицы, рассказывала, как оно, чудовище, однажды на неё напало, и она со страху забралась на крышу колодца. Но чудовище таки допрыгнуло до неё и зубами оторвало кусок юбки.

– Да что это за собака такая! – сказал папа маме, когда узнал, в каком страхе бультерьер держит мирное население. – Пойти, что ли, с хозяевами поговорить, чтобы её привязывали?..

– У-у-у! – продудела мама высоким голосом, похожим на паровозный свисток, и при этом задрала голову и закатила глаза. – С ними поговоришь! Вот Марина – (которая запрыгнула на крышу колодца) – попыталась раз, и с неё хватило – она в ответ такое услышала!.. А Василий Савельич – (это Наташин дедушка) – рассказывал, что они его вообще чуть не убили, когда он заикнулся об этой собаке. Правда, он любит обо всём так… э-э… красочно рассказывать… Но с ними каши не сваришь, это точно.

– То есть на них никакой управы?

– Ну, хотели вроде на собрании об этом говорить… Но пока суд да дело, лучше на ту улицу не соваться.

А я вот сунулась. А что тут такого – я всегда езжу на велике по вторым дачам и никогда не сворачиваю. Ещё чего – сворачивать! Я рассуждаю так: вовсе не обязательно бультерьеру выскакивать именно в тот момент, когда я проезжаю мимо. Он, может, сидит в доме, или спит, или ест… да мало ли что он делает! И действительно, сколько я ни ездила, бультерьер ни разу не выскакивал. А если бы и выскочил – я же не пешком, я на велике. Я так быстро гоняю, что мне никакой бультерьер не страшен. Но в этот раз мне почему-то стало немножко страшно… Я так и ждала, что раздастся бешеный лай, и бультерьер бросится мне наперерез. Невольно замедлила ход, изо всех сил стараясь неслышно крутить педали. А они всё равно поскрипывали, и сердце так громко колотилось, что эхо отдавалось в ушах и, наверное, в воздухе, а вокруг, как нарочно, тишь, будто ни на одной даче ни души…

Вот нестроганая калитка… вот кончился дырявый забор. Опасность, вроде бы, миновала.

Я уже проезжала мимо Наташиного участка. И тут сзади послышался постук когтей о каменные плиты. Я оглянулась. Бультерьер скачками догонял меня. Он не лаял, не рычал. Просто быстро и молча бежал за мной. В этом его молчании было что-то особенно зловещее.

Мне сразу стало жарко. Как быть?.. Вперёд, быстрее! И я поднажала на педали. Авось бультерьер отстанет.

Но он в два счёта меня нагнал. Всё так же молча подпрыгнул на бегу, лязгнув зубами. Подпрыгнул ещё раз и куснул мне ногу повыше щиколотки. Острые зубы больно царапнули сквозь брючину.

Не соображая, что делаю, я соскочила наземь и загородилась велосипедом. Язык стал сухой, а ладони мокрые. Я хотела крикнуть, но голос куда-то пропал. Бультерьер тоже стоял молча, подавшись вперёд. Весь напряжённый, готовый… к чему-то. Так мы и застыли вдвоём. Я смотрела на него, он – на меня. Уж лучше бы он лаял!.. Нет, у него в запасе наверняка специальный бультерьерский приём. Резкий прыжок – и он вцепится мне в горло. А челюсти тяжёлые, как медвежий капкан. Ещё чуть-чуть – и я не смогу дышать от ужаса!

Но тут из нестроганой калитки вышла хозяйка. И закричала:

– Ах ты, зараза! Поди сюда! Поди, кому говорю!

Бультерьер взглянул на неё мельком, а потом снова повернул морду ко мне. И начал тихо рычать-не рычать, а как бы храпеть. Хозяйка постояла, руки в боки, и увидев, что бультерьер не трогается с места, сама пошла в его сторону.

– А ну, быстро домой! А то я тебя щас… – и она попыталась схватить собаку за ошейник.

Собака увернулась и с рыком, с храпом залаяла на меня, а потом и на хозяйку. Хозяйка, изловчившись, всё-таки поймала собаку за ошейник. Стукнула её головой о каменные плиты, а потом ещё и пнула ногой в бок. И потащила за собой, к калитке. Собака сначала упиралась лапами, и хозяйка волоком протащила её несколько шагов.

А я перешла дощатый мосток через канавку и пешком, держа велосипед за руль, направилась к своей улице.

Во всём теле была противная мелкая дрожь. Я даже ехать не могла. Мне казалось, я вообще больше не смогу ездить… Солнце стало каким-то слишком ярким, или с глазами у меня что-то случилось, – в них всплывали и исчезали один за другим белые круги. И куда бы я ни посмотрела, всюду от земли поднимались странные тёмные сгустки. А ноги были слабые-слабые, и я прямо висла на руле.

…Я повернула на нашу улицу. Я уже могла нормально дышать. Мне даже удалось глотнуть. Но до сих пор вверху живота что-то дрожало. До сих пор мне было не по себе.

Нет, не только из-за пережитого страха. Я вспоминала, как сильно хозяйка стукнула собаку головой о камень. Несладко, видно, живётся этой собаке. А как хозяйка пнула её ногой! Совсем без уважения. Каково-то жить совсем без уважения, даже если ты всего лишь собака? Поневоле, наверное, озвереешь…

И ещё я однажды видела через Наташин забор, как их маленькая девочка, Настя, сидела на траве и громко плакала. А её мама и тётя, вот эта самая хозяйка, как ни в чём не бывало ходили мимо неё по тропинке. Даже не взглянули в её сторону.

У них там, видно, совсем другая жизнь. Не такая, как у нас с Мишей, и у Наташи, и у Саньки. Какая-то грубая и жестокая. А наша – беззаботная, счастливая, уютная…

И я почувствовала себя как будто виноватой. Хотя в чём тут моя вина?

Из повести «Лето в Саулкрастах»

Сегодня мы на пляж не пошли. А всё из-за клубники, которая уродилась в каком-то угрожающем количестве! Никто её уже видеть не мог, а она всё прибывала и прибывала. Нынешним утром Лёлькина бабушка заявила, что с клубникой «надо как-то бороться». Вот взрослые, там, внизу, на кухне, и борются с ней кто во что горазд, – варят варенье, протирают с сахаром, закручивают банки с компотом.

Можно было бы сходить на пляж вдвоём с Лёлькой. Но он тоже занят – с утра сидит у себя и корпеет над французскими глаголами.

Повиснув на перилах веранды, я разглядывала носки своих сандалий, просунутые между перекладинами. Бедные сандалии! Ещё недавно они красовались на витрине, а спустя каких-то полтора месяца превратились неизвестно во что. Они потрескались, покоробились – наверное, потому что частенько намокали. Не говоря уж о том, что карабкались по деревьям, били с размаху по мячу, крутили педали и тормозили носками об землю. Однажды им довелось заночевать в песке, когда я по рассеянности оставила их на пляже. Да, тяжёлая жизнь выпала на их долю! Особенно им досталось вчера, когда я неудачно спрыгнула с тарзанки и приземлилась прямиком в сточную канаву…

На улице играли Илюшка с Мишкой. Они бросали вверх здоровенную палку, пытаясь сбить с берёзы старое гнездо.

– Дай мне, дай мне, – просил Мишка. Он взял палку за середину обеими руками и легонько подкинул её, одновременно подпрыгнув. Палка не долетела даже до нижних веток и упала к его ногам.

– Да кто так кидает! – Илюшка подобрал палку. – Смотри, как надо! – и он с силой швырнул палку, так что она закувыркалась и взлетела довольно высоко, но вместо того, чтобы сбить гнездо, застряла в ветвях. Илюшка стоял, задрав голову, соображая, как стряхнуть палку с дерева, и тут заметил меня.

– Жень, спускайся, поиграй с нами в собак! – крикнул он.

Это Мишка придумал такую игру. Чтоб я была хозяйкой, а они – моими учёными собаками. Мишка назывался Бобиком, Илюшка – Лорочкой. Они бегали наперегонки, прыгали через палочку, выполняли команды «сидеть», «лежать», «голос». Но Мишка хитрил. Скажем, обогнал его Илюшка, и он тут же кричит: «Это не считается, у меня нога подвернулась». И вдобавок всё время лез со своим сценарием: «А давай, как будто ты учила нас приносить палку, и Бобик сразу научился», «А давай, как будто ты нас позвала, и Бобик прибежал первый, и ты его похвалила». Тогда Илюшка вмешивался: «Давай, как будто Лорочка тоже прибежала первая, и ты её тоже похвалила». Очень интересная игра, ничего не скажешь.

Хоть бы Лёлька побыстрей освободился! Если он не захочет сходить искупаться, мы погоняем на велосипедах по третьим дачкам, где такая ровная дорога, что можно ездить без рук. Или будем изобретать новый шифр…

Я прошла в свою комнату, а оттуда сбежала по лестнице на первый этаж и приоткрыла дверь в Лёлькину комнату. Лёлька сидел за письменным столом, ко мне спиной.

– Долго тебе ещё? – спросила я.

– Ммм… Только первое спряжение сделал, – невнятно ответил он, не оборачиваясь.

Интересно, а сколько всего спряжений во французском языке? Может, десять! Этак я его до вечера не дождусь!

Лёлька учился во французской спецшколе, где всегда давали летнее задание. Не бог весть какое большое. Но прошло уже почти пол-лета, а он так и не удосужился раскрыть учебник. Бабушка, наконец, взбунтовалась и поставила условие: или Лёлька принимается за уроки – или она перестаёт его кормить. Деваться было некуда. И теперь он вынужден спрягать эти несчастные глаголы, в которых, по его собственным словам, ни черта не смыслит.

Мишка с Илюшкой поджидали меня у калитки. Завидев меня, Мишка крикнул: «Доброе утро!», хотя мы с ним сегодня виделись уже дважды. Мишкина мама без устали долбила ему про всевозможные «здрасте», «извините», «до свиданья», «пожалуйста». В результате он докатился до того, что здоровался со всеми по пять раз в день. А прощаясь, всегда выкрикивал как автомат: «Спасибо-досвиданья!», даже если «спасибо» было совершенно ни к месту.

А Илюшка уже вошёл в роль учёной собаки – в зубах у него была палочка.

– О нет, только не это! – взмолилась я. – Не могу я без конца играть в ваших собак!

– Ну а во что тогда будем играть? – спросил Мишка.

– Хотите, прокатитесь со мной по дачкам.

– У меня на велике цепь соскочила, – вздохнул Илюшка. – А папа только в пятницу приедет. Она разболталась, её подтянуть надо.

– Да Лёлька тебе запросто цепь подтянет. Ты его попроси.

– Пойдёмте лучше малину рвать, – предложил Мишка. – Она как раз созревается. (Мишка иногда путал слова, хотя был уже школьником.)

– Вас же так далеко без взрослых не пускают, – с сомнением сказала я.

– Если с тобой, то пустят, – сказал Илюшка. – Меня моя мама точно отпустит.

– И моя тоже точно отпустит, – заверил меня Мишка. – Только… ты её попроси, ладно?

Мишкина мама долго и беспокойно выспрашивала, куда именно мы пойдём, что будем делать, нет ли там злых собак, не слишком ли близко лес. Она давала нам такие подробные инструкции, как будто мы отправлялись, по меньшей мере, на Марс. Было условлено, что мы вернёмся через полчаса, максимум через сорок минут. И я обязана следить, чтобы Мишка не лазил на деревья, не заходил в лес, не наступил в лужу и не переел малины.

В посёлке пять улиц. Нашу улицу мы считали первой и вели отсчёт от неё: третьи дачки, вторые дачки, пятые дачки. Малина росла в самом конце пятых дачек вдоль одного забора – её там было ужас как много. Но на сей раз мы едва набрали по горсти ягод. Просто для малины ещё не наступил сезон – она только-только начиналась.

В середине пятых дачек есть узкий проход, оставленный меж двух заборов. Он ведёт в сосновый лес. И мы решили ненадолго завернуть туда – пособирать землянику (она-то была в самом разгаре). То есть решила я, а Мишка с Илюшкой с готовностью согласились.

Не то, чтоб я позабыла наказы Мишкиной мамы, – просто трудно было придавать им большое значение. Честно говоря, Мишку как-то уж слишком от всего оберегали. Как будто он не человек, а антикварная фарфоровая статуэтка. Ну что такого страшного, если мы все вместе на пять минуток зайдём в лес?.. А собирать землянику прямо в рот – это гораздо вкуснее, чем когда тебе подают её на блюдечке, посыпанную сахаром.

То и дело нагибаясь за ягодами, мы продвигались в глубь леса. И наткнулись на чудн?ю сосну. Обычно сосны прямые, как мачты, ветви у них начинаются высоко от земли. А у этой сосны ствол был искривлённый, и на уровне моих глаз разветвлялся ещё на несколько стволов, таких же кривых и корявых. Я не могла преодолеть искушение забраться на сосну, уж больно заманчиво она выглядела. Подтянувшись на руках, я влезла на развилку, а оттуда – на один из стволов, изогнувшийся так, что на нём можно было сидеть. Илюшка отошёл в сторону; Мишка нашёл в траве, прямо подо мной, целую россыпь очень крупной земляники и торопливо засовывал её в рот. Рядом виднелись остатки какого-то пикника – бутылки, обёртки, след костра, – а чуть поодаль валялась велосипедная шина.

Вдруг раздался Мишкин вопль. Я от неожиданности даже не спрыгнула, а почти соскользнула на развилку дерева. Что же случилось? Оказывается, большая лягушка внезапно прыгнула, задев его руку, которой он тянулся за ягодой. Мишка отпрянул от лягушки и, топая ногами, кричал: «Фу, фу, нельзя!», будто это была не лягушка, а собака. Но лягушка не послушалась его команды. Она снова высоко подпрыгнула в траве, навстречу Мишке. Мишка отскочил назад и чуть было не наступил на велосипедную шину. И тут я сверху увидела, как эта шина… поползла.

Это была змея! Самая настоящая гадюка – я вмиг поняла это по сетчатому рисунку на её спине и боках. Сердце моё страшно похолодело, меня всю, с ног до головы, будто прострельнуло ледяной молнией. Вот-вот Мишка на неё наступит… Гадюка всегда кусает, когда на неё наступают – если стоять спокойно, она не тронет… Я хотела закричать, но сдержалась. Мишку ни в коем случае нельзя предупреждать! Этот трусишка боялся не только лягушек, но и пауков, и жуков, и даже мух. При виде змеи он потеряет голову от страха, опять затопает ногами – и тогда случится самое худшее…

А Мишка, всё высматривая в траве свою лягушку, как нарочно сделал ещё шажок назад, и теперь змеиное тело медленно двигалось прямо между его ступней, обутых в открытые светлые сандалии!

– Мишка, – мой голос готов был сорваться, но я изо всех сил старалась говорить спокойно. – Ты стой вот так. И совсем не двигайся. Пальцем не шевели – понял?

– А ты её видишь? Где она? – Мишка решил, что я беспокоюсь о лягушке, как бы она снова не прыгнула в его сторону.

– Да, вижу. Ты только не шевелись. Очень тебя прошу! Застынь, как будто ты статуя. И молчи!

Мишка послушно замер. Я быстро и осторожно слезла с дерева. Лишь бы Мишка не заметил змею прежде, чем я что-нибудь придумаю!

Змея в это время всё ползла и ползла между Мишкиных ног и – о ужас! – стала заворачиваться кольцом вокруг одной из них.

Тут ещё Илюшка подбежал сзади с громким криком:

– Смотрите, что я нашёл!

Я повернула к нему голову и, сделав страшное лицо, приложила к губам палец. Илюшка остановился. В руке у него была ветка тёмно-фиолетовых махровых колокольчиков.

– Чего это у вас здесь? – с любопытством спросил он.

– Лягушка! Она во-он там где-то притаилась, – шёпотом сказал Мишка, показывая пальцем.

Змеи не слышат – у них нет ушей, – но всем телом чувствуют колебания почвы и воздуха. Я шагнула вперёд, и из-за Мишкиной сандалии вдруг показалась змеиная голова. Гадюка быстро выбрасывала изо рта раздвоенный язычок, пробуя воздух.

Тут Мишка наконец заметил, что я смотрю ему под ноги. Он опустил глаза… А Илюшка, который тоже взглянул вниз, вскричал из-за моей спины:

– Ай, змея!!

Действовать нужно было мгновенно. Я схватила Мишку подмышки (он был худенький и малорослый) и, зажмурившись от страха, выдернула его из змеиного кольца.

Раздалось лёгкое шуршание. Змея быстро уползала в противоположную сторону.

Я села на землю. И зарыдала.

То дикое напряжение, которое накопилось во мне за последние минуты, вырвалось из меня как буря… Она бушевала сама по себе, помимо моей воли, и я никак не могла успокоиться. Мишка, глядя на меня, тоже начал всхлипывать. А Илюшка молча смотрел на нас глазами, полными то ли ужаса, то ли удивления.

…Когда мы подходили к нашей даче, Мишкина мама стояла у калитки, глядя на часы. Я в очередной раз повторила Мишке, чтобы он не проговорился про лес и про змею. Он обещал, что будет нем, как рыба. Илюшка тоже поклялся молчать. Иначе нас больше вообще никуда не пустят. А Мишку и вовсе запрут в сейф на веки вечные… Что бы с нами ни произошло, сколько бы мы ни прожили на свете, – никогда, никому, ни за что не расскажем мы об этом страшном случае! Даже саму память о нём мы унесём с собой в могилу!..

Лёлька уже ждал меня на террасе.

– Ну что? На третьи дачки? – сказал он.

И мы побежали за велосипедами.

Ммм, чего бы такого съесть? Я открыла кухонный шкаф. О, изюмчик! Помыла себе полную миску – мама тут как тут:

– Скоро обед! – и отобрала у меня изюм.

Ну, я тогда обиделась и решила уйти далеко-далеко! К Наташе.

Мама сказала мне в спину:

– Я тётю Тамару попрошу, она тебе крикнет, когда обед. Только бегом! Чтоб не остыло.

Пришла к Наташе – они с дедушкой встряхивают огромные плёнки.

– После десятого июня не бывает заморозков, огород можно не укрывать. Так сказано в книжке по огородной науке, – объяснила Наташа научным голосом. – Плёнки сворачивают и убирают в сарай!

Мне тоже захотелось поучаствовать в таком научном деле. Мы с Наташей стали упрашивать дедушку, чтоб он разрешил нам самим свернуть плёнки. Дедушка поколебался – мол, не будем ли мы баловаться, – но решил, что плёнки вещь скучная, с ними не побалуешься. И ушёл в дом.

Мы с плёнками быстро справились. Только по разику закатали в них друг друга, как будто мы мумии. И побегали по участку с развевающимися плёнками за спиной, словно бы это наши мантии. А потом свернули их в упругие валики и понесли в сарай.

– Тьфу ты! – что-то в полутьме хлопнуло меня по лбу. – Грабли, штоль?

– Это… – Наташа пригляделась, – метла. Ой, что я вспомнила! Когда я была маленькой, мне дедушка рассказывал, что ею надо махать в воздухе и говорить: «Колдуй баба, колдуй дед, колдуй серенький медведь». И всё, что пожелаешь, исполнится. Я этой метлы боялась. И серенького медведя.

Просто смешно, какими маленькими мы были когда-то! И верили во всякие небылицы.

Я вытащила метлу на свет. Метла как метла.

– А давай в колдовство поиграем, – говорю. – Пожелаем что-нибудь… небывалое. Чего летом не бывает.

– Например, мороз, – придумала Наташа. Перевернула метлу вверх тормашками и забубнила: – Колдуй баба, колдуй дед, колдуй серенький медведь…

Тут из дома выбегает дедушка. И прямиком в сарай. И плёнки, которые мы только что уложили, вытаскивает!

Бабушка тоже вышла из дома.

– Почему дедушка плёнки вытаскивает? – спросила её Наташа. – Не так мы их, что ли, свернули? – Ведь дедушка всегда недоволен тем, как другие всё делают.

– Да по радио передали, – говорит бабушка, – что ночью возможны заморозки.

Мы с Наташей озадаченно поглядели на метлу.

– Давай ещё поколдуем, – говорит Наташа, понизив голос. – Теперь твоя очередь. Желай чего-нибудь!

– Много-много сладкого, – пожелала я. – Колдуй баба, колдуй дед…

– Хозяева! – раздалось из-за ворот.

Мы обернулись. На улице стоял дядька в телогрейке и бейсболке. Заметил нас и окликнул:

– Старших позовите!

А бабушка уже сама его услышала и пошла к воротам.

– Что-то продаёте? – спрашивает.

– Сахар в мешках. По пятьдесят килограмм. Будете брать?

Мы с Наташей ушам не поверили. Целых пятьдесят кэгэ сахара! Мы снова поглядели на метлу. Теперь уже с интересом. Очень даже с интересом…

– Надо ещё раз проверить, – говорю. – Только наколодовать что-то такое, чего мы и взаправду хотим.

– А чего мы с тобой взаправду хотим?

– Не знаю, подумать надо…

– Давай как следует подумаем.

Мы погрузились в раздумья. Не привыкли мы мётлами колдовать, желания загадывать. Без сноровки так сразу и не сообразишь, чего пожелать!

– Наверно, чтоб случилось что-нибудь из ряда вон выходящее, – решила Наташа. – А то каждый день – одно и то же!

Я, в такт словам покачивая помелом, принялась перечислять:

– Чтобы папа приехал… или нет, чтоб взрослые ненадолго исчезли, и я бы… (я вспомнила про изюм) ела что хочу! А ещё – вот бы мне такой мобильник, как у мамы! Смартфон. Им и фотографировать можно, и видеосъёмку, и в шахматы…

– Маша! – раздалось с тёти Тамариного участка.

Ну вот, дозагадать желания не дают. Я не спеша пошла к забору.

– Срочно беги домой! – истошно прокричала тётя Тамара.

Что за срочность? Обед, что ли, совсем остыл?

– Паша упал, мама с ним едет в больницу, – скороговоркой сообщила тётя Тамара, когда я очутилась на её участке.

Мигом позабыв про метлу и про желания, я бросилась домой…

На террасе прямо на полу лежала мамина сумка, на столе – её смартфон. Миша скрёб ножом снег из морозилки.

– Паше к голове прикладываем, – объяснил Миша про снег. – Мама папе позвонила, он уже едет…

– Да чего случилось-то?

– Паша упал с лестницы. Мама боится, что у него сотрясение мозга…

У ворот забибикала машина. Это подъехал папа. Мама с орущим Пашей в руках выбежала на террасу.

– Поешьте сами, что хотите… – прерывающимся голосом проговорила мама, – и звоните, если что… – она ткнула в свой смартфон.

Паша так орал, что я перестала что-либо соображать. И очнулась, когда шум от нашей машины стих где-то у плит.

И тут только я поняла… Что мы натворили!!!

Всё, чего мы желали, сбылось! Вот он, мамин смартфон, у меня в руках! Мама сказала – ешьте, что хотите! И даже папа приехал! А главное, случилось нечто из ряда вон выходящее, будь оно неладно!

Мне вмиг стало жарко. Что если мы своим дурацким колдовством на всю жизнь повредили Паше голову?! А вдруг он умрёт?!.. В глазах почернело. Даже солнце стало чёрным, когда я со смартфоном в кармане похоронным шагом направилась к Наташе…

Наташа на меня уставилась так, будто не узнаёт. А я разревелась…

– …Да нет, ты что, он не умрёт, – испуганно утешала меня Наташа.

– Ты бы слышала, как он кричал, – подвывала я сквозь всхлипы. – Вот бы вернуть всё назад!..

А Наташа как вскрикнет:

– Вернём всё назад! Метлой!!

Я сразу перестала всхлипывать. И как мне самой в голову не пришло!..

Мы снова держали в руках метлу. Вдвоём, для верности.

– Мы очень, очень хотим, чтоб Паша остался жив! – с мольбой говорила я.

– И чтоб у него не было сотрясения мозга!.. – вторила мне Наташа.

– Колдуй баба! Колдуй дед! Колдуй серенький…

Из моего кармана затрезвонило. Что-то я сейчас узнаю? Я с опаской нажала на зелёную кнопку…

Это был папа:

– Всё в порядке. В больнице сказали – никакого сотрясения. Даже шишки нет. Мы уже едем к вам.

…Мы долго с почтением и страхом смотрели на всемогущую метлу. Потом тихонько взяли её и вдвоём отнесли в сарай. И поставили в самый дальний угол.

Хорошо, что всё так хорошо закончилось. Но больше мы никогда не будем колдовать!

Мишу в первом классе очень зауважали родители его школьных друзей. За то, что он хотел стать химиком. Не пожарным, не футболистом, не боксёром – ХИМИКОМ! Подумать только, говорили родители, ребёнку шесть лет, а уже такая тяга к науке! Что же будет дальше? А дальше было вот что: Миша через две недели напрочь забыл про химию, потому что твёрдо решил стать стеклодувом. Он посмотрел по телику передачу про стекольный завод, и ему очень понравилось, как мастер-стекольщик раздувает щёки, выдувая через трубочку какое-то изделие. Но о стеклодувстве Миша тоже не очень долго промечтал, дней пять или шесть. Он почувствовал, что предназначен быть борцом кун-фу. Или шпионом. И никак не мог выбрать из двух предназначений одно. И пришёл к выводу, что лучше всего закончить такой институт, где обучают обеим этим профессиям. И стать одновременно шпионом и борцом. А заодно изобретателем.

…Как-то раз зимой Миша ставил опыт – наверное, для очередного изобретения. Он засунул магнит в рот, за щёку, а другим водил по щеке снаружи. Хотел выяснить, будет ли магнит магнитить сквозь щёку. Мама, как всегда, мешала – заставляла пить целую кружку молока. От молока Миша отказался наотрез. Тогда мама вспомнила:

– Тебе же стихотворение к новогоднему утреннику учить! Давай учи! Что за стихотворение, кстати?

– Вроде, Пушкина, про бурю что-то.

Мама порылась в Мишином портфеле и вытащила смятый в гармошку листок.

– Это, что ли? Вот, название – «Буря».

Миша мельком глянул на листок.

– Да, это.

Мама вызвалась помочь Мише быстро выучить стихотворение. Главное, по её словам, – это понять, что имел в виду поэт. Тогда стихотворение выучится само собой.

– Сперва узнаем, о чём оно: «Громадные тучи нависли широко / Над морем и скрыли блистательный день… Бездна морская уже негодует… Полки она строит из водных громад…» Какой же это Пушкин? Ты перепутал, наверное… Удивительно, что на Новый год такое стихотворение дали – про море! А напечатано-то как – нечётко, мелко! Еле разберёшь! Не могли детям нормально напечатать… Ну, давай, учи!

Ох, и намучился Миша с этим стихотворением! Никак ему не удавалось понять, что имел в виду поэт. Особенно в строчках «И скоро, могучая, встанет грозна, / Пространно и громко она забушует».

– Кто встанет? – не понимал он.

– Бездна встанет, бездна! – толковала мама и для ясности перечитывала последние четыре строчки.

– Но зачем встанет? – недоумевал Миша. – Это странно, чтобы бездна – и куда-то вставала!

– Это образ, пойми, образ! Поэты – они говорят образами! Поэт имеет в виду, что скоро буря! «Бездна уже негодует, ей хочется света», вот она и встаёт… Понял?

– «И скоро, престранная, встанет она…» – обречённо бормотал Миша.

Мама швыряла на стол листок, вскакивала со стула, снова садилась, брала в руки листок и в двадцатый раз пыталась втолковать Мише, что имел в виду поэт.

Потом Миша застрял на строчках «И вот, свои смуглые лица нахмуря / И белые гребни колебля, они / Идут».

– Кто идут? – недоумевал он.

– Полк? идут, полк?! – толковала мама и для ясности перечитывала последние десять строчек, начиная с бездны, которая встаёт.

– Да куда они идут-то? – пожимал плечами Миша.

– Куда-куда… Просто идут. По морю катятся. Это образ! Поэт имел в виду громадные волны! Ну, давай, с выражением!

– «И белые грибли-колибри»! – декламировал Миша с таким зверским выражением, что у поэта, если бы он это слышал, душа бы ушла в пятки.

Но в конце концов Миша всё запомнил. Часы как раз били полночь, когда он рассказал подряд всё стихотворение и запнулся не больше семи или восьми раз. Мама с облегчением перевернула листок стихотворением вниз…

На обороте крупно и чётко было напечатано:

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя.

То как зверь она завоет,

То заплачет как дитя.

Выпьем, добрая подружка

Бедной юности моей.

Выпьем с горя – где же кружка?

Сердцу будет веселей.

У мамы было такое лицо, будто она не знает, смеяться ей или плакать. После небольшого колебания она всё-таки захохотала. И сунула Мише листок.

Ну кто ж мог знать, что стихотворение для утренника напечатают на использованном листке! И что на обратной стороне будет другое стихотворение! Под названием «Буря»!..

А Миша молча смотрел на листок. Потом взял кружку и залпом выпил молоко. Видно, с горя…

…Лёжа в кровати, Миша рассказывал маме, какое устройство с магнитами он изобретёт, когда будет учёным, и как его применит, когда будет шпионом…

– По-моему, Миша, – прервала его мама, – ты ещё точно не решил, кем будешь.

– Зато, – сказал Миша, – я точно решил, кем я НЕ буду. Никогда.

– И кем же ты НЕ будешь?

Миша приподнялся на локте, набрал побольше воздуха и на весь дом прогремел:

– ПОЭТОМ!!!

Мы с Наташей сидели в нашем новеньком шалаше и ели сухарики «Три корочки». С беконом. Наташа набила рот сухариками, так что они из неё торчали, как усы из сома, и говорит:

– А я в газете читала, что в «Трёх корочках», именно в этих, с беконом, нашли печёную крысу!

Ой. Я сразу принялась ворошить остатки сухариков. Вдруг под ними, в тёмных недрах упаковки, затаилась печёная крыса! Крысы не нашлось, но сухарики доедать всё равно расхотелось как-то. А захотелось их куда-нибудь побыстрей сбагрить. Смотрю, бежит собака Стёпа – прогуливает по полю свою хозяйку тётю Клаву. Вот ему, Стёпе, и отдам. Он же не знает про крысу. И потом, он всё подряд жрёт. Хоть травинки, хоть гнилые палки. Один раз даже зелёную навозную муху съел.

Стёпа, когда мы его подозвали к шалашу, с хрустом набросился на сухарики и больше половины уронил на землю. Но не стал их подбирать и зачем-то устремился в шалаш. А Наташа там положила свою белую вязаную кофту – ей всегда эту кофту всучивают, даже когда пятьдесят градусов жары, – и Стёпа наследил на кофте песком. И так сильно обнюхивал шалаш, что чуть его не уронил. Мы пробовали его выгнать, а он на нас ноль внимания и ещё ногу поднял!

Тётя Клава подошла:

– Зря вы его позвали. Хуже этой собаки гостя не придумаешь. Я его домой редко пускаю, только в какой-нибудь ураган… Наглый, везде нос суёт, всё крушит!

Когда Стёпу вытолкали, Наташа говорит:

– Да, Стёпа, конечно, неподходящий гость. Давай позовём подходящих гостей! Всех удивим нашим шалашом.

– Давай, здорово! Устроим настоящий приём, как его… раут! Только надо подготовиться сначала, а потом приглашать гостей.

А тут гости сами явились, без приглашения. Тата с Настей. И стали удивляться шалашу. Настя только сегодня вернулась из Москвы, а Тата живёт на другой стороне улицы и тоже впервые видела наш шалаш.

– Когда это вы успели? – спросила Тата с завистью.

– Ничего шалашик, – сказала Настя.

– А сколько в нём народу помещается? – Тата сунула в шалаш голову, шею, а потом вся целиком вошла.

– А можно посидеть? – Настя на четвереньках вползла в шалаш, потому что вверху было тесно из-за Таты.

– Давайте здесь в карты поиграем, – Тата вынула из кармана карты.

– Ага, в дурака, подкидного и переводного, – Настя по-турецки, как какой-нибудь эскимос, расселась на Наташиной кофте.

Не, во деловые, а! Явились без приглашения и собираются в карты резаться в чужом шалаше! А хозяева должны сбоку припёку ютиться! Мы им всё это тут же выложили, без утайки.

– Ну и обойдёмся без вашего шалаша, – сказала, уходя, Настя.

– У нас свой шалаш есть, он лучше, – сказала, уходя за Настей, Тата.

– Чем это он лучше? – равнодушно поинтересовались мы с Наташей.

– Тем, – отвечают, – что в нём нет таких жадин, как вы!

И ушли в Настину калитку.

– Надо же, девчонки – а такие наглые! – удивляется Наташа.

– Это потому что они старше нас, – говорю. – Люди чем старше, тем наглей становятся.

– Вот Мишка с Санькой – хоть и мальчишки, а совсем не такие наглые, – продолжала Наташа.

– Это потому что они младше нас. Ещё не успели обнаглеть.

– Да, они ещё маленькие, – согласилась Наташа.

А как раз Мишка с Санькой, легки на помине, несутся по полю с палками, которые у них ручные пулемёты, и на бегу стреляют по клеверу.

– О, блиндаж! – Мишка бросился к шалашу. – Саня, сюда! Врежем по гадам из блиндажа!

Они без спросу ворвались в наш шалаш и по пути чуть нас не растоптали.

– Во сколько у них тут дырок! – восхитился шалашом Мишка. – Это бойницы будут!

И маленькие ненаглые Мишка с Санькой мигом просунули свои ручные пулемёты между стен шалаша и, голосами изображая пальбу, так его затрясли, что он едва не распался на куски.

– Вон отсюда! Вон отсюда! – кричали мы с Наташей, безуспешно пытаясь перекрыть звуки пальбы.

Наконец мы их выставили из шалаша, и Мишка говорит:

– Даже пострелять не дали! Жадины!

– Да! – сказал Санька.

Все как сговорились нас жадинами обзывать!

– Не дружим с вами больше!

– Да! – сказал Санька.

– И я тебе, Машка, в Москве мой самокат не буду давать! – разорялся Мишка.

– Да! – подтвердил Санька.

Они ушли, и Наташа говорит:

– Не такие уж они и маленькие…

– Ага, – говорю, – когда-то уже успели обнаглеть.

– Только совсем маленькие дети ещё не наглые, – решила Наташа.

– Такие, как наш Паша, – добавила я, потому что Паша как раз вышел из калитки. – Он очень интеллигентный. Он бы, небось, подумал, прежде чем так трясти шалаш…

А Паша – шасть! – в шалаш! Мы – за ним.

– Нельзя, – говорим, – в чужой шалаш без спросу забегать!

Тогда Паша, ни секунды не думая, схватился за одну из прочных опор да как шатнёт! И вырвал её из земли. Шалаш покривился, вот-вот завалится.

– Ах ты противный мальчишка! – закричала я, выволокла интеллигентного Пашу из шалаша и дёрнула за волосы. – Куда ломаешь!

Паша заревел, как будто это его обидели, а не он сломал шалаш. И сквозь рёв нагло заявил:

– Ты плохая!

И убежал обратно на участок.

Ужас, кто нас окружает! Какие-то сплошные наглецы!

Мы, беззащитные жертвы окружающих наглецов, стали чинить шалаш. Вставили на место прочную опору, и шалаш приобрёл прежний, некривой вид.

– Что-то мы со всеми сегодня поссорились, – озабоченно вздохнула Наташа.

– Это, наверное, потому, что незваный гость хуже… – я вспомнила первого из сегодняшних незваных гостей, – хуже собаки!

Мама с папой собрались ехать в магазин за покупками. Зазывали и меня, но я отказалась. Нет настроения.

Тогда папа сказал:

– Остаёшься – сгреби траву за домом.

Я угрюмо промолчала. Как он не понимает – коли нет настроения ехать за покупками, сгребать траву тем более неохота.

А мама:

– Ещё посуду помой.

Тут я не сдержалась:

– Между прочим, я сегодня ничего не ела ни в какой посуде! Только чай пила с бутербродом.

– Но траву собрать надо, – заладил папа. – И отвезти её на компост.

Это уже слишком! Поручениями достают!..

Я бросилась на свою кровать и выкрикнула:

– Вообще ничего не буду делать!

– С какой это стати «ничего не буду делать»? – угрожающе осведомился папа.

– Она не в настроении, – с иронией изрекла мама.

– Да у неё плохое настроение от безделья! – разошёлся папа. – Валяется целыми днями!..

– А занялась бы делом, – подхватила мама, – и настроение бы исправилось. Неужели трудно помыть посуду? И на кухне чуть-чуть убраться… Про мусорное ведро я уж и не говорю, хотя вынести его – это…

Я вскочила с кровати и пулей вылетела из комнаты. И убежала через заднюю калитку на поле.

Неужели трудно понять – когда у человека плохое настроение, ему ни до чего! Если б у них самих было такое настроение, небось, и не подумали бы носиться с мусорными вёдрами!

…Шум машины давно стих, а я всё стояла за калиткой. Налетел ветер, лиловые облака тревожно побежали над полем. Мне сделалось зябко; я вернулась на участок и направилась к дому. Покосилась на подсохшую траву, шапками накиданную вдоль забора. Делать мне нечего, как только эту траву несчастную сгребать!

Хотя, вообще-то, делать и впрямь нечего…

Грабли с вилами стояли тут же, прислонённые к старой антоновке. Я сграбила траву в кучу и поплелась за тачкой. Хмуро ворочая вилами, нагрузила тачку с верхом. Отвезла её в конец участка, вывалила траву в огроменный ящик для компоста. И пошла на кухню – сполоснуть руки.

А в раковине – посуды!.. Палец под кран не подсунешь. Что ли, помыть? Мешает ведь…

«Заполонили раковину», – злилась я и так рьяно тёрла губкой сковороду, что ошмётки пены отскакивали в окно. Я свирепо поглядела на оконные стёкла, взялась за тряпку. Стёрла брызги, а заодно мушиные следы и мелкие жирные пятнышки. «Запустили окна!..» Выметая крошки из-под стола, ядовито приговаривала: «Развели грязь!» И с таким остервенением драила стол, что нечаянно оттёрла застарелое пятно от зелёнки, с которым в своё время не справился порошок «Пемолюкс».

Распахнула шкафчик под раковиной – мусорное ведро полным-полнёшенько. «Накопили помойку!» С тяжёлым ведром потащилась я в конец участка, к компостному ящику. Яичные скорлупки, овощные очистки вперемешку с влажной золой шмякнулись на травяную гору…

…и тут в кармане задребезжало: «Та-та-та, ТА – ТА, та-та-та!» Я выхватила из джинсов телефон, пробежала глазами сообщение… и, размахивая пустым ведром, вприпрыжку помчалась к дому. Влетела в дверь и чуть не сшибла с ног кого-то, с разгону и не разобрала, кого именно, маму или папу – они только-только вернулись и удивлённо оглядывали кухню. Сунув ведро под раковину, я метнулась обратно к двери.

Мама вслед успела спросить:

– Ну как, исправилось настроение?..

– Ага! – крикнула я, убегая. – Даша приехала!!!

– Мишк, завтра суббота, помнишь?

– Суббота?.. Ур-ра!

«Ура» – потому что завтра, в субботу, приедет папа. И надует нам бассейн!

Раньше-то мы ездили купаться на пруд в Талачаново. Но пруд зацвёл. Одна ряска! Выходишь из воды весь в зелёных бляшках, каждая бляшка с двумя-тремя белыми волосками. Это ряскины корешки. И никак от этих волосатых бляшек не отряхнуться, такие они прилипучие. Если только под сильный душ встать, тогда, может, смоет. Ну, или под водопад. Но рядом с прудом, как назло, – ни одного водопада.

А три дня назад мы были в Москве и гуляли с мамой по магазину «Метро». Там продаётся ВСЁ. Мы с Мишей как начали выпрашивать! Я выпросила тюленя, белого с карими, как будто живыми, глазами, большой набор для Бэбибона и новые джинсы, все в дырках и заплатках. Миша выпросил сборную машину «Лего», сборного робота «Лего» и три блокнота, чтобы рисовать в них секретные планы, и набор цветных ручек, и водяной пистолет. А ещё мы с Мишей сообща взялись выпрашивать надувной бассейн. Просто сумасшедший бассейн, если судить по рисунку на упаковке! Огромный, круглый, с высоченными стенками.

Мы выпрашивали с такой силой, что мама в полном изнеможении прислонилась к полке с синтепоновыми подушками. И согласилась:

– Ладно уж. Куплю в обмен на обещание, что вы перестанете разбрасывать в своей комнате. Весь пол завален непонятно чем!

На полу у нас и правда всякое валяется – пластилин, книжки, носки, еда… Мы сами не понимаем – как оно туда, на пол, попадает.

– Но учтите! – мама грозно подняла палец. – Первый же завал, – и я свёртываю бассейн и убираю в тайное место. НА-ВСЕГ-ДА!

Всё выпрошенное привезли на дачу, и бассейн, конечно, тоже. Только мама, как мы ни приставали, отказалась возиться с этой «махиной» – разворачивать, расправлять, надувать. Мол, приедет папа, к нему и приставайте.

Мы с Мишей уже наметили, куда поставить бассейн, – на лужайку, напротив заднего крыльца. И всё разглядывали рисунок на упаковке. Там была изображена целая плавающая семья, дети и взрослые, и ещё оставалось полно свободного места. Похоже, в этом бассейне можно по-настоящему плавать от стенки к стенке! Или по кругу – кому как удобно.

– Миш, давай его уже сейчас разложим, а? Чтоб папа завтра, как приедет, сразу надул!

– Не-е, я после обеда к Ване обещал. Ему нового тиранозавра на пульте управления подарили! – и Мишка уехал на своём «Школьнике».

А я вдруг вспомнила, что мне нельзя ни в коем случае мечтать о бассейне! Потому что я точно знаю: когда чего-нибудь очень сильно ждёшь и всё время об этом думаешь, обязательно случится что-то, что этому помешает. Такая примета. Сколько раз проверяла – всегда сбывается. Вот какие несправедливые бывают приметы!

Мама ушла в огород; только мы с Пашей остались дома. Паша сказал, что будет «рисявать кьяськами». И действительно, взял гуашевые краски. Высыпал из коробки все баночки и одну за другой бросал их в папин резиновый сапог.

Пойду-ка я к Наташе. Чтобы поскорей забыть про бассейн.

Стремглав вылетела я из нашей комнаты…

А в гостиной стоит бамбуковый стеллаж. Это очень старый стеллаж. Он много лет томился в кладовке. Но мама однажды извлекла его на свет, подклеила, покрасила какой-то водной краской, а сверху – лаком. И бамбуковый старичок стал таким красавцем, что знакомые ахают: «Прямо антиквариат!»

…Пролетая мимо стеллажа, я задела его, может, ногой, или зацепила карманом, и…

Нет, со стеллажом ничего не случилось. Он просто с диким грохотом упал. Кое-что случилось только с посудой, которой стеллаж был уставлен для красоты. С бокалами, рюмочками, кофейным сервизом.

Осколки, мелкие и крупные, прозрачные и керамические, разлетелись по комнате этаким звонким салютом. Лишь три деревянных салатника, большой, средний и маленький, выстроились средь битого стекла рядком, как миски трёх медведей.

Вот теперь пол завален так завален! Это вам не носки, не карандаши… И вся посуда погублена… Что скажет мама?! Не видать мне бассейна! А как я его ждала! Как надеялась уже завтра в нём плавать! Сама виновата – забыла про свою примету. Проклятая примета! Опять подействовала!

Вот и дождалась. Вот и наплавалась. Вместе со стеллажом обрушились и мои ожидания, а надежды разбились вместе с посудой…

Мама, наверное, уже бежит сюда на грохот… Паша, тоже испуганный грохотом, стоял в дверях гостиной и пальцем показывал на осколки.

А что если я всё свалю на Пашу? Что это он стеллаж опрокинул? Стеллаж лёгкий – Паша вполне мог бы его свалить. Пашу мама ругать не будет – какой спрос с ребёнка, которому не исполнилось и двух лет? И объяснить, что это не он уронил стеллаж, Паша тоже не сможет. Он, конечно, умеет говорить, но не настолько хорошо, чтобы…

Всё это молнией пронеслось у меня в голове. На ступеньках послышались шаги. Сейчас мама войдёт в гостиную с заднего крыльца.

Да, надо соврать! И я не лишусь бассейна, которого так ждала! И, главное, никому от этого хуже не будет! Решено – совру.

Но когда мама распахнула дверь и застыла, глядя на море осколков, я выпалила, неожиданно для себя:

– Мам, прости… я стеллаж уронила… – и зарыдала. Я отчаянно рыдала о разбитых надеждах и о том, что не сумела соврать. Я знала, чт? скажет мама: теперь никакого бассейна.

А мама, тоже неожиданно, сказала совсем другое:

– Да что ты, Маш, так рыдаешь! Это же просто стекляшки! – она решила, что я плачу из-за посуды. – Перестань, не плачь! Разбитая посуда – к счастью, есть такая примета…

Но так вот сразу перестать плакать я не могла. Как это – только начала, и тут же перестать?..

Тогда мама меж черепков пробралась ко мне и обняла за плечи:

– Ну хочешь, чтобы ты утешилась, мы уже сейчас бассейн разложим? Чтобы папе завтра осталось только надуть?

…Мы с Мишей не согласились дожидаться, пока вода в бассейне согреется. И выходить оттуда мы тоже не соглашались. Мы так наплавались и нанырялись, что губы и ногти у нас стали голубые.

Мы, конечно, и прежде знали, что бассейн – это здорово. Но всё-таки не догадывались, какое это великое счастье!

Да, а насчёт разбитой посуды… Справедливая примета!

(Из повести «Лето в Саулкрастах»)

– Покатаемся? – предложила я.

Лёлька, разгорячённый после футбола, снял майку и энергично ею обмахивался, хотя было довольно прохладно.

– Да что просто так кататься… О! Идея! Давай устроим Тур де Франс!

– Это что, автопробег? – спросила я, смутно припоминая название.

Лёлька посмотрел на меня с сожалением.

– Темнота! Это самая крупная велогонка в мире! Там трасса – три с половиной тысячи километров! И двадцать этапов. Она проводится во Франции каждый год, с тысяча девятьсот третьего.

Подумайте, какой учёный!

– Где же мы её устроим?

Лёлька задумался.

– Мы стартуем по шоссе, – решил он. – В обратную сторону от Саулкрастов.

Лёлькина бабушка, увидев, что мы с велосипедами направляемся к калитке, крикнула в окно:

– Лёля, не забудь, что в три часа придёт Жоржетта Александровна! В два вы должны вернуться, чтоб ты успел пообедать и привести себя в порядок! И надень свитер!

– Да мне жарко…

– Без всяких разговоров!

Лёлька убежал в дом и вскоре вернулся, напяливая свой зелёный свитер и ворча: «Навязалась на мою голову эта Жоржетта!»

Жоржетта Александровна жила на вторых дачках, неподалёку от нас. Это была сухонькая, чопорная пожилая француженка. По вечерам она степенно прохаживалась по улице в кружевной кофточке и узкой бархатной юбке. Когда мы проезжали мимо неё на велосипедах, она опасливо сторонилась и с неодобрением глядела нам вслед.

Лёлькина бабушка, озабоченная тем, что Лёлька получает по французскому одни тройки, всё уговаривала француженку с ним позаниматься, чтобы немного его подтянуть. Жоржетта Александровна долго отнекивалась. Она вообще побаивалась детей, в особенности сорванцов-мальчишек, вечно перепачканных, орущих и несущихся куда-то сломя голову. К тому же она прекрасно помнила, как два года назад Лёлька врезался в неё на велосипеде и, по её словам, чуть не отбил ей почку. Но Лёлькина бабушка заверила, что Лёлька не такой уж сорванец, что он уже повзрослел и больше не посягнёт ни на её почку, ни на что-либо ещё.

И вот сегодня Жоржетта Александровна должна была явиться в наш дом, чтобы начать заниматься с Лёлькой французским. Лёльке были даны строгие инструкции: как можно вежливей встретить Жоржетту Александровну, ходить медленно, говорить тихо, а главное – к её приходу надеть новые брюки и белую рубашку.

…Мы с Лёлькой проехали нашу улицу до конца и по тропинке, ведущей наискось через поле, попали на шоссе.

– Внимание! – провозгласил Лёлька. – Участники на старте! Объявляется первый этап велогонки Тур де Франс!

Схватившись за руль, Лёлька разбежался вместе с велосипедом и сходу запрыгнул на него, как на лошадь. И сразу оторвался от меня, бешено крутя педали и низко наклонив голову, точно заправский гонщик.

Я едва поспевала следом. Шоссе было узким, и обочина тоже. Мимо нас то и дело пролетали легковушки, с грохотом проносились грузовики. Не очень-то было приятно, когда очередная машина, едва не задевая меня, взметала вихрь пыли и мелких камушков… А Лёлька ничего не боялся. Он с упоением мчался по обочине, выжимая из своего велика всё, на что тот был способен.

Дорога поднималась в гору, и мы ехали теперь немного медленней, приближаясь к мосту через Инчупе. Мы пару раз доходили до этого моста, когда всей компанией отправлялись в дальний лес за грибами. А за мостом я не бывала ещё ни разу.

– Слушай, Лёль, – окликнула я, крутя педали в нескольких метрах позади Лёльки. – Может, повернём обратно? И так уже далеко заехали!

– Смеёшься? Мы только начали! Чуть-чуть отъехать от дачи и сразу назад – это, по-твоему, Тур де Франс?

– Но ведь к двум надо успеть вернуться!

– А сейчас, думаешь, сколько? Наверное, ещё и часа нет. Не дрейфь, всё успеем.

После моста шоссе шло под гору. Там мы здорово разогнались. Как два метеора, летели мы мимо леса, обступившего шоссе с обеих сторон. Вскоре лес поредел; теперь он перемежался полями. Мы всё ехали и ехали… Машины уже почти не встречались. Изредка за холмами виднелись крыши незнакомых дачных посёлков. Потом и они перестали попадаться. Кругом не было ни души. Казалось, мы несёмся в какую-то неведомую глушь…

Впереди возник крутой заворот, и я сбавила скорость. Лёлька же и не подумал притормозить. На полном ходу он промчался по изгибу шоссе – и исчез у меня из виду.

Проехав поворот, я увидела, что Лёлька сидит на обочине рядом со своим велосипедом и поджидает меня. В этом месте от шоссе ответвлялась широкая просёлочная дорога.

– Всё! Первый этап велогонки удачно завершён, – объявил Лёлька, когда я подкатила к нему. – Сейчас – перерыв и подготовка к следующему этапу.

– А много мы проехали, – заметила я. Потом вспомнила: – Тьфу ты, ведь обратно в гору придётся пилить.

– Да-а… – протянул Лёлька. – Это фигово. – Он сорвал травинку и принялся её жевать. – А знаешь, что мы сделаем? Мы не поедем обратно по шоссе, а испробуем новый маршрут! – он показал на просёлочную дорогу. – Маршрут «Б»!

– Ты-то откуда знаешь, куда она ведёт? Может, к чёрту на рога!

– Да она, вон, вправо заворачивает! Если она так туда и идёт всё время, мы рано или поздно попадём в наш лес. («Нашим» мы называли сосновый лес возле пляжа.) Есть шанс, что так даже быстрей получится.

– А если она идёт вовсе не туда? Ещё заблудимся!

– Со мной не заблудишься, не боись. В крайнем случае, повернём обратно, на маршрут «А». Ничего не потеряем. Заодно посмотрим, что там дальше, – вдруг что-нибудь интересное!

– «Ничего не потеряем»! Время мы потеряем, вот чего! Уже, наверное, полвторого, даже больше.

– Ну, опоздаем к обеду, не так страшно. Ах да, ещё эта кружевная Жоржетта… – Лёлька взъерошил себе волосы. – Но к трём-то мы точно поспеем.

Мы катили по просёлочной дороге уже минут десять. Впереди показалось длиннющее одноэтажное строение. Подъехав ближе, мы поняли, что это ферма. В открытом загоне, примыкавшем к зданию, стояло несколько коров, а кругом на земле был один сплошной навоз, развезённый тракторными гусеницами. За фермой густой стеной стоял лес. Дорога здесь явно заканчивалась. Мы спрыгнули с велосипедов.

– М-да, шанса добраться быстрей у нас больше нет, – констатировал Лёлька.

– Зато как здесь интересно! – съязвила я. – Сколько навоза!.. В жизни столько не видывала.

Лёлька вздохнул.

– Поворачиваем, – сказал он.

Вдруг послышался громкий лай. Напротив загона мы увидели двух дворняг: одна была чёрная, довольно крупная, другая поменьше, коричневая с белым. Собаки наскакивали на что-то прямо перед собой и лаяли с яростным храпом.

– Э, да там кошка! – воскликнул Лёлька. – Они её разорвать хотят!

Он, не раздумывая, сел на велосипед и погнал по навозному полю напрямик, к собакам. Я оставила свой велосипед с краю дороги и тоже побежала туда, перескакивая с одного тракторного следа на другой. Ехать здесь казалось мне слишком рискованным – вязко, скользко… Точно в ответ на мои мысли, Лёльку вдруг занесло, и он шлёпнулся плашмя вместе со своим великом. Но, похоже, не обратил на это никакого внимания, поскольку тут же вскочил и помчался дальше, уже на своих двоих.

Кошечка, светло-жёлтая, маленькая, почти котёнок, в отчаянии вжалась в землю. Она даже не пыталась бежать и лишь поднимала раскрытую лапку, когда какая-нибудь из собак норовила её схватить. Коричневая всё заходила сбоку, а чёрная разевала оскаленную пасть прямо над её головой.

Лёлька стремительно приближался.

– Ух, гады! – заорал он. – Убью!

Чёрная псина при виде Лёльки поджала хвост и затрусила прочь, то и дело оглядываясь. Коричневая, даром что была помельче, оказалась не такой трусливой. Отпрыгнув немного назад, она продолжала вызывающе лаять. Судя по всему, она не собиралась сдавать позиции.

Лёлька поднял с земли увесистый камень и угрожающе двинулся к собаке. Его зелёный свитер, обляпанный навозом, напоминал защитную одежду спецназовца, а сам он был похож на героя, с гранатой в руке бросающегося на вражеский танк. Тут и я подоспела к нему на помощь и стала пулять в собаку засохшими комками навоза. Собака снова отбежала, теперь уже на почтительное расстояние. Лёлька одной рукой схватил кошку, всё сидевшую на прежнем месте, и отбросил её в сторону с криком: «Да беги ты, дура!»

Кошка, приземлившись, быстрыми скачками заспешила к воротам фермы. Собака не стала её догонять. Она лаяла на нас уже без былого задора, – превосходящие силы противника заставили её спасовать. Гавкнув в последний раз для форсу, она побежала в сторону леса.

Тут Лёлька наконец заметил, что случилось с его одеждой.

– Чёрт, ну и извозился я, – пробурчал он, отшвырнув камень, который до сих пор держал в руке. – И в?лик… – он посмотрел туда, где валялся его велосипед. – Может, попробовать отмыть его в какой-нибудь луже?

– Ну, это мы точно будем дома не раньше вечера, – сказала я.

Ворота фермы скрипнули. Кошка скользнула внутрь. А из ворот вышла женщина с ведром, в высоких чёрных сапогах и белой косынке, повязанной на лоб.

– Сколько времени, скажите, пожалуйста! – крикнул ей Лёлька.

Наверное, мы выглядели странно, потому что женщина долго молча смотрела на нас. Но потом всё-таки ответила:

– Двадцать минут третьего.

Двадцать минут третьего! А Жоржетта придёт к трём! Нужно было торопиться изо всех сил…

Жоржетта Александровна сидела на террасе, на маленьком диванчике у окна, положив рядом с собой расшитую бисером сумочку. Бабушка нервничала из-за Лёлькиного отсутствия, оправдывалась, что он вот-вот подойдёт. Она предложила француженке выпить кофе и сейчас суетилась на кухне, накладывая на тарелочку вафли, печенье, трубочки с кремом и одновременно поглядывая за кофеваркой.

Бросив взгляд на маленькие золотые часики, Жоржетта Александровна надменно сжала губки. Что за люди! Договариваются на три часа, но вот уже одна минута четвёртого, а этого мальчишки нет как нет! Наверное, где-то шляется со своей бесшабашной подружкой. А она, Жоржетта Александровна, вынуждена сидеть здесь и терять время, которое могла бы посвятить какому-нибудь полезному занятию, например, чтению журнала «Цветы в вашем доме»!

Она поднялась с диванчика и направилась к двери, чтобы её приоткрыть, – ведь у них на террасе такая духота! Но дверь вдруг распахнулась сама, и Лёлька с оглушительным криком: «Бабушка, я уже тут!» ворвался на террасу. Он не успел заметить Жоржетту Александровну, с размаху налетел на неё и едва не сбил с ног. Лёлькина бабушка как раз показалась на пороге кухни с чашкой в одной руке и тарелочкой – в другой. Её глазам открылась поистине страшная картина. Лёлька, грязный, растерзанный, ошарашенно уставился на Жоржетту Александровну. А Жоржетта Александровна с неописуемым ужасом взирала на безобразное пятно, появившееся на её кружевной кофточке после столкновения с Лёлькой. Она принюхалась… О боже! Навоз!!!

Не медля ни секунды, Жоржетта Александровна схватила свою бисерную сумочку и пулей вылетела с террасы. Разве не была она права, говоря, что эти мальчишки всегда орут, несутся сломя голову и перепачканы чем-то ужасным?! Ноги её больше не будет в этом доме… нет, на этой улице!

Вечером мы с Лёлькой сидели на ступеньках нижней веранды, лузгали семечки и вспоминали сегодняшние события. Ну и денёк выдался! Лёлькина бабушка была сильно раздосадована тем, что её план с француженкой потерпел фиаско. В гневе она заставила Лёльку всю вторую половину дня просидеть над французскими учебниками. А когда вскрылось, что мы были на ферме, тут уж рассвирепела моя бабушка. Оказывается, ферма находилась, ни много ни мало, в десяти километрах от наших дач; бабушке, кроме того, и в голову не могло прийти, что я осмеливаюсь ездить по шоссе. Раз двадцать, если не больше, она повторила, чтобы про шоссе я и думать забыла, а иначе – никакого велосипеда!

– У меня от этого сидения за столом так шею ломит, – сказал Лёлька. – А ещё свитер и штаны заставляют отстирывать… Но в этой Тур де Франс всё-таки есть кое-что хорошее.

– Ты имеешь в виду спасённую кошку? – спросила я.

– Нет, я имею в виду спасённого меня, – ответил Лёлька. Он победоносно улыбнулся. – Потому что я навсегда избавился от Жоржетты!

Соседи по ту сторону улицы, напротив Даши, – одни из синего, другие из красного дома, – вечно ругаются через забор. Не между собой, а на стихийные темы – на жару, дожди и цены. Сегодня они дружно ополчились на водопровод, который работает из рук вон плохо. Кажется, они до вечера готовы были требовать неизвестно у кого ответы на вопросы «Как это называется?» да «Сколько это будет продолжаться?».

– Меня просто бесит, когда задают бесполезные вопросы, – фыркнула Даша.

– А меня бесит, что взрослые без конца повторяют то, что и так всем известно, – сказала я.

– А меня бесит наш математик. Родители от него в восторге: «Ах, интеллигентный!» «Ах, с юмором!» А он, когда у него плохое настроение, за опоздание двойку ставит! Вот какой у него юмор!

– А меня наша училка по литературе бесит. Разглагольствовала про Вертера, который покончил с собой от несчастной любви, и про то, какое влияние эта книга на всех оказала – по Европе прокатилась волна самоубийств. Мол, бывало так: прочитал человек «Вертера» – и застрелился. Потом помолчала и говорит: «Кстати, советую и вам прочитать!»

– Знаешь, а меня иногда папа бесит. Говорит: «Посмотри, что папа тебе принёс», «Послушай, что папа тебе скажет». Как будто мне два года!

– Меня тоже родители бесят, когда пристают, чтобы я убралась в своей комнате. Это МОЯ комната, почему я не могу устроить в ней бардак?!

– А больше всего меня бесит, – продолжала Даша, – вот что. Когда говоришь, что в твоей жизни чего-нибудь совершенно точно не будет, они отвечают: «Это ты сейчас так думаешь. Когда вырастешь, передумаешь».

– Во-во! Можно подумать, им известно, какими мы вырастем.

– А мы, может, станем совсем другими.

– Ага, не такими, как они.

– Вот именно! – горячо согласилась Даша. – Я, например, под страхом смерти не стану повторять дурацкую фразу «Это ты сейчас так думаешь!..»

– А я, может быть, никогда не выйду замуж!

– А я, может быть, никуда не пойду учиться после школы!

– А я не буду никем работать. Вместо этого стану целыми днями курить и ходить по гостям.

– А я сутками напролёт буду лежать в ванне и пить кофе. А в перерывах исполнять танец живота!

Раздался странный звук, потом кашель. Дашина мама за стенкой, на террасе, чуть не захлебнулась тем самым кофе, который Даша грозилась пить сутками напролёт. В дверном проёме показалось её испуганное лицо.

– Господи, – сказала она таким голосом, как будто действительно обращалась к богу. – Кем же вы вырастете?! Совершенно непонятно…

Даша сжалилась:

– Да ладно, мам, не переживай. Это мы сейчас так думаем. А потом, – она вздохнула, – передумаем. Может быть…