Перевод с финского Евгении Тиновицкой
Жила-была девочка, которой так надоело синее небо и зелёные леса, что она стала каждый вечер молиться, чтобы Бог всё перекрасил: деревья сделал синими, небо – зелёным, а реки красными. Но Бог не выполнял её просьбу, и тогда эта девочка (которую, кстати, звали Миина) сочинила письмо, вложила в конверт свои краски и отнесла письмо на почту. На конверте она написала:
«Господу Богу. На небо, с правой стороны».
А в письме было вот что:
«Дорогой Бог, — писала Миина, — посылаю тебе свои краски, чтобы ты перекрасил мир, когда у тебя будет немножко времени. А ещё, если не забудешь, пусть облака лучше будут из воздушного шоколада, а то они похожи на взбитые сливки, а я их не люблю. Твоя Миина».
Когда Бог получил это письмо, он усмехнулся, но всё-таки взял кисточку, окунул в океан и покрасил небо в светло-зелёный цвет. Потом капнул в реки и озёра клубничного компота, и они стали ярко-красными. Большим подъёмным краном собрал белые облака, собственноручно взбил воздушный шоколад и разбросал хлопья по всему небу.
Люди очень удивились. Решено было отправить на небо группу исследователей – разобраться, в чём дело. Только маленькая девочка Миина прыгала, хлопала в ладоши и кричала: «Я так и знала! Господь Бог получил моё письмо!»
На площадь вызвали пожарную машину. Из машины выдвинулась пожарная лестница, и самый смелый молодой пожарный полез по ней вверх. Ему обещали, что если он долезет до облака и выяснит, что случилось, его наградят золотой медалью.
Пожарный отважно пустился в путь, но когда поравнялся с верхушкой водонапорной башни, коленки у него задрожали и ослабли, а зубы застучали от страха. Но он всё равно лез и становился всё меньше и меньше, пока не стал ростом с муравьшку. А через некоторое время и вовсе исчез в облаках.
Народ внизу ждал. Наконец на лестнице показался человек ростом с муравьишку. Он становился всё больше и больше — сначала с лягушку, потом с кошку. И в конце концов превратился в пожарного, который быстро спускался вниз по лестнице. Духовой оркестр сыграл марш в его честь, а бургомистр приготовился вручить золотую медаль. Народ крикнул: «Ура!»
Счастливый пожарный спрыгнул с лестницы и помахал всем каской.
— Я был на облаке, — гордо сказал он. – Теперь облака делают из воздушного шоколада. Смотрите сами!
Любопытные подошли поближе и попробовали воздушный шоколад, которого пожарный набрал в каску. Такого вкусного шоколада они не ели никогда в жизни! Люди облизывали пальцы, и в суматохе никто не углядел, как двое мальчишек – сапожников сынок Микко и булочников Матиас — пробрались к пожарной лестнице с двумя большими ведрами. Их заметили только когда они уже спускались обратно, и сапожница, увидев, что учудил ее малец, закричала во все горло и упала в обморок.
Но ребята вернулись с полными вёдрами воздушного шоколада, и раздавали его бесплатно, так что все дети перемазались по самые уши.
Потом маленькая девочка Миина, которая попросила, чтобы Бог сотворил такое чудо, заметила, что в городской реке течёт клубничный компот, и все захотели его попробовать, и черпали из реки кружками или пили прямо из горсти. Горожане говорили, что такого чудесного дня на их памяти ещё не было.
Но к вечеру, когда светло-зелёное небо стало тёмно-зелёным, как ёлка, и на нём засветилась синяя, как слива, луна, город стал похож на город-призрак, а это не очень-то приятно. К тому же от сладкого у всех разболелись животы, и в аптеках толпился народ.
На следующее утро пошёл дождь. Он был отвратительного коричневого цвета, и ни вкусом, ни запахом не напоминал шоколад! Под вечер дождь усилился. Тяжёлые тёмные капли падали на крыши домов, на мостовые, на людей. Везде было скользко и грязно. Все вдруг заговорили о том, как это красиво – просто голубое небо в белых облаках.
Вечером маленькая девочка Миина забралась под одеяло и стала молиться:
— Дорогой Бог, большое спасибо за шоколад, но всё-таки, когда у тебя будет время, перекрась, пожалуйста, небо и облака обратно. И коричневого дождя пусть больше не будет, от него все пачкаются. А ещё пришли мне, пожалуйста, назад мои краски, а то наша учительница очень сердится. А больше пока ничего не нужно. Твоя Миина.
Ночью коричневый дождь превратился в обыкновенный. К утру город и жители снова стали чистыми, на голубом небе светило солнце, а ветер гнал по нему белые облака, похожие на взбитые сливки. Горожане ходили счастливые и улыбались друг другу. И маленькая девочка Миина тоже была счастлива, потому что Бог вернул ей краски, значит, учительница больше не будет на неё не сердиться.
Перевод с финского Евгении Тиновицкой
Жил да был один чудак.
Он решил однажды так:
– Поищу по свету белу
Лучшего удела.
Не найдётся, что ли,
В мире лучшей доли?
Жил да был в большом-большом городе маленький-маленький человечек.
Город был такой большой, что можно было, гуляя по нему, свернуть тысячу раз и не оказаться дважды на одной и той же улице. Такой большой, что на его фотографиях маленького человечка не видно было вовсе. Даже пятнышка не разглядишь.
Маленький человечек был так одинок, что никто не знал ни его имени (а звали его Кисточкин), ни его профессии (а он был маляром).
– Доброе утро, часы, – говорил он по утрам будильнику.
Но часы не отвечали.
– Доброе утро, тарелка с кашей, – говорил он тарелке с кашей, но не отвечала и она.
Тогда человечек говорил:
– Доброе утро, сапоги, – но молчали и сапоги. И это было очень грустно.
Однажды от тоски человечек открыл книгу стихов – уж они-то понимают толк в жизни. В книге говорилось, что где-то далеко-далеко, за семью морями, есть Остров счастья.
Человечек закрыл глаза и задремал. И Остров счастья приснился ему.
Во сне сияло над морем золотое солнце. Купались в солнечном свете луга и медные скалистые островки. Деревья с синими ягодами и чудесные синие кусты украшали пейзаж.
Сидел на этом острове маленький человечек Кисточкин с женой и детками, ничего не делал, только грелся на солнышке, ел клубнику, огурцы и маленьких золотистых рыбок.
– Вот куда я отправлюсь, – сказал Кисточкин и проснулся. – Пойду искать свое счастье. Где-то ведь должен быть этот остров, раз он мне так славно приснился. Там, меня, наверное, уже дожидаются. Стану-ка я там царём!
Маленький человечек сказал:
– До свидания, будильник! До свиданья, тарелка с кашей!
И конечно, никто ему не ответил.
– Здравствуйте, сапоги, – сказал тогда человечек, – нам пора. Он натянул сапоги и сел в машину. Машина-то у него как раз была – самая маленькая и самая синяя машина во всём городе, и укатил он на ней прочь.
Город остался позади, показалась река.
Хочешь плыть по реке – ищи лодку.
И человечек обменял свою машину на лодку – досталась ему взамен всего лишь маленькая лодчонка с вёслами, ведь и машина у него была маленькая и синяя.
И поплыл он на лодке вниз по реке, к морю – где-то там, посреди моря, прятался Остров счастья.
«Как только туда приплыву, сразу стану государем, – думал Кисточкин по пути. – Стану жить в богатстве и счастье. Будет у меня, небось, трон, высокий да набитый пухом. Хорошо бы обит он был сукном, зелёным, как поляна. А подлокотники пусть будут медные, как скалы под солнцем. Вот уж на таком троне я бы посидел!»
Грёб он, грёб, и приплыл наконец к устью реки, а там и к открытому морю. Виднелся в море, на зелёном просторе островок – доберёшься вскоре, а на островке стоял город, славный, точно земляничка!
Дома были красные и синие, в переулках слышался людской гомон, у набережной тихо пыхтели лодки.
Маленький человечек Кисточкин оглядел остров и подумал: «Красивый какой остров. Может, это и есть Остров счастья? Останусь-ка я здесь».
– Здравствуй, колокольня, – вежливо поздоровался он. – Здравствуйте, печные трубы. Здравствуйте, ставни.
Но никто ему не ответил.
Тогда маленький человечек взобрался на колокольню и крикнул:
– Не нужен ли вам государь? А если не государь, то, может, нужен управляющий, бургомистр или губернатор? Я человек свободный, могу заняться.
Но ставни, трубы и колокола молчали, а горожане, которым случилось в тот час пройти мимо, только посмеивались.
Тогда маленький человечек вздохнул, сел в свою лодку и отправился дальше.
«Нет, это не Остров счастья», – решил он.
Повстречал чудак другого по пути –
Веселей вдвоём идти, как ни крути!
Человечек грёб да грёб, пока не скрылись из виду берег и острова, и не раскинулось со всех сторон одно только синее море.
Ветер то поднимался, то стихал, ночи выпадали то звёздные, то туманные, а наш человечек даже не знал, где он находится. Только вода была кругом, вода да одиночество. Но человечек, этот Кисточкин, сказал себе:
– Уж не одиноче, чем сейчас, было мне в большом городе! Авось, выплыву когда-никогда к какому-никакому острову.
И выплыл!
Поначалу вдали показались скалы со смешливыми чайками, а после и маленький остров с высокой башней.
«Что-то не очень это похоже на остров Счастья», – подумал Кисточкин. Но может, живёт в башне кто-нибудь, кто даст хороший совет?
А башня эта на самом деле была маяком, а в маяке жил-поживал одинокий смотритель – угрюмый человек, хоть и звали его Лампочкин.
«На этом острове я царь-государь, – говаривал себе смотритель. – Хоть и небольшое у меня государство, а всё-таки моё собственное. Хочешь – приказывай, хочешь – командуй. Добыть бы мне ещё хоть одного подданного, а лучше – двух-трех».
А маяк горел в ночи, подмигивая в тумане и шторме проплывающим кораблям, чтобы не сбились с пути, нашли дорогу в родную гавань.
Слушать смотрителя было некому, кроме белокрылых чаек, да и те только хохотали. Болтливый они были народ, легкомысленный, такие в подданные не годятся.
Вот к этому острову и причалил на своей лодке маляр Кисточкин, попросился на ночлег. «Авось, выйдет из этого чужеземца подданный», – подумал Лампочкин, да и пустил Кисточкина к себе.
– Тоскливо, ох тоскливо здесь одному, – жаловался Лампочкин Кисточкину за вечерним чаем. – Часто я подумываю – а не стать ли мне где государем? Сидел бы я на стуле, пухом набитом – трон называется. Был бы трон из синего бархата, в серебряной оправе…
– И я о том же думал, вот чудеса-то! – обрадовался Кисточкин. – А не пуститься ли нам на поиски вместе?
– Коли дума общая, так и дорога одна, – согласился Лампочкин.
Собрал смотритель целый рюкзак еды на дорогу, и едва утро забрезжило, пустились они в путь.
Хохотали на скале чайки:
– Стало у нас нынче два государя! Ишь, в правители захотелось! Который будет государь, который министр? Не пора ли пойти войной на какое-нибудь королевство?
Хохотали да высиживали птенцов, оттого что не нужны чайкам государи, да и сами они в правители не метят. Как-то без того обходятся.
Гребли Кисточкин с Лампочкиным, гребли, и нашли пустой цветущий остров. Вот уж где государям раздолье! Разве что подданных и там не нашлось. Сказал тогда то ли Кисточкин, то ли Лампочкин:
– А не завести ли нам барана? Барана и овечку! Скоро получится здесь целое стадо! Будут у нас и шерсть, и суп из баранины. Поедем в город и купим на рынке.
– А и верно, бараны ведь смирные, послушные, – ответил то ли Лампочкин, то ли Кисточкин. – Блеют себе! Отличные получатся подданные.
Долго ли, коротко ли, баранов прибавилось.
– Эдак мне нравится царствовать, – сказал как-то раз Лампочкин, – разве что трона не хватает. Зато баран у меня есть! Без моего барана не народились бы у твоей овечки ягнята.
– Да какой же из тебя государь, – рассердился Кисточкин. – Я здесь государь, и это баран мой! Я заберу барана, а ты овечку.
– Тебе овечку, а мне барана! – заспорил Лампочкин.
– Нет уж, тебе овечку, а барана мне!
Спорили, щурили глаза, а на ветвях деревьев поблескивали точь-в-точь жемчужины – прошёл дождь – и оттого становились наши путешественники всё жаднее и жаднее. Так разрослась перебранка, что миром никак её было не разрешить.
Овец решено было распродать, и государства не стало.
Вот уж трое чудаков в дальний путь пустились.
Вышли в море чудаки, да и заблудились.
Гребли они день, гребли неделю, ни словечком не перемолвясь, пока не выплыл им навстречу рыбак по имени Удочкин.
Позвал Удочкин Кисточкина и Лампочкина к себе – а у него на острове настоящее государство! И изба есть, и баня, и амбар, и сарай, и пристань.
– Здесь сам я себе государь, – давай рассказывать рыбак. – Рыбы в сеть набивается видимо-невидимо. А всё же будь нас тут побольше, глядишь, вытянули бы мы из воды и ещё что-нибудь. Не остаться ли вам здесь? Как найдем сокровище – пригоршню жемчужин – так сразу и в государи!
Понравились такие речи Кисточкину и Лампочкину. Решили они остаться на острове ловить жемчужины, а мечту свою о троне каждый затаил про себя.
И вот однажды стали они тянуть сеть – а она такая тяжёлая, точно попала в неё целая бочка свинца!
Тащили они, тянули, пыхтели да кряхтели, и показалась наконец над водой сеть, полным-полна раковинами, а в каждой ракушке поблёскивает большущая жемчужина, вроде как глазом подмигивает.
Тащит сеть Кисточкин, тащит Лампочкин. Тащит сеть Удочкин, вздыхает да приговаривает: «Вот и конец простому житью-бытью. Нынче я государь! Подданных, правда, у меня немного, зато уж и куплю я себе трон, высокий да пухом набитый. Будет он из алого китайского шелка, с золотыми подлокотниками. Буду я на нём сидеть, приказы раздавать, а на голове у меня будет корона вся жемчужная».
– Ты – государь! – ахнули в один голос Кисточки да Лампочкин. – Коли сеть вместе тянули, стало быть, и добыча общая!
– А ведь сеть-то моя, – Удочкин говорит.
Тут Кисточкин с Лампочкиным и выпустили из рук добычу. Не удержал Удочкин сеть с жемчужинами, ухнула она обратно в морскую пучину. С тех пор никто больше не видал того сокровища.
Опустились тем временем сумерки, поднялся ветер. Помчал вихрь лодку. Понесло наших путешественников без рыбы да без сетей прямо в открытое море. Плывут они день, плывут два, вот уже и целую неделю море бороздят.
– Скоро и конец нам придёт, – думают.
Долго ли, коротко ли, замаячил вдали большой остров.
Колыхались под ветром пшеничные поля, играли у ворот дети, зажигались в домах вечерние огни. Пел зяблик.
– Здравствуйте, поля! – крикнул Кисточкин.
– Здравствуйте, здравствуйте, – отвечали хозяева.
– Здравствуйте, фиалки, – промолвил Лампочкин.
– Здравствуйте-здравствуйте, – отвечали хозяйки.
– Здравствуйте, маленькие птички, – заголосил Удочкин.
– Здравствуйте-здравствуйте, – отвечали дети.
Пошли наши чужеземцы просить еды и крова. В государи нанимались.
– Нет на острове работы для государя, – развели руками местные жители. – Зато рыбаку всегда дело найдётся. И смотрителя на маяке давным-давно не хватает. А уж как пригодился бы маляр! Ни одного на острове нет.
Понятное дело, обрадовались наши трое путешественников так, что и сказать нельзя. И рыбак Удочкин обрадовался, и смотритель Лампочкин, а уж маляр Кисточкин и подавно!
И остались все трое на острове, и живут там по сей день со своими хозяйками, ребятишками да хлопотами.
Только о Кисточкине, чудном маляре, осталось сказать особо.
Первым делом решил он:
– Верно, это и есть остров Счастья, – и давай вытворять чудеса.
Собрал в свою мастерскую стульев со всего острова, скамеек, табуреток, лавочек – черных да серых, побитых да некрашеных.
– Ох и покрашу их сейчас! – говорит.
И расписал он стулья и синим, и красным, и зелёным, всеми цветами радуги разрисовал, и заблестели они так, что в целом мире не было стульев краше этих.
– Себе зелёный возьму, – сказал Кисточкин, – мечтал я когда-то о зелёном троне… Лампочкину подарю синий, Удочкину – красный. Золота и серебра, правда, мы не добыли, да и государей из нас не вышло. А всё же вышло не хуже того.
Сказал так Кисточкин и давай красить дальше. И получил всякий житель острова по собственному трону – чтобы сидя на нём владеть своим сердцем, государством тайным и вечным, коему не видать границ.
Перевод с финского Евгении Тиновицкой
ГАЛКИ ПЛАВАЮТ В НЕБЕ
НЕБО ДЛЯ ГАЛОК – МОРЕ
Галки живут на станции, в ветках больших деревьев. Я стою под деревьями тихонько, чтобы не спугнуть птиц. Стою запрокинув голову и смотрю, как в вышине они раскачиваются на ветках. Похоже на чёрные шары в зелёном море.
Мама ушла на станцию покупать билеты. Мы поедем на поезде далеко-далеко, туда, где я никогда не была.
Мама говорит, что на галок лучше всего смотреть ранним утром, в сумерках, на фоне тёмного неба. Мама в детстве тоже стояла под этими деревьями.
Когда взлетает одна галка, тут же за ней взлетают и остальные. Деревья шумят, ветки подпрыгивают, и всё вокруг наполняется птичьими криками. Если присесть на корточки и смотреть вверх, кажется, что наблюдаешь за голосами, а не за птицами.
А птицы кружатся в небе и широкими кругами уносятся от дерева прочь. Галки плавают в небе, небо для галок – море.
Сколько обычно живут галки? Надо спросить у мамы. А если галка умрёт на лету? Она что, упадёт на землю прямо мне под ноги? И что мне делать с мёртвой галкой? Придётся взять с собой в поезд и похоронить, как доберёмся до места.
Мёртвая галка обожжёт руки, и в поезде придётся объяснять маме, почему ладони у меня такие чёрные. И галку придется показать (наверное, я сначала спрячу её в карман). Галки ведь горячие, как уголь. Мне так кажется.
А вон то дерево – ржавое. Если провести пальцем по коре, палец станет коричневым. Дерево хорошо бы помыть, как раньше мы мыли лодку. Хотя деревья моет дождь, а не люди. Но сейчас дождя нет, только мокрый снег. Мама говорит, это такой осенний дождь.
Надеюсь, галки прилетят снова. Я стою тихо, как дерево, чтобы не мешать ни деревьям, ни птицам. Деревья ведь ждут птиц. Поэтому они всё время молчат.
И всё-таки мне кажется, что галки сегодня не вернутся. А может, и вообще никогда не вернутся. Взлетят высоко-высоко и растворятся в небе.
Вообще-то все деревья здесь ржавые и дуплистые. Деревьям, наверное, не нравится, когда я провожу пальцем по краю дупла, а потом изо всех сил прижимаю ладошку к стволу. Они хотят, чтобы их трогали только галки.
Когда я прихожу из школы, дома тихо. В передней пахнет ночью, а если утром забыли отдёрнуть занавески, то и темно, как ночью. Мама наказала мне открыть окна в кухне и в спальне, но ведь не обязательно делать это сразу.
Сначала я полежу немножко на диване и послушаю голоса. Громче всех слышно лифт, да ещё воду в туалете, да чьи-то крики. Они двигаются вместе с кабиной лифта. До маминого прихода ещё много-много часов.
Иногда внизу поёт ничейная бабушка. Голос у неё как у папы, низкий и сильный. Я попробовала петь как она, но у меня так не получается. Да и ни у кого, наверное, не получится.
Каждый вечер в одно и то же время бабушка стучит по батарее. Это значит, что внизу всё в порядке. Так с бабушкой договорились папа и мама. Надо бы пойти посмотреть, как она стучит. Наверное, на это не нужно много сил.
Один раз я спросила, чем же она стучит, и мама ответила, что той самой палкой, с которой бабушка делает гимнастику. Я хотела ещё что-то спросить, но передумала. Лучше как-нибудь пойду и сама посмотрю на эту палку. А может, бабушка даже покажет мне свои упражнения.
Я забыла про бабушку и палку и снова провела пальцем по дуплу ржавого дерева. Вдруг оно всё-таки любит, когда его трогают. Оно слышит всё, что я под ним думаю. Оно так же, как мама, папа и я, знает, что такое тоска.
Деревья тоже помнят. Ржавое дерево помнит меня, а остальные деревья на станции помнят галок. И галки должны их помнить.
Я могу спать рядом с мамой, когда захочу. Папина половина кровати теперь моя. Хотя в ямке посередине кровати было теплей, когда папа спал с другой стороны. Раньше я говорила «па». А теперь говорю «папа». Вот ещё что изменилось.
Маму я всегда называла мамой. У нас в классе ни у кого больше папа не умер. Впрочем, у некоторых совсем нет пап.
Надо бы пойти в соседний дом посмотреть, действительно ли тот человек похож на папу. Может, мне просто кажется. Когда по кому-нибудь очень скучаешь, начинаешь везде его видеть. Так сказала мама.
На папиной половине кровати со мной спит летучий мишка. Он как раз умещается в ямку. Раньше я была такой же маленькой.
У мишки всегда была только мама – я.
Он на самом деле к нам прилетел. Слетел на балкон, а там я его подобрала, и теперь не променяю ни на каких кукол. Он один ждёт меня из школы. И я его никому не отдам.
Сердце у папы перестало биться, и он умер.
Я помню, как билось папино сердце. Я сидела у него на коленях и слушала.
Я прижимаюсь изо всех сил к ржавому дереву, обнимаю его. Внутри дерева – знакомый голос. Закрою глаза, чтобы лучше слышать. Так мне кажется, что папа рядом.
Внутри дерева бьётся сердце. Папа слышит его с неба и говорит галкам, что пора возвращаться на станцию: там их ждут девочка и деревья.
Я открываю глаза и сквозь ветки смотрю на небо. Галки скоро прилетят. Я похлопываю дерево по стволу, а когда галки начинают возвращаться, слышу сразу и голос дерева, и птичьи голоса. Я тихонько выскальзываю из-под дерева, чтобы не напугать ни его, ни птиц.
Мама ждёт меня на ступеньках возле станции. Она размахивает какими-то бумажками, наверное, это и есть наши билеты на новое место.
Я ещё посмотрю на деревья из окна поезда. И птиц тоже увижу. А если заскучаю по ним в дороге, прижмусь к маме, и они встанут перед глазами, как живые.
Подпрыгиваю к маме на одной ножке. Раз-два-три. Если успею допрыгать до крыльца быстрей, чем досчитаю до двадцати, на новом месте у меня будет много хороших друзей. Мама улыбается и считает вместе со мной, и помахивает билетами в такт. Двенадцать-тринадцать-четырнадцать. Вот уже и допрыгала.
Когда я ещё не умела читать сама, мама читала мне рассказ Геннадия Снегирёва. В рассказе мальчик настриг с верблюда рыжей шерсти себе на варежки. Рассказ так и назывался «Верблюжья варежка». С тех пор я думала, что Геннадий Снегирёв – это маленький мальчик.
А он оказался похожим на дядюшку Ау – седой и косматый. Когда он начинает рассказывать, стены маленькой кухни вдруг раздвигаются до размеров нашей большой земли, вдоль и поперек исхоженной Снегирёвым. Лоси едят мухоморы, пингвины слушают, как гудит примус, священники схватываются в рукопашной с волками и медведями, а старец из племени Ак сидит у костра, запрокинув голову, смотрит на Млечный путь и говорит: «Вот я помру и буду там соболевать. Там самые лучшие соболя».
Он привозил из поездок рассказы и бабочек. Мадагаскарские бабочки на стенах похожи на шелковые платки – неправдоподобно большие и яркие. Рассказы похожи на сказки. В них всегда происходит что-то необычное, только не все это замечают. Корней Чуковский однажды спросил у Снегирева про его книжки: «Так было?» Снегирев ответил: «Так могло бы быть». Детская литература – это не то, что написано взрослыми для детей. Это то, как видит ребёнок.
Его рассказы часто жестоки. От рук сильного, смелого и знающего человека гибнут медведи и осьминоги, тюлени, соболя и маленькая рыбка лампанидус; морской леопард поедает пингвинов, соболь – глухарей… Наверное, любая книга должна быть жестокой, ведь даже Библия – непрерывная история ошибок, предательств и смертей. И всё-таки в большинстве рассказов, как и в жизни, вдруг происходит простое чудо, которое позволяет планете продолжать вертеться. Люди поворачивают корабль, чтобы вернуть на льдину плачущего белька – детеныша тюленя. Осьминожка отпускают «на подводную полянку, где помельче и вода потеплее: ведь он ещё совсем маленький!»
Снегирёв видел очень много, а то, что не видел сам, прочитал в книжках. Есть такие люди – родом из книжек. Они всегда ищут земляков: «Бунина ты читала? А Сарояна? А Чехова? Как можно не любить Чехова? Его не любят только те, кого заставляли читать Чехова в школе».
А Снегирёв ходил в школу всего три года, а потом учился в ремесленном училище, был учеником препаратора на кафедре ихтиологии МГУ, лечил рыб, занимался боксом, ходил в экспедиции на «Витязе» и на спасательной шлюпке, разводил бобров, гонял оленей, слушал людей и птиц и записывал, записывал, записывал…
Когда я была маленькой, мама читала мне Геннадия Снегирёва. А сегодня я приехала к нему читать вслух «Кукумбер». Сам он уже не может читать – год назад ослеп. Древнегреческий поэт Гомер тоже был слепым. Может, это происходит с теми, кто успел за жизнь увидеть слишком много?
Поэтому книжку Снегирева я подписала себе сама, под его диктовку. А он расписался.
Евгения Тиновицкая
Владимир Ланцберг очень не любил детей. Потому что они маленькие, противные и вечно хнычут. «Все дети вредные. Полезных детей не бывает», – говорил он и считал, что взрослым можно быть в любом возрасте. Даже если у тебя не хватает пары молочных зубов.
Берг (так называли Ланцберга друзья) мог научить человека чему угодно, даже если человеку было совсем мало лет. Дети в кружке, который он вёл, сами паяли схемы, собирали усилители, его дочка Нюшка в пять лет проявляла фотопленки (которые сама снимала папиным аппаратом), а в восемь выдавала стихи, – когда Берг потом зачитывал их на концертах, некоторые и не понимали, что это он не себя, а Нюшку читает.
Кого он любил, так это гостей. Где бы Берг и его жена Романна ни жили – в вагончике под Туапсе, в Москве, в Нюрнберге – гостей у них всегда был полон дом. И даже вне дома Берг умудрялся оставаться гостеприимным. Помню, один раз я ехала к нему на фестиваль «Костры» в Подмосковье, и с собой у меня не было ни спальника, ни пенки, ни палатки, ни даже тушёнки! А без всего этого в лес приезжать не стоит, потому что тогда тебе не на чем будет спать, не в чем жить и нечего есть. Конечно, я очень боялась, что Берг рассердится, а может, и отправит обратно домой. Но Берг ни капельки не ругался, он – представляете? – мне обрадовался!
Это очень здорово, когда ты долго-долго едешь сначала на электричке, потом на автобусе, потом идёшь пешком – а потом приезжаешь туда, где тебе рады даже без тушенки и спальника. А вечером меня уложили спать в палатке – на раскладушке. Никогда ни до, ни после этого я не спала в палатке на раскладушке!
У меня не осталось фотографий с того фестиваля. Зато если очень хочется, можно закрыть глаза и прокрутить в голове цветное, весёлое любительское кино: вот Берг сидит за длинным столом и просит передать «соус ”Фэри”», а Романна доедает салат из большущего эмалированного тазика и говорит: «Какая у меня тарелочка!» Вот спускают фестивальный флаг, а Берг поёт «Костер у подножья зелёной горы». А вот уже все вместе едут в Москву на фестивальном автобусе, в котором мест гораздо меньше, чем людей – поэтому некоторые (и я в их числе) устроились сзади на куче рюкзаков и прикинулись тоже рюкзаками…
Когда Ланцберг жил в посёлке Тюменском под Туапсе, туда периодически приходили телеграммы с таким адресом: «Туапсе. Ланцбергу». И ведь доходили до адресата! Потому что Ланцберга знали все.
Песни, которые он писал, тоже все знали. Тот, кто хоть раз был в лагере «Орлёнок», знает песню «Ребята, надо верить в чудеса». Тот, кто хоть раз был в походе, обязательно пел «Пора в дорогу, старина, подъём пропет». Вот только автора иногда забывали назвать. Один молодой певец даже исполнил песню Ланцберга «Художник» для своего диска, а на обложке указал: «Текст и музыка народные».
Но песни всё-таки знали. На концертах Ланцберга зал всегда подсказывал слова и подпевал – иногда громко, иногда вполголоса, проговаривая текст только губами. Правда, Берг иронизировал и по этому поводу, вспоминая концерт в Обнинске в 1997 году: «Особенно порадовал меня совсем молодой человек, лет 14 на вид, который прошевелил губами все песни, от первой до последней. «Надо же, – подумал я, – как знает материал! Надо после концерта подойти, сказать что-нибудь приятное». Всё заканчивается, зажигается свет. Нахожу глазами этого мальчика, а он всё артикулирует… Жвачку жуёт!»
Каждый, кто общался с Бергом хоть раз, помнит про него что-то своё. Одна моя подруга запомнила, как он ел конфеты. Вернулась от него и всё удивлялась: «Как это у него получается – разговаривать о деле и одновременно так мастерски конфеты есть?»
У Берга есть песня про Маленького Фонарщика. Сам Берг был одновременно и похож, и не похож на своего героя. Я не застала его долговязым – он был невысокий, рыжий. Наверное, к тому времени, как мы познакомились, он уже слишком много себя отдал звёздам, которые зажигал – в школах, в детских лагерях, на фестивалях, и в России, и в Германии, где жил последние два года… Любая звёздочка, попавшая в его поле зрения, оставалась там навсегда. Его звёзды будут гореть ещё очень долго.
…Владимир Ланцберг не любил детей, свои стихи и песни он писал для взрослых. И если ты читаешь их и всё понимаешь – значит, ты вполне уже взрослый человек.