В одном царстве, забыл в каком государстве, жил да был ворожей…

И что вы думаете, что я вам щас сказку про этого мужика рассказывать буду? Не!.. Он взял да и помер, тот ворожей. Так что сказка, она не про него будет. А будет она… Даже не знаю, как лучше сказать… А вот слушайте!

Государю в том царстве тяжко пришлось: царь, ведь, бывало, на Рождество всегда за ворожеем посылал. Сидели они вместе, настоечку царскую, заветную, что государыня на смородинных почках готовила, пробовали, а ворожей всё царю-батюшке про новый год рассказывал: какой он будет, удачный ай нет.

А теперь — что ж это? Кто ж царю про будущее докладывать станет?

Вот зима накатила, народ младенца Христа славит, а государь-император кручинится, покойника поминает… И тут вдруг пришло ему в голову, что у ворожея сынишка остался. Какой-никакой, а всё ж-таки ворожейный сын. Ну, хоть что-нибудь он да скажет?

— Эй, голубчик! – зашумел царь дежурному генералу. – Давай-ка, братец, солдатиков — за сынком ворожейным, а?

Вот уж целая команда в ворожейный дом стучится, чуть дверь прикладами не снесли.

— Кто здесь будет этот… так тебя и так! – чудотворец? Давай собирайся – пошли, тебя государь кличет! Хочет он, отец наш, спросить тебя нащёт нового году.

Напугали парнишку чуть не до смерти, идёт он с ними — сам ни живой, ни мёртвый — и думает, что вот ему щас башку сымут. Ничегошеньки ведь он в батюшкином деле не понимает и сказать царю ничего не может! Идут они по дорожке, впереди команда сапожищами топает и песню орёт про полевую почту, а за ними мальчишечка наш — со страху еле ноги волочит…

Вдруг видит мальчонка: у дороги невдалеке волк сидит. Здоровенный.

И говорит парню волк:

— Ты чего плачешь?

— Дяденька Волк, меня солдаты к царю забрали, чтобы я ему про будущий год верно напророчил. А Я НИЧЕГО ПРО ЭТО НЕ ЗНАЮ. Боюсь – пропаду я!

— Ну, это горе – не беда. Ты скажи государю, что войны ему ждать этим годом.

— Ой, дяденька Волк, а ты не врёшь?

— Ты скажи, скажи! И барашечка мне принеси, ладно? А-то я чо-то со своей мудротой великой отощал совсем…

Привели солдатики парня во дворец, государь его и спрашивает:

— А скажи-ка, братец, чего ж мне новым годом ожидать?

Поклонился мальчишка царю-батюшке в ноги и говорит:

— Война будет в этом году, царь-батюшка. Ты уж не серчай!

Затуманился отец наш, но поблагодарил парня сердечно, денег дал и с почётом отпустил. А войску велел в поход собираться.

Летит парень домой, как на крыльях – пронесло!

А как дошёл до того места, где волка встретил, так и вспомнил, что волк просил ему барашка принести покушать. И что-то тут напало на паренька: Чего это я – думает – буду волчаре этому барашков таскать? ДАЙ-КОСЬ Я ЕГО ПРИСТРЕЛЮ!

Вот так он решил — хоть стой, хоть падай…

Сходил домой за ружьём и подходит к волчьей норе. Волк его издалека увидал и – бегом к нему. А наш детинушка из-за спины ружьё вытаскивает да как даст из обоих стволов! Но – не попал. Убежал волк.

Ладно.

Вот год проходит. Отвоевалась страна. Вроде, даже и с победой солдатушки домой воротились… Наступает новый год и опять государь за ворожейным сынишкой посылает. Опять надо царю про этот год спросить.

Эх, и пожалел же тогда наш мальчишечка, что в волка из ружья палил!

Сто раз он покаялся, да ничего уж не исправишь. Видать, теперь-то мальчонке нашему – кирдык.

Вот опять идёт он за солдатиками, долю свою растреклятую костерит.

И опять у дороги волк. Сидит. На парня смотрит.

Повалился ему мальчоночка в ноги:

— Дяденька Волк, не погуби! Выручи ты меня окаянного!

— Что, опять к царю идёшь?

— Ага!

— Нащёт нового году?

— Да, дяденька Волк! Помоги, сделай милость! И зла мне не поминай…

— Добро. Скажу я тебе, чего царю в новом году ожидать. Только уж ты мне барашка-то не забудь!

— Да я!.. Да мне!!. Да я двух тебе принесу!!!

— Ты скажи царю, что в стране этим годом моровая язва объявится. Может она много скота и людей покосить.

— Ой, спасибо тебе!

Вот приходит он к царю и всё ему как есть выкладывает.

Растревожился царь, велел лекарские повозки снаряжать и докторам по всей державе тревогу объявил. А парню нашему опять – большая благодарность в приказе; ну и деньгами, конечно.

Летит мальчишка домой как на крыльях и сумку с деньгой к себе сильней прижимает! Ну и опять ему что-то в голову вступило: А чего это я волкану барашков таскать стану? Да ну! А ПОЙДУ-КА Я ЕГО ОГНЁМ ПОЖГУ!

Ну что ты будешь делать! Вот опять на него нашло…

Подходит он к волчьей яме с горшком углей, да и засыпал туда жару, только дым да пламень поднялись! И как только наш волк ноги унёс! Но – унёс. У него в логове ход был тайный. На всякий случай.

Ну, ладно.

Тяжело в этом году стране пришлось. И болел народ, и поумирали много… Но покойников бы гораздо больше было, если б не государева об людях забота: вовремя он лекарей на ноги поднял, и смогли они с Божьей помощью моровую язву остановить. За что им большой почёт и благодарность! Ну и деньгами, конечно…

Слава Тебе Господи, прошёл тот тяжёлый год. Подходит новый, и опять царь парня к себе зовёт.

Вот когда добрый наш молодец за голову ухватился! НЕВЗВИДЕЛ ОН БЕЛОГО СВЕТУ! Идёт, как во сне, на ровном месте спотыкается, а в голове пустой слыхать как ангелы поют…

И вдруг опять он волка увидал! Сидит матёрый у дороги, боком к ней повернулся. Хотел было парень к нему кинуться, да только стыд его заел, проходит мимо, на волка не смотрит. Вот уж прошёл его и вдруг слышит сзади:

— Опять к царю?

Кивнул парень.

— Опять нащёт нового году?

Опять кивнул.

— А барашка принесёшь?

Расплакался наш мальчонка!

— Ну ладно, не горюй. Скажи царю, что этот год будет сытным и мирным. Ступай себе.

Прибежал парнишка к царю с радостной вестью.

Развеселился государь, велел всему народу петь и танцевать, а к себе во дворец назвал плясунов и музыкантов и устроил пир горой, и три дня дворец царский ходуном ходил, так они веселились! А мальчишке нашему большая царская награда вышла: денег мешок и шапка с перьями, для почёту.

Вот идёт наш мальчонка домой — перья у него на шляпе развеваются, мешок денег за плечами – и думает: а нехорошо я с волком-то поступил. Надо бы и ему барашка снесть. Пойду!

Купил на рынке барана и – к волку.

А тот уж мальчонку дожидается, сидит у дороги, гостя высматривает. Подошёл к нему парень, поклонился:

— Спасибо тебе, дяденька Волк, что зла на меня не держал! Ты уж прости меня, непутёвого: много я зла тебе сделал…

— Да что там… И не в тебе вовсе дело!

— Это как, дядя Волк?

— А так! Ты вот гляди: тот год — когда ты в меня из ружья палил – он каким был? Военным. А в тот год, когда ты меня в норе углями жёг и выкуривал – что было? Моровое было поветрие. А в этом году что нас ждёт? Мир и достаток! Вот ты мне барашка и притащил, дождался я, да… так что ты шибко не горюй. КАКОЙ У ВРЕМЕНИ ДУХ, ТАКИЕ И ЛЮДИ. А что повинился – молодец!

. . .

Вот я вам ребята сказочку рассказал, теперь оглядитесь вокруг себя:

А КАКОЙ У НАШЕГО ВРЕМЕНИ ДУХ?

(Двухтыщные годы, Тридевятое Царство, писано Иваном Татневым)

Было у отца четверо сыновей. Да какие всё ребята-то! Один – старший – охотник был хоть куда: он те ночью в лесу след найдёт и на триста саженей в копейку не промахнётся; другой – средний – лекарь был знаменитый: к нему со всей округи и даже из дальних городов люди приезжали, и не один от него болявым не уходил; третий сын – вот вы не поверите! – ворожить умел… многие тайны ведал и бывало, что умерших раннею смертью обратно воскрешал, да!

Ну а четвёртый сынок, самый младшенький – ещё без порточков бегал и только-только говорить научился.

Ну ладно.

И вот, раз ушёл отец на охоту.

День проходит, вечером в доме все ужинают, спать ложатся, об отце не думают. Другой день проходит, опять в доме тишина и спокой, все как обычно об своих делах толкуют, спать укладываются. И только на третий день к вечеру, когда уж все засыпать стали, младшенький вдруг как заплачет: «Где мой папка! Где мой папочка! Куда вы его подевали?!!» Тут у всех словно пелена с глаз упала. А и правда: где ж отец подевался? Он и раньше, было, на охоте в лесу ночевал, но чтоб три дня кряду – не бывало такого!

А младшенький кричит – слезьми заливается!

Поднялись трое сыновей, снарядились, и ночью по следам отцовым в лес ушли…

Идут они за старшим братом-охотником, он в темени таёжной как филин зыркает. Хоть и скоро шли, а только к утру в самой дурнине лесной, под ёлками, увидали ребята кости отцовские: видать, волки старика изорвали.

Взялся тут середний сын те косточки складывать да прикладывать, чтобы было всё как положено, а которых костей не хватило, так те – по волчьим следам – старший нашёл. Вот, средний сын всё как надо сделал, и подошёл тогда к отцу сын-ворожей.

Он сперва горкой земли накидал на косточки на отцовские и стал говорить-приговаривать, просить у матери у сырой земли нового тела для батюшки. Говорит, а сам ту горку земельную потихоньку руками раскидывает… Ахнули братья: лежит их отец весь целёхонький, только на левой руке мизинчика нет (не нашёл его старший брат). Запалил ворожей костерок, кинул огню волшебных кореньев и трав. Сел и песню запел. Пел-просил он огонь, дым и ветер принести ему душу отцовскую! И послушались его энти трое – отлетевшую душу назад воротили. Взял её сын-ворожей на ладошку и ладошкой той по груди батюшку хлопнул. Вздохнул покойник. Глаза открыл.

Прослезились братья!

Чуть живого, отца домой принесли: отлежаться да выходить.

И когда через малое время батюшка их окреп и поднялся, устроил он пир горой для родимых своих сыновей ну и для всех деревенских, конечно. Деревня три дня ходуном ходила: пела, пила да гуляла! А и то правда – не каждый день люди с того свету вертаются!

И я там был, и мёд и пиво пил, и плясал, и песни пел…

И видал на том пиру, которого из братьев всех больше славили.

И вот, братцы… чего хочу спросить-то у вас: А КАК ПО ВАШЕМУ, КОТОРОГО, А?

Вот опять весна. Опять ласточки к нам в деревню прилетели. Расселись на проводах, сидят, чего-то щебечут… И пичуги-то маленькие, и смотреть-то не на что, а вот — сидят. И видишь — всё в мире правильно и хорошо сделано! И — воон, как они полетели! Высоко…

Вот, братцы, слушайте сказочку. Ласточки мне её на крылышках принесли.

Жила-была на свете одна добрая женщина. Вдовая она была и бедная, трудно ей было одной, без мужика, детишек растить.

И зашивала она как-то носки своим детишкам на крылечке. Зашивала да на ласточек поглядывала — как они из своих гнёздышек под застрехой порхают: туда — сюда, туда — сюда… И вот глядит она: из одного гнёздышка птенчик — на землю пал.

Упал, пищит жалобно.

Взяла его Алевтина, глядит — ножка у птахи не в том месте согнута, сломалась ножка! А у ней как раз нитки под рукой: подняла вдова щепочку с земли, к сломанной ножке приставила да нитками и прикрутила. Хорошо получилось, надёжно.

Алевтина птенчика обратно в гнёздышко пихнула — живи давай! — а сама опять за дырявые носки принялась.

Скоро лето кончилось, ласточки к югу подались. Отплакала, отгоревала длинными дождями осень. Зима снежная, зима лютая накатила, думала уж нас тут всех извести морозами да метелями. Ан нет! По солнечным тёплым лучам скатилась на землю весна, выбила в снегу первые прогалины, сосулек по крышам понавесила, пустила ручейки и ласточек позвала. Зиме — каюк.

Вон ласточки — опять над деревней кружатся…

Одна пичуга прямо ко крыльцу к алевтининому подлетела. Вдова как обычно сидела там, что-то детишкам подшивала. Ахнула женщина: ей ласточка прямо на подол тыквеное семячко кинула, прощебетала ей что-то радостное под ухом и улетела. Видать, это тот самый птенчик и был, которому она ножку в прошлом году перевязывала!

Алевтина давай семячко закапывать. Закопала его на самом солнечном месте и деткам своим велела его хорошенько поливать. А тем и самим интересно: что из этого семечка будет? Всё лето ребятишки за этой тыквой ухаживали, а осенью, когда она здоровенная вымахала, Алевтина её разрезала, и посыпались из тыквы золотые денежки!

С той поры уж ни вдова, ни детишки её нужды не знали.

Ну, в деревне от людей не утаишься. Уж на следующий день бабы у колодца только об ейной удаче и говорили, а соседка алевтинина к ней в гости напросилась и пристала к Алевтине чуть что не с ножом к горлу: расскажи да расскажи, откудова у тебя деньжонки завелись? Тут ей Алевтина всё как есть и рассказала про ласточек.

Забрало соседку алевтинину аж до трясучки! Еле-еле она до весны дотерпела. А как у ласточек в гнёздах птенчики запищали, к ласточкиному гнезду по лестнице взлезла — Цыпа-цыпа-цыпа! — дёрг одного птенчика за голову из гнезда, ногу ему по-быстрому переломила, потом спичку к ножке приставила, специальным пластырем замотала и сверху — бантик из золотой тесёмочки  (вроде как — от большой и чистой любови!) Потом птенчика аккуратненько так в гнёздышко положила и — в избу. Денежек дожидаться.

Насилу жадная баба зиму пережила. Только-только пригревать стало — она уж каждый день на крыльце, как солдат в карауле: в тулупе и в валенках — всё на небе чего-то высматривает!

Дождалась она. Прилетела к ней её ласточка. Кинула семечко ей под ноги…

Целое лето эта жадоба над своей тыквой тряслась. Поливала, ночей не спала — всё боялась, что свои, деревенские утащат. И тыква у ней и взаправду здоровая выросла. В три раза больше, чем алевтинина.

Вот она разрезала её осенью, а там — большущие такие — тараканы!

(Двухтыщные годы, Тридевятое Царство, писано Иваном Татневым)

Дело было под самый Новый Год.

Бабка одна на рынке Дед Морозами торговала.

Стояла она уж как полдня, а вот хоть бы кто-нибудь к ней подошёл! То ли Дед Морозы у ней были китайские, не глянулись народу, то ли цену большую ломила… Жадная она была, что ли, эта бабка?..

Чо-то скучно стоять ей сделалось. Зябко. Закричала она:

— Дед Мороз на Новый Год!

Всем подаааарки принесёт!!!

И появился перед ней старичок. Сам такой аккуратный, с белой большой бородой. Говорит:

— А почём у тебя, бабуля, Дед Морозы?

О! Покупателя Бог послал! Засуетилась бабка: дёшево отдам, касатик, если брать будешь!

Сторговались они.

Дедочек игрушку взял, повертел-покрутил, шепнул что-то кукле на ухо, потом поставил на землю, в ладоши хлопнул… и ожил Дед Мороз! Поднял свою кукольную ручонку, глянул на старичка-покупателя… Старичок ему руку дал, и пошли они как дед с внучком к выходу с рынка.

Бабка — видит такое дело — сразу за деньги хватилась, какие ей тот старичок дал. Мало ли мазуриков по рынку шастает? Она их, эти рубли, и мяла и крутила и даже откусила кусочек: нет, вроде, настоящие, — без обману. Согрелась бабуля! Дальше легче стоять стало: повалил к ней народ. Расхватывают Дедов, как горячие пирожки! Ну тут уж старуха не сплоховала: сначала вдвое цену подняла, потом втрое, а уж когда у ней последнего Дед Мороза её соседка (соседка!) по лестничной площадке покупала, так она и вовсе распоясалась: вдесятеро за игрушку попросила! И ДАЛИ ЕЙ ЭТУ ЦЕНУ. Хотя уж последний Дед Мороз был самый завалящий: и пуговицы на нитках еле висели, и сам он был какой-то чумазый.

Вспотела наша бабка от такой торговли. Идёт домой и думает: а что это народ? С ума что ль они все посходили? Или, правда, её Дед Морозы китайские какие-то особенные?

Но потом денежками в карманах пошуршала… и успокоилась.

…

Ребята… Чего в эту ночь в городе творилось — это никакими золотыми перьями не упишешь!

Докладываю.

В одном районе лето красное целый день стояло, и с грибным дождём, и с радугой, и земляники было хоть косой коси, ребятишки местные с родителями ту землянику ели, на травке валялись, под грибным дождиком плясали и под летним солнышком грелись, и так загорели все!

А ещё в другом районе заместо футбольного поля образовался пляж морской: песочек, пальмы, волны тёплые, высокие облака, и солнышко пригревало так ласково! Все тамошние на том пляжу кверху брюхом валялись, и в тёплое море кунались, и с дельфинами играли…

А ещё в одном месте крылатые кони санки с детишками по небу катали, можно было звёздочек — как леденцов — полные карманы нагрести!

А в городской больнице этой ночью для всех больных вышла полная амнистия: все, здоровые как лошади, прыгали и скакали вокруг ёлочек, которые (и с фонариками! и с шариками! и с подарками!) выросли вдруг в каждом больничном отделении…

В тюрьме в эту ночь хоры ангельские пели, и слышали их и конвой, и зеки. А к начальнику тюряги явился сам Пётр с ключами райскими и адскими, ему их показывал и говорил, что всё так и есть, как в Писании сказано, и пусть он, начальник, этому свято верит, и пускай зазря над узниками не измывается! И начальник его слушал, и слёзы лил, и каялся, и подарки по камерам разносил, да!..

Эх, братцы, чего там… я ж говорю — всего и не перескажешь!..

А наша бабуля-то что?

Она со своею внучкой и с соседкой той по лестничной площадке, которая у ней последнего Дед Мороза купила, и с соседкиной дочкой — все четверо — заделались принцессами в Тридевятом Царстве и дали бал в своём золотом дворце! Кавалеров было!.. Музыки! Танцев! Так они плясали и веселились!

Только бабке нашей пачка денег в чулке маленько танцевать мешала…

Но у каждого свои проблемы!

(2007-й год, Тридевятое Царство, писано Иваном Татневым)

Дело было не в нашенской стране. В заморской. Там у них горы, и город в горах, а в городе том царь ихний у себя в тереме сидел у окошка и чаёк с крыжовенным вареньем прихлёбывал. И поглядывал в окошечко: не пройдёт ли кто знакомый в гости?

Но чо-то никого не было видно. Только местный дурачок без портков по дворцовой площади скакал.

– Фу ты – ну ты! Ерофеич, подь сюды!

(А Ерофеичем как раз министра царёва кликали. Ну, ясно-понятно, что звали его не по-нашенски, но ежли я тут его настоящее имя представлю, то вам, братцы, оно с непривычки диковатым покажется, так что принимайте его уж по-нашему, – как Ерофеича).

– Слушаю, Ваше Величие!

– Ты мне, Ерофеич, давай ухо держи востро! Глянь, что у тебя в городе творится: вон, вон, – смотри! Гля, как скачет! И ведь без порток!!! Под царскими окнами… Что ж ты меня, братец, перед заморскими посланниками страмишь? Скажут: леворюцию царь допускает, ежели у него под окнами всякий, не знамо какой, вот в таком виде представляется. Поди, поди – приструни мне молодца, да и, пожалуй, надо бы нам в столице от таковских избавляться. Давай-ка мы их с тобой – за сто первый километр, а? Как думаешь?

– Эт можно!

– Во-во… Поди-ка разберись.

Ерофеич глаза на государя выпучил, орденами сверкнул, каблуками шлёпнул и – выкатился из царёвой горницы.

Скоро шум на дворцовой площади поднялся. Семь городовых с шашками при полном параде кинулись дурачка ловить. Городовые свистят, дурак бегает от них, уворачивается, хохочет. Ерофеич руководит операцией. Через малое время к царю – министр с докладом.

– Ну што, Ерофеич? Взяли?

– Операция продолжается, Ваше Величие, дурачок за реку ускакал, через мост, один городовой себе шишку набил и свисток поломал. Так что не извольте беспокоиться – завтра сыщем!

– Тьфу! Так и знал! Наплодил ты, брат, кругом себя лежебок! А ну вели мне коня седлать – сам за реку поеду, дурака сюда притащу, а твоим дармоедам – полную отставку выпишу!

– Да полно, Ваше Величие! Царско ли то дело?

– Молчать! Исполняй, как велено!

Делать нечего, привели царю жеребца засёдланного, царь вскочил на него, шпоры ему дал и поскакал. За ним свита припустила.

Вот выезжают они на мост. Конь под царём на быструю воду глянул с моста, испугался, встал на дыбы да и сбросил государя в реку. А в той стороне реки – не нашим чета. В неё нырнёшь и не вынырнешь – больно шибко речка с гор катится, среди камней кипятком кипит. Царь там бултыхается, а Ерофеич с городовыми на всё на энто дело с берега уставились и глядят, и чо-то никому из них неохота в ту речку за государем нырять – неровён час и самому спасателю придётся орден посмертно выписывать. А царя вниз по течению река тащит, крутит, об камни бьёт, щас зашибёт и утопит его до смерти!

Вдруг, глянь: на берегу тот самый дурак показался, за которым царь облаву устраивал. Бежит, руками машет, орёт что-то тревожно и жалобно, потом взял да и прыгнул в реку на свою верную погибель. (Чего с него, с дурака, возьмёшь?) Понатужился, схватил царя за шиворот, да полуживого на берег и выкинул. Только сам-то маленько не удержался, и его, родимого, среди камней закрутило и так шибко вниз поволокло, что никак уж ему и не выскочить…

Царя после того случ?я месяц лечили да выхаживали. Руку ему поломало, голову об камни он сильно зашиб; хорошо ещё, что живой остался.

И вот какая штука с государем произошла. То ли головой он и вправду сильно об речной камень вдарился, то ли ещё чего, а только приказал он того дурака ему обязательно найти и представить перед его светлые очи. Ну, конечно, привезли государю дурня уж мёртвого (еле-еле его, изодранного, в низовьях реки отыскали). Царь посмотрел на него… головой покачал и велел похоронить молодца с великим почётом, а на площади перед дворцом – чтобы памятник царёву спасителю. В полный рост.

И знаете, братцы, ещё чего…

Не было в том государстве ни до, ни после такого, как он, государя, который бы так об своих людишках беспокоился и радел.

Что такое? Как думаете, а?

А памятник так до сих пор и стоит на дворцовой площади, хоть многие в правительстве и смущаются и хихикают в рукав, потому как он (памятник, то есть) тоже, как и герой наш, в веках прославленный, – без порток.

Жил да был в муравейнике муравей. И был он не простой муравей, а военный, да не просто солдат, а целый генерал. Звали его Аггей Макарей. Вот вызывает его раз к себе муравьиная царица и приказывает:

– Оправляйся-ка ты, Аггеюшка-батюшка, в поход на высокую берёзу. Там, говорят, наших тлей чужие мураши доят да над нами, муравьями, насмехаются.

– Слушаюсь, Ваше Величество, – говорит генерал-муравей. Щёлкнул челюстями и пошел войско в поход собирать – мурашей бить.

Трубы затрубили, пушки запалили. Вышло войско в поход. Генерал-муравей впереди ползёт и в биноклю смотрит. Видит – ах, мать честная! – мураши муравьиных коровок-тлей угоняют.

– Ребята! За матушку Императрицу, муравьиную Царицу – вперёд!

Вот война началась. Храбро бьются муравьиные войска. Генерал-муравей себя не жалеет, в самый огонь смело идёт. И солдаты-муравьи, на своего командира глядючи, ничего не боятся. Да вот беда – очень уж много мурашей. Как ни бился генерал-муравей со своими солдатами – ничего не выходит. На одного муравья десяток мурашей лезет, а на генерала-муравья целая сотня навалилась. Всех муравьев мураши побили-поколотили, а генерала-муравья связали и в плен сволокли.

Сидит генерал-муравей в мурашиной тюрьме, а мураши ему и говорят:

– Мы, – говорят, – уважаем хороших солдат, которые храбро бьются, в плен не сдаются. Иди к нам служить. Будешь у нас как сыр в масле кататься, всё, чего ни попросишь, тебе дадим, только – уговор! – служи теперь уж нам. А не пойдёшь – голову скусим.

Думает генерал-муравей тяжёлую думу: «Головушка-то моя уже поседела, к земле клонится, на покой просится. Чего ж мне другой доли искать? Как есть я верный слуга матушке Императрице муравьиной Царице, так по гроб ей верным и останусь».

– Не хочу, – говорит, – не желаю служить мурашиному царю. Рубите, что ли, мою буйную голову.

Видят мураши – дело ихнее не удаётся. Не гнётся, не ломается генерал-муравей Аггей Макарей. И не стали они ему голову рубить, а с почетом отпустили. Старости, да смелости, да верности уважение оказали. Куда ж теперь деться генералу-то муравью?

А податься-то ему и некуда. К матушке Императрице муравьиной Царице идти? Так надо ей в глаза смотреть и ответ держать: почему всё войско муравьиное погибло, а он один живой от мурашей с почетом воротился. Нет, нельзя идти – стыдно. А к мурашам пойти – совесть свою потерять.

Вот и сел Аггей Макарей на камушек возле речки, буйную голову повесил. Не мила ему, видишь, жизнь без чести да без совести.

Эй, ребята! Куда ж ему деться!?

Вдруг видит Аггей – сухой листок по речке плывёт. Прыгнул он на него да и поплыл себе далеко-далеко другой жизни искать…

(1996, Тридевятое царство, писано Иваном Татневым)