Непонятные – и много! –
в нашей комнате живут:
не увидеть,
не потрогать,
но они, конечно, тут.
Потому что я их слышу
очень часто по ночам.
То они тихонько дышат
(только дышат и молчат);
То они о чём-то шепчут:
шу-шу-шу да шу-шу-шу…
Я глаза зажмурю крепче
и тихонечко лежу.
Я не видел их, но рад им,
с ними как-то веселей:
хорошо, когда есть рядом
кто-то в комнате твоей!
Не знакомы мы,
но всё же
и чужие не совсем.
На кого они похожи –
я не знаю:
а зачем?
В лесу в норе живёт барсук —
лохматый зверь с когтями.
Барсук на завтрак варит суп
с крапивой и грибами.
Поев, садится на пенёк
и, вид приняв серьёзный,
следит за тем, как ветерок
раскачивает сосны.
Шуршит зелёная листва,
щебечут что-то птицы...
Барсучья никнет голова,
и сон чудесный снится
ему, смешному барсуку...
Его нора,
опушка,
без устали твердит «Ку-ку...»
далёкая кукушка,
знакомый дятел ствол долбит,
полезным делом занят,
а он,
барсук,
на пне сидит
с закрытыми глазами.
Тихонько роднички журчат,
усталости не зная,
и двое славных барсучат
пыхтят, в траве играя.
И рад он солнечным лучам
и ласковому лету,
и рад он слышать барсучат,
которых...
рядом нету,
которые давным-давно
живут в отдельных норах,
но о которых всё равно
забудет он не скоро,
хоть много дел у барсука…
Напрасно книги учат
тому,
что память коротка
как правило,
барсучья.
Катилось солнце, словно колобок,
по голубому с белыми цветами.
Никто остановить его не мог,
когда оно скрывалось за холмами.
И долго даль окрашивал закат
в багровый цвет, тускнея понемногу,
отсвечивали красным окна хат,
и сумерки ползли через дорогу.
И лезвием садового ножа
сплетенье веток резал месяц острый.
И звезды высыпались из Ковша
и падали в подставленные горсти.
В просторной светлой синеве лежит зелёный луг. Росы дробинки по траве рассыпаны вокруг, и собирает солнце их в горячую ладонь, чтоб зарядить свой дробовик, стреляющий водой. Росинки, превратившись в пар, сольются в облака, затем - блеск молнии, удар!.. И - из дробовика хлестнёт, сметая пыль с цветов и луговой травы, град из отлитых солнцем вновь дробинок дождевых.
Они пришли - их было много –
и оборвали все крючки,
на них повесив у порога
свои пальто и пиджачки.
Они смеялись и кричали,
лекарства пробовали пить,
они мой градусник роняли,
но ухитрились не разбить.
Потом они напились чаю
и, съев остатки пирога,
"Спасибо!" - хором прокричали,
затем добавили: "Пока!"
Так тихо стало - даже странно:
лежи спокойно и болей.
Кот пыльный вылез из-под ванны.
Как всё же грустно без гостей!
Жук,
похожий на ракету,
Вдруг
в окно ко мне влетел.
На ладонь,
как на планету
неизведанную,
сел.
И по заданной программе,
как заправский луноход,
щекоча ладонь усами,
смело двинулся вперед.
Обошел ее по кругу,
задержался на краю -
и взлетел, гудя упруго,
изучив ладонь мою.
Был я с ним так осторожен,
на него дышать не смел!
Непонятно: отчего же
от меня он улетел?
Может, дело не в жуке,
а в испачканной руке?
Я воды не пожалею,
мылом грязь отмою с рук,
чтоб вернулся поскорее
симпатичный майский жук!
Соревнование у нас:
в футбол играем — класс на класс.
А я — сижу в запасе!
Растёт не в нашу пользу счёт.
И ясно, почему растёт:
ведь я сижу в запасе!
Не клеится игра, хоть плачь!
Сейчас окончен будет матч,
а я — сижу в запасе!
Вот и свисток. Пять — ноль! Разгром!
...Но только я-то здесь при чём?
Ведь я сидел в запасе!
Отлогий берег.
Берег и песок.
Песок и волны.
Волны и пространство.
И паруса далекого мазок.
И временное
ветра постоянство.
Слепящая
пронзительная синь.
Пронзительный крик чаек.
Плеск прибоя.
И, вывернув ладошку,
смотрит сын
из-под неё
в пространство голубое.
Далек и хрупок
бледный горизонт,
горячий свет
дробится в светлых бликах.
И облако высокое
плывёт
над горизонтом
медленно и тихо.
Преодолев
условную черту,
бесследно исчезает
парус белый.
И вспыхивают
брызги на лету.
И нет
мечте мальчишеской
предела!
Крабу холодно,
крабу сыро.
Одолел его ревматизм.
Он бы отдал легко полмира
за иную,
вне моря,
жизнь.
У него есть любимый камень,
выступающий над водой,
камень,
вылизанный ветрами
и тяжёлой морской волной.
И в погожие дни нередко
краб взбирается на него,
и таращат глаза креветки,
любопытные до всего.
Растопырив неловко клешни,
изучает краб горизонт,
вдоль которого белоснежный
недоступный корабль плывет.
А потом,
угловатый и жёсткий,
сам от камня неотличим,
смотрит он,
как дробятся на блёстки
о морскую поверхность лучи.
Чайки на воду падают круто,
до молекулы воздух прогрет.
И блестит вода перламутром,
отражая солнечный свет.
А лошадь,
то зелёная,
то синяя,
шагала
по оранжевой тропе —
весёлая,
красивая
и сильная
без всяких
задних мыслей
в голове.
Светило
в небе
солнце
изумрудное,
по небу
туча красная
плыла...
А лошадь шла
и было
жить
не нудно ей,
и жить она
иначе
не могла.
И не хотела
жить она
по правилам:
в конюшне спать,
ходить
весь день
в узде...
И звёзды
фиолетовые
таяли,
купаясь
в нежно-розовой
воде.
Она шагала —
лошадь
цвета радуги —
вертела
треугольной головой,
шагала
без оглядки,
жизни радуясь
весёлой,
необычной
и цветной.
Шмель был не просто,
а красивый —
большой,
похожий на Beeline.
Он рокотал несуетливо,
как небольшой аэроплан.
Его мохнатая тельняшка
была видна издалека,
когда настойчиво
и тяжко
он рыскал
в поисках цветка
Потом
увесистый,
как пуля,
он опускался на цветок
и в майском
непрерывном гуле
стихал на миг
его басок
И завладев
полезным грузом,
весь перемазанный пыльцой
он улетал
большой и грузный,
мерцая крыльями,
домой.
Откуда он явился и зачем?
Кто он такой? - мы так и не узнали.
Наверное, он нравился не всем,
зато его мальчишки обожали!
Он был багроволиц и коренаст,
ходил всегда враскачку, по-моряцки,
а повстречав кого-нибудь из нас,
седые брови хмурил для острастки.
Он поселился в доме - и тотчас
вода морская потекла из крана,
и старый черный краб, пугая нас,
расставив клешни, вылез из-под ванны.
Дом стал скрипеть, как старая баржа,
пол начал, словно палуба, качаться.
И ласточки, над городом кружа,
вдруг стали в белых чаек превращаться.
Когда с крыльца сходил он по утрам,
то каждый раз происходило чудо:
крыльцо под ним вдруг превращалось в трап,
а ветхий дом - в потрёпанное судно.
При нём мальчишкам снились по ночам
сны, от которых сердце бьётся чаще.
И море подбиралось, клокоча,
к постелям, убаюкивая спящих...
Он в нашем доме больше не живёт.
Но верим мы, что он вернётся снова!
И старый дом, поскрипывая, ждёт,
Надёжно к тротуару пришвартован.
Федя висел,
как мешок,
на перекладине
и подтянуться не мог
ни разу
на этой гадине!
Чего он ей говорил —
и вспоминать неловко,
перепилить грозил
напополам ножовкой,
зубами скрипел —
аж взмок,
плакал от злости,
плевался…
Но подтянуться не cмог
ни разу,
как не старался!
Смеялись девчонки
вокруг,
хихикали карапузы,
а Федя —
сорвался вдруг
и шлёпнулся
кверху пузом.
Потом он
корил себя
за то,
что с нею связался,
и очень стеснялся ребят,
и в мокрый платок
сморкался.
И так он
расстроен был,
что слёзы унял
еле-еле…
А утром
копилку разбил,
пошёл —
и купил
гантели.
Плющ обтекает дом
со всех сторон,
гремит со стен
зеленым водопадом,
который,
раздробившись о балкон,
стремится
дальше вниз,
к подножью сада.
И набегают волнами
кусты
на ветхий дом,
на выступы забора,
захлёстывают яркие цветы,
пестреющие всюду
без разбора.
Скалою замер дом
на берегу
зелёного,
бушующего моря,
и ветра шум
напоминает гул
далёкого,
как прошлый век,
прибоя.
Ведро ударилось о сруб
и, покачнувшись на цепочке,
уходит, вздрагивая, вглубь,
роняя на воду кружочки.
Похрустывает цепь слегка,
с бревна стремительно сбегая,
за ручкой ворота рука
с трудом следит, не поспевая.
Стремительное, как ядро,
уже невидимое, с ходу
с тяжёлым звоном бьёт ведро
внизу о ледяную воду.
И там, в колодезном стволе,
перевернувшись, тонет с плеском
и, от воды потяжелев,
вдруг цепь натягивает резко.
А после, до краёв полно
водой и отраженьем солнца,
восходит медленно оно
из мрачной глубины колодца.
Ржавый от загара капитан
извлекал из трубки дым табачный,
а увидев за кормой кита,
наблюдал за ним с улыбкой мрачной.
- Мелкота. Да разве это кит?
Я не раз ловил бычков крупнее! -
буркнет он, сердито посопит
и радикулит на солнце греет.
А когда коварный ураган
был готов корабль разбить о скалы,
он его ругательски ругал,
так как трубку ветром задувало.
Отыскав укромный уголок,
слушал он, как ураган грохочет,
и, пуская изо рта дымок,
бормотал:
- Даст бог - авось проскочим!
Если бунт на судне назревал,
и тогда, показывая норов,
кольца дыма капитан пускал,
грозно глядя на парламентёров.
Беды обходили стороной
судно сорок лет с приличным гаком,
лишь дымок струился над водой...
До поры до времени, однако!
И пришла негаданно беда:
капитан в карман засунул руку,
чтоб оттуда вынуть, как всегда,
старую, прокуренную трубку.
Но в кармане обнаружил он
лишь дыру в кулак величиною.
Капитан был этим потрясён
больше, чем опасностью любою!
Не капитаном,
пусть простым матросом!
Пусть пассажиром!
Только бы поплыть
туда, где есть
бананы и кокосы,
где баобаб растет
и эвкалипт.
Где круглый год тепло,
где волны с гулом
на берег экзотический
идут,
где хищные
зубастые акулы
подводные богатства
стерегут.
Где птица,
неизвестная мне,
плачет
в лесу,
среди лиан и орхидей.
Где люди говорят
совсем иначе,
включая даже
маленьких детей.
Где на камнях,
горячих, словно угли,
забросив в океан
рыбачью снасть,
с утра поклёвки ждёт
мальчишка смуглый,
мечтая к нам
когда-нибудь попасть, -
не капитаном,
пусть простым матросом!
Пусть пассажиром!
Только бы поплыть
туда, где вишни есть
и абрикосы,
где на полях бескрайних
рожь стоит.
Где тонет всё зимой
в сугробах снежных,
и до весны
стоит на реках лёд...
Смотрю я с грустью -
с берега, конечно, -
как вдаль уходит
белый теплоход.
А возле моря все не так -
Другая обстановка!
Трепещет простыня, как флаг,
На бельевой верёвке.
Сверкает берег чешуёй
Вблизи рыбачьих лодок,
И ветерок несёт морской
Не пыль, а запах йода.
И чайки вместо воробьёв
Кружат над головою,
И постоянно слышен рёв
Могучего прибоя.
И белоснежные суда
В причал уткнулись носом.
И ходят все мальчишки там
Вразвалку, как матросы.
Стоит посреди огорода всё лето
чудак одноногий, в лохмотья одетый,
в соломенной шляпе с большими полями.
Стоит, шевеля на ветру рукавами,
потом замирает...
Но хитрые птицы
на грядки совсем не желают садиться.
Смеются, над ним пролетая, они:
- Эй, ты! Одноногий! А ну, догони!..
Смеются, затем исчезают вдали,
довольные тем, что его провели!
А он - смотрит вслед улетающим птицам
с улыбкой, совсем не желая сердиться,
но птицам улыбка его не видна -
прикрыта соломенной шляпой она!
Я лес люблю. Сосновый лес,
Чтоб сосны были до небес.
Чтобы кололи облака
Об иглы белые бока,
Чтоб солнце пряталось в ветвях,
Чтоб хвоей воздух крепко пах,
Чтоб, если лечь, закрыв глаза,
Казалось: это паруса
Полощет ветер над тобой
Или шумит морской прибой,
И ты плывёшь на корабле
Вперёд, к неведомой земле.
Жара стояла жёлтою стеной,
земля страдала от глубоких трещин,
не тучи ветер гнал, а пыль и зной
все дни с однообразием зловещим.
Просили пить деревья и трава,
поникшие и серые от пыли,
и ящерицы, двигаясь едва,
по каплям воздух раскалённый пили.
Тень испарялась прямо на глазах,
дрожащий воздух искажал предметы.
Как нужен дождь был нам! Но о дождях
молчали все народные приметы.
Но билась жизнь и в выжженной степи,
и перепел совсем по-человечьи
с небес ронял своё: «Тер-пи! Тер-пи!..»
И ждать и верить становилось легче.
И вечер тучей падал с высоты,
как будто бы грозя дождём пролиться...
И чудились нам близкий плеск воды
и шорох капель, трущихся о листья.
Я сплю,
но в то же время
слышу всё:
как облака
скребут тихонько
крышу,
как муравей
соломинку несёт
к себе домой
и напряжённо дышит,
как птица
в невесомости парит
с шуршанием
почти неразличимым,
как рыба
что-то тихо говорит —
чуть слышно,
но вполне красноречиво,
как паутинка
стонет на ветру,
вибрируя
в сплетеньях
струй воздушных,
как точит жук
древесную кору -
упорно,
непрерывно,
равнодушно,
как гриб случайный
под окном растёт,
траву и корни
с хрустом раздвигая.
Я слышу,
как безмолвный небосвод
негромко, но отчётливо
вздыхает.
Я сплю
и словно грежу наяву.
Я слышу
шум движения
молекул...
Во сне понятен
слуху моему
мир звуков,
недоступный
человеку.