Вязала мне мама варежки, тёплые, из овечьей шерсти.
Одна варежка уже готова была, а вторую мама до половины только связала – на остальное не хватило шерсти. На улице холодно, весь двор замело снегом, гулять меня без варежек не пускают – боятся, что отморожу руки. Сижу я у окна, смотрю, как синицы прыгают на берёзе, ссорятся: наверное, не поделили жучка.
Мама сказала:
– Подожди до завтра: утром пойду к тёте Даше, попрошу шерсти.
Хорошо ей говорить «до завтра», когда я сегодня гулять хочу! Вон со двора к нам дядя Федя, сторож, идёт без варежек. А меня не пускают.
Вошёл дядя Федя, снег веником отряхнул и говорит:
– Мария Ивановна, там дрова на верблюдах привезли. Будете брать? Хорошие дрова, берёзовые.
Мама оделась и пошла с дядей Федей смотреть дрова, а я выглядываю из окошка – хочу увидать верблюдов, когда они выезжать будут с дровами.
С одной подводы дрова выгрузили, верблюда вывели и привязали у забора. Большой такой, лохматый. Горбы высокие, как кочки на болоте, и набок свешиваются. Вся морда верблюда покрыта инеем, и губами он что-то всё время жуёт – наверное, хочет плюнуть.
Смотрю я на него, а сам думаю: «Вот у мамы шерсти на варежки не хватает – хорошо бы остричь верблюда, только немножко, чтобы он не замёрз».
Надел я быстро пальто, валенки. Ножницы в комоде нашёл, в верхнем ящике, где всякие нитки, иголки лежат, и вышел во двор. Подошёл к верблюду, погладил бок. Верблюд ничего, только косится подозрительно и всё жуёт.
Залез я на оглоблю, а с оглобли сел верхом между горбами.
Повернулся верблюд посмотреть, кто там копошится, а мне страшно: вдруг плюнет или сбросит на землю. Высоко ведь!
Достал я потихоньку ножницы и стал передний горб обстригать, не весь, а самую макушку, где шерсти больше.
Настриг целый карман, начал со второго горба стричь, чтобы горбы были ровные. А верблюд ко мне повернулся, шею вытянул и нюхает валенок.
Испугался я сильно: думал, ногу укусит, – а он только полизал валенок и опять жуёт.
Подровнял я второй горб, спустился на землю и побежал скорей в дом. Отрезал кусок хлеба, посолил и отнёс верблюду – за то, что он мне дал шерсти. Верблюд сначала соль слизал, а потом съел хлеб.
В это время пришла мама, дрова выгрузила, второго верблюда вывели, моего отвязали, и все уехали.
Мама меня дома бранить стала:
– Что же ты делаешь? Ты же простынешь без шапки!
А я правда забыл надеть шапку. Вынул я из кармана шерсть и показал маме – целая куча, совсем как овечья, только рыжая.
Мама удивилась, когда я ей рассказал, что это мне дал верблюд.
Из этой шерсти мама напряла ниток. Целый клубок получился, варежку довязать хватило и ещё осталось.
И теперь я хожу гулять в новых варежках.
Левая – обыкновенная, а правая – верблюжья. Она до половины рыжая, и когда я смотрю на неё, то вспоминаю верблюда.
На дворе шёл снег, было холодно. Но я знал, что в Казахстане сейчас весна. И так мне захотелось увидеть, что делается там весной, что я пошёл на вокзал, купил билет и поехал.
Сначала поезд мчался среди лесов. И вечером закат был багровым от мороза.
На Волге мокрый ветер качал деревья, грачи уже прилетели и ходили по полям.
В Казахстане снег лежал в ямках около телеграфных столбов.
Весенний верблюд нюхал рельсы и линял. А на одной станции продавали кисель, и дикие осы садились на руки, и в степи родился голубой верблюжонок, слабенький и слепой.
Я спросил казаха, когда у верблюжонка глаза откроются.
– Как откроются, его в сарае запрут, — сказал он.
Я удивился:
– Он, наверное, погулять захочет?
– Нельзя ему погулять, – вздохнул казах и рассказал, что у верблюжонка кожа на пяточках ещё нежная, а в степи скорпионы под камнями притаились, и змеи, и ядовитый паук каракурт. И все они только и ждут, чтоб верблюжонок в степь убежал.
Поезд поехал дальше. Я стоял у окна, думал: змею увижу или скорпиона. Но так и не увидел.
Только на повороте увидел я, как мчится паровоз, а впереди, около рельсов, стоят жёлтые столбики. Вот-вот налетит паровоз на столбик…
И вдруг столбик катится в степь. Это суслики. Они свою храбрость показывают.
Огромное железное чудовище несётся на суслика, а он стоит, лапки прижал к груди и не шевелится.
Колёса гремят всё ближе: тук-тук, тук-тук! И сердце у суслика от страха: тук-тук, тук-тук, тук-тук!
Наконец не выдерживает и с визгом – назад в норку. Там его ждёт невеста.
А вот и горы показались. Тюльпаны захлестнули всё. Ветерок их покачивает, они волнами переливаются, то розоватые, то совсем как огонь, а вон жёлтая полоса пробилась…
Жаворонок чёрный на камушке сидит.
Вот он взвился и поднимается всё вверх, всё вверх, и весь дрожит, трепыхается от песен. А солнце так и жжётся, так и палит.
Весной в горах лежит снег, и цветут эдельвейсы, и голубое перо сойки мелькает в зелёных кедрах. И солнце здесь светит ярче, чем внизу, в долине. Чёрный ворон молча облетает горы. Далеко слышен шум его крыльев, даже горный ручей не может их заглушить. Медленно летит ворон от одной вершины к другой: нет ли где больного зайчонка? Или, может, маленький куропчонок отстал от матери?
Притаился в траве зайчонок, куропчонок ещё крепче прижался к земле. Все боятся ворона, даже олень вздрагивает от его карканья и тревожно озирается вокруг.
Ворон возвращается ни с чем: он очень стар. Он сидит на скале и греет больное крыло. Ворон отморозил его лет сто, а может, и двести назад. Кругом весна, и он совсем один.
У Веры был бельчонок. Его звали Рыжик. Он бегал по комнате, лазил на абажур, обнюхивал тарелки на столе, карабкался по спине, садился на плечо и коготками разжимал у Веры кулак – искал орехи. Рыжик был ручной и послушный. Но однажды, на Новый год, Вера повесила на ёлку игрушки, и орехи, и конфеты и только вышла из комнаты, хотела свечки принести, Рыжик прыгнул на ёлку, схватил орех, спрятал его в галошу. Второй орех положил под подушку. Третий тут же разгрыз…
Вера вошла в комнату, а на ёлке ни одного ореха нет, одни бумажки серебряные валяются на полу.
Вера закричала на Рыжика:
– Ты что наделал, ты не дикий зверь, а домашний, ручной!
Рыжик не бегал больше по столу, не катался на двери, не разжимал у Веры кулак. Он с утра до вечера запасался. Увидит кусочек хлеба – схватит, увидит семечки – набьёт полные щёки, и всё прятал.
Рыжик и гостям в карманы положил семечки про запас.
Никто не знал, зачем Рыжик делает запасы.
А потом приехал папин знакомый из сибирской тайги и рассказал, что в тайге не уродились кедровые орешки, и птицы улетели за горные хребты, и белки собрались в несметные стаи и пошли за птицами, и даже голодные медведи не залегли на зиму в берлоги.
Вера посмотрела на Рыжика и сказала:
– Ты не ручной зверь, а дикий! Только не понятно, как Рыжик узнал, что в тайге голод.
Весной снег быстро растаял, вода поднялась и затопила бобровую хатку.
Бобры перетащили бобрят на сухие листья, но вода подобралась ещё выше, и пришлось бобрятам расплываться в разные стороны.
Самый маленький бобрёнок выбился из сил и стал тонуть.
Я заметил его и вытащил из воды. Думал, водяная крыса, а потом вижу – хвост лопаточкой, и догадался, что это бобрёнок.
Дома он долго чистился и сушился, потом нашёл веник за печкой, уселся на задние лапки, передними взял прутик от веника и стал его грызть.
После еды бобрёнок собрал все палочки и листики, подгреб под себя и уснул.
Послушал я, как бобрёнок во сне сопит. «Вот, – думаю, – какой спокойный зверёк – можно его одного оставить, ничего не случится!»
Запер бобрёнка в избе и пошёл в лес. Всю ночь бродил я по лесу с ружьём, а утром вернулся домой, открыл дверь, и…
Что же это такое? Как будто я в столярную мастерскую попал!
По всему полу белые стружки валяются, а у стола ножка тонкая-тонкая: бобрёнок её со всех сторон подгрыз. А сам спрятался за печку.
За ночь вода спала. Посадил я бобрёнка в мешок и поскорее отнёс к реке.
С тех пор как встречу в лесу поваленное бобрами дерево, так сразу вспомню про бобрёнка, который подгрыз мой стол.
Далеко за Сырдарьёй, на краю пустыни, стоит белый домик. Живёт в нём лесник Тилан.
В августе каждое утро он выводит из сарая верблюда, навьючивает на него мешки семян и уезжает в пустыню. Семена тамариска он разбрасывает по вершинам песчаных барханов, семена саксаула раскидывает в низинах. Верблюд идёт быстро, только успевай запускать руку в мешки – слева тамариск, справа саксаул.
Из-под ног верблюжьих во все стороны, как брызги, разбегаются ящерицы-круглоголовки. Удавчик мелькнул серебристой стрелкой на песке, свернулся пружиной и зашипел издалека на верблюда.
К полудню ящерицы и змеи зарылись в песок, чтоб не испечься. Ящерицы-агамы залезли на тамарисковый куст. На вершине куста, на каждой веточке, сидит неподвижно ящерица, подняла головку и тяжело дышит.
Тилан привязывает верблюда к ветке тамариска; ящерицы не убегают – им некуда бежать по раскалённому песку, а наверху иногда налетит прохладный ветерок.
Тилан развьючивает верблюда, кладёт войлок на песок, сверху на куст вешает халат и в тени отдыхает.
Пустыня как будто вымерла до вечера.
Только варан показался на вершине бархана, увидел Тилана и зашипел: Тилан помешал ему ловить ящериц на тамариске.
Варан кидается на куст, ящерки с писком прыгают сверху, и варан хватает их.
К вечеру жара спадает.
Вылезают из нор песчанки, свистят, перекликаются друг с другом.
За ними вылезают круглые клещи, похожие на свинцовые пломбы, и пустыня оживает.
Вечером, когда Тилан подъезжает к белому домику, на горизонте, как мираж, мелькают антилопы-сайгаки. Они бегут за сотни километров к глубокому колодцу в пустыне.
Всю ночь они будут стоять вокруг колодца и дышать, дышать влажным воздухом. К утру, когда пастухи пригонят овец на водопой, сайгаки убегут в пески.
Каждый день выезжает лесник Тилан засевать пески.
Саксаул пускает корни на много метров в стороны и в глубину. Корни саксаула и тамариска закрепляют пески, не дают им передвигаться и засыпать арыки, сады и кишлаки.
Я проснулся. Было тихо. Шакалы замерли, и древесные лягушки замолчали. Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук! Как будто стучат деревяшки. Это тростинки друг о друга стукаются, гнутся.
– Кто это?
– Сазан пошёл!
– Да разве сазан может тростник гнуть?
– Морской сазан может!
Днём увидел я морского сазана. Он весь был закован в красную чешую, как рыцарь в латы. Валялся в пыли, а сам всё к воде, к воде полз и красным глазом на рыбаков косил, как дикий жеребец.
Потом я узнал, почему он такой опалённый и сильный. Зимой рыбы держатся ближе к берегу, пощипывают водяные травы или что река вынесет с мутью.
Только не морской сазан. Он уходит на середину моря, где вода совсем горькая и синяя-синяя, а сверху звенит ветер.
В январе, когда здесь дождь, слякоть, и маяк еле мигает, сазан подплывает к Туркмении и видит, как розовые фламинго в Гасан-Кули поднимаются с залива и исчезают, растворяются в закате над песками.
Он плывёт вдоль берега, закованный в свою чешую, и видит, как верблюдица ищет белого верблюжонка, а верблюжонок стоит за барханами белым пятнышком.
Сазан видит, как гюрза лежит на песке и смотрит на него страшными, невидящими глазами. Хочется подплыть ближе, ближе…
Нет, скорей от этого берега! Только бы дождаться, когда на чёрных каменных ветках саксаула расцветут белые восковые цветочки.
Вода в море нагревается, и уже начинает тяжелить икра, и сазан плывёт, плывёт, а сам мечтает о тростниках, за которыми видны снежные горы.
И пить бы мягкую, сладкую, снежную воду. И тереться брюхом, выпускать икринки в эту прохладную, сладкую воду, и гнуть тростник…
Всё тише стучат тростинки по утрам. Морской сазан мечет икру. Успокаивается. Забывает, что он видел, и краски раскалённых песков гаснут на его чешуе.
Ещё в детстве в какой-то книжке я прочёл, что у ребят был свой ослик. Они сами его кормили и ездили на нём куда хотели. И с тех пор я только и мечтал о своём ослике, даже деньги копил, чтобы его купить.
Когда к нам приезжали знакомые, пили чай и разговаривали с мамой о своих взрослых делах, я всегда спрашивал: сколько стоит ослик, чем его кормят, может он жить у нас в Москве, а вдруг ему снег не понравится? Все смеялись, а мама укладывала меня пораньше спать.
Теперь я стал уже большим и недавно ездил в Таджикистан. Я жил в кишлаке. У хозяина, где я остановился, был ослик, серый и маленький. Ослик стоял около сарая и отмахивался хвостом от мух.
Мне очень захотелось прокатиться на нём верхом. Хозяин мне разрешил:
– Сколько хочешь езди, только возьми палку.
Палку я не взял и пожалел. Ослик всё время останавливался, ревел и дальше не шёл. Я его и упрашивал, и подталкивал сзади – всё равно стоит на одном месте. А потом вдруг быстро побежал, я крепко вцепился в гриву.
Он завёз меня на середину ручья и остановился. Вода в ручье ледяная, до берега далеко, и тут я пожалел, что у меня нет палки.
Я его уже не называл осликом, а ругал как попало. Хорошо, что хозяину надоело меня ждать. Он пришёл к ручью, сломал прут, и обратно мы ехали быстро. Хозяин смеялся надо мной. Я совсем не знал, что осёл такой упрямый. Ведь в книжке рассказывали про послушного ослика, а это был длинноухий, упрямый осёл, совсем не тот, на которого я копил деньги в детстве.
Ходил я гулять в лес. В лесу тихо, только слышно иногда, как деревья от мороза трещат.
Ёлки стоят и не шелохнутся, на ветках подушки снега намело. Я ногой по ёлке ударил – целый сугроб мне свалился на голову. Стал я снег отряхивать, смотрю – идёт девочка. Снег ей по колено. Отдохнёт немножко и опять идёт, а сама вверх на деревья смотрит, ищет что-то.
– Девочка, что ты ищешь? – спрашиваю.
Девочка вздрогнула, на меня посмотрела:
– Ничего, так просто!
И дальше пошла. Сама маленькая, а валенки большие.
Вышел я на тропинку, с тропинки в лес не сворачиваю, а то и так полные валенки набралось снега. Погулял я немножко, ноги замёрзли. Пошёл домой.
На обратном пути смотрю – опять эта девочка впереди меня по тропинке тихо-тихо идёт и плачет. Я её догнал.
– Почему, – спрашиваю, – ты плачешь? Может, я помогу?
Посмотрела она на меня, вытерла слезы и говорит:
– Мама комнату проветривала, а Борька, скворец, в форточку вылетел и улетел в лес. Теперь он ночью замёрзнет!
– Чего ж ты раньше молчала?
– Боялась, – говорит, – что ты Борьку поймаешь и возьмёшь себе.
Стали мы вместе с девочкой искать Борьку. Спешить надо: темнеть уже стало, а ночью Борьку сова съест. Девочка в одну сторону пошла, а я в другую. Каждое дерево осматриваю, нигде нет Борьки. Хотел я уже обратно идти, вдруг слышу – девочка кричит: «Нашла, нашла!» Подбегаю я к ней – стоит она около ёлки и показывает наверх:
– Вот он! Замёрз, бедный. А на ветке сидит скворец, перья распушил и одним глазом смотрит на девочку. Девочка его зовёт:
– Боря, иди ко мне, хороший! А Боря только к ёлке прижался и идти не хочет. Тогда я полез на ёлку, чтоб его поймать.
Только долез до скворца, хотел схватить, а скворец перелетел к девочке на плечо. Она обрадовалась, спрятала его под пальто.
– А то, – говорит, – пока донесу до дому, замёрзнет.
Пошли мы домой. Темно уже стало, в домах огоньки зажглись. Я спрашиваю у девочки:
– А давно у тебя скворец живёт?
– Давно.
А сама быстро идёт, боится, что скворец под пальто замёрзнет. Я за девочкой иду, стараюсь не отставать.
Пришли мы к её дому, девочка попрощалась со мной.
– До свиданья, – только мне сказала.
Я на неё долго смотрел, пока она валенки на крыльце чистила от снега, всё ждал, что девочка мне скажет ещё что-нибудь. А девочка ушла и дверь за собой закрыла на щеколду.
Зимой в Казахстане видел я верблюжий караван. Верблюды глаза от снега закрыли и шли навстречу метели. На первом верблюде, вожаке, сидел мальчик. Он держался за горб и тоже глаза зажмурил.
А вожак шёл с открытыми глазами. Вся шерсть у верблюдов заиндевела, на морде сосульки выросли, и ресницы покрылись белым инеем. На последнем верблюде нагружена была войлочная юрта.
Ветер раздувал войлок, как парус, и верблюд наклонялся в одну сторону. Видно, издалека шёл караван, и тяжело было верблюду, он тихо стонал.
Караван скрылся в степи, а я всё удивлялся: верблюды такие большие и покорные, даже маленького мальчика слушаются…
Весной подул южный ветер, снег намок, и верблюды стали задумчивые.
Их погоняют, кричат, а они стоят на месте, жуют жвачку и смотрят куда-то далеко, о чём-то мечтают.
Потом снег остался только в оврагах. Бугорки просохли.
Степь стала рыжая от прошлогодней травы. Прилетели жаворонки, орлы, кулички.
Суслики стояли жёлтыми столбиками у норок и звонко свистели.
Степь проснулась и зазвенела.
И тут верблюды взбесились. Они убежали в степь, подальше от людей. И там бегали, кувыркались, оставляя на траве клочки зимней шерсти.
Однажды я услышал, как за холмом кто-то топчется, от пыли не видно кто.
Я подошёл поближе, а это верблюды отплясывают. То передними ногами топнут, то задними. То передними, то задними. Передними, задними…
Верблюды танцевали танец весны. Они радовались, что прошла зима, греет солнце, и они живы.
Построил я себе в тайге чум. Это не домик и не лесной шалашик, а просто длинные палки вместе сложены. На палках лежит кора, а на коре – брёвнышки, чтобы куски коры не сдуло ветром.
Стал я замечать, что кто-то в чуме оставляет кедровые орешки.
Я никак не мог догадаться, кто же без меня в моём чуме орешки ест. Даже страшно стало.
Но вот раз подул холодный ветер, нагнал тучи, и днём стало совсем темно.
Залез я поскорее в чум, а место моё уже занято.
В самом тёмном углу сидит бурундук. У бурундука за каждой щекой по мешочку с орехами.
Щёки толстые, глаза щёлочками. Смотрит он на меня, боится орешки выплюнуть: думает, я их украду.
Терпел бурундук, терпел, да и выплюнул все орешки. И сразу щёки у него похудели.
Насчитал я на земле семнадцать орешков.
Бурундук сначала боялся, а потом увидел, что я спокойно сижу, и стал рассовывать орешки по щелям и под брёвнышки.
Когда бурундук убежал, посмотрел я – всюду орешки напиханы, крупные, жёлтые. Видно, бурундук в моём чуме устроил кладовую.
Какой хитрый этот бурундук! В лесу белки да сойки все орешки у него растащат. А бурундук знает, что в мой чум ни одна сойка-воровка не полезет, вот и притащил ко мне свои запасы. И я уже не удивлялся, если находил в чуме орешки. Я знал, что со мной живёт хитрый бурундук.
Мне надоело жить в городе, и весной я уехал в деревню к знакомому рыбаку Михею. Михеев домик стоял на самом берегу речки Северки.
Чуть свет Михей уплывал на лодке рыбачить. В Северке водились огромные щуки. Всю рыбу они держали в страхе: попадались плотвички прямо из щучьей пасти – на боках чешуя ободрана, как будто оцарапали гребёнкой.
Каждый год Михей грозился поехать в город за щучьими блёснами, да никак не мог собраться.
Но однажды Михей вернулся с реки сердитый, без рыбы. Он молча затащил лодку в лопухи, велел мне не пускать соседских ребят и уехал в город за блёснами.
Я сел у окна и стал смотреть, как по лодке бегает трясогузка.
Потом трясогузка улетела, и к лодке подошли соседские ребята: Витя и его сестра Таня. Витя осмотрел лодку и стал тащить её к воде. Таня сосала палец и смотрела на Витю. Витя закричал на неё, и они вместе спихнули лодку в воду.
Тогда я вышел из домика и сказал, что брать лодку нельзя.
– Почему? – спросил Витя.
Я сам не знал почему.
– Потому, – сказал я, – что лодка эта чудесная!
Таня вынула палец изо рта:
– А чем она чудесная?
– Мы только до поворота доплывём и обратно, – сказал Витя.
До речного поворота было далеко, и, пока ребята плыли туда и обратно, я всё придумывал что-нибудь чудесное и удивительное. Прошёл час. Ребята вернулись обратно, а я так ничего и не придумал.
– Ну, – спросил Витя, – чем же она чудесная? Простая лодка, один раз даже на мель села и течёт!
– Да, чем она чудесная? – спросила Таня.
– А вы разве ничего не заметили? – сказал я, а сам старался поскорей что-нибудь придумать.
– Нет, ничего не заметили, – сказал Витя ехидно.
– Конечно, ничего! – сказала сердито Таня.
– Так, значит, ничего и не заметили? – спросил я громко, а сам хотел уже удрать от ребят.
Витя замолчал и стал вспоминать. Таня сморщила нос и тоже стала вспоминать.
– Видели следы цапли на песке, – робко сказала Таня.
– Ещё видели, как уж плывёт, только головка из воды торчит, – сказал Витя.
Потом они вспомнили, что зацвела водяная гречиха, и ещё видели белый бутон кувшинки под водой. Витя рассказал, как стайка мальков выпрыгнула из воды, спасаясь от щуки. А Таня поймала большую улитку, а на улитке ещё сидела маленькая улиточка…
– Разве всё это не чудесно? – спросил я.
Витя подумал и сказал:
– Чудесно!
Таня засмеялась и закричала:
– Ещё как чудесно!