Сегодня Вовка прибежал ко мне с перекидным календарем и с по-рога закричал:
– Дядь Сереж, смотрите, у нас календарь неправильный! Мы с ба-бушкой его хотим в передачу послать, где про бракованные вещи гово-рят.

Я полистал календарь, но ничего особенного не обнаружил – ка-лендарь как календарь. Разве что изречения на каждый день, помещенные внизу каждой страницы, принадлежали явно не великим мыслителям. Чем же он так плох?

– Да вот, смотрите, тут все с ошибками, где восходы и заходы! Так же не бывает! Мы специально проверяли!

Я посмотрел, куда тыкал Вовкин палец: 1 января. Восход солнца 10.00. Заход солнца 16.06. Долгота дня 6.06. Действительно, что-то не так – я помню, что 1 января в 10 утра было уже совсем светло, я в это время с собакой гулял, и она все вынюхивала в снегу остатки петард, запущенных в новогоднюю ночь. Я перевернул еще несколько страниц нау-гад: 15 июня. Восход солнца 4.35. Заход солнца 23.25. Долгота дня 18.50. Действительно, не помню я такого, чтобы в Москве солнце в по-ловине двенадцатого ночи садилось.

– Погоди, Вовка, давай мой календарь посмотрим. – Я взял со своего письменного стола календарь, и мы стали сравнивать.

– Ну вот, видите, вот, вот, у вас же правильно, а у нас все не так написано!

Действительно, в моем календаре цифры были совсем другие: 1 января. Восход – 8.59. Это же почти на целый час раньше! А заход – 16.07 – почти так же. Ну-ка, а что 15 июня? Восход – 4.44, заход – 22.15, долгота дня – 17.31. Как же так? Я сам ничего не понимал – два календаря на 2001 год, и вдруг такое!

На всякий случай я заглянул в выходные данные на последней страничке. Мой календарь был издан Государственным унитарным изда-тельско-полиграфическим предприятием «Курск» по адресу г. Курск, ул. Энгельса, 109. Я заглянул в конец Вовкиного календаря: Производствен-ное объединение «Парус», Санкт-Петербург, г. Ломоносов, ул. Морская, 86… Все ясно!

– Вовка! Не стоит ваш календарь в передачу посылать! Он пра-вильный.

– А ваш?

– Тоже правильный! Только они в разных городах изданы. А в Петербурге и Курске солнце встает и садится по-разному. Питер намного севернее Курска или Москвы, поэтому там зимой дни короткие, ночи длинные, а летом – наоборот. Слышал по белые ночи? Там в июне ночью небо даже темнеть не успевает.

Вовка выглядит разочарованным: ему так хотелось уличить из-дателей календаря в ошибках! Он почему-то даже не спрашивает, отчего это на севере и на юге дни и ночи разные. Но зато Вовка спрашивает о другом:
– А у кого раньше зима кончается?

– Так ведь что зимой считать, Вовка? Месяц март к нам в одно время приходит, а теплеет у нас раньше. Знаешь, я как-то в одном году три весны встретил.

– Как это?

– А я был в двух командировках. В начале марта я попал в Ге-ленджик. Дома, в Москве еще снег лежал, а там уже деревья цвели – миндаль, кизил. А некоторое время спустя, когда март кончался и толь-ко-только наступал апрель, я был в Киеве, там как раз зацвели каш-таны. Ну, а потом уже, в конце апреля, ближе к маю, и у нас стали на деревьях цветы распускаться.

– Здорово. – Вовка подумал. – Значит, можно весну растя-нуть?

– Выходит, можно.

– А день можно растянуть?

– День-то теперь совсем просто. Если вылететь на самолете с востока на запад – например, из Сибири или Приморья, то через не-сколько часов прилетишь в Москву или Петербург, а там будет то же са-мое время, как при вылете. Например, вылетаешь в два часа дня из Вла-дивостока, шесть часов летишь и садишься в Москве, а там те же два часа дня. У меня так было.

– Значит, если так лететь или ехать, время отнимается?

– Да, Вовка. Если двигаться против вращения Земли, часы нужно переводить назад, а если по вращению – то вперед. А когда со-вершишь полный оборот вокруг Земли, то из прибавленных часов сложатся целые сутки, и тогда нужно в календаре перескочить через одно число. Или, наоборот, одно число два дня считать, если двигался в сторону вращения Земли.

– Я помню, вы рассказывали, как моряков Магеллана наказа-ли.

Действительно, как-то мы с Вовкой говорили про историю спутников Магеллана, которые, совершив кругосветное путешествие, от-стали от испанского календаря на один день. Когда священники поняли, что моряки постились и отмечали праздники не в положенные дни, они подвергли путешественников строгим церковным наказаниям. Вовка, когда узнал эту историю, очень расстроился за людей, впервые совершивших кругосветное плавание – вместо того, чтобы наградить, их наказали.

– А когда уже все поняли, как нужно дни считать в круго-светном плавании, чтобы не ошибаться?

– Так это – смотря кто понял. Даже в двадцатом веке похожая история вышла в советской Академии наук.

– Разве в двадцатом веке ученые не знали, как нужно дни при-бавлять и отнимать?

– Ученые-то знали. Но когда домой вернулась первая советская кругосветная экспедиция и ее руководитель подал отчет, возмутилась бухгалтерия. У них не сходилось количество дней, проведенных путеше-ственниками в море. Экспедиция двигалась с запада на восток, поэтому одно число стояло в судовом журнале дважды. В бухгалтерии не хотели два раза платить зарплату за одно и то же число, они считали, что пу-тешественники жульничают. А это было спустя четыреста лет после пла-вания Магеллана.

У Вовки появляются веселые искорки в глазах.

– И что, заплатили?

– В конце концов начальник экспедиции дошел до самого глав-ного бухгалтера в Академии наук, все ему разъяснил, и тот распорядил-ся деньги за лишний день выплатить. Но написал записку начальству, в которой рекомендовал в дальнейшем кругосветные путешествия отправлять с востока на запад: тогда морякам нужно оплачивать, наоборот, на одни сутки меньше.

Вовка поджимает губы:
– Вот вредный! – Потом думает какое-то время и спрашивает:
– А как же космонавты дни считают?

– Космонавтам такой счет не нужен. Поскольку они за 24 часа делают несколько оборотов вокруг Земли, у них за сутки случается не-сколько восходов и закатов Солнца, поэтому прибавлять или убавлять каждый раз число было бы бессмысленным. Они просто считают время по Центру управления полетами.

– А вообще много людей, которые совершили кругосветное путе-шествие?

– Сейчас много. Вот в девятнадцатом веке это была редкость даже среди профессиональных моряков. Видел фильмы про парусные кораб-ли?

– Видел.

– Помнишь, там некоторые матросы носили серьгу в ухе?

– Ага.

– Вот такая серьга и обозначала, что ее владелец обошел на корабле вокруг Земли. А сейчас техника позволяет совершать круго-светки даже неподготовленным людям, туристам. Ну, а опытные путешест-венники в двадцатом веке как только не огибали земной шар! И в оди-ночку на яхтах, и на воздушном шаре, и на подводной лодке, не всплы-вая. Про космонавтов и говорить нечего. Они за один многомесячный по-лет столько кругосветных путешествий совершают – ушей не хватило бы, серьги вешать.

– А Светка из второго подъезда кольца носит и в носу, и на губах, и на бровях.

– Вот и представь себе космонавта, который после приземления сдает рапорт своему командиру, а у него в носу и на губах – кольца. Как у Светки.

Мы с Вовкой дружно смеемся. Да, видок у космонавта был бы занятный, что и говорить!

Вовкин голос в телефонной трубке звучал возбужденно:
– Дядь Сережа, а как будет – река, протекающая через столицу Франции, из четырёх букв?

– Сена, Вовка.

– Не, я тоже думал – Сена, я в словаре нашел. Она не подходит. Вторая буква должна быть «рэ».

– Во-первых, не «рэ», а «эр». А во-вторых, ты что-нибудь напутал. Через столицу Франции – Париж – протекает Сена. Так что – привет.

Минут через десять Вовка звонил уже во входную дверь.

– Можно?

– Заходи.

Вовка с порога протянул мне журнал с кроссвордом. Я посмотрел – отгаданных слов было совсем мало.

– Ну, и где твоя река?

– Тут.

Не отгаданная Вовкой река располагалась по вертикали. Второй буквой она пересекала вписанное по горизонтали слово «Архимед».

– Вовка, тут же написано – «великий ученый-медик эпохи Возрождения». Разве Архимед – ученый-медик?

– Конечно.

– С чего ты взял?

– А бабушка мне часто стишок про него говорит, когда хочет, чтобы я днем спать лег:

После сытного обеда
По закону Архимеда
Полагается поспать.

– Да нет, Вовка, в этот стишок Архимеда просто для рифмы вставили. Архимед жил в древней Греции и был физиком и математиком.

– А закон Архимеда – он про что?

– А про него другой стишок есть. Его школьники придумали, чтобы запомнить этот закон:

Если тело вперто в воду –
Выпирает на свободу
Весом выпертой воды
Объёма, впёртого туды.

Вовка смеётся больше от обилия неправильных слов – видно, что суть сказанного до него не дошла.

– А как по правде этот закон сказать?

– «На тело, погружённое в жидкость или газ, действует выталкивающая сила, направленная вертикально вверх и равная весу вытесненной телом жидкости или газа».

– А как это понять?

– А это так понять, что когда ты свое тело погружаешь в ванну, вода вытесняется наверх, так?

– Ага. Я один раз так вытеснил, что к Макеевым протекло.

– Ну, если не плескаться, то вытеснишь ты всегда одинаково – такой же объём, как твой собственный. А когда сидишь в ванне по горлышко, пробовал себя на руках приподнять?

– Совсем легко.

– Вот и Архимед свой закон открыл в бане. Он тоже сидел в ванне, решал одну задачку и приподнимал себя на руках. Почувствовал, что стал легче, и увидел, как уровень воды в ванне поднимается и опускается навстречу его движениям. Тогда он понял, что это вытесненная вода его поддерживает. Выскочил из ванны и голый помчался домой.

– Почему голый?

– Потому что спешил скорее записать новый закон. Бежал и кричал: «Нашёл! Нашёл!»

– И написал, как вы сказали?

– Нет, Вовка, он тогда написал по-другому: «Твердые тела, более легкие, чем жидкость, при погружении в жидкость стремятся кверху с силой, равной разности между весом жидкости, взятой в объёме этих тел, и весом жидкости.

Тела же, тяжелее жидкости, опущенные в неё, погружаются всё глубже, пока не достигнут дна. Пребывая в жидкости, они теряют в своём весе столько, сколько весит жидкость, взятая в объёме этих тел». Понял?

Вовка старательно вникает в сказанное мной. Чтобы помочь ему, я повторяю старую формулировку закона несколько раз, и мы приходим к выводу, что все, написанное Архимедом больше двух тысяч лет назад, в общем-то, понятно.

– Только двух вещей Архимед тогда не учел.

– Каких?

– Во-первых, выталкивают кверху не только жидкости, но и газы.

– И воздух?

– И воздух.

Вовка крутит головой, хлопает глазами и шевелит пальцами – он старается ощутить – выталкивает его кверху воздух, или нет.

– Что-то не чувствуется.

– Конечно, не чувствуется. У тебя объём – литров тридцать, значит – выталкивающая сила, которая на тебя действует – около сорока граммов. Такая сила слишком мала, чтобы её ощутить. А большой воздушный шар может несколько человек поднять. Он стремится вверх, потому что на него действует Архимедова сила, из-за этого и называют полёты на воздушных шарах воздухоплаванием. Шар легче воздуха, и он в воздухе плавает так же, как пробка в воде.

– А еще что он неправильно написал?

– Я не сказал, что неправильно. Но вода-то не всегда одинаково весит, а этого Архимед не знал. Холодная вода тяжелее тёплой. И солёная тяжелее пресной.

– Ну и что?

– А то, что в океане вода располагается слоями, которые не смешиваются между собой. На глубине примерно в тысячу метров начинается слой более холодной воды. Она плотнее, чем теплая вода, расположенная выше. Поэтому тела, которые тонут в теплой воде, дойдя до холодного слоя, останавливаются и до дна не доходят.

– Так и плавают посередине?

– Так и плавают.

– Значит, Архимед-то ошибся? Он же написал, что они будут погружаться, пока не достигнут дна.

– Но он написал: тела, тяжелее жидкости. А я тебе говорю про тела, которые тяжелее той жидкости, которая наверху, но легче той, которая внизу.

Вовка замолкает, осмысливая коварное поведение тел в жидкостях. Мне интересно: какой вопрос будет следующим? Ждать приходится недолго:
– А кто же тогда – «великий ученый-медик эпохи Возрождения» из семи букв, вторая «е»?

– Наверно, Везалий.

Вовка смотрит в кроссворд, шевелит губами и соглашается:
– Наверно. А какой он закон открыл?

– А об этом, Вовка, в другой раз.

Вовкина бабушка, Елизавета Кондратьевна, хворает: у нее «давление». Мы с Вовкой обсуждаем вопрос – что это значит: «давление двести на сто двадцать»?

– Чтобы человеческий организм нормально работал, ему нужен кислород. Каждой клеточке. А доставляет кислород к клеточкам кровь – забирает в легких и несет по трубочкам – кровеносным сосудам. Вспомни-ка, что нужно, чтобы жидкость побежала по трубам?

– Не знаю.

– Ну, на даче у вас вода по трубам почему течёт?

– Ее насос гонит.

– Ну вот, и в человеке есть насос. Это – сердце. От его работы зависит, как кровь будет бежать по сосудам, а значит, и сколько кислорода поступит к клеткам. А помнишь, как отец проверял работу насоса?

– Помню. По манометру. – Вовка всегда гордится, если знает технические слова.

– Вот и врач измеряет давление крови специальным манометром, а потом смотрит, правильно ли в человеке его насос работает.

Вовка думает.

– А какое давление воды в трубах?

– Обычно около четырех атмосфер.

– А атмосфера – это много?

– Это давление воздуха вокруг нас. Примерно один килограмм на квадратный сантиметр.

– На каждый квадратный сантиметр по килограмму?

– Да.

Вовка с ужасом смотрит вокруг, потом – на меня и на себя.

– Так почему же нас столько килограммов не раздавливают?

– Потому что внутри нас давление даже немножко больше. Хочешь, покажу, что сделал бы с нами воздух, если бы изнутри давление пропало?

Вовка загорается:
– Опыт делать будем?

– Будем.

– Покажите.

– А ты помогай.

Делать опыты Вовка очень любит. На этот раз мы с ним берем банку сгущённого молока, прокалываем в крышке две небольшие дырочки и выливаем молоко в тарелку. Потом осторожно наливаем внутрь через одну из дырочек воду – примерно на треть банки. Количество налитой воды Вовка определяет, постукивая черенком вилки по банке – там, где кончается вода, звук сразу становится звонче. Потом я вырезаю из другой старой банки два кружка жести размером побольше дырочек, через которые мы вылили молоко. Вовка в это время хорошенько сушит банку снаружи, чтобы на ней не было ни капельки воды. После этого я герметично запаиваю жестяным кружком одну из дырочек, и мы ставим банку на плиту.

Вскоре вода начинает громко булькать, и через незапаянную дырочку из банки вырывается пар. Подождав, когда он пойдет густой струей, я тряпкой снимаю банку с плиты и быстро запаиваю оставшуюся дырку. Вовка следит за моими манипуляциями, и, когда я отставляю банку на подоконник, спрашивает:
– И что теперь?

– Теперь жди, увидишь.

– А долго?

– Нет, не очень.

Вовка терпеливо ждет, но с банкой ничего не происходит. Потом вдруг, по прошествии нескольких минут банку начинает корёжить. У Вовки округляются глаза, когда он видит, как банка сама по себе шевелится, стенки ее втягиваются, и она съёживается, будто на нее наступили.

– Здорово, дядь Серёжа! А почему она так?

– Смотри. Мы налили немного воды, над ней оставался воздух. Когда вода закипела, пошел пар. Этот пар вытеснил из банки воздух и занял его место. Тогда мы с тобой банку запаяли и перестали греть. Пар остыл и превратился опять в воду, а вместо него получилась пустота. У пустоты никакого давления нет, а снаружи на стенки давит воздух. Вот ты и увидел, с какой силой он это делает.

– Здорово. А вы говорили, что под водой давление ещё больше.

– Больше.

– Там эту банку, наверно, в лепёшку бы сплющило, да?

– Наверно.

– А я знаю, зачем у водолазов медные шлемы и нагрудники. Чтобы его не раздавило, да?

– Нет, Вовка, тут ты не прав. Никакой шлем водолаза от давления не спасет.

– А почему же его не сплющивает?

– А потому, что внутри него воздух имеет такое же давление, как вода вокруг. По шлангу с поверхности помпой качают воздух. Чем глубже опускается водолаз, тем больше давление воздуха, которое ему подают. Но это давление всегда равно давлению окружающей воды. Поэтому водолаза не плющит.

– А зачем же тогда шлем?

– А шлема может и не быть. Это раньше так было удобнее: воздух качали с поверхности в шлем, и там всегда был некоторый его запас, которым водолаз дышал. А потом придумали акваланг, и шлемы стали не нужны.

– А как устроен акваланг?

– У водолаза за спиной баллоны, в которые воздух закачан под очень большим давлением. Из баллонов воздух поступает в устройство, которое называется «лёгочный автомат». Этот автомат снижает давление воздуха точно до такого, как у воды вокруг. Поэтому водолаза и не плющит водой.

– А на сколько времени ему хватает воздуха?

– Так ведь это от глубины зависит. Чем глубже, тем быстрее воздух в баллонах кончится.

– А какое давление в баллонах?

– Обычно – двести атмосфер.

– Как в моей бабушке.

– Ты что, Вовка! В человеке не может быть такого давления, его в клочки порвет.

– А бабушка говорила, у нее давление двести на сто двадцать.

– Так не атмосфер же, Вовка! Давление у человека мерят совсем в других единицах. Они называются «миллиметры ртутного столба».

– А в атмосферах это сколько будет?

– Нормальное давление – это когда внутри человека давление крови и других жидкостей больше окружающего примерно на одну шестую часть атмосферы. А у твоей бабушки оно больше почти на четверть атмосферы. Вот ей и тяжело.

Вовка вспоминает про больную бабушку и грустнеет. Сегодня, чтобы ей не мешать, он будет сидеть у меня, пока не придут с работы родители. Вовка задумчиво смотрит вокруг и спрашивает:
– А что мы теперь будем делать, дядя Серёжа?

– Теперь, брат, мы с тобой будем есть бутерброды со сгущёнкой, которую из подопытной банки добыли. Лопай сгущёнку, будешь здоровый, и давление будет хорошее.

– От сгущёнки?

– От здоровья.

– Тогда я и бабушке немножко отнесу.

Сегодня Вовка прибежал ко мне взбудораженный и с порога радостно сообщил о важном событии: отец впервые посадил его за руль автомобиля. Вначале машина у него «тыкалась и глохнула», но потом Вовка освоил согласованную работу правой и левой ног, и начал трогаться, разгоняться и тормозить. К концу занятия он даже два раза включил вторую передачу.

Поведав мне эту историю во всех подробностях раза три, Вовка делает неожиданный вывод. «Теперь, – говорит он, уверенно, – если папа опять летом в командировку уедет, я маму и Лешку с бабушкой смогу в Дунино отвезти. Я потихоньку поведу, мы на второй скорости до вечера как раз и доберемся».

Я вспоминаю дорогу в Дунино, небольшую деревню в Рязанской области, где у семьи Киселевых есть маленький сельский домик. Однажды, как раз в очередное отсутствие Киселева-старшего, мне пришлось отвозить их туда по узкому и извилистому Егорьевскому шоссе, а потом еще и по проселку. Дом они купили далеко – от двери до двери километров двести пятьдесят будет. Да, в излишней скромности Вовку не заподозришь!

– И за какое же время ты собираешься туда доехать на второй передаче?

– Ну, не знаю. Часов за шесть, а может, за семь. Я тихо, по обочинке.

– Не выйдет, Вовка.

Но Вовка готов спорить – он уже умеет решать задачки на путь и скорость.

– Двести пятьдесят разделить на семь, – Вовка хватает бумажку и ручку, начинает делить, но нацело не получается, число выходит длинное. После шестого знака он сдается и просит калькулятор.

– Да не нужен тебе калькулятор. Ты и так уже больше, чем нужно насчитал. Округляй. У тебя же на спидометре такой точности все равно нет.

Вовка обрадован:

– Тогда тридцать шесть километров в час. А на второй передаче можно до сорока ехать. Мне папа говорил.

– Так-то так, Вовка. Но ты же остановки не считаешь.

– Какие?

– Разные. На светофорах, например.

– Как же их сосчитаешь?

– Приблизительно. Когда дорога дальняя, нужно считать среднюю скорость. Вот посмотри, какой путь проехал, и раздели его на все потраченное время вместе с остановками, получится средняя скорость. Когда папа едет в Дунино, спидометр сколько показывает?

– Больше ста!

– Точно. А быстрее трех с половиной часов вы туда ни разу не добирались. Значит, ваша средняя скорость – около семидесяти двух километров в час. А чтобы средняя была тридцать шесть, на спидометре нужно держать километров пятьдесят-шестьдесят в час. А это, брат, уже третья передача. Придется тебе еще позаниматься.

– Ага. Дядя Сережа, а вообще-то машины с какой скоростью ездить могут?

Ну, ясно. Какой же русский не любит быстрой езды? Даже если ему всего девять лет и он только что впервые в жизни «втыкал вторую передачу». Мы снимаем с полки Книгу рекордов Гиннеса и узнаем, что несколько лет назад экспериментальный автомобиль «Траст SSС» превысил скорость звука и разогнался до 1228 км/час.

Вовка поражен:

– Уя! А это на какой передаче?

– Передач у него, Вовка, совсем не было. На этой машине двигатель реактивный, как на самолете.

– А до Дунина он за сколько доедет?

– До Дунина, Вовка, он вовсе не доедет. Такие машины делают не для того, чтобы они по Егорьевскому шоссе ездили. Этот автомобиль построен, чтобы на специальной ровной трассе на несколько секунд развивать рекордную скорость, и все.

Вовка разочарован:

– А на настоящем автомобиле какая была самая большая скорость?

– Вот, смотри: серийный «Ягуар XJ 220» в 1992 году на треке развил скорость 349 км/час.

– А он за сколько до Дунина доедет?

– Да он, скорее всего, и доедет за столько же, за сколько вы с отцом доезжаете. Ну, может, минут на двадцать-тридцать быстрее.

– Почему? Он же самый быстрый в мире!

– Но он же не сможет ехать быстрее всех в мире на узком шоссе, где полно машин. И потом его ГИБДД остановит, если он попробует так гнать.

– Значит, тому «Ягуару» ГИБДД не даст быстрее нас приехать?

– Выходит, так.

Видимо, такой поворот Вовку удовлетворяет. Он листает Книгу Гиннеса дальше.

– Дядь Сереж, смотрите! А гепард может развивать скорость до 100 км/час. Почему же дальше написано, что вилкорогая антилопа, – Вовка читает: – «наиболее быстро преодолевает большие расстояния»?

– Вилорогая, вилорогая, Вовка! Ты когда читать научишься нормально? А то такие умные вопросы задаешь, а антилопа у тебя – «вилкорогая». Видишь, про гепарда сказано, что он может развивать такую скорость на расстояниях не больше 550 м. Это значит, что во время охоты гепард может подкрасться к антилопам, например, потом выскочить и несколько секунд мчаться с такой скоростью. Успеет догнать – поймает и съест. А не догонит – остановится, и отдыхать будет. А вилорогая антилопа бежит не так быстро, зато долго.

– А от Москвы до Дунина она за сколько добежит?

– Да не побежит она в Дунино, что ей там нужно? Ее в зоопарке кормят хорошо, гепарды к ней не подкрадываются, зачем ей в Дунино бежать?

Вовка соглашается:

– Не побежит. – Он соображает что-то свое, и, вдруг, выпаливает:

– Лошадь побежит!

Я не сразу соображаю:

– Какая лошадь, Вовка, и куда побежит?

– Лошадь, дядя Сережа, побежит в Дунино, потому, что она кучера слушаться будет. За сколько она дотуда добежит?

– Если одна лошадь, то за несколько дней, ей ведь отдыхать нужно. Поэтому раньше, когда кроме лошадей никакого транспорта не было, их меняли километров через 50. Вот Пушкин в дневнике записал однажды, что царь доехал от Москвы до Петербурга за 38 часов, а расстояние это – 650 км. Значит, средняя скорость у них была около 17 км/час.

– Так мало?

– Так это со всеми остановками, Вовка. Пока коней меняли, то, другое. А гнали русские ямщики быстрее всех в Европе. Иностранцы боялись так ездить. – Я беру с полки книгу Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году» и нахожу нужное место: кучер «легко вскочил на облучок, чтобы помчать меня со скоростью четырех или пяти миль в час. Император делает семь миль в час. Железнодорожный поезд с трудом угнался бы за его коляской». Это – старые русские мили, Вовка, в них больше семи километров. Значит, императорский экипаж делал почти 50 км/час, а средняя скорость – видишь, на сколько меньше?

– Все равно мало.

– Это ты сейчас так думаешь. А тогда она казалась огромной. Вот де Кюстин дальше пишет, смотри: «Говорят, что невероятная скорость езды в открытой коляске вредит здоровью: немногие легкие могут безнаказанно рассекать воздух с такой стремительностью».

Вовка смеется.

– А ты не смейся. Неизвестно, что про наши скорости через сто пятьдесят лет скажут.

– А с какой скоростью машины тогда ездить будут?

– Не знаю, Вовка. И никто не знает. Сто лет назад в Берлине городские чиновники рассчитали, сколько сотен тысяч лошадей будет в Берлине к середине двадцатого века, сколько тонн овса они будут съедать в день и сколько понадобится телег для вывоза навоза с городских улиц. А потом появились автомобили, и к середине двадцатого века лошади в Берлине были только для спорта. Так что мы с тобой сейчас начнем гадать, с какой скоростью смогут ездить в двадцать втором веке, а они, может, только летать будут.

Вовка заглядывает мне в глаза:

– Ну а вы как думаете, дядя Сережа, за сколько они тогда до Дунина долетят?

Вовку пригласили на день рождения к приятелю, Мишке из седьмого корпуса. Он приготовил другу подарок – книжку про рыцарей. Они с Мишкой часто играют в рыцарей. Устраивают турниры: скачут вприпрыжку, орут и молотят друг друга подушками. Вовка хочет сделать подарок необычным, и пришел посоветоваться, что бы такое придумать, рыцарское? Мы берем с полки книгу старого автора и с ее помощью сочиняем поздравительное письмо:

Милостивый государь Михайло, сын Петров!

Дружеская благосклонность, коею почтили Вы меня с начала довольно давнего уже нашего знакомства, безо всякой со стороны моей заслуги, налагает на меня приятный долг благодарности. В засвидетельствование сего честь имею поднести Вам сие многомудрое и высокополезное сочинение, каковое, надежду питаю, прочтете Вы с удовольствием. Примите сие свидетельство моей преданности со свойственным Вам великодушием.

Владимир, сын Николаев.

Вовка хихикает, повторяя шепотом: «В засвидетельствование сего честь имею поднести Вам…». Мы переписываем послание на толстой бумаге большими буквами с завитушками. Чего-то не хватает. Я говорю:

– Нужно печать сделать.

Вовка загорается:

– А как?

Прокалываем в бумаге две дырки, продеваем в них витой шнурок и перевязываем его узелком. Находим старую монету – медную копейку восемнадцатого века с большим двуглавым орлом. Копейка размером чуть меньше Вовкиной ладошки. Достаем старую праздничную свечку красного цвета, зажигаем ее и, подложив под шнурок картонку, капаем жидким стеарином пониже узла. Когда получившаяся блямба начинает застывать, прижимаем к ней мокрую монету. Стеарин твердеет, но монета держится крепко и не хочет отклеиваться. Догадываемся поддеть ее иголкой. Оттиск получился четкий, красивый. Вовка доволен.

– А что еще можно из свечки сделать?

Я капаю стеарином на ладонь и леплю маленький кубик.

– На!

Вовка смотрит испуганно:

– Вам не горячо?

Я говорю:

– Горячо, но терпеть можно.

– Сколько в нем градусов, когда он жидкий?

– Градусов шестьдесят – семьдесят.

– А сколько градусов кожей терпеть можно?

– Это, смотря что, терпеть. Когда вы с папой в сауне были, помнишь? – там температура больше ста градусов. Вот и вспомни: горячий воздух кожа легко терпит, лавку деревянную – с трудом, а если из лавки железная шляпка гвоздя вылезет, то в этом месте сразу попу обожжешь.

– Как же я не сварился, если там больше ста градусов? Вы говорили, что когда вода в кастрюле кипит, в ней сто градусов, и все варится – мясо, яйца, макароны – все.

Всегда так с этим Вовкой. Начнешь с рыцарского письма, а куда дальше его вопросы заведут, никогда не известно.

– В тебе, Вовка, система охлаждения есть, как у папы в машине, помнишь? Внутри мотора бензин горит, поршни толкает, а чтобы корпус двигателя не перегрелся, через него по специальным каналам насос гонит воду. Вода уносит лишнее тепло от стенок двигателя и охлаждает их. Потом эта вода попадает в радиатор, там ее воздух остужает, и она опять идет в двигатель.

– Где же во мне такая система?

– Когда потеешь, получается то же самое: пот через поры в коже, как через каналы в корпусе двигателя, выходит наружу и уносит лишнее тепло.

– А где у меня радиатор?

– Радиатора, Вовка, у тебя нет. Поэтому в автомобиле одна и та же вода бегает по кругу, охлаждаясь в радиаторе и нагреваясь в стенках. А у тебя устройство другое: пот, когда выходит наружу, охлаждает твою кожу, но обратно не возвращается, поэтому после парилки всегда нужно долить воду в систему охлаждения.

– Как это?

– Попить.

– Значит, если меня в кипяток бросить, я не сварюсь?

– Сваришься, еще как! С кипящей водой твоя система охлаждения не справится. У вас ведь было с отцом, когда вы на машине в Крым ехали, помнишь?

– Помню. У нас мотор перегрелся. Мы на дороге стояли, пока он не остыл, а потом ехали осторожно. Я все время за стрелкой следил, чтобы он снова не перегрелся.

– Точно. Было слишком жарко, и система охлаждения не справилась с теплом. В горячей воде больше теплоты, чем в воздухе с такой же температурой. Воздух человек может переносить очень горячий. В прошлом веке один ученый при проведении опыта залез с куском мяса в руках в разогретую хлебопекарную печь и пробыл там минут пятнадцать. Когда вылез наружу, мясо оказалось зажаренным, а человеку ничего не было.

– Совсем ничего?

– Совсем. Его пот охлаждал. А кусок мяса – неживой, в нем все системы выключены, он нагрелся и зажарился.

– А потом что?

– Потом он это мясо со своими помощниками съел.

Вовка переваривает новую информацию, а я возвращаюсь к столу и продолжаю работать, – когда он пришел, я как раз схему паял. Новый Вовкин вопрос возникает сам собой:

– Дядя Сережа, а у жидкого олова какая температура?

– Чистое олово плавится при температуре 231 градус Цельсия.

– А другие жел?зы?

– Не железы, а металлы.

– Ну да.

Я откладываю работу. Вовка – человек дотошный, раз начал спрашивать, скоро не остановится. Мы открываем справочник по физике и узнаем интересные вещи: оказывается, например, вольфрам расплавится при температуре аж 3400 градусов, а вот галлий будет жидким уже при тридцати.

– Так он в руках расплавится, как пластилин, да?

– Точно.

– Вольфрам – он какой?

– Возьми лампочку и посмотри, в ней волосок, который светит, как раз из вольфрама сделан. Чтобы не расплавился.

– Дядя Сережа, смотрите, а как это? – Вовка тычет пальцем в строчку таблицы, где написано: Ртуть – 39о С.

– Это значит, Вовка, что ртуть плавится при отрицательной температуре, а при нормальной комнатной она уже расплавленная. Если градусник, который тебе подмышку суют, отправить на Северный полюс, ртуть в нем остынет и затвердеет.

– Много таких металлов, которые можно в кипятке расплавить?

– А ты посчитай.

Вовка водит пальцем по таблице. Он ищет металлы с температурой плавления меньше ста градусов и шепчет: «Натрий, цезий, каклий»…

– Калий, Вовка, калий.

– Ага, калий, рубидий, франций. А они, правда, в кипятке расплавятся?

– Нет, Вовка. Натрий, калий, рубидий, цезий и франций – такие металлы, которые с виду на металл и не похожи. Они мягкие, а в воде шипят, булькают, брызгают и растворяются. Получается щелочь.

Похоже, зажаренный ученым кусок мяса поразил Вовкино воображение: его мысли возвращаются в кулинарно-физическое русло:

– Дядя Сережа, а почему в скороварке все быстрее варится?

– У скороварки крышка герметичная. Когда в обычной кастрюле вода кипит, что с крышкой делается, видел?

– Она прыгает.

– Точно. Ее паром приподнимает, она подпрыгивает, и пар уходит. А у скороварки крышка не дает пару уходить, он весь остается внутри, да еще все новый и новый от кипения получается. В кастрюле повышается давление, как в автомобильной шине, когда ее насосом накачивают, только вместо насоса – кипящая вода. Но при повышенном давлении вода кипит уже не при ста градусах, а больше – чем выше давление, тем горячее кипяток. В обычной скороварке давление повышается на одну атмосферу – меньше, чем в «жигулевских» шинах, а вода в ней кипит при ста двадцати градусах. Вот из-за того, что вода в скороварке горячее, она и варит быстрее.

– В скороварке в воде, какой металл можно расплавить?

Мы шарим по таблице физического справочника, но металлов с температурой плавления между ста и ста двадцатью градусами не находим. Тогда я говорю:

– Знаешь, Вовка, вода может быть и горячее ста двадцати градусов.

– Как?

– Если давление еще больше будет. Вот в океанах есть такие места, где из дна выходят струи очень горячей воды. Она разогревается в земных недрах, а потом вырывается наружу. Давление на дне огромное – несколько сот атмосфер, поэтому вода не кипит, хотя ее температура доходит до трехсот пятидесяти градусов.

У Вовки темнеют глаза:

– В ней олово расплавится, – он ищет пальцем в таблице, – дядь Сережа, смотрите, и свинец тоже.

– Зато высоко в горах давление воздуха меньше и вода кипит при низкой температуре. На каждый километр высоты температура кипения уменьшается на три градуса. Представляешь? На Монблане вода будет кипеть при 85 градусах, а на Эвересте – при 73. Тебе мама яйца на завтрак варит?

– Варит.

– Сколько времени?

– Я люблю в мешочек. Мама говорит, в мешочек три минуты варить нужно.

– А на Эвересте яйцо в мешочек нужно было бы варить минут двадцать.

– Я бы тогда в школу опоздал.

– А в гости ты не опоздаешь?

Вовка спохватывается, берет послание с висячей печатью и идет к двери. Не дойдя до двери, оглядывается и спрашивает:

– Дядя Сережа, а если бы мы на Эвересте яйца варили в скороварке, я бы в школу опоздал или нет?

Когда Лёшка прибежал с речки, родители громко разговаривали. Не то, чтобы ругались, но Лёшка знал: в конце такого разговора ему за что-нибудь обязательно попадет. Поэтому он тихонько сел за стол и сделал вид, что читает, а сам стал слушать.

Оказалось, что Лёшкина бабушка заболела, и маме нужно ехать к ней в Челябинск. Родители спорили, куда девать сына. Лёшка не любил таких разговоров: он не вещь какая-нибудь, чтобы его девать. Он прекрасно мог побыть один. Но мама всегда в подобных случаях вспоминала разные его прегрешения, например, как Лёшка не стал разогревать обед, а слопал банку клубничного варенья с белым батоном. Подумаешь, это было-то когда? Он ещё маленький был. Сейчас мама, конечно, хотела, чтобы отец взял отпуск, но техникам в авиационном училище, где служил старший лейтенант Киселев, не давали отпуска летом, когда самые полёты. Даже и заикаться нечего.

В разговоре то и дело звучали фамилии начальников отца, Лёшка их всех знал. Но когда мама несколько раз сказала – Груничев, он понял, что дело серьёзное. Груничев был командиром полка. Просто так к нему не обращались.

Потом отец вышел из их комнаты в форме, бросив Лёшке на ходу: «Сиди дома, никуда не удирай», – и ушёл. Вернулся он через полчаса и сказал маме: «Разрешили». А потом – Лёшке: «Будешь со мной на аэродром ездить».

Аэродром был за городом, лётчиков и техников возили туда на огромных крытых «Уралах». Первый раз Лёшка очень волновался. До сих пор он видел самолёты только снизу, когда они пролетали над Муринском. Лёшка ехал и представлял, как он осенью будет рассказывать про аэродром, и как ему все завидовать станут. Дорогу он почти не видел, потому что сидел в закрытом тентом кузове. Но вот машина остановилась, и техники стали спрыгивать на бетон. Лёшка тоже прыгнул, как все, хотя ему было высоковато. И тут же увидел самолёты – много, сразу не сосчитать, они стояли в ряд, неожиданно большие и непохожие на те, что видны снизу.

Техники сразу разошлись по своим самолётам и стали стаскивать с них чехлы, а Лёшка отошел в сторонку, чтобы не мешать. Во второй эскадрилье в тот день делали предварительную подготовку. Лёшка давно знал, что главное занятие техников – делать эти самые «подготовки». Кроме предварительной были предполётная, послеполётная и ещё, кажется, какие-то. Самолётам заглядывали в разные места, снимали капоты с двигателей, забирались в кабины, что-то трогали, подкручивали и подмазывали. В комбинезонах и беретах, с тряпками и гаечными ключами в руках, техники были похожи не на военных, а скорее на автослесарей из мастерской в соседнем дворе.

Широкая бетонная полоса, на которой стояли самолеты, называлась рулёжкой. Мимо второй эскадрильи то и дело с грохотом проезжали самолёты, и Лёшку обдавала волна тёплого воздуха и сладковатый запах сгоревшего керосина. Шедшие на взлёт самолёты выруливали к началу взлётно-посадочной полосы, проходившей параллельно рулёжке метрах в двухстах от неё. Там они останавливались на несколько секунд – это лётчики по радио запрашивали разрешения на взлёт – а затем рёв двигателей усиливался, самолёт приседал на тормозах, потом ехал, сначала медленно, потом быстрее и быстрее, приподнимал нос, а потом отрывался от земли и улетал, становясь постепенно меньше. А когда самолёты садились, всё выглядело по-другому: они приближались к земле как будто беззвучно, вырастая из точки на небе, каждый раз в одном и том же месте, и выглядели растопыренными, потому что у них были выпущены закрылки и шасси. Колёса касались бетона, из-под них вырывался белый дымок, самолет проносился мимо, и Лёшку накрывал шум его двигателей.

«Ну что, так и будешь весь день бездельничать? – Лёшка обернулся – это ему кричал дядя Володя Коптев, они жили рядом и часто рыбачили вместе. – Давай, помогай, работы всем хватит».

Лёшка даже не мечтал о таком счастье. Он с готовностью схватил ведро, сбегал к крану за водой и, получив подробные инструкции, стал отмывать от грязи колёса и стойки шасси дядиволодиного самолёта. Лёшка старался изо всех сил, а проходящие мимо техники и пилоты улыбались и говорили, что вот, новый техник появился, нашего полку прибыло и всякое такое. Только старший техник звена Симагин, начальник отца и дяди Володи, ничего не говорил, но было видно, что он сердится. Ему не нравилось само Лёшкино присутствие на аэродроме.

Через несколько дней Лёшка совсем освоился. Он выполнял всякие мелкие поручения, помогал расчехлять и зачехлять самолёты, к нему привыкли. Лёшка узнал и разные секреты – например, что техники между полётами сушили семечки в соплах самолётов. Это, конечно, строго запрещалось, но многие всё равно сушили. Главное – вовремя их вынуть. Дядя Вася Невякин как-то насыпал и забыл, лётчик сел в кабину и запустил двигатели, а из правого сопла вылетели семечки. Симагин тогда сильно ругался на дядю Васю, покраснел весь, и всякие слова говорил, что Лёшке стало стыдно, и он отошёл подальше.

А еще он узнал, почему стрелков-радистов в полку называли «глаза на заду командира». Дело в том, что экипаж самолета Ил28 – пилот, штурман и стрелок-радист – сидели каждый в своей кабине. Эти кабины не соединялись между собой, имели отдельные входные люки, и даже разговаривать в полете друг с другом можно было, только подключив летный шлем с наушниками к специальному переговорному устройству. Пилот и штурман сидели впереди, а стрелок-радист – в самом хвосте. Он смотрел в полете назад и рассказывал обо всем, что творилось сзади, и чего не могли видеть его командиры.

Как раз из-за кабины стрелка-радиста и случилась та история. Вообще-то, в учебном полку, пока курсанты делали свои первые вылеты, стрелки-радисты были не нужны, и часто летали без них. Но все системы в их кабинах всё равно проверяли перед каждым полётом и содержали в полном порядке.

И вот техник дядя Женя Поречин, заглянул в заднюю кабину своего самолёта и говорит: «Слушай, Алексей, если не занят, приберись тут, а то – грязь, пылища столетняя, особенно под пультами. У тебя руки тонкие, тебе сам Бог велел из щелей пыль убирать. Справишься?»

А чего тут справляться? Лёшка и посложнее дела делать научился. Так что он без разговоров залез с мокрой тряпкой, щёткой и совком в тесную кабину стрелка-радиста и стал наводить чистоту.

Всё шло хорошо до тех пор, пока мимо не прорулил какой-то самолёт: поднятая его двигателями пыль залетела через открытый люк в кабину и свела на нет все труды. Лёшка понял, что так он никогда не уберёт как следует, и решил закрыть люк. Он уже знал, как это нужно делать: повернул кран, воздух зашипел, и два мощных цилиндра подняли тяжёлую крышку, только замок щёлкнул. Теперь все звуки снаружи доносились тише, гул руливших мимо самолётов стал совсем другим. Лёшка прибрался и уже думал заканчивать, но, нагнувшись, увидел островок пыли в глубине, у самой стенки, туда и впрямь кроме него никто никогда не доберётся. Извернувшись ужом, он заполз в узкую щель и стал орудовать в тесноте щёткой. Работая, он подумал, что, наверно, какой-то самолёт остановился рядом: ровное гудение раздавалось снаружи уже долго, не удаляясь.

Лёшка потянулся к дальней стенке, где оставалось ещё немножко пыли – сейчас её вытрет, и всё! – как вдруг кабина заколыхалась. Он понял, что все это время слышал звук моторов этого самого самолёта. И сейчас он начал выруливать на старт.

Извиваясь и стукаясь затылком и локтями о разные углы, Лёшка выполз на свободное место. Самолёт катился, подрагивая на стыках бетонных плит. Снизу через стекло виднелось только небо, а выглянуть Лёшка боялся. Ведь то, что случилось, называлось ЧП, чрезвычайное происшествие: самолёт вырулил со стоянки с посторонним на борту. За это попало бы всем: и Поречину, и отцу, и даже Симагину. Лёшка очень не хотел никого подводить, поэтому он соображал – где же лучше выскочить из самолёта, чтобы этого никто не заметил? Да ещё успеть люк закрыть – ведь если самолёт взлетит с открытой крышкой люка, уж это точно весь аэродром увидит!

А самолёт всё катился, потом послышался скрип тормозов, и они остановились. Поняв, что прыгать нужно прямо сейчас, Лёшка схватился за ручку, потянул её на себя, но повернуть не успел. Моторы взревели очень громко, и самолёт мелко задрожал. Теперь выскакивать было уже поздно.

Толчки становились все чаще и резче, что-то поскрипывало и постукивало, а потом рывки разом прекратились, остался только ровный гул. Самолёт взлетел. Лёшка решил, что теперь уже никто его не заметит, и можно, наконец, поглядеть наружу.

Зелёная земля стремительно уходила назад и вниз. Позади виднелась серая полоска аэродрома со стоявшими на ней игрушечными самолётиками. Сами они поднимались все выше, горизонт отодвигался, и Лёшка с удивлением видел по-новому такие знакомые места – высокую церковь, три памятника, кинотеатр, маленькие машины – всё стало чистым, ровным и аккуратным, только речка блестела извилистой полоской. Лешка прижался к стеклу, высматривая и узнавая новые и новые детали, как вдруг земля стала дыбом, будто её опрокинули. У Лёшки сердце ёкнуло и застучало часто-часто, он вцепился во что-то руками, чтобы не упасть, но через секунду-две с удивлением обнаружил, что, несмотря на неправильное положение земли, сам он никуда не падает. Это продолжалось недолго. Земля качнулась и встала на место, только теперь город повернулся другим боком. Лёшка сообразил, что это не земля качалась, а самолёт делал вираж, поворачивался.

Открывавшийся вид больше всего напоминал игрушечную железную дорогу, кстати, и вокзал с разбегающимися в разные стороны ниточками рельс, тоже был виден. Вокруг города лежали поля, похожие на цветные квадраты. Лёшке захотелось найти их дом. Он стал соображать, в какой стороне его искать, но в это время земля снова стала дыбом, и Лёшка понял, что они делают «коробочку», то есть полет по кругу над аэродромом. Но за «коробочкой» всегда следует посадка. Это, конечно, хорошо, потому что, если честно, Лёшке становилось боязно. Только нужно будет, когда они зарулят на стоянку, вылезти незаметно. Лёшка представил себе, какой может выйти скандал, если откроется, что в полёте на борту находился «заяц», да ещё десятилетний школьник, которого и на аэродроме-то быть не должно.

Самолёт, сделав четыре разворота, начал снижаться. Приближавшаяся земля вылетала как будто из-под Лёшкиных ног, все быстрее и быстрее. Потом мимо пронеслись постройки на краю аэродрома, и Лёшка сиганул вниз, на пол кабины, чтобы его не заметили. Пол вздрогнул, всё вокруг снова завибрировало, застучало, но тряска делалась всё спокойнее, потом послышался скрип тормозов, и рёв сменился угасающим звуком – это лётчик выключил двигатели, но турбины по инерции ещё продолжали вращаться. Лёшка уже потянулся к ручке люка, но она неожиданно резко дёрнулась, повернутая чьей-то рукой снаружи. Люк быстро распахнулся, и в открывшемся проёме показались отец и дядя Женя Поречин. Оба они смотрели широко открытыми глазами и ничего не говорили. Лешка еще успел удивиться, что у отца как будто не было губ – они были совсем белыми на белом лице. А в следующий момент отец сгрёб его в охапку и вынул из кабины. Рядом с их самолётом стоял чуть ли не весь полк, и люди всё ещё подбегали с разных сторон. Совсем близко, надвинув фуражку на самый нос, стоял Симагин. Он нарочно смотрел в сторону, но глаза у него были очень злые, а губы шевелились, он ругался. Лёшка хотел обернуться, чтобы посмотреть на отца, и в этот момент увидел Груничева – тот стоял совсем недалеко и жевал травинку.

У Лёшки засосало под ложечкой. Он глубоко вдохнул и на непослушных ногах сделал несколько шагов по направлению к командиру полка.

«Товарищ подполковник, – начал Лёшка, и все вокруг замолчали. Лёшка почувствовал, что у него запрыгал подбородок и голос стал какой-то не его. Но он снова втянул в себя воздух и одним духом, чтобы не зареветь, закончил: – Со мной всё в порядке, а Поречин не виноват, это я сам люк закрыл». И больше Лёшка ничего сказать не мог. Он только глубоко дышал, чтобы не расплакаться.

Груничев усмехнулся и обвёл глазами стоявших вокруг. «Поняли, вы? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Пацан говорит, он один виноват. Так что полеты продолжаются». Командир полка выплюнул травинку, вздохнул и добавил: «Разбор полетов завтра».

Все стали расходиться по своим местам. Лёшка не знал, куда деваться от стыда. А Груничев вдруг остановился, нагнулся к нему и сказал: «Ладно, летун, иди, отдохни. Школу кончишь – подавай документы к нам. Возьмём».