На нашем Лембозере водяник испокон веку жил. Хозяином. Полноправным хозяином.

Само имя у озера стародавнее, от карел, которые здесь раньше жили. По-карельски «лембой» значит: чёрт лесной или озёрный. Выходит, ещё в древние времена его тут люди приметили и имя ему дали – «Бурчало».

Старые люди рассказывали, что Бурчало характером не вредный был. Понапрасну душ христианских не губил, не было за ним такого. Но – нравный, шибко нравный…

Видом Бурчало был страшного, – на две головы выше самого здорового мужика, ручища длинные, ниже колен, ладони с перепонками. На нём рубаха из рядна, пузо висит, сзади из-под рубахи хвост по траве волочится – гладкий, как у налима. Борода и усы зелёные, в них тина озёрная запуталась. Глаза круглые, на выкате, ровно у лягухи болотной, а голова лысая, шишком.

Водяник любил пугать народ. В тихую ночь вдруг зашлёпает своими ладонями перепончатыми по воде, – да так звонко! Страх берёт и волосы на голове шевелятся. Мог и злобствовать Бурчало Акимов, мог человека за пятку ухватить, – если тот не по времени, после захода солнца, купаться надумал, а креста с себя не снял! Но до смерти редко топил: попугает, пощекочет и отпустит.

Много чего рассказывали люди о водянике Бурчале, рассказывали и знаменитую историю о том, как он для «Императорской ухи» рыбу поставлял…

Как-то летом отошла дневная жара, и под вечер выбрался Бурчало на тихий берег за Марушкиным болотом. Взгрустнулось ему, или просто задумался? Присел он на любимую коряжину, мурлыкал себе под нос, костяным гребнем тину и водоросли от усов и бороды счёсывал, – вдруг затренькал невдалеке колокольчик.

Вылетела на берег двуколка со становым приставом Ипполитовым. (Должность в те годы была, вроде начальника РОВД по нынешним временам). Слева и справа от двуколки два урядника верхами, вроде нынешних участковых, Семён Ермилов, да Пётр Кузя. Ипполитов ещё издалека что-то на них орал да прикрикивал.

Бурчало от греха подальше убрался, – растаял в воздухе, только гребень под коряжиной лежит.

Ипполитов с двуколки соскочил, кругами забегал:

– Смотрите мне! Чтоб по чести было! Сам губернатор обещался почтить пикник своим посещением! Чтоб улов на славу был! Тройную императорскую уху! С палией! С лососем! – у станового пристава сабля по голенищам стучит, под усами тонкими два золотых зуба блестят. Сердитый больно. – Чтобы сом был на три пуда! А то я… Я таких чертей на вас напущу!

Урядники Семён Ермилов да Пётр Кузя спешились. Кузя наклонился к начальнику, попросил шепотком:

– Ш-ш-ш! Ваше Благородие! Тиш-ша! Да нешто мы… Водяник в наш-шем Лембозере, Бурчало, ш-шибко нравный. Не любит он, кода громко бают. И ругаются. Всё от него: и улов, и рыба! Он токо Акима Бурчалова слухаеть.

– Кто таков? – взвился становой пристав.

– По пачпорту Акимка, мельник местной. Петров сын, Кикин, – пояснил Ермилов.

– Бурчало!? Кто таков? Беспаспортный? Бродяга? Вор? – аж подпрыгнул на месте Ипполитов.

– Ш-ш-ш! Ваш-ше Благородие! Ну – не любит Он, кода ругаются. Водяник он. Порядок на Лембозере блюдёт. Хозяин, значится. Испокон веку здесь… – Кузя всё шепотком, шепотком старался говорить.

– Три тысячи чертей! Двадцатый век на носу, а мои полицейские в леших верят? Кем же мне приходится командовать? Идиоты! Быдло! Тупые скоты!

– Осмелюсь доложить: Бурчало не Леш-шой, а чистый Водяник. – поддержал своего приятеля урядник Ермилов.

– С Лешим он друголетошный год разругался. Кода ему в карты Федосьено болото проиграл. Топерь Бурчало токо с мельником, Акимом Бурчаловым, и знаеться.

– Другие хрестиане яго и зреть не могут. Потому и зовут их: «Аким Бурчалов» да «Бурчал Акимов». Чисто братья.

Становой пристав вроде как успокоился немного, портсигар серебряный вынул, папироску прикурил, да как ткнет Кузю папироской в нос! Чуть усы ему не подпалил:

– Так!!! Ты!!! Рысью за мельником! В шенкеля! В шенкеля! – и к Ермилову на одном каблуке повернулся: – А ты за мужиками! В деревню! Подводы сюда, палатки, припасы! Всё!!! Быстро! Чтоб к утру всё поставили. Столы и лавки сколотили! Лодки пригнали! Сети закинули!

Повскакивали урядники н?-конь, погнали начальственные приказы исполнять.

Ипполитов один на берегу остался, ручонки в бока упёр, – папироска во рту так и прыгает! Подошёл он к бурчаловой коряжине, увидел его гребень, а гребень размером с детские грабельки. Опять неожиданно обозлился, истоптал гребень каблуками:

– Иди-оты! О!!! Быдло сермяжное!

Стали подъезжать коляски с припасами и телеги с пилёными досками, слегами и большими плетёными корзинами. Работники собрались. Поставили шатры рассадистые, столы и лавки на козлах сколотили, две купальни полотняные для дам и господ соорудили на самом берегу.

Мужики пригнали лодки из Лембозера, приготовили сети, мережи, – невод на берегу расправили и вновь уложили. Отставной солдат в фуражке без кокарды водрузил на пару с урядником Семеном Ермиловым высоченный шест для государственного флага. Повсюду суета, шум, стук топоров.

И повсюду мелькала фигурка станового пристава Ипполитова в белом парусиновом кителе. Он махал руками, указывал, грозил кому-то кулачком. Только один его визгливый голос раздавался на берегу, – словно крику в становом было на пятерых человек!

А над берегом, по-над озером луна уж встала: бледно-жёлтая, круглая и большая – с тележное колесо. Белая ночь незаметно слизнула остатки летнего вечера. Озёрная гладь мир раздвоила: две луны, два неба друг на друга смотрелись, и лес островерхий на дальнем берегу раздвоился. Божья благодать на Лембозеро сошла! – только начальственный голосок всю гармонию царапал визгливо и настырно…

Недовольный Бурчало Акимов из-за тресты следил за суетой на берегу. Сам водяник по ноздри в воде сидел не шелохнувшись, только пузыри изредка подпуская. Голова его шишковатая и лысая торчала из озера, словно камень прибрежный…

Вернулся наконец урядник Кузя, а за ним на телеге трясся Аким Петрович. В тот же миг к ним Ипполитов подлетел, заговорил быстро-быстро, нагайкой взмахнул.

Мельник с телеги слез, шапку степенно снял, стоял понурившись, пережидая вспышку начальственной активности, – мелкий ростом Ипполитов был едва по грудь матерому Акиму, и потому, наверное, всё подскакивал и подскакивал на одном месте, чтоб побольше пространства собой заиметь…

Отпрыгался становой, крик его приумолк, и Акима Петрович указал: где надо сети ставить, где мережи расправлять, и откуда следует невод заводить.

Ипполитов в свою двуколку вскочил, к рыбакам ринулся, приказы насыпал и, наконец, в деревню направился. Отсыпаться.

Акима Петрович уздечку со своей кобылки снял, побрёл, прихрамывая, к берегу, поднял сломанный гребень, присел на коряжину, самокрутку скрутил, и только хотел кресалом щёлкнуть, как из влажного зеленоватого воздуха воплотился рядом с ним Бурчало Акимов.

– Народ-то не пугай! – попросил соседа мельник.

– Не видят они меня. Не волнуйся. Угости и меня табачком!

– Кури, Бурчалушко! – улыбнулся Аким Бурчалов и кисет ему подал.

– Нет уж, сам и скрути. Знаешь же, что неловко мне, пальцы-то с перепонками.

Покурили они не спеша, и мельник принёс из телеги штоф да пару стаканов гранёных. Выпили по первому.

– Надо будет тебе новый гребень смастрачить, – разливая вторую порцию по стаканам, сказал Аким Бурчалов. – Ты шибко-то не серчай на плюгавенького. Его должность така: на всех ором орать.

– Экий он юркий! Ну, ровно – головастик! Только хвостика не отрастил. Ну, я ему хвост-то вытяну! – погрозил водяник и водку в себя вылил.

Тут Аким Бурчалов прикинул о своём и стал водяника уговаривать:

– Не серчай, Бурчалушко. Прошу тебя: не серчай. И подпихни ты им сома из запасов своих. Не ровен час, заставят меня плотину срыть. Ведь без плану мельница строена. Мою плотину сроют, и тебя без родного омута оставят…

– Лады… Наливай ишо, что там осталось. Не пришёл ишо плюгавому его час. Топить не буду. Но…

… со стороны могло показаться, что тронувшийся разумом мельник с воздухом чокается и сам с собою беседу ведёт.

День для торжества выдался, как по заказу: лёгкий ветерок мошкару и гнус от столов и палаток отогнал. Скорый дождик воздух омыл. Столы были накрыты, под салфетками угадывались закуски и ведёрки со льдом под «Шампанское». Всё было готово для пикника.

Стали съезжаться гости: и в колясках рессорных, и на таратайках, и верхами. Появились дамы в кринолинах – пёстрые и воздушные, как бабочки, и с кружевными зонтиками в руках. Господа чиновники и господа офицеры вальяжно друг с другом раскланивались, господские детишки в матросках сразу же запустили в небо воздушного змея.

Прибыл и сам губернатор: статный седой красавец в золотых эполетах, – как на картинке! Становой пристав двумя руками взмахнул – дирижируя встречу, – и слева, из патефонного раструба «Боже царя храни!» захрипело. А справа, с приплясом, – «К нам приехал, к нам приехал…» – цыгане вышли цветастые.

Урядники Семён Ермилов да Пётр Кузя на флагштоке Российский флаг вздёрнули. Господа чиновники в единый миг все разом засверкали на солнце лысинами и проплешинами, а господа офицеры во фрунт вытянулись, честь государственному символу отдали. Всё – как положено!

Подошли к берегу лодки рыбачьи, мужики стали вытягивать корзины с сёмгой, окунями и палией. Общество налюбовалось уловом из сетей и мереж. Дам и господ сменили около корзин повара и кухонные мальчишки.

«Купаться! Купаться, господа!» – весёлые возгласы, смех. Дамы и господа по купальням разделились…

Ипполитов по-хозяйски весь берег оглядел: не нужно ли где распорядиться? Нет, все отлично идёт своим чередом. Становой пристав последним в мужскую купальню зашёл, разоблачился до полосатых трико в обтяжку, плеснул на себя водой, – тут из камышей выплыла молодая крестьянка с золотыми волосами. Смутилась при виде господина пристава, улыбнулась загадочно, хихикнула как бы испуганно. Ипполитов нырнул за ней, пытаясь ухватить, – волна от купальни дальними кругами разбежалась по спокойной воде…

Наплескавшись, дамы и господа выбирались на берег, долго звенел смех из-за полотняных стен купален.

– А где же сом, господа? Обещанный? На три пуда? – громко вопросил губернатор, когда общество вновь собралось к столу.

– Сейчас-сейчас, Ваше Сиятельство! Сейчас! – поспешили к лодкам рыбаки.

Вывели мужики невод на всю загубину, с песнями вытянули на берег тугую мотню с рыбой и тиной, выпростали сома плоскоголового и усатого под пять пудов весом.

Толпа завздыхала на разные лады: – Чудо! – Истинное чудо! – Словно кит! – Императорская уха будет! – Истинно!

Сом ошалел от страха, глаза закатил, даже хвостом шевельнуть не может, – в пасти у него под усами что-то блеснуло, как слюной…

Сома на огромном серебряном блюде водрузили посреди стола, сразу же бутылкам с наливками, настойками и водкой от Смирнова стало тесно рядом с ним. Защёлкали тут пробки от шампанского, зазвенели бокалы и рюмки.

Восторженный молодой чиновник руки к небу возвёл:

– Этот сом войдет в анналы! О нём в наших «Губернских ведомостях» надо поэму написать! Стихами Гаврилы Романовича Державина!

Губернатор радостным взором общество окинул:

– А где же наш становой пристав? Что-то я его не вижу! Где же Ипполитов, господа? Его слава, ему и потрошить!

Пехотный штабс-капитан усы подкрутил, голос подал:

– А я вот слышал, Ваше Сиятельство, что перед ухой сома надо обязательно высечь. Хорошенько высечь!

– Зачем?

– Какое варварство!

– Странный обычай?!

– Дичь! К чему это?

– Сома? Шомполами? Сечь?

– Конечно же, не шомполами! Лозой, вицами! – не сдавался штабс-капитан. – Положено… По уставу Императорской ухи положено. От порки сом огорчится, а от огорчения у него печень увеличится! В Императорской ухе главное – печень сомовья!

Урядники Семён Ермилов да Пётр Кузя вежливо подступили к господскому обществу с пучками прутьев:

– Их Благородие господин становой пристав Ипполитов расстарался!

– Пожалуйте! Ваше Сиятельство! Свеженькие! Их Благородие приказал приготовить на такой случай…

Пикник на взлёте!

Цыганский хор заходится в «Барыне»!

Господа офицеры и господа чиновники пьют шампанское и наливочки, дамы щебечут и веселятся, губернатор произнёс здравицу обществу, похристосовался с вице-губернатором и Благочинным, и все гости по очереди подбегали с прутьями к сому и секли его от души. Даже сам губернатор к такой забаве генеральскую руку приложил, – взмахнул вицею, как саблей! – и рубанул по сому с оттяжкою!

Особенно довольны мальчишки! – как же! Случай такой редкий! Не тебя за шалости по попке наказывают, а ты сам сома сечёшь! Надо же! Так ему! Так ему! Так ему! Голохвостому!

Сом извивался и дико пучил глаза.

К серебряному блюду с сомом уже подобрался шеф-повар с длинным узким ножом в руке. Кончиком ножа он прочертил на желтом сомовьем брюхе косую линию над печенью, – намереваясь следующим движением вскрыть пузо и вынуть печень…

Вдруг! – пушечный выстрел, фейерверк и конфетти взлетели в воздух, – дым цветной растаял, конфетти ветерок унёс, – а на серебряном блюде посреди стола оказался полуголый становой пристав Ипполитов! Со свежей царапиной на животе и с красными полосами на спине и ниже, – следы усердия всего благородного общества по увеличению его печени…

Его купальное трико было разорвано в клочья на ягодицах. И не только на ягодицах! Жалкие лоскуточки даже срама не прикрывали…

Завизжали дамы от смущения, из-за стола повыскакивали. Губернатор бокал красного вина на свой белый мундир, на ордена и звёзды опрокинул! Офицеры и чиновники, – кто поперхнулся, кто гогочет, кто свою супругу успокаивает. Шеф-повар содрал с себя белый колпак, на корточки возле стола присел, – нож из его рук выпал. Хватает повар, хватает ножик в траве, а всё схватить не может – пальцы трясутся! С одним господским мальцом чуть родимчик от страха не случился: заколотил кулачками по воздуху: – «Уберите его! Уберите его! Уберите его!» – кричит, остановиться не может. Лишь цыганки оказались довольны скандалом и нагло смеялись из-за господских плеч, трясли монистом и звонко хлопали в ладоши.

Губернатор, с кроваво-красным пятном «бордо» на белом мундире, возвысился над столом, над голым приставом:

– Ипполитов?! Вы – негодяй! Как вы посмели! Что за казарменные шутки!? Вы забываетесь!

– Да я, Ваше Сиятельство, сам в полном недоумении…

Губернатор, не слушая извинений, встал из-за стола, к своей рессорной коляске направился.

– Ваше Сиятельство!.. Ваше Сиятельство… – глотая воздух, взмолился с серебряного блюда Ипполитов.

Пикник оказался окончательно испорченным. Какая там «Императорская уха» с сомовьей печенью!? До неё ли?!

Ведь офицера чуть живьём не съели!

Добро бы, как сие издавна принято между коллегами по государственной службе: интригами, докладными записками и доносами чиновника «съесть», – а тут ведь в натуре живого станового едва не выпотрошили и не сварили!

Скандал! А если до столичного начальства слух дойдёт?

Сердитые и голодные гости рассаживались по коляскам и таратайкам, не глядя друг на друга, и разъезжались по разные стороны, едва раскланявшись.

Некоторые офицеры и чиновники – кто помоложе и поотчаянней, – наскоро, не чокаясь, хватанули по паре рюмок водки «на посошок», и прихватили с собой в дорогу «сухим пайком» астраханского балычка да по бутылке прозрачной слезы от Смирнова…

Долго сидел на серебряном блюде становой пристав Ипполитов, пучил глаза, мотал головой и всё никак не мог прийти в полное сознание… Вероятно, от огорчения у него всё-таки сильно увеличилась печень.

– Вот, Ваше Благородие. Прикройтесь, – подал начальнику свою шинель урядник Семён Ермилов. – Прохладно на озере будет. Ещё и простынете…

– Нравный наш Бурчало Акимов… Очен-но нравный! – удручённо вздохнул урядник Пётр Кузя, – Ну, не любит Он, кода громко бают и ругаются… Очень не любит. Чуть что не по нём, так такое отмочит! Диву даёшься…

А в это время на Лембозере неяркое солнце уже клонилось к закату, и невдалеке от кромки берега торчал из воды странный гладкий камень – шишком, и почему-то всплывали из-под него пузыри…