Матроса, с которым я познакомился в Гаване, звали Франциско. Когда-то он ловил акул.
Всё началось с перчатки. Он нашел её в порту. Перчатка была на правую руку, ладонь – из кожи толщиной в палец.
– Эта перчатка – ловить акул, – объяснили ему.
Франциско был молод, и глаза его загорелись. Он смастерил снасть и стал выходить в свободные часы в море. Ловил по одной – две акулы и привык, что дело это нехитрое, требует только сноровки.
В тот день он выехал с вечера, после захода солнца, заглушил мотор и положил лодку в дрейф. На корме у него валялась задняя нога овцы, а на крючке – Франциско ловил на нейлоновый трос с цепочкой и двумя крючками – была насажена овечья печень. Не успел он забросить снасть, как лодку тряхнуло, и он очутился на досках. В нескольких метрах за кормой кто-то шумно бился о воду. Франциско встал на четвереньки и подобрался к мотору. Овечья нога с кормы исчезла.
«Эге! Вот куда делась нога, – подумал Франциско, разглядывая белый бурун и плавник, который то показывался из воды, то исчезал. – Ну, берегись!»
Он подумал так и забросил приманку поближе к акуле. Та уже покончила с овечьей ногой и кружила рядом с лодкой. Франциско водил приманку около акулы, но та плавала взад-вперед и не торопилась хватать крючья.
Наконец, она решилась. Короткий бросок – проглочены и наживка, и половина цепочки. Акула совершила прыжок и рухнула в воду, окатив Франциско с головы до ног. Он придержал снасть, и крючки намертво впились в акулью глотку.
«Теперь не плошать!»
Правой рукой, одетой в перчатку, он половчее перехватил шнур и стал потихоньку стравливать его. Леса, натянутая, как струна, врезалась в перчатку.
Вода у борта качнулась, и при слабом свете звезд он увидел около лодки длинную чёрную тень. Акула казалась неподвижной, Франциско вздохнул и на мгновение ослабил леску. И тотчас же тень исчезла, шнур врезался в ладонь. Рассекая кожу перчатки, он стремительно скользил, – акула уходила на глубину.
Франциско вцепился в него обеими руками. На ладони горячей картофелиной вздулся и лопнул пузырь, перчатка наполнилась кровью. Ногу свела судорога.
Наконец леса стала дрожать: акула устала. Зачерпнув левой рукой воды, он смочил лицо и принялся сматывать лесу. Он вёл акулу, и та покорно уступала. Вот знакомая тень снова показалась под лодкой. Из воды появился косой плавник. Франциско нащупал рукой стальной болт – один из четырёх, которыми мотор был прикреплён к днищу. Свернув шнур петлёй, он набросил его на болт.
Когда плавник опять показался из воды, Франциско нагнулся, чтобы вытащить из-под скамейки верёвку. Он решил привязать акулу к лодке за хвост. И тогда из-под воды вырвалось чёрно-белое тело, акула перевернулась в воздухе и стремительно пошла головой вниз… Франциско не успел сбросить петлю с болта, послышался звук, похожий на выстрел, – шнур лопнул. Освобождённая от тяжести, лодка свободно закачалась на воде.
Когда Франциско пришел в себя и смотал снасть, он недосчитался сорока метров, – их унесла акула вместе с крючками и цепочкой. Замотав тряпкой кровоточащую ладонь, он присел возле мотора и поднял лицо. Небо было уже розовым: он провозился с акулой около пяти часов.
– Была так велика? – спросил я, когда Франциско закончил свой рассказ.
– Да нет, всего метра три с половиной. Но у нее был характер, и она дралась до конца. Она заслужила свободу!
Я познакомился с ним в рыбацкой деревушке, что приютилась около одного из самых южных городов Индии Кочина. Здесь вправо и влево от причала стояли, уткнувшись носами в берег, длинные лодки. Рыбаки уходили на них на лов затемно и, когда я утром появлялся, лодок ещё не было. Зато их всегда поджидала вместе со мной громоздкая, белая, с огромным клювом птица. Пеликан или плавал у берега, то и дело погружая в воду клюв – охотясь за рыбой (пеликаны не ныряют) – или стоял на причале, нетерпеливо всматриваясь вдаль – не показались ли нагруженные добычей суда?
Пеликана звали Бабур.
— Так звали когда-то нашего правителя, — объяснил мне Манну, рыбак, с которым я подружился, у которого временно не было лодки, и он копил деньги на приобретение новой. В ожидании этого Манну работал на складе и до работы тоже приходил сюда каждое утро. – Вон какой у него важный вид! Но Бабур жулик. Мало того, что он ворует у нас рыбу, однажды он украл у меня кошелек. В нем было десять рупий и пятьдесят пайса. Я отнял его, — Манну погрозил пеликану.
В тот день солнце ещё не поднялось над грядой низких зелёных гор, но море уже расцветилось голубыми и белыми полосами. Положив фотоаппарат на лежавший на причале ящик из-под рыбы, я продолжил разговор.
— Рыба ловится всё хуже и хуже, — пожаловался мне Манну. – Её распугали пароходы. Раньше мы выходили в море часа на два и возвращались с полной лодкой, а теперь, чтобы выручить на базаре немного денег, нужно вставать в полночь… Ага, они уже идут!
На горизонте показалось несколько серых зубчиков.
Их заметил и Бабур. Птица заволновалась, начала нетерпеливо расхаживать взад-вперед и даже приподниматься на своих коротких перепончатых лапах. Высоко поднимая голову, она что-то высматривала.
Зубчики превратились в паруса.
Лодки приблизились, стали видны усталые лица рыбаков и отливающие серебром и зеленью бока и спины сваленных на дно лодок рыб.
— Надо сфотографировать их приход, — сказал я, повернулся к ящику и ахнул – фотоаппарата на нём не было.
Манну заметил это. Не говоря ни слова, он подошел к Бабуру, раскрыл у него клюв и, засунув руку по локоть в пасть пеликану, вытащил из подклювного мешка мой «Зенит».
Аппарат был в полном порядке, проверив, я поднял его и сделал первый снимок – «Рыбаки Кочина».
— Жаль, что у тебя нет лодки, — начал было я и замолчал, привлеченный поведением птицы. Бабур спрыгнул с причала и, ковыляя, побежал к одному из подплывавших суденышек. Лодка ткнулась носом в песок и уронила парус. Помогая себе крыльями, птица прыгнула в нее.
Я с интересом смотрел. Рыбак, не обращая внимания на пернатого гостя, перекладывал рыбу в рогожные кули, чтобы отнести её домой. Рядом топтался пеликан. Стоило человеку отвернуться, как Бабур ловко подцеплял клювом рыбину, закидывал голову и отправлял добычу в свой мешок. Рыбак, шевеля губами, что-то выговаривал ему.
— Он говорит, что воровать плохо, — объяснил мне Манну. – Но он сегодня поймал больше всех, и ему не жаль рыбы. И поэтому он не очень сердится. А Бабур всегда знает, какую лодку надо встречать. Он всё видит. Он никогда не даёт промашки.
Когда я уходил, рыбаки уже унесли улов по домам. Около берега в воде лениво плавал Бабур. Пеликан был сыт. Сегодня у него был удачный день, единственное, что ему не удалось – это стащить у меня фотоаппарат.
Эту банку я уронил, когда наш пароход стоял в порту Гавана на острове Куба.
Нёс, чтобы положить в шлюпку, и уронил за борт.
Большая такая жестяная банка из-под зелёного горошка. Весёлая, в крапинку. В такой хорошо держать червей и другую наживку для рыбной ловли. Уронил, пожалел, а когда на другой день пошёл плавать в водолазной маске около корабля, вспомнил. «Дай, – думаю, – найду её!»
Нырнул, плыву над самым дном, верчу головой: «Где тут моя потеря?»
А на дне, подо мной, полно всяких банок, бутылок. Видно, их с кораблей понакидали. Лежат они на жёлтом иле, растут между ними зелёные веточки, стоят столбики кораллов.
Присмотрелся я: вот так чудо, в каждой банке или бутылке свой жилец! В жестянке из-под кофе – десятиногий краб. Усы выставил, клешни поднял – не подходи! В бутылке из-под молока – рыбка, жёлтая, с голубой полоской. Таращит карие глаза-бусинки, вот-вот выскочит, метнётся прочь. В медной кастрюле, выброшенной сто лет назад за борт испанского парусника – хищный угорь, мурена. Свернулся в кольцо, скалит зубы: только тронь, как тяпну за палец!
А вот и моя банка. Лежит, чистая, весёлая, новенькая. Хотел я было её поднять да вдруг подумал: «А что если оставить, может и в ней поселится кто-нибудь?» Решил – и поплыл дальше.
Через неделю, когда мы обошли весь остров и вернулись в гавань, я снова опустился под воду. Банки, бутылки – всё на месте. Вот и моя жестянка. Нагнулся я над ней, а на меня из банки – глаза. Зеленоватые, с чёрными квадратными зрачками. Смотрит на меня ими неведомый жилец, смотрит, не мигает. А в банке движение: шевелятся, передвигаются, ползут похожие на маленьких серых змей ножки с кольцами-присосками. Так вот кто занял банку – осьминожек! Многорукий обитатель тёплых морей. Страшно ему – наклонилось над ним такое чудище в ластах и в маске, а покидать банку не хочется. Вцепился всеми ногами в стенки – не уйду!
И не уходи, не трону я тебя. Посмотрел и поплыл дальше. А когда на обратном пути, собравшись уходить, я снова заглянул к нему, маленький осьминожек уже спал. Он дремал, свернувшись в клубок, подобрав под себя семь ног и выставив наружу восьмую. Спит головоногий хитрец, семь ног спят, а восьмая не спит – караулит, покачивается, чутко ловит – не колышется ли вода, не плывёт ли враг? Не стал я будить его и ушёл…
С тех пор прошло немало лет, но я до сих пор помню, что где-то в далёком порту лежит на дне жестяная зелёная банка, а в ней живёт существо, которому я помог найти свой дом. А раз так, значит и там, в далёком тёплом море у меня есть друг.
Над равниной висел зной. Каждое слабое движение воздуха поднимало жёлтые тучи пыли. Они вытягивались по ветру и, медленно оседая, исчезали, гасли.
Неподвижный розовый воздух лежал над выгоревшей саванной. Он лежал тяжёлой раскалённой плитой. Травы пожухли и полегли. Дно пересохших небольших рек покрылось, как паутиной, сетью трещин.
Одинокие чёрные грифы кляксами висели в побелевшем небе. Они парили над равниной, высматривая трупы павших животных.
На пыльных глинистых дорогах, которые в разных направлениях пересекают равнину, стоят автомобили с туристами. Осоловевшие от зноя, до пояса раздетые, с зелёными от защитных козырьков лицами, обвешанные фотоаппаратами, с видеокамерами на плече, люди ждут.
И вот, наконец, на востоке поднимается медленное, коричневое облако. Слышится неясный, похожий на рокот прибоя, шум. Люди в автомашинах сразу же зашевелились. Заурчали моторы. Автомашины выкатываются вперёд, занимая места на вершинах холмов и на обрывах.
Показались первые стада антилоп. За ними – всё более плотные и протяжённые. Стада смыкаются, накатываются друг на друга. Живой вал катится по равнине. Ручейками текут огненно-рыжие импала. Плотно, без промежутков, касаясь друг друга боками, плывут иссиня-чёрные гну. Полосатые запыленные зебры маршируют рядами, как кавалерия. Остро пахнущий живой поток стремится на запад. Первые ряды давно уже скрылись за горизонтом, а конца движению всё не видно.
Пораженные невиданным зрелищем, люди в автомашинах притихли, перестали щёлкать фотоаппаратами и стрекотать камерами. Они стоят в автомобилях навытяжку и молчат.
Засуха гонит обитателей саванны на запад к воде, к устьям непересыхающих рек Нгуаби и Мбаланкета.
Время медленно движется. Оно тянется, как слюна. Наконец, проходит несколько часов, и ток животных начинает иссякать. Сквозь коричневое облако, висящее над равниной, пробивается радужное солнце. Оно висит, окруженное зелёными и оранжевыми кольцами над выбитой, перемешанной с соломой и испражнениями землёй.
И тогда люди приходят в себя. Но они уже увидели что-то новое и заволновались. Снова жужжат видеокамеры, все объективы направлены вниз. В долине показались хищники. Львы, шакалы, гиены бредут следом за ушедшими стадами. Они идут, с трудом неся отвисшие, полные пищи животы.
Первые хищники смешались с больными и отставшими антилопами. Звери сыты и не торопятся. Они знают: несколько дней еды будет в избытке.
В нашей машине, кроме меня и моего друга, смотрителя заповедника Джека Оуена, сидят ещё немцы, две семьи. Обессиленная, хромая зебра, подломив ноги, рухнула в пыль. Около неё прилегло семейство львов.
– Они её разорвут, надо что-то делать. Ну, сделай что-нибудь! – говорит немка, обращаясь к мужу. У мужа лицензия на право охоты и двуствольный винчестер с оптическим прицелом.
Женщина не перестаёт умолять. Мужчина нехотя поднимает ружье. Джек отводит его ствол в сторону.
– Не вмешивайтесь, – говорит он. – Не пытайтесь в один миг изменять то, чему звери научились за сотню тысяч лет. Законы саванны нельзя сделать лучше или хуже. Они такие, как есть.
Начинает дуть слабый восточный ветер. Он поднимает над равниной оранжевые столбы смерчей. Кренясь и падая, они движутся следом за ушедшими стадами. Туда, где антилоп ждут спасительные воды двух рек.
Привет, читатель! Кукумбер хочет познакомить тебя с книгой «Зелёные страницы», которую составил Святослав Сахарнов, давно знакомый тебе по рассказам о животных.
В Петербурге – городе на Неве – существовала и существует замечательная «литературная школа», которую создал в своей квартире прекрасный знаток природы и мастер сжатого до двух-трёх страниц художественного рассказа Виталий Бианки. Николай Сладков, Нина Павлова, Алексей Ливеровский, Зоя Пирогова, Кронид Гарновский были его учениками. Сотни книг, изданных миллионными тиражами, дала «школа» русской детской литературе.
Я попал в эту «школу» в 1954 году, когда приехал с Тихого океана в Ленинград учиться на Высших штурманских классах. Кроме учёбы я начал ещё и писать рассказы для своих, незадолго до того родившихся двух сыновей. Один рассказ попал к Виталию Бианки.
Через три дня в общежитие, где я жил, пришёл конверт. Маленький, голубоватого цвета. В конверте – совсем крошечное письмо:
«…Приходите, побеседуем, что хорошо, что плохо в Вашем рассказе. Принесите что-нибудь новенькое. Предварительно позвоните. Жму руку.
Ваш Виталий Бианки».
Ровно в назначенное время я стоял на площадке пологой лестницы старого петербургского дома. Дверь отворила женщина. Не спрашивая, кто я и к кому, позвала:
– Виталий!
В переднюю из комнаты вышел мужчина. Большой, грузный, в просторной домашней куртке. Поздоровался, провёл к себе.
– Нуте-с… — сказал и потёр руки.
Я понял, что надо доставать из нагрудного кармана сложенные втрое листки. Я принёс сказку «Как краб кита из беды выручил».
Виталий Валентинович читал её внимательно, сначала хмурился, потом удивлённо поднял брови, наконец, заулыбался. Видя это, повеселел и я. Кончив читать, Бианки сложил листки.
– Очень плохо, – с явным удовольствием, почти радостно, сказал он. – Ах, как плохо!
Я покачнулся на стуле. Ведь совершенно отчётливо было видно, как он улыбается! Как же так?
– Будем учиться, – сказал он. – Сколько времени пробудете в Ленинграде?
– Год.
– Так вот. Будете писать каждый день, всю неделю. А в субботу, в четыре часа дня – приходить ко мне читать, что вы там написали. К концу года должны быть «Морские сказки».
Только со временем я понял, чему радовался старый писатель. Он был знатоком леса, тундры, болота, немножко – гор. Подводный мир – а я уже был и водолазом, о чём ему немножко рассказал, – был для него заповедной областью. Он радовался вступлению в незнаемое…
Жил в море краб не краб, так себе – крабишка маленький. Сам с пятачок, ноги как спички, клешни как щипчики.
Пока совсем маленький был, жил где придётся, подрос – стал себе дом искать.
Вылез на мелководье, семенит вдоль берега, по сторонам смотрит. Видит – камень. В камне щель. Залез в неё. Ёрзает, ёрзает, никак не устроится. Плывёт мимо бычок-старичок, голова с кулачок.
– Славный у тебя дом, – говорит, – будто для тебя построен.
– Много ты понимаешь! – обиделся крабишка. – Плохой дом: жёсткий он, да тёмный, да тесный.
– А тебе какой нужен? – удивился бычок.
– Нужен мне такой, чтобы в нём мягко было, светло и просторно! Где тебе, губастому, понять! Плыви, покуда никто не съел!
Пока бычок губой шевелил, слова подбирал, крабишка из щели вылез – и ушёл.
Скользко по камням идти. Вода через камни перекатывается, того и гляди смоет.
– Поищу-ка я, где поглубже.
Подался в море. Идёт по песку, а песок рассыпчатый, тонкий.
Нашёл ямку. Мягко, светло, привольно.
– Тут мне и жить!
Только в ямке устроился, видит – плывёт на него огромная рыбина. Рыло длинное, снизу белые усики, спина в костяных шишках. Осётр!
Крабишка с перепугу – в песок. Зарылся. Ни жив ни мёртв.
А чудище-рыба всё ближе. Над самым дном плывёт, усиками по дну шарит.
Доплыла до ямки, пошарила – и давай копать рылом песок.
Крабишка оттуда вверх тормашками! Вылетел – да наутёк. Бежит по дну, ноги выше головы подбрасывает.
Еле удрал.
Добежал до кучи камней. Влез между двумя, дух перевести не может.
Успокоился, огляделся. Камни крепкие, не то что рассыпчатый песок.
«Чем не дом?»
Правда, не мягко тут, зато свету и места сколько хочешь.
– Останусь здесь!
Стал крабишка с камней мшанку ощипывать.
Вдруг сверху на него кто-то как бросится! На лету зубами – клац! – мимо. Развернулся – и снова на крабишку. Тот удирать.
А это катран-акулка: спина и голова узкие, рот дырой, хвост полумесяцем.
Крабишка вокруг камня. Катран за ним.
Пока катран хвост заносил, крабишка камень кругом обскакал, углядел пещерку – и в неё.
Спрятался, сидит.
Катран над камнем прошёл, видит – никого нет, и уплыл.
«Ну, – думает крабишка, – отсюда я никуда! Не мягко тут, не светло, зато просторно».
Сел и ноги вытянул.
Только вытянул, мимо скат – морская лисица – плывёт. Учуяла краба – и к камню.
Плывёт, как большущий лист колышется. Тело блином, хвост кнутиком, зубов полон рот.
А хитрющая! Даром не носится. Подплыла, на камень легла, давай голову в пещерку протискивать.
Полголовы протиснула, за клешню зубами хвать и потащила крабишку вон.
Пещерка-то просторная – не упереться, не зацепиться!
Чует крабишка – конец пришёл. Из последних сил рванулся и обломил клешню.
Вырвался из лисьих зубов, прижался к камню, будто влип.
Поцарапала лиса зубами камень. Не достать краба! Съела клешню и ушла прочь.
Ушла она, крабишка боком, боком – да к берегу. Ладно, сам живой, а клешня вырастет!
Вот наконец и камни. Между ними ручейками вода. Уж сюда большой рыбе не дойти!
И бычок тут, сосед.
– Здравствуй, дедушка!
Нашёл крабишка знакомую щель – и в неё.
Вот где хорошо: и жёстко, и темно, и тесно!
Как будто для него – для крабишки – дом построен.
Так вот, на Малабарском берегу, около города Коджикода, в одной деревенской семье жил мальчик, которого звали Рам. Его родители были очень бедные люди, и, чтобы помочь им, Рам решил сделаться заклинателем – научиться исцелять от укусов змей.
Надо сказать, что в Индии есть всего четыре вида ядовитых змей, из которых самые страшные – кобра и маленькая змейка крайт. Змеи никогда не нападают на человека, но люди в Индии в деревнях ходят босиком, а змеям никогда не известны истинные намерения людей. Вот почему змея, на которую наступили, имеет дурную привычку кусать. И в этом её трудно винить.
Люди народа малиали, когда их укусит змея, знают, что нужно немедленно отсосать кровь и прижечь ранку угольком пальмового дерева. Но им каждый раз очень хочется остаться живыми и здоровыми, поэтому они охотно обращаются и к заклинателям. Заклинатели произносят над ранкой волшебные слова, причём у каждого из них эти слова свои.
Так вот, Рам решил сделаться заклинателем. Один приятель, которого он встретил на деревенской улице, посоветовал ему:
– Знаешь что, собери корзину подарков и отправляйся к вайдвану – заклинателю, который живёт в соседней деревне. Вайдван знает волшебное заклинание, он скажет тебе его, ты повторишь его пятьдесят тысяч раз, и оно войдёт в твоё тело, станет твоим собственным…
Рам очень обрадовался, узнав, что стать заклинателем не так уж и сложно. Но какие подарки мог собрать он, мальчик из бедной семьи?
Долго размышлял Рам, потом взял корзину, набрал в неё огурцов из собственного огорода, поставил корзину на голову и отправился в соседнюю деревню.
Можете себе представить, как удивился вайдван, когда увидел около двери своего дома мальчика с корзиной огурцов на голове!
– Что случилось? – недружелюбно буркнул он.
– Я хочу стать твоим учеником, – смиренно ответил Рам. – Хочу узнать волшебное заклинание, чтобы лечить в моей деревне людей. Я пришёл не с пустыми руками: видишь, вот подарок.
И он снял с головы корзину.
А надо сказать, что заклинатель был очень богат – в благодарность за исцеление люди приносили ему золотые и серебряные вещи и много других драгоценностей.
– Мне… в подарок… огурцы? – завопил злой вайдван. – Глупец!
Рам так испугался его крика, что не понял, о чём тот говорит. А вайдван топал ногами и кричал:
– Глупец!.. Огурцы!..
Испуганный Рам бросился бежать. Он мчался по деревенской улице со всех ног, а вслед ему неслось:
– Глупец!.. Огурцы!..
А надо вам сказать, что на языке малайалам, на котором говорит народ малиали, «глупец» произносится «витти», а «огурцы» – «кусмандам», и убегающий Рам, слыша позади себя «витти-кусмандам», решил, что это и есть волшебное заклинание.
Он прибежал домой и стал день за днём повторять его, а когда повторил пятьдесят тысяч раз, то почувствовал, что оно вошло в его тело, стало его словом.
Так Рам стал врачевателем.
Надо сказать, что дела его сразу же пошли хорошо, потому что он не надеялся только на одну силу волшебных слов, но добросовестно отсасывал из ранок кровь и прижигал их угольком пальмового дерева, и советовал хорошенько кормить укушенных, чтобы у них было больше сил справиться с ядом.
И ещё люди заметили, что он никогда не берёт от исцелённых дорогие подарки, но всегда только еду – рис и мясо – и ещё изредка дрова, чтобы было на чём приготовить обед отцу и матери.
Владыкой Малабарского берега в те годы был король Коджикода. Этот король не отличался какими-либо особыми достоинствами, разве что имел очень тонкий слух и, как рассказывают, мог на расстоянии сорока шагов услышать слово, произнесённое самым тихим шёпотом.
Однажды король, гуляя у себя в саду, наступил на маленькую змейку крайт и был ею тотчас укушен.
Во дворце поднялась страшная паника. Были вызваны все лучшие врачи и заклинатели города. Однако напрасно они возносили к небу молитвы, курили благовония и выкрикивали заклинания – королю становилось всё хуже, а когда настала третья ночь, все поняли: спасения нет. Король лежал на постели, закрыв глаза, еле дышал, и у него уже начали холодеть кончики пальцев.
– Только чудо может его спасти,– сказал, покачав головой, самый старый и мудрый из врачей. – Королю надобно сделать усилие, от которого огонь жизни вновь вспыхнул бы в его груди. Но, увы, как это сделать?
И тогда кто-то вспомнил, что в деревне неподалёку от города живёт мальчик, о котором идёт слава как об искусном врачевателе. Отряд гонцов с носилками ворвался ночью в деревню. Рама усадили на носилки, и слуги бегом, меняясь каждые четверть часа, доставили его во дворец.
Рам осмотрел короля и остался очень недоволен.
– Отсасывали кровь из ранки? – спросил он у первого министра.
Первый министр испугался. Он тут же сообразил, что может повредить себе, сказав «нет», и оказаться в какой-то степени виновным в смерти властителя.
– Отсасывали кровь из ранки? – спросил он в свою очередь у второго министра. Но тот был тоже себе на уме.
– Отсасывали кровь? – спросил он у старшего королевского писца.
Так они спрашивали друг друга, пока не добрались до самого младшего конюха, и только тот осмелился сказать «нет».
– Очень плохо! – сказал Рам. – А делали прижигания?
Первый министр снова побоялся ответить, и снова вопрос дошёл до конюха, который сказал, что рану не прижигали.
– Совсем плохо! – сказал Рам. – Осталось последнее средство – волшебное заклинание.
И он, наклонясь над умирающим, прошептал:
– Витти-кусмандам!
И умирающий (а у него, как вы помните, был очень тонкий слух) услышал его. Мало того, король очень удивился, что кто-то бормочет над ним «глупец» и «огурцы». Он так удивился, что приподнялся на своём ложе и спросил:
– Какие огурцы?
Оттого, что он сделал такое усилие, кровь в его жилах побежала быстрее, сердце забилось лучше, и через час он уже мог сидеть, облокотясь на подушку, а через день улыбаться и пить прохладный оранжевый сок манго.
Когда настал час отправляться Раму домой, король сказал ему:
– Ты спас меня от смерти. Проси всё, что хочешь. Что бы ты ни назвал, всё будет доставлено тебе сегодня же.
Он имел в виду золото и драгоценные камни, изделия из слоновой кости и дорогие ткани.
– Прикажи послать моим родителям немного фруктов и вязанку дров, – сказал Рам. – Это обычная плата за исцеление, и никакой другой мне не надо.
Король снова очень удивился и спросил: может быть, у Рама был помощник? Он хочет одарить и его.
– Да, при твоём дворе есть человек, который помог мне, – сказал Рам. – Он ответил на мои вопросы, и из его ответов я узнал правду. Вот он!
С этими словами он указал на самого младшего королевского конюха.
Сказка не сохранила память о том, был ли награждён конюх, но что после этой истории Рам вернулся домой и жил долгие годы, врачуя людей и оберегая старость своих родителей, – это известно.
Известно также, что он ещё много раз прибегал к волшебному заклинанию:
– Витти-кусмандам!
Джошуа Мбонде, инже¬нер на строительстве автомо¬бильной дороги Морогоро – Иринга, стоял на обочине только что законченного участка трассы и сокрушённо качал головой. Было раннее утро, но на чёрных щеках и лбу инженера блестели чёрные капли пота.
– Вам что-то не нравится? – спросил я его.
Вместо ответа он хмыкнул и показал на дорогу. Только что, прошлым вечером, уложенный асфальт был весь завален зелёными ветками. По обеим сторонам до¬роги росли низкие зонтичные акации и тамаринды, кто-то принёс оттуда и аккуратно закрыл полотно их лис¬тьями.
Я не понял недовольство инженера: завалить доро¬гу могли только сами строители, раз закрыли, значит, так надо. Но тут послышалось урчание мотора, со сто¬роны города подкатил открытый грузовик, из его кузо¬ва высыпала добрая полусотня темнокожих рабочих. Не дожидаясь приказа, они споро убрали ветки и, при¬тащив из грузовика лопаты и ломы, начали расчищать новый участок трассы. Подъехали ещё машины, зареве¬ли моторы стоящих в отдалении бульдозеров и асфальтоукладчиков, работа закипела.
Эту не очень понятную мне и мало интересную сценку я бы, вероятно, вскоре забыл, если бы не случи¬лось так, что на следующее утро, следуя в саванну, не очутился снова на этом месте. Солнце только что вста¬ло, рабочих ещё не было. Мой шофёр резко затормозил: там, где стояли брошенные на ночь дорожные машины, двигались коричневые и серые горбатые тени. Десяток слонов неторопливо расхаживал взад-вперёд, то и дело сходя с дороги, направляясь в заросли и возвращаясь обратно.
Я ахнул: возвращаясь, каждый великан нёс охапку свеженаломанных веток. Взойдя на трассу, слон береж¬но укладывал их и отправлялся за новыми. Весь асфальт, тщательно уложенный накануне Мбонде и его рабочими, был завален зеленью.
Зачем это делают слоны? Что хотят этим ска¬зать?
Когда вечером, встретив Мбонде у гостиницы, я рассказал ему про то, что видел утром, инженер усмех¬нулся:
– Разве вы не понимаете? Это протест. Протест против вторжения в их жизнь, – сказал он. – Слоны го¬ворят: оставьте нас в покое. Ничего не изменяйте в са¬ванне. Должен признаться, – добавил он, – подобное я наблюдал не раз. Слоны выдёргивают только что вры¬тые телеграфные столбы. Однажды на моих глазах они разобрали по брёвнышку только что построенный мост. Те, кто строили его, считали, что им будут пользоваться и люди, и звери, но слоны рассудили по-своему. Они хотят переходить речку вброд. Они знают, что всякие перемены ведут к худшему… Впрочем, кто знает, что они думают?
Я кивнул. Что думают слоны, я тоже не знал.
Я попал в Восточную Африку в год, когда оттуда уезжали европейцы. Их оранжевые чемоданы выстраивались в затылок у таможенных стоек. Самолёты уносили вещи и судьбы.
Зелёный слон стоял под деревом. Был полдень, дерево светило отражённым светом, слон стоял, облитый зелеными лучами, как тенор. Стоял и жевал листья.
У меня был неправильно оформлен счет на право пользования автомашиной: в путевом листе была вписана чужая фамилия с окончанием «сон» – парк посещает много шведов.
Влажный воздух саванны гулял по канцелярии национального парка Мката. Ртуть термометра остановилась у отметки «сорок». Мои спутники африканцы, служащие парка, стеснялись. Они входили в соседнюю комнату (через приоткрытую дверь был виден угол незастеленной кровати) и выходили, бормоча «сорри». Простите.
Слон отошёл от дерева и направился к нам. Он шёл и становился коричневым. Во рту его, похожем на клюв попугая, торчала ветка.
Из спальни в канцелярию вышел полуголый человек. С бедер его свисало полотенце. Полуголый пересек комнату и остановился передо мной. «Сорри» – сказал он и ушёл обратно.
– Мистер Джон исправит вам лист, – конфузясь, объяснили мои спутники. – Мистер Джон имеет такое право.
Странный Джон появился снова. На этот раз на нём были джинсы и майка с головой быка. Сонно посмотрев на меня, он спросил, что желает турист из Швеции.
– Я прилетел из Москвы.
– Вот как?
Не присев на стул, он стал исправлять в листе фамилию. Толстое золотое перо резало бумагу.
Слон за окном опустил хобот и начал беспокойно искать что-то у самой земли. Хобот наткнулся на слонёнка – серое, пятнистое, повизгивающее существо. Задрав тонкий, как веревочка, хоботок, сын шарил у матери под брюхом. Не находя сосков, он жалобно стонал.
– В Швеции у меня есть друг профессор Бергсон, – сказал Джон. – Вы всегда живёте в Стокгольме?
– Я живу в России,
Вместе со светом в комнату вливалась жара. Насыщенный влагой воздух можно было мять в ладонях, как тесто. Маленький слон безуспешно сновал под животом у матери, терся об её задние ноги и всхлипывал.
– Значит, вы не швед, – сказал Джон и скрипнул зубами. – Я прожил здесь десять лет, а теперь меня увольняют. Наши места займут танзанийцы.
Слонёнок за окном продолжал скулить. Слониха беспокойно перебирала ногами. Джон вышел из комнаты и появился около слонов. 0бхватив малыша, он поставил его между пережми ногами матери. Встревоженная слониха развернула уши и издала предостерегающий рёв. Мои спутники тревожно заговорили между собой. Слонёнок задрал хоботок и коснулся им одного из сосков. Он уцепился за него, и сосок послушно вывалился из жёсткой кожной складки. Слонёнок присел на задние ножки и, завернув хоботок на лоб, впился в сосок ртом. Он сидел, задрав голову, урчал и чавкал. Жёлтые молочные капли, плотные, как воск, падали в сухую траву.
Человек отошёл. Слониха опустила уши и, переминаясь с ноги на ногу, стала ждать, когда слонёнок насытится.
– Вы долго пробудете у нас? – спросил Джон, вернувшись в комнату. – В прежние времена мы могли бы поездить по парку. Десять лет. Они были лучшими годами в моей жизни. Прощай, саванна!
В этот момент скрипнули петли, порыв ветра распахнул настежь дверь в спальню. Я увидел кровать, а на ней открытый чемодан.
В нём лежали: скомканное бельё, бритвенный прибор и книги. С обложки одной из них скалила зубы горилла.
Мне много приходится ездить, бывать в разных странах. И всякий раз, когда я возвращаюсь, нахожу на дне своего чемодана сказки: то книжку, изданную в далёкой африканской стране; то тетрадку, куда записал легенду, рассказанную индийской девочкой; то листок бумаги, где тесно, нерусскими буквами напечатана забавная история, которую уже много веков рассказывают на Аляске.
Я долго складывал эти книжки и эти листки в ящик стола, а теперь решил их достать, потому что в каждой сказке – народная мудрость, а что может быть интереснее и поучительнее народной мудрости?
Одни сказки я просто перевёл, другие пересказал, а третьи не только перевёл и пересказал, но и соединил вместе. Но ни одну не придумал – просто извлёк их со дна дорожного чемодана.
Святослав Сахарнов
Жил в селении на берегу студёного моря юноша по имени Малеятовит. Он был, как и все люди его племени, охотником, ездил на собаках в тундру и бил копьём оленей-карибу.
У него была хорошая упряжка – девять ездовых собак, одна лучше другой. Каждую он выкормил, когда та ещё была щенком.
Жил он с отцом и с матерью.
Но вот настал день, когда родители сказали ему:
– Малеятовит, пора тебе жениться. Пока мы не умерли, нам хочется понянчить твоих детей.
И Малеятовит стал ходить по селению из иглу в иглу. Везде он просил девушек приготовить ему немного аукоотоока. Но одни девушки клали в кушанье жир не молодого, а старого карибу, другие скупились на сушёное мясо. И только в самой последней иглу, на конце селения, Малеятовит попробовал такой аукоотоок, какого никогда прежде не едал. Хорошо перетёртый жир молодого карибу был нежным, мелко нарезанное сушёное мясо тщательно перемешано с синими ягодами черники.
Малеятовит попросил девушку отнести аукоотоок в деревянной мисочке его родителям. Тем понравилось кушанье, и через два дня сыграли свадьбу.
Стали Малеятовит и его жена жить вместе. Пошёл он однажды весной в тундру и не вернулся. Жена знала, где обычно охотится её муж. Оставила дома детей, взяла копьё и пошла за ним.
Идёт. В трещинах от зимних морозов талая вода. Пучки травы желтеют под солнцем. С кочки на кочку – нашла она в сухой траве следы мужа. И вдруг следы пропали. Усталая, легла жена на кочку и уснула. Проснулась от собачьего лая. Это упряжка Малеятовита отвязалась и прибежала искать хозяина. Лают собаки, заливаются. Посмотрела женщина – а в траве дверца. Открыла её, а там, под землёй, – иглу. Сидят в ней два медведя и её муж Малеятовит. Бросились собаки на медведей. Одного разорвали, а второго женщина копьём убила. Смотрит, а собаки все погибли – медведь их порвал.
Сняла с собак шкуры, вывела мужа из иглу. Вернулись они в селение. Там из собачьих шкур сшила жена Малеятовиту одежду: парку , торбаса и рукавицы. И снова стали жить.
Пришло время, постарел Малеятовит. Трудно стало ему бегать по тундре с копьём за карибу. Начал он вязать сети на уток. Сперва хорошая охота была: как ни пойдёт в тундру – целую сумку дичи принесёт. Потом стало всё хуже и хуже. Догадался Малеятовит, что кто-то ворует у него уток из сетей.
Пошёл однажды в тундру. Поставил сеть у озерца, лёг за ивняком в густую траву и стал ждать. Солнце поднялось высоко над вершинами снежных гор. Тепло стало. Прилетели утки – и в сеть. Но Малеятовит не стал вынимать их. Лежит в траве и ждёт. Слышит, за ивняком голоса.
– Твоя очередь сегодня, бери! – говорит один голос.
Второй отвечает:
– Нет, брат, твоя. Бери ты!
Поднял Малеятовит голову и увидел двух юношей с сумками для дичи. Только они начали вынимать из сети уток, Малеятовит выскочил – и на воров. Те – бежать.
Малеятовит – вдогонку. Бежит по тундре, с кочки на кочку прыгает, проваливается в лужи. Быстро бежит, а воры ещё быстрее. Видит Малеятовит – впереди иглу. Добежали воры до иглу и скрылись в ней. Осторожно подобрался Малеятовит, залез на поросшую травой крышу и через отверстие для воздуха заглянул внутрь.
Сидят в иглу на корточках трое: старик и два молодых. Воры.
– Отец, за нами гонится человек! – говорит один юноша. – Я боюсь. За ним опять придёт его жена и убьёт меня копьём.
– А потом прибегут собаки и опять разорвут меня! – говорит второй.
Узнал Малеятовит тех медведей, что похитили его в тундре.
– Не бойтесь, дети мои! – отвечает старик. – Принесите мой бубен.
Один сын встал и принёс отцу бубен, маленький-премаленький. Никогда не видел Малеятовит таких маленьких бубнов.
Старик плеснул на бубен воды. Начал бубен раздуваться, расти и стал большим. Принялся старик колотить в бубен, кружиться. Понял тогда Малеятовит, что это колдун – шаман.
Всё громче стучит бубен, всё неистовее кружится по иглу старик.
Вдруг за спиной у Малеятовита светлее стало – вспыхнул один край тундры. Идёт по сухой траве огонь, всё ближе подбирается к иглу.
Бедняга Малеятовит с крыши – и бежать.
А пламя уже близко. Трудно бежать Малеятовиту в одежде из собачьих шкур. Сбросил он парку. А парка залаяла и как кинется на огонь. Кусает его, рвёт. Задержала огонь.
Бежит Малеятовит. Оглянулся – огонь парку победил, сжёг и снова несётся в погоню. Вот-вот настигнет Малеятовита.
Кинул Малеятовит в огонь торбаса. Залаяли они, набросились на огонь, прижали его к земле. Пока огонь их побеждал, Малеятовит убежал ещё дальше.
Снова настигает его огонь, острыми когтями хватает за руки. Стянул Малеятовит рукавицы, бросил их на землю. Запрыгали рукавицы, залаяли, кинулись на огонь. Кусают огненные лапы, рвут на клочья.
Ещё дальше ушёл Малеятовит. А огонь рукавицы победил, сожрал – и снова в погоню. Бежит, над самой травой стелется, волочит за собой зелёный дымный хвост.
Чувствует Малеятовит его жаркое дыхание. Протянул огонь свою красную руку, вот-вот схватит человека. Но в этот миг увидел Малеятовит впереди озерцо, свою сеть и с разбега – бултых! – в воду.
А огонь так яростно нёсся за ним, что тоже упал в озеро. Молнией вспыхнул, выбросил вверх столб пара и… погас.
Вернулся Малеятовит домой в селение и стал по-прежнему там жить, по-прежнему ставить сети на уток. Но никто их больше не грабил, и Малеятовит с женой ели досыта до самой смерти.
Один мой приятель был в экспедиции с учёными на берегу Чёрного моря. Разбили они лагерь.
Погода пасмурная. Только что отгрохотал шторм. Скалы мокрые. Из расселин ручейки. Низкие облака цепляются за верхушки скал. Облака невысоко – метров сорок.
«Дай, – думает мой приятель, – рукой потрогаю облако!»
Подумал так и полез на скалу. Лезет, по сторонам смотрит. Запоминает обратный путь.
Вверх не страшно, а вот вниз! Куда ногу ставить – не видно.
Лез, лез и долез до широкого уступа.
Посмотрел вверх. До облаков ещё метров десять. Посмотрел вокруг – в камнях на уступе лужицы.
Видит – в одной лужице что-то шевелится. Присел над ней на корточки. В красноватой воде – крабишка. Увидел человека и под камень – шасть! Посидел под камнем, любопытство одолело, высунул нос. Клешонками шевелит – ждёт, что человек делать будет?
А в луже он не один. По дну две витые ракушки ползут, чёрные моллюски их на себе тащат. Маленькие серые рачки шныряют: то в стайку собьются, то во все стороны – порск! И что самое удивительное – рыбка! Бычок, с мизинец толщиной. Глазастый, губы бантиком.
Очень удивился мой приятель. Как эта живность в дождевую лужу на верхушку скалы попала? Ну ладно, краб, моллюски, рачки по стене могли залезть. А рыбка?
Странная компания! Не по воздуху ведь они сюда прилетели?
Захотелось приятелю пить. Макнул палец – и в рот. А вода-то в луже солёная, морская!
Тут он и сообразил. Никакая это не дождевая лужа. В шторм, когда волны о скалу разбивались, брызги вверх летели. Получались на уступе лужи. И морские животные с брызгами сюда попали – вон на какую высоту их забросило!
Ну, а что с ними дальше будет? Выглянет солнце, лужи высушит – и конец?
Опустил приятель в лужу руку, загнал бычка под камень, вытащил за хвост и швырнул в море.
Больше он никого не спасал. Краб и моллюски захотят – своим ходом уйдут, а рачков не поймаешь – маленькие они да вёрткие.
А может, солнца скоро и не будет? А будет опять шторм?
Снова полетят вверх солёные брызги. Переполнятся лужи водой и потекут ручейками вниз. Вместе с водой потекут их обитатели. Домой – в море.
Посмотрел мой приятель ещё раз на крабишку, попрощался с ним и хотел было лезть дальше. А дальше – никак. Выше отвесная стена, ни одной ступеньки.
Так и не долез он до облаков. Метров десять. Чуть-чуть.
Ночью кто-то ходил по дороге.
Сначала слышалось осторожное шуршание в кустах. Раздавался негромкий плеск, таинственный незнакомец вступал в воду, – сотни маленьких лужиц сохранились после дождя в лесу. Затем еле слышно поскрипывал песок, – гость преодолевал последние метры, которые оставались ему до дороги. И, наконец, слышалось осторожное царапанье и пощелкивание: он крался по асфальту. Вот покатился задетый им камешек. Вот чавкнуло в канаве. Ночной посетитель перешел дорогу. Снова зашуршали сухие листья: шаги удалялись в сторону моря…
Это было перед самым моим отъездом с острова. Я прощался с Кубой.
Лежа в постели, я слушал эти звуки и, в конце концов, не выдержал, встал, оделся и, крадучись, вышел из дома. Небо было затянуто облаками. Ни луны, ни звезд. Чернильная тьма. Я сделал наугад несколько шагов, почувствовал ногой неровный асфальт, присел на корточки и стал слушать.
Ночь была полна звуков. Ровно, как метроном, отбивало удары о берег море. Звук медленно нарастал, превращался в рокот и обрывался. В кронах деревьев мерно тенькали цикады. Они не заводили, как наши, долгой песни, а коротко притрагивались каждый к своему колокольчику – тень! Крикнул и замолчал. С другого дерева ответное – тень! Подала голос птица, жалобно, отрывисто.
На дороге снова послышалось осторожное постукивание. Кто-то в деревянных башмачках торопливо перебежал ее.
Я сделал несколько шагов, осмотрелся, послушал. Никого. Снова прислушался. Тихо. И тогда я отправился по асфальту прочь от деревни, на ощупь находя ногой продолжение дороги, спотыкаясь и едва не срываясь в канаву. То и дело я останавливался и слушал. Невидимые путешественники не дали себя перехитрить: они тоже притаились. Сбив ноги и поняв бесполезность своих попыток, я повернул обратно. На повороте дороги лежал ствол сейбы, я присел на него. Облачная пелена редела, пассат растягивал ее и рвал на части. В разрывах появились звезды, слабый, неверный свет упал на дорогу, она возникла из темноты, как река, покрытая островами, – черные провалы ям и светлое течение асфальта.
За моей спиной послышалось осторожное шуршание. Кто-то пробирался через кусты. Шорох дошел до канавы, опустился в нее, превратился в поскрипывание и шум песчинок. Я осторожно повернул голову. На сером асфальтовом островке появилась тень. Покачиваясь и постукивая, она пересекла дорогу и поспешно скрылась в лесу.
Я сидел неподвижно и молчал. И тогда шорохи стали возникать со всех сторон. Они приближались, на дороге возникали прозрачные тени. Тени с легким стуком перебегали асфальтовую реку и скрывались все в том же направлении – к морю. Я видел тени, но не видел тех, кто их отбрасывает! Чудеса.
У самых моих ног послышалось пощелкивание и возникла очередная тень. В слабом звездном свете я с трудом разглядел ее хозяина. Зеленовато-серый, под цвет асфальта, большой краб крался, осторожно переставляя ноги. Приседая, он выбрасывал вперед очередную пару, и при этом его панцирь задевал асфальт. Ритмично постукивая, краб плыл по асфальтовой реке.
Дома я разглядел добычу. Краб был бледного молочно-желтого цвета. Серым и зеленым он казался только при свете звезд. У него был массивный толстый панцирь и длинные, приспособленные для пешего хождения, ноги. Я перевернул животное на спину и присвистнул: так вот оно что! На брюшке, прижатая подвернутым хвостом, чернела гроздь икры. Это была самка, которая направлялась к морю, чтобы оставить там свою ношу – тысячи икринок, которые должны дать продолжение ее роду.
Так вот в чем разгадка упорного движения крабов через дорогу!
Я поднял крабиху, отнес ее к тому месту, где поймал, и, положив на асфальт, отнял руку. Животное приподнялось на суставчатых ногах и, не останавливаясь, не пытаясь спрятаться, продолжило путь, прерванный полчаса назад.
Один краб… второй… третий… Их были тысячи. Постукивая панцирями и волоча за собой тени, животные, которые когда-то покинули океан и стали жить в лесу, вновь, повинуясь могучему инстинкту продолжения рода, торопились к воде.
Над равниной висел зной. Каждое слабое движение воздуха поднимало желтые тучи пыли. Они вытягивались по ветру и медленно оседая, исчезали, гасли.
Неподвижный розовый воздух лежал над выгоревшей саванной. Он лежал тяжелой раскаленной плитой. Травы пожухли и полегли. Дно пересохших небольших рек покрылось, как паутиной, сетью трещин.
Одинокие черные грифы кляксами висели в побелевшем небе. Они парили над равниной, высматривая трупы павших животных.
На пыльных глинистых дорогах, которые в разных направлениях пересекают равнину, стоят автомобили с туристами. Осоловевшие от зноя, до пояса раздетые, с зелеными от защитных козырьков лицами, обвешанные фотоаппаратами, с видеокамерами на плече, люди ждут.
И вот, наконец, на востоке поднимается медленное коричневое облако. Слышится неясный, похожий на рокот прибоя, шум. Люди в автомашинах сразу же зашевелились. Заурчали моторы. Автомашины выкатываются вперед, занимая места на вершинах холмов и над обрывами.
Показались первые стада антилоп. За ними – все более плотные и протяженные. Стада смыкаются, накатываются друг на друга. Живой вал катится по равнине. Ручейками текут огненно-рыжие импала. Плотно, без промежутков, касаясь друг друга боками, плывут иссиня-черные гну. Полосатые запыленные зебры маршируют рядами, как кавалерия. Остро пахнущий живой поток стремится на запад. Первые ряды давно уже скрылись за горизонтом, а конца движению все не видно.
Пораженные невиданным зрелищем, люди в автомашинах притихли, они перестали щелкать фотоаппаратами и стрекотать камерами. Они стоят в автомобилях навытяжку и молчат.
Засуха гонит обитателей саванны на запад к воде, к устьям не пересыхающих рек Нгуаби и Мбаланкета.
Время медленно движется. Оно тянется, как слюна. Наконец, проходит несколько часов, и ток животных начинает иссякать. Сквозь коричневое облако, висящее над равниной, пробивается радужное солнце. Оно висит, окруженное зелеными и оранжевыми кольцами, над выбитой, перемешанной с соломой и испражнениями землей.
И тогда люди приходят в себя. Но они уже увидели что-то новое и заволновались. Снова жужжат видеокамеры, все объективы направлены вниз. В долине показались хищники. Львы, шакалы, гиены бредут следом за ушедшими стадами. Они идут, с трудом неся отвисшие, полные пищи животы.
Первые хищники смешались с больными и отставшими антилопами. Звери сыты и не торопятся. Они знают: несколько дней еды будет в избытке.
В нашей машине, кроме меня и моего друга смотрителя заповедника Джека Оуена, сидят еще немцы, две семьи. Обессиленная, хромая зебра, подломив ноги, рухнула в пыль. Около нее прилегло семейство львов.
– Они ее разорвут, надо что-то делать. Ну, сделай что-нибудь! – говорит немка, обращаясь к мужу. У мужа лицензия на право охоты и двуствольный винчестер с оптическим прицелом. Женщина не перестает умолять. Мужчина нехотя поднимает ружье. Джек отводит его ствол в сторону.
– Не вмешивайтесь, – говорит он. – Не пытайтесь в один миг изменить то, чему звери научились за сотню тысяч лет. Законы саванны нельзя сделать лучше или хуже. Они такие, как есть.
Начинает дуть слабый восточный ветер. Он поднимает над равниной оранжевые столбы смерчей. Кренясь и падая, они движутся следом за ушедшими стадами. Туда, где антилоп ждут спасительные воды двух рек.
На этот островок у восточного побережья Индии мне пришлось добираться с помощью моторной лодки. Нанял её мой друг почтовый чиновник Буч.
– Ну что вы так рвётесь на этот остров? – удивлялся он. – Там же ничего кроме колючей травы нет. Ну – несколько пальм, ну – крабы. И всё!
– Крабы! Вот они-то мне и нужны – пальмовые воры. Я так много слы¬шал о них, что могу себе представить, как это будет. Приезжаем мы на остров, вылезаем, начинаем искать. Стоп – нашли одного! Огромные клешни, брюшко мягкое, подвёрнутое, как у рака-отшельника, десять ног. Бе¬ру осторожно за панцирь, подношу к пальмовому дереву. И тогда – как удивительно, как интересно! – краб, цепляясь крючковатыми ногами за ствол, стремительно бежит вверх на высоту десятиэтажного дома. Там, как ножницами, перерезает стебель, на котором висит орех, и тот летит вниз. Краб спускается и начинает разламывать его. Говорят, что если клешни не берут, хитрец находит камень и разбивает орех об него… Возвращаемся из поездки, и я сразу же в гостинице пишу рассказ об этом замечательном приключении. Ну, как?
Буч покачал головой. Он был большим знатоком птиц, но в крабах не разбирался.
Между тем наша лодка приблизилась к острову. Вытащив её до половины на берег, мы отправились на поиски. Долго искать не пришлось, вот они – крабы: красные колючие спины, пара поднятых вверх клешней, расставленные суставчатые ноги.
Выбрав самого большого, я поднёс его к дереву. Но вместо того, чтобы лезть по стволу, краб от него отвернулся!
Тогда я посадил его прямо на ствол. Но вор и тут оплошал: боком, неумело пополз вниз, не дополз, упал.
Я посадил его ещё раз – то же самое. Ну, что такое?
Тогда пусть разгрызёт орех. Искать упавший кокос долго не пришлось. Краб повозился, повозился около него, но вскрывать не стал, а начал выковыривать маленькие кусочки кожуры и отправлять их в рот. Правой, левой, правой, левой… Н-да!
Мы долго бродили по острову. Прямо под нашими ногами крабы шныряли по песку, ловко пробирались через заросли травы, то и дело ловили насекомых и ящериц. Ещё они ели всякую гниль.
– Убедились? Не ожидали? – спросил Буч. – Всё ясно? Пальмовые воры не лазают по деревьям и не воруют орехи. Возвращаемся назад?
С печальным выстрелом завёлся мотор. Лодка, гоня перед собой волну, отошла от берега. Поворот и крошечная полоска песка с частоколом зелёных пальм начала удаляться…
Вечером я обречённо сел за письменный стол. Рассказ о животном, которое грабит пальмы и разбивает великолепные кокосовые орехи, не получился. Я написал на чистом листе всего два слова: «Пальмовый вор».
Этот вор украл у меня рассказ.
Этот рассказ был написан так. Шел 1966 год. Первое лето в Коктебеле. Меня разместили в доме Волошина, в очень неудобной комнате – его библиотеке на первом этаже. Вдова Мария Степановна Волошина присматривалась ко мне, присматривалась и, наконец, однажды, сказала: – Идемте, наверх, я покажу вам весь дом… Вот за этой конторкой , стоя, писали сам Макс, Алексей Толстой..– и она назвала еще несколько громких фамилий.
Я был тогда молод и самоуверен. Принес бумаги, стал за конторку и написал – тот рассказ. Простенький рассказец. Особенное в нем только то, что он был написан за знаменитой конторкой.
Один мой приятель – капитан теплохода – уходил в рейс из Петрограда в Бразилию.
– Что тебе привезти? – спросил он на прощание. – Хочешь, привезу чучело колибри? Птица, а вся, с хвостом, в спичечный коробок влезет.
– Знаешь что, – ответил я, – привези мне пиранью. Только смотри, чтобы она тебя по пути не съела!
Пошутили и расстались. Приятель ушел в плавание, а я про свою просьбу забыл на другой же день. Ну кто, в самом деле, будет везти через полсвета маленькую речную рыбку! Даже если это пиранья.
Кстати, вот что она такое.
Пиранья – родич нашего карпа, живёт в реках Южной Америки. За хищный нрав её часто называют речным волком. Ходят пираньи стаями и, как волки в стае, наглы и беспощадны.
Вот какие истории рассказывают.
Один путешественник катался по реке в лодке и веслом ранил себе палец. Чтобы умерить боль, он опустил руку в воду. Вокруг раненого пальца тотчас же закурилось розоватое кровяное облачко.
В то же мгновение в руку впились десятки острых зубов. Путешественник закричал от боли и выдернул руку.
Она была вся в крови, кусочки мяса из неё были выхвачены, как бритвой, а раненый палец изуродован окончательно.
Другой раз в реку, спасаясь от слепней, вошло стадо коров. Пираньи напали на них. Через час в жёлтой воде остались только дочиста обглоданные коровьи кости…
Прошло более месяца после ухода моего приятеля.
Сижу как–то я днём дома. Звонок. Открываю дверь, вижу – стоит на лестнице мой капитан, весь коричневый от загара, и держит в руках банку, прикрытую марлей.
– Держи! – говорит он. – Еле довёз: три раза из банки на пол выпрыгивала… Ну, прощай, я ещё дома не был!
И ушёл.
Взял я банку. В ней плавает небольшая, с нашего окунька, голубоватая рыба. Бока в красных пятнышках. Морда тупая, короткая. Ничего особенного, только, когда раскрывает рот, видны зубы.
«Ого, если такими тяпнуть за палец!»
Мне от такой мысли даже неприятно стало. Осторожно внёс пиранью в квартиру, перелил вместе с водой в пустой аквариум.
– Ну, теперь живи! Только чем тебя кормить? «Конечно, сырым мясом!»
Сбегал в магазин. Принёс. Бросил кусочек в аквариум.
«Сейчас как цапнет! – думаю. – Брызги полетят!»
Жду. Ничего. Отошла моя пиранья в сторону. Наверное, хитрит. Бросил я второй кусочек, а сам ушёл по делам.
Возвращаюсь – мясо не тронуто. Пиранья стоит над самым дном, шевелит плавниками, на мясо никакого внимания.
Тогда я набрался отчаянной смелости и, чтобы разбудить в рыбе хищника, сунул в аквариум палец.
Пиранья не шелохнулась…
Не знаю, что она ела у моего приятеля на теплоходе, – может быть, у него была для неё какая–то особенная бразильская пища, – но у меня рыба заскучала.
В одном углу аквариума стёкла были с браком – жёлтые, мутные. Отойдёт, бывало, пиранья в этот угол, уставится в стекло и смотрит. Должно быть, стекло напоминало ей мутную воду родной Амазонки.
Всего три дня прожила у меня диковинная гостья.
Когда на четвёртый день я вошёл утром в комнату, рыба неподвижно лежала на песке. Жабры её не шевелились. Она лежала, обращенная головой в тот самый жёлтый угол аквариума, где простояла накануне целый вечер.
Некоторое время я жил в университетском городке танзанийского города Дар-эс-Салама. Жил в домике на окраине парка, где студентами было поселено немало причудливых существ, которыми так богат африканский лес.
В дупле дерева, как раз напротив моего окна, жил зеленый хамелеон, странное существо, голову его украшали два острых рога. Каждое утро он выбирался на ветку перед дуплом и, сидя на ней, наблюдал за всем, что происходило вокруг. Наблюдать ему было очень удобно: каждый его глаз, шариком пристроенный сбоку головы и закрытый, как колпачком, кожистым веком, двигался сам по себе. Так, например, он мог одним глазом наблюдать за мной, а вторым смотреть вверх, где порхали красно-желтые бабочки.
Каждый раз, когда я садился за письменный стол, хамелеон (я назвал его «ндугу», что значит «друг») поворачивал один глаз в мою сторону. Ему нравилось смотреть, как мелькают вставляемые в пишущую машинку белые листы бумаги.
Но на ветке мой сосед сидел не зря. Он охотился. Дождавшись, когда рядом сядет муха или бабочка, ндугу неторопливо открывал рот – все движения его всегда были плавные, как в замедленном кино – и вдруг выбрасывал в сторону жертвы длинный, тонкий язык. Щелк! Муха приклеена к кончику языка, язык втянут, маленькое страшилище ждет очередную жертву.
Но однажды на дереве появился еще один хамелеон. Он, видно, знал законы охоты и знал, что для того, чтобы остаться на дереве, надо изгнать с него хозяина. Пришелец был светло-коричневого цвета, раза в полтора больше моего ндугу. Вот он поднялся по стволу, вот вступил на ветку, вот начал по ней движение. Шаг, второй. Глаза ндугу повернулись в сторону чужака. Оба рогатых воина замерли друг против друга.
Я представил себе, что сейчас увижу, как столкнутся их похожие на рыцарские шлемы головы, как острый рог вопьется в бок соперника, как сплетутся хвосты и пойдут в ход когти.
Но то, что я увидел, поразило меня. Враги застыли нос к носу, глаз к глазу и… начали менять свой цвет. Ндугу первый перестал быть зеленым, травяные пятна на его коже распались, возникли желтые и черные полосы. Хозяин ветки стал полосатым, как маленькая зебра. Пришелец не задержался с ответом: коричневая кожа его сперва налилась розовым, а затем стала темнеть. Он весь пошел бурыми пятнами. Не шевелясь, соперники в упор рассматривали друг друга. И тогда ндугу еще раз изменил цвет: полосы на его боках поблекли, исчезли, вместо них заалели крупные красные кольца. Враг не нашел ответа. Посрамленный, он сделался черным и, перехватив ветку пальцами, слез с нее. Он повис под ней вниз головой, освобождая дорогу победителю. Но ндугу остался на месте. Он отвернулся от врага и продолжил охоту на мух. Побежденный отправился в обратный путь, добрел до ствола, спустился по нему, и пропал.
Солнце набирало высоту. Ндугу, заметив пролетавшую стрекозу, ловким плевком поймал ее на лету и проглотил. Стало жарко, маленький шлемоносец побрел по ветке к своему дуплу. Он мог гордиться: он отстоял свой охотничий участок, свою ветку, свое дерево. Он лучше менял цвет, значит, он лучше сражался. Победа его была заслужена.
(Писатель-натуралист в Индии)
Я жил в деревушке на самом краю Гирского леса – абхаяраньяма, то есть «леса, не ведающего страха». Так когда-то назвал лес местный махараджа, объявив его заповедным и разрешив охоту в нём только самому себе. Если не считать того, что охотился махараджа каждый месяц, то название было правильным.
Моим хозяином в деревушке был сидди, чёрный, как смола, потомок негров, которых, по тому же преданию, завёз сюда из Африки тот царёк. В лесу водились львы, и хозяин леса, вероятно, посчитал, что следить за ними и помогать в охоте лучше всего будут негры.
– Много ли осталось в лесу львов? – спросил я в первый же день у своего хозяина Чанда. Чанд – имя индийское, сидди давно уже утратили свои африканские имена.
– Двести, – убеждённо ответил тот. – Львов пересчитывают каждый год. В прошлом году их было ровно две сотни.
– Проводишь меня завтра в лес?
Он покачал головой:
– Я найду вам проводника – мальчика. У меня завтра большая работа. Завтра привезут бетон. Приедет машина, на которой всё время крутится барабан.
По тому, как точно он описал бетономешалку, стало ясно, что она тут не редкость.
– Зачем тебе бетон?
– Все мужчины деревни завтра пойдут в лес копать землю и строить водопой.
– Ах, вот оно что!
Из дальнейшего разговора я узнал, что главная беда леса – засухи. Половину года тут не идут дожди, несколько небольших ручьев пересыхают, и единственным спасением для гирских львов, оленей и диких кабанов становятся бетонные чаши, сделанные людьми, и колодцы, откуда берут для чаш воду.
Вечером, отдыхая на скамеечке перед хижиной, я заметил висящую на ограде сеть из толстых, прочных веревок. И ещё – у неё была очень крупная ячея.
– Ого, – удивился я. – Для чего она тебе, Чанд? Ведь никакой реки, никакого озера поблизости нет. Да и потом, в сеть с такими крупными ячейками никакую рыбу не поймаешь. Разве что молодого кита.
Что такое молодой кит, Чанд не знал.
– Это сеть для большого льва, – объяснил он.
– А-а…
Я легко представил себе, как мой сидди раскладывает в лесу сеть или как он, забравшись на дерево, набрасывает её на остановившегося под деревом зверя.
Последовавшие несколько дней каждое утро я отправлялся в лес с соседским мальчиком или даже с самим Чандом. Они показали мне, как собираются у только что наполненной водой бетонной чаши олени-аксисы, как чутко пьют, то и дело вскидывая головы и напряженно всматриваясь в лесную чащу. Как приходит к такому водопою леопард и, по-кошачьи пригнувшись, жадно лакает воду. Увидел я и львов. В деревню заехала на сутки группа немецких туристов, и для них был зарезан старый буйвол. Прежде чем зарезать, его отвели в лес. Полдня туристы и я с ними сидели в автобусе. Наконец, к туше буйвола вышла пара – огромный черногривый самец и молодая львица. Они разорвали и выели бок у скотины, а, насытившись, легли тут же подремать.
Нам повезло увидеть продолжение. Из кустов вышел и зло посмотрел на львов леопард. Он сделал несколько нерешительных шагов к буйволу – громадный лев приоткрыл глаза, леопард отпрянул, попятился и растаял в пятнистой зелени…
В день, когда я уезжал, и заказанная автомашина уже стояла у хижины, я увидел, что Чанд снимает с ограды сеть. Мало того – он торопился, он собирался куда-то с ней идти.
– Что случилось? – окликнул я его. – Идешь в лес?
Сидди кивнул:
– В колодец упал лев, тот самый, черногривый, которого вы видели, – объяснил он. – Надо торопиться. Чтобы спасти его, надо эту сеть опустить в колодец и тогда лев сам поднимется по ней наверх.
Так вот для чего предназначался этот ловчий снаряд! Жаль, ах, как жаль, что мне надо ехать, задерживаться нельзя, сегодня у меня самолёт.
Так я и не увидел, как Чанд опускает сеть в колодец, как поднимается по ней, цепляясь когтями за толстые верёвки, гривастый зверь. Он выбирается наверх, а мой сидди стоит в сторонке, не прячась, и наблюдает за ним. Он не прячется, потому что здесь, в Гирском лесу, между людьми и львами давно уже установились совершенно особые отношения – абхаяраньяма.
Впервые я увидел этих обезьян, когда они возвращались после набега на огород-шамбу. Они шли строем: впереди крупный гривастый самец, по бокам, прикрывая отряд, и сзади самцы поменьше, в середине – самки, на спинах которых устроились малыши. Бабуины шли не торопясь – набег сложился удачно – об этом говорили зажатые в зубах обезьян кукурузные початки. Кто-то на ходу жевал, у одного малыша изо рта торчал зелёный капустный листок.
Наши дороги совпали, и я пошёл следом за рыжей ватагой. Обезьяны шли, не сворачивая, вдоль дороги, пока не очутились перед вытащенным на обочину кузовом ржавого разбитого автобуса. Эта дорога вела когда-то в соседнюю деревню. Когда там пересохли колодцы, жители оставили дома, дорога заросла и покрылась ямами. Видимо, с тех пор и стоял здесь автобус. Дойдя до него, шайка остановилась. Первыми в двери и окна залезли самки с детёнышами, за ними последовала молодёжь, последним, приподнявшись и осмотрев всё кругом, забрался в старый рыдван вожак. Меня как опасность он не воспринял.
– А что вы удивляетесь? – сказал мне Том, хозяин, у которого я остановился в деревне. Вернувшись вечером, я сообщил ему о виденном. – Они пришли сюда из-за озера, там скалы, они привыкли жить в пещерах. Автобус показался им родным домом.
И он рассказал, что сначала местное зверьё атаковало пришельцев, но от шакалов собакоголовые легко отбились, струсила сунуться внутрь кузова и гиена, а что было с забредшей в окрестности деревни из соседнего заповедника старой львицей, Том видел сам.
– Она была очень стара и хромала. Раненые и старые львы не могут охотиться за антилопами, они ищут добычу полегче. Так вот, эта львица пришла к автобусу, следуя запаху обезьян, и попробовала просунуть голову внутрь. Бабуины подняли дикий гвалт, я думаю, они ещё и щёлкали зубами, а зубы у них, как ножи. Кроме того, львы охотятся только на открытой местности. Львица отошла и легла рядом. Мы, крестьяне, всё видели. Сначала обезьяны сидели в автобусе молча. Потом решили, что надо защищаться. Они начали высовываться из окон и подбирать камни и палки. Или выскочит разведчик, схватит булыжину и назад. А потом на львицу посыпался настоящий град снарядов. Она терпела, затем встала и зарычала. Камни и палки полетели ещё сильней. Один булыжник попал львице в больную лапу. Она рявкнула, повернулась и, прихрамывая, побрела прочь. Банда разразилась радостным воем. Ведь львица сдалась!.. Вот видите, какие они, эти автобусные, – закончил свой рассказ Том. – Мы хотели прогнать их, они поедают наш урожай, но потом решили не связываться. Против них ничего не придумаешь…
Получилось так, что мне довелось ещё раз встретиться с обезьяньим народцем. Мы с инспектором заповедника Джеком Оуэном снова проезжали мимо этой деревни. На окраине я увидел трактор, который тащил на буксире старый автобус. За ним следом в том же порядке маршировал взвод бабуинов. Обезьяны шли молча, встревоженно посматривая на трактор. Я рассказал Джеку о первой встрече.
– Кому нужна эта рухлядь? Её даже нельзя сдать в металлолом. Зачем его тащат? – закончил я.
Джек расхохотался:
– А такое вам в голову не приходило? – спросил он. – Я уверен, что это крестьяне наняли трактор. Они оттащат автобус так далеко, чтобы этой банде не захотелось посещать их огороды-шамбы. Крестьяне придумали-таки, что делать!
Тогда расхохотался я. Обезьяны упрямо шли за трактором. Они решили до конца быть верными этому странному, приютившему их железному чудовищу. Решили ни за что не оставлять его.
Он стоит на улице Бомбея у самого тротуара в стороне от мелькающих автомобильных шин. Перед ним расстелен грязный потёртый коврик, и лежит одинокая плоская круглая корзинка. Крышка с неё откинута, и рядом, едва приподнявшись на хвосте и даже не раздув капюшон, вяло покачивается змея. Кобра старая, это видно по отлетевшим в разных местах чешуйкам и по тому, как она неохотно следит за наконечником дудки. Мальчишка то стоит, то садится на корточки перед змеёй и, высвистывая незамысловатую мелодию, поводит дудкой из стороны в сторону.
– Танцуй, танцуй, Наг, – бормочет он.
Всего несколько прохожих стоит перед корзиной. Среди них двое англичан – парень и девушка.
– Какие у змеи страшные зубы! – восхищенно говорит девушка и теснее прижимается к парню. – Look, look, смотри, видишь? 0ни все ядовитые?
– Не все. Кажется, всего несколько зубов, – отвечает парень, делает шаг назад и лезет в карман за мелкими монетами…
Радж вырос в деревне на юге, под Мадрасом. Семья была большая -пятеро детей, четыре девочки. Отец ненавидел жену: четыре липших рта, кто возьмет девчонок без приданого? Нищета. Когда Раджу исполнилось десять лет, отец отправил его в город. Прощаясь, Радж сказал: «Я знаю, все что заработаю, я должен присылать вам. Я буду это делать».
– Смотри-ка, как удивительно, – сказал как-то жене турист-американец в номере отеля, проснувшись и подойдя к окну. – Я только что видел, как из-под земли вылез человек. Пустырь, никого не было видно, и вдруг он появился. Причём, он был в гостиничной форме!
Это он видел Раджа. Тот ночевал на пустыре в яме, над которой растягивал на ночь на четырех палках кусок подобранной на свалке ткани. Форменный китель и брюки он аккуратно складывал и клал под голову. Деньги семье в деревню – несколько рупий – посылал каждые две недели.
– Прежде чем войти в номер или постучать, ты должен посмотреть, не висит ли на дверной ручке ярлык «No disturb!» – «Не беспокоить!». Смотри! – предупреждали его другие слуги.
Однажды Радж не заметил, что ярлык упал и лежит на полу, постучал и приоткрыл дверь.
Его уволили в тот же день.
Новую работу он долго найти не мог. Однажды, когда он брёл по улице, его окликнул старик, сидевший на корточках у тротуара. Около старика стояло несколько плоских круглых корзин, закрытых крышками.
– Да ты, никак, Радж из нашей деревни? Что ты тут делаешь? – спросил старик. – Ты давно оттуда?
Радж рассказал ему свою историю.
– Что ж, помощник мне всегда нужен. Последний, кого я взял, сбежал на прошлой неделе. Ты не боишься змей? – и старик приподнял крышку с одной из корзин. На дне её зашевелилась, потекла толстая чёрная змея. – Это Старый Наг, самая большая моя кобра. Работа у меня простая, но нужны смелость и быстрота. Завтра мне возвратят мангусту, которую я одолжил одному тамилу. Мангуста каждый раз должна загрызать нужную змею. Только её. Ты понял?
– Я согласен на всё. Пусть будет так, – ответил Радж.
Так начались для него новые рабочие дни. Пока перед стариком танцевала кобра, Радж стоял в сторонке, держа мангусту на поводке. Когда старик прятал кобру, Радж быстро сбрасывал крышку с другой, стоявшей рядом, корзинки. Из неё стрелой вылетала змея, как две капли воды похожая на кобру. Но это была рат-снейк, крысиная змея, полоз. Радж отпускал поводок, мангуста одним прыжком набрасывалась на змею и перекусывала ей горло.
-Крысиные змеи дешевы, и их много, а новую кобру надо или покупать, или ехать далеко ловить самому, – объяснял старик. – Что ты делаешь с деньгами, которые я тебе плачу? Ты не купил себе даже новой рубашки вместо старой. Купишь?
Радж покорно кивал.
Как-то, когда они показывали очередной номер, старик покачнулся и, чтобы не лечь, уцепился обеими руками за землю.
– Видно, я совсем плох, – сказал он Раджу, когда народ разошёлся. – Надо кончать. Поеду умирать домой. Продам змей и поеду. Две змеи молодые, за них дадут хорошие деньги, а вот Старый Наг, – он покачал головой, – если его никто не купит, я оставлю его тебе.
Так Радж стал хозяином старой кобры. Он сам сделал себе дудочку, нацепил на неё свисток и начал давать представления. Ни своей мангусты, ни рат-снейка у него не было. Старый Наг каждый раз вылезал из корзины и начинал заученными движениями, даже не глядя на свисток и на дудку, покачивать головой. Покачавшись, он норовил скользнуть назад в корзину.
– Ну, что же ты, – тихо говорил ему Радж, – ещё немного! Я понимаю, как тебе трудно, но потанцуй ещё, прошу тебя. Выше голову, Наг. И, пожалуйста, открой пасть, покажи им зубы.
Никаких ядовитых зубов у Старого Нага не было. Они были вырваны, как у всех змей, которых их владельцы показывают на улицах и площадях Индии.
Так тянулись дни, но последнее время Раджа всё чаще стала посещать мысль: что будет, если Старый Наг умрёт? Что будет делать он один, без змеи?
И ещё – каждую ночь ему стали сниться родная деревня и сестры.
– Выше голову, Наг!
Я познакомился с ним, когда жил в танзанийском селении в доме у крестьянина по имени Джошуа. У того был свое маленькое хозяйство – куры, козы и… Дик.
— Вы Дика уже видели? – спросил меня Джошуа в первый же день.
– Смотрите, будьте с этим разбойником поосторожнее. Может сорвать с головы шапку или утащить ботинок. И еще – не оставляйте на открытом месте блестящие предметы – ключи или монеты. Поняли?
Я понял и стал жить. Живу, присматриваюсь. Скоро я заметил, что за страусом водятся и другие странности. Так, например, ему было скучно одному разгуливать по деревне, и он повадился ходить вместе со стадом коз. Утром козы со двора, и он с ними. В полдень они домой – и он. Катится желтое косматое козье облачко, а над ним, как мачта, возвышается длинная птичья шея. Умора!
Как-то я сидел у окна и что-то писал. Устал, решил размять ноги, встал и отошел в глубину комнаты. А очки оставил на подоконнике. Возвращаюсь – что такое? – нет очков. Куда они делись?
Вижу – перед окном стоит Дик и хитро, как бы ухмыляясь, смотрит на меня. Что делать? Мы с Джошуа выбежали во двор.
— Не иначе, как он стащил, — говорит хозяин. – Ай, ай, ай!
Вдруг он их проглотил? Бегу за врачом.
Приводит врача. Мы с Джошуа ловим и держим птицу, врач щупает у нее горло.
— Тут они, ваши очки, — говорит, — тут. Надо их доставать.
А надо сказать, что пока он осматривал Дика, тот отчаянно вырывался и бил его ногой.
— Ну и характер, — жалуется доктор. – Не птица, а боксер. Тут надо придумать что-то особенное… У вас жена есть?
— Есть, — удивляется Джошуа. – При чем тут жена? Она сейчас в городе у матери.
— А чулки она носит?
— Очень редко, раз в год.
— Тащите их сюда!
Мы продолжаем удивляться, Джошуа приносит чулки, доктор командует:
— Держите птицу покрепче!
И ловко, как фокусник, — раз, два! – натягивает на голову Дику женский чулок. И надо же! Сильная, сердитая птица тотчас перестала биться. Она застыла на месте и стояла так спокойно, что мы с Джошуа даже отпустили ее. А доктор, достав из чемоданчика острый нож и бутылочку с йодом, оттянув чулок и пощупав горло, быстро сделал разрез. Потом двумя пальцами что-то достал. Блеснули стекла.
— Вот вам ваши очки, — говорит доктор. — Ты очень хорошо стоял, милый! Спокойно, осталось чуть-чуть. Стянул зажимами-скрепками разрез, забинтовал горло и снова ловким движением снял чулок.
Ошеломленный Дик, увидев свет, завертел головой, посмотрел на доктора, на меня, на Джошуа, клюнул и проглотил пробку от бутылочки с йодом и вдруг со всех ног бросился бежать.
Со двора через жиденькие, связанные из жердей воротца, выходило козье стадо. Дик догнал его, пристроился сзади и зашагал вместе с козами. Стадо, повторяю, текло, как желтое облачко, и над ним снова качалась, как мачта, длинная шея птицы. На шее белела повязка. Козы шли, поглядывали на Дика и удивлялись тряпочке, а он нес ее важно, как флаг.
Больше очки в доме я нигде не оставлял.
Первым по времени появления и любимым учеником Бианки был Николай Сладков. О нём старый учитель как-то сказал:
– Сладков родился на окраине Ленинграда. Отсюда синей зубчатой полосой виднелся далёкий лес. Мальчику казалось, что это такой забор, отделяющий знакомую улицу от остального мира. При ближайшем рассмотрении лес оказался зелёным, разноцветным, населённым всякой удивительной живностью. А синяя зубчатая стена отодвинулась дальше за гладь Финского залива. И стало ясно: сколько ни приближайся к этому забору, в синем лесу всегда будут таиться чудеса.
Николай Сладков – зоркий, терпеливый, дотошный наблюдатель. Пытливыми глазами любящего человека он подмечает то, что ускользает от взгляда человека случайного, убеждённого, что в природе всё уже известно и понятно.
Всем своим творчеством Сладков, как и Бианки, как все, кто учился у мастера, говорит: не слушайте людей, которые в живых деревьях видят одни сухие дрова, не верят в сказку, шипят на всё весёлое и радостное. «Даже в лесу, где все деревья пронумерованы и обречены топору, даже здесь может случиться совсем невероятное приключение», – уверяет он.
Со Сладковым я крепко сдружился, побывал с ним в Африке и в Индии. Забирались в заповедники Танзании и Кералы, во все глаза смотрели на львиный прайд, видели след последнего тигра Периара, зарисовывали, фотографировали, расспрашивали. Конечно, моё дело – море, но мне было радостно помогать товарищу. И каждый раз, вернувшись под вечер в номер гостиницы или в охотничий домик, мы говорили: «Эх, если бы здесь с нами был Виталий Валентинович!»
Святослав Сахарнов
Я шёл по лесу. Лес обычный для восточной Индии – редкие деревья, сухая трава, сухая листва, там и сям груды наваленных ветром сучьев.
Шёл, шёл и вдруг слышу – впереди что-то шуршит. Видно, кто-то ещё бродит по лесу. Дай, думаю, догоню! Прибавил шагу, обошёл очередной завал из веток и, поражённый, остановился: передо мной полз, с трудом переставляя кривые когтистые лапы, большой широкомордый крокодил. Точно такой, каких я недавно видел на крокодильей ферме. Только как он сюда попал? Откуда ему взяться посреди сухого леса? Непонятно.
В Индию я приехал в самом конце мая. Когда собирался посмотреть ферму, на которой разводят крокодилов, меня предупредили:
– Смотрите, осторожнее, не попадите под дождь. Вот-вот начнутся муссонные дожди!
Подумаешь – дождь! Что я, дождей не видел? Раздобыв машину, я поехал. Вот и ферма. На ней жило несколько сот крокодилов. Их разводили ради кожи. Большие животные сидели в бетонных загородках, сделанных вокруг круглых, похожих на блюдца, озёр, а малыши – те вообще в клетках с лужицами. Мне больше всего понравились именно они – крошечные крокодильчики, каждый величиной с ящерицу, губы бантиком. Особенно поразило меня, как дружно вечером, когда наступила темнота, маленькие разбойники собрались под электрическими лампами, висевшими над клетками. К лампам тучей слетались жуки и бабочки, обжигая крылья, они дождём падали вниз, где из-за них тут же вступали в драку прожорливые малыши. Настоящий пир!
На следующий день, покинув ферму, мы отправились домой. Всё небо было уже закрыто тучами. Тучи пришли со стороны океана и были тяжёлыми, плотными. Небо с каждой минутой всё больше темнело, становилось грозным. Вниз, от туч к земле, потянулись серые косы, пошёл дождь. Он обрушился на дорогу внезапно, сначала по асфальту застучали крупные, тяжёлые капли, потом вся дорога покрылась острыми белыми гвоздиками и, наконец, стук перешёл в рёв падающей с неба воды. Рисовые поля по обе стороны дороги превратились в озера. Озёра слились, и скоро над водой осталась только едва различимая тёмная полоса асфальта. Когда вода скрыла и её, наша машина остановилась. Белая стена дождя за стеклами, автомобиль, как лодка посреди моря…
– Долго будем стоять? – спросил я.
– Пока не всплывёт дорога.
Она всплыла только к вечеру.
Такие дела… Это посещение фермы и проливной муссонный дождь я вспомнил, стоя над обнаруженным в лесу крокодилом. Между тем животное продолжало ползти. Было раннее утро, солнце светило мне в правое плечо, крокодил полз на север. На пути ему то и дело попадались кучи хвороста, но каждый раз, обогнув кучу, хищник упрямо продолжал ползти в том же направлении. Двигаясь, он скрёб когтями землю и, отбрасывая в сторону листья, оставлял за собой тёмный след. Я наклонился и потрогал в этом месте землю рукой – она была влажная. Так вот как попал этот обитатель тёплых вод в лес! Ну, конечно! Вышедшая во время этого похожего на потоп дождя река занесла его сюда. Вода ушла, и теперь невольный пленник стремится во что бы то ни стало вернуться домой. Мало того, я вспомнил дорожную карту, которую рассматривал во время ливня в машине. Прямо на север отсюда была ближайшая река – река Годавари. Вот куда упрямо идёт невольный странник!
Устав ползти, крокодил остановился и, запрокинув голову на спину, недобро посмотрел на меня. Он решал – не вздумаю ли я помешать ему? Помешать вернуться в реку, где прошла его благополучная, кроме этих несчастливых муссонных дней, жизнь.
Под нашим укрытием-засидкой внизу тяжело дышало какое-то большое животное. Неужели он пришел? Я осторожно подобрался к окошку-бойнице и выглянул из нее. В темноте подо мной смутно желтело длинное живое пятно. Никакого сомнения – это был тигр! Явился, как и обещал мне егерь.
— Заман, а почему ты так уверен, что он придет? – спросил я днем молодого индейца, чья работа на ближайшие три дня была показывать мне все, чем знаменит заповедник.
Тот пожал плечами:
— Он каждую ночь приходит туда.
— А это не очень опасно, следить за ним?
— Мы будем сидеть в махане.
О маханах-засидках я много слыхал. Их в прежние годы устанавливали в лесах для знатных и богатых людей, чтобы те могли, не рискуя, охотиться на грозных хищников индийских лесов львов и тигров. Махан устраивали в развилке крепкого дерева или на специально врытых в землю сваях. Зверей – это могли быть также и олени и кабаны – загонщики выгоняли на поляну перед маханом и, удобно расположившийся наверху магараджа, или купивший лицензию богатый иностранец, без помех убивал столько, на сколько у него хватало патронов и скорости.
Несколько дней я провел не отходя далеко от хижины егеря, разыскивая и фотографируя игуан. Большие, до метра в длину, ящерицы, молчаливые и ко всему безразличные, позволяли приблизиться к себе почти вплотную. Заметив человека, ящерица только поднимала высокий колючий гребень и, не моргая, ждала, когда ты уйдешь.
Махан, в который привел меня вечером егерь, был поставлен у самого берега реки. Прямо под бойницами, из которых когда-то стреляли знатные гости, катился водный поток. Засидка была сооружена уже в нашем столетии, и поэтому вместо деревянных столбов ее помост стоял на четырех железных сваях. Мы поднялись на него, убрали за собой лестницу и, завернувшись в одеяла, стали коротать ночь. Я лежал, забросил руки за голову, и представлял, что за сцены разыграются утром перед моими глазами.
Во-первых, к реке может придти олень. Он только наклонит голову к реке, как из кустов выскочит одним прыжком полосатая кошка. Вскинув увенчанную короткими рогами голову, олень метнется назад в чащу, но тигр в два прыжка настигнет его и…
Нет, лучше чтобы у воды оказался буйвол. Черный буйвол с загнутыми массивными рогами и лбом, способным выдержать удар любой когтистой лапы. Вот тигр набрасывается на огромное неуклюжее животное, но буйвол неожиданно ловким движением громадной туши сбрасывает его. Полосатый хищник поднимается, но буйвол уже…
Я проснулся оттого, что Заман толкал меня:
— Он пришел, — прошептал егерь.
Отбросив одеяло, я подполз к бойнице.
Небо быстро светлело. На востоке зажглась огненная полоса, стало хорошо видно, что делает зверь. Он пил воду. Но пил как-то странно, не лакая ее, как все кошки, языком, а черпая лапой. Я присмотрелся. Наклонившись над водой, зверь в очередной раз опустил лапу, что-то зачерпнул, поднял. В когтях у него кто-то шевелился. Пойманное существо вырвалось, упало на песок и боком, вскидывая суставчатые ноги, побежало к воде. Беглец был снова пойман и с хрустом съеден.
Так вот, что за охоту довелось мне увидеть! Тигр ловил и поедал речных крабов.
Я посмотрел на отпечатки его лап. Три ноги оставили в мокрой глине четкие глубокие следы. Четвертая лапа едва касалась земли, след от нее был еле виден. Тигр был хромым! Хромым, а значит, ему больше не было дано состязаться в скорости с оленем или сражаться с могучим буйволом. Людей с ружьями он боялся и поэтому выбрал себе охоту по силам.
Почуяв присутствие человека, полосатый хромец поднял морду, и я увидел его глаза. Это были глаза смертельно уставшего животного. Бока тигра впали, шерсть на них свалялась. Мне стало жаль этого потерявшего былую мощь и красоту зверя.
Я захотел сказать об этом проводнику и повернулся к нему. Но Заман не смотрел на тигра, он разложил на полу учебники и, шевеля губами, старательно читал. Он готовился к экзамену в школе, был занят своим делом – индийский юноша, чья работа показывать городским жителям и иностранцам удивительный мир джунглей.