Мой брат вырос очень капризным. Два года человеку, а капризничает, как маленький. Мама говорит ему:
– Ешь кашу!
– А он:
– Не хочуу!
Она ему:
– Ну тогда яблоко с чаем.
А он опять:
– Не хочу!
Мама рассердилась и говорит:
– Вот придёт Баба Яга, я тебя ей отдам, она всех плохих мальчишек крадёт.
А брат мой осмелел и заявляет:
– Её не бывает!
Мама глаза сузила:
– Это мы посмотрим!
Я шепчу ему:
– Ещё как бывает!
А сама вижу: бабушка с какой-то сумкой тихонько из квартиры выскользнула. Через пять минут в дверь звонок и входит Баба Яга. Страшная, вся в лохмотьях, лицо грязное, зуб один кверху торчит. Но я-то всё равно вижу, что это бабушка наша, родная. Я даже почти засмеялась от радости. Бабушка лаптями шаркнула и говорит не своим голосом:
– Кто здесь кашу не ест?
Мама сокрушенно на брата показывает:
– Вот этот мальчик.
– Этого мальчика случайно не Артёмом зовут?
– Артёмом, Артёмом, – кивает мама.
– Заберу-ка я его в лес, в свою избу, будет мне дрова рубить, – грозно сказала бабушка-Баба Яга.
Я уже хотела в ладоши хлопать, но тут на брата посмотрела. Он был бледный и испуганный. По щекам слёзы текли. Бросился, маму за рукав схватил и стал просить:
– Не отдавай меня, мама! Мамочка, не отдавай меня!!
И я вдруг тоже начала реветь. А мама встала и прогнала Бабу Ягу.
Из повести «Зорька»
Летом меня отправили в спортивный лагерь «Зорька». На две смены. В лагере мне было очень тяжело. Я скучала по родителям и по деду. К тому же, всё время шёл дождь. Моей самой большой проблемой стало причесаться без мамы. Особенно утром. Утром мы бегали кросс, делали зарядку и шли завтракать. Одеться и выйти на стадион нужно было за десять минут. Все эти десять минут я завязывала себе хвост. Когда время истекало, на голове оставалось три-четыре огромных «петуха». Униженная своим внешним видом, в синих нейлоновых шортах с белыми лампасами я выбегала на асфальтовую дорожку перед корпусом. По сторонам уходили в серое небо ели. На стадионе пустели деревянные трибуны в синих пятнышках. Пятнышки были в тех местах, где ещё не облезла краска.
Бегая, я не смотрела по сторонам. Я видела лишь мелькание своих ног в красных кедах. Я считала вдохи и выдохи. Периодически руки тянулись пригладить «петухи». Тогда я сбивалась с ритма и начинала отставать от группы.
Мы дружили с Олей и Полей Прыгуновыми и с Наташей Сидоровой. Оля и Поля были сестрами-погодками. Оля подавала большие надежды. Поля занималась теннисом за компанию. Наташа Сидорова была похожа на таитянок с картин Гогена, только другого цвета. Цвет у неё был молочный в рыжую крапинку. Она с головы до ног была покрыта разнокалиберными веснушками. Мы жили вчетвером в одной палате. Каждый вечер смеялись до слёз. Когда началась вторая смена, к нам в палату закатили пятую кровать и подселили полную девочку Машу Кулеш. Маша была румяной и кудрявой. Папа тренировал её сам. Мама от них ушла, и они жили вдвоём. Нам она была совершенно не нужна. В первый же день она натопала грязными ногами в палате. Мы заставили её помыть пол. Она ложилась спать в той же футболке, в которой тренировалась. Мы рассказывали об этом всем, брезгливо морщась. Она много ела, и её ноги напоминали букву «Х». Мы считали её толстухой.
Маша Кулеш совершенно не умела бегать кросс. Каждое утро она отставала, пыхтела и просила пощады у нашего тренера Васи. Вася учил её правильно дышать.
В то утро мы тоже бежали кросс. У меня на голове торчало наверно десять «петухов». Маша Кулеш отставала от группы на два круга. Все было как обычно. Когда все, кроме неё, закончили, она начала просить Васю:
– Василий Петрович, можно я больше не буду бегать?
Вася лишь помотал головой.
– Василий Петрович, я очень в туалет хочу.
– Кулеш, молчи и беги! – рявкнул Вася, – три выдоха – один вдох. Каждое утро одно и то же.
– Но я правда, – задыхалась Кулеш.
– Не два круга, а хотя бы один, – смягчился Вася.
Группа смотрела на Кулеш и раздраженно ждала. Все уже хотели есть. Маша не остановилась, она продолжала бежать. Сначала она начала плакать. Потом – писать. Она бежала, а по ногам и по лицу у неё текло. Парни начали хохотать. Вася спохватился и увел её в тренерскую.
Вечером Машу из лагеря забрал папа. Я очень завидовала ей. Мне тоже хотелось, чтобы со мной случилось что-нибудь страшное, и родители меня забрали.
Была пятница, родительский день. Прыгуновых навещала мама – рыжая женщина с громким голосом и большим ртом. Наташу Сидорову – мама плюс сестра. Её сестра оказалась точной Наташиной копией, только с накрашенными губами. Все разбрелись по аллеям и беседкам, пошли гулять к озеру, есть пирожки. Ко мне никто не приехал. А я даже надеялась попроситься домой. Но никто не вспомнил про меня. Нас освободили от тренировок и кроссов. Передо мной лежал серый пустой день. Я была одинока. Я сидела в палате лицом к окну, смотрела на пакет с черешней на подоконнике, который оставили мне Оля с Полей, и горько плакала. Я не стеснялась стен – выла и всхлипывала. И тут дверь открылась. Я замерла, но не обернулась. В ушах зазвенела внезапная тишина. Раздался голос Саши Пятнина:
– Ты здесь одна?
Я кивнула. Даже голос мог меня выдать. А плакать в лагере было запрещено. Ревут слабаки. Слабаков не уважают. Им не место в спорте. Саша Пятнин дружил с Петей Рожковым. Он обязательно рассказал бы ему, что я сижу в палате и реву, что ко мне не приехала мамочка. А Петя Рожков рассказал бы всем.
– Где девчонки? – спросил он.
Я вздохнула.
– Ушли, – сказала спокойно, не оборачиваясь.
Дверь хлопнула. Я легла на кровать.
Мама приехала на следующий день. Тренера разрешили мне не ходить на тренировки. У меня получился второй выходной подряд. Мы сидели на облупившихся трибунах стадиона и ели черешню. Она была очень вкусная.
– Какое холодное лето, – сказала мама. Она была в сапогах, в юбке и в осеннем плаще. Я была в нейлоновых шортах с белыми лампасами и в голубой майке.
– Почему ты так легко одеваешься? – спрашивала она меня, – ты можешь простудиться. У тебя же есть теплые вещи. Свитер. Джинсы.
– В них бегать жарко, – пыталась объяснить я.
Потом мы пошли гулять на озеро. Там паслись коровы. Они были привязаны к деревянному колышку. В камышах лежали их круглые лепешки. Озеро было прозрачным. На левом берегу дымила трубами деревня (бабушка в детстве делала нам с братом такую же игрушечную – из картона и ваты). Плавали, переговариваясь, гуси. Лаяли вдали собаки. Я так и не попросилась домой.
Катя Морозова из параллельной группы наступила на бутылку. Бутылка лежала в траве и была зелёной. Катя бежала в палату – переодеться на тренировку. Босиком. Она сильно порезалась и быстро слабела. Пал Палыч держал её на руках и носился по лагерю. Он совершенно не мог понять, что делать. Катя клевала носом – как будто засыпала. Но из ноги шла кровь, и мы очень боялись того, что она засыпает.
Наконец Пал Палыча довели до травмпункта. Кате перевязали ногу и отправили в больницу. Пал Палыч к вечеру очень устал. И лежал на траве, у скамейки, отдыхал. Все его пренебрежительно обходили, даже тренера. По лагерю полз слух, что разбитая у корпуса бутылка была его.
– Пал Палыч! – наклонилась к нему Поля. – Пал Палыч!
Она смело начала его тормошить. Мы постояли и присоединились. Дергали за футболку, теребили плечи. У Пал Палыча на волосах выпала роса. Он похрапывал.
— У нас так отец все здоровье отморозил, – бормотала Полька. – Холодно уже, Палыч. Давай в палату.
Тренер медленно открыл глаза, встал на корточки. Прополз мимо нас за угол. Надолго.
Мы не уходили.
– Ну-ка идите спать, – прикрикнул на нас из окна старший тренер Сычев. Полька покачала головой.
Через минуту он, грозный и красный, натягивал на себя майку и торопился к нам по коридору.
– Что здесь? – спросил он и сразу понял, что.
– Идите, – приказал. И тут же громче: – Идите, я сказал.
– Я не уйду, пусть он дойдёт до палаты, – упрямо пробурчала Поля.
Мы стояли и смотрели, как они с Сычевым поднимают Пал Палыча и медленно ведут в корпус. У меня было ощущение, что я подглядываю в замочную скважину за чужой жизнью. Хотелось уйти и никому не рассказывать, но я не могла оторваться.
Дед не умел рисовать. Самолёты водить умел, чай с мятой заваривать умел, а вот рисовать – нет. Когда я просила нарисовать его что-нибудь, он рисовал кошку спиной:
Иногда расходился и рисовал собачку спиной или хрюшку спиной. Я сидела, смотрела на кошку и воображала, куда смотрит кошка. Тогда дед рисовал рядом с кошкой трёх её котят. И сразу становилось понятно, что она сидит, смотрит задумчиво вдаль и думает, где бы добыть еду.
Наша бабушка работала фотографом. И она всё время нас с братом фотографировала. Раз она решила сделать нам семейный портрет. Зашторила окно – сделала фон. Мама взяла брата на руки, а папа – меня подмышку. Меня одели в платье и байковые колготки. Для красоты на мальчишеское каре навязали бант. Я висела у папы подмышкой и руками держала юбку – как принцесса. Бабушка щёлкала фотоаппаратом.
Вечером мама с папой поссорились. Они кричали, кричали, а потом папа ушёл. Мама стояла у зашторенного окна – на художественном фоне, и без конца повторяла:
– Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!
Я не знала, что значит это слово. Я пошла к деду. Спросила его:
– Деда, что значит «ненавижу»?
Дед задумался, губами пожевал, помолчал. Потом сказал:
– Ты знаешь, понятия не имею, что оно значит. Знал когда-то, но забыл.