Когда начинает накрапывать летний дождь, и тёплое небо спускается к нам совсем близко, мне почему-то всегда хочется спрятаться на чердаке. Мне хочется стать маленькой мышкой, которая, юркнув в щель, забирается в свою норку. Или гусеницей, что сворачивается под каким-нибудь листом. Или жуком, что прячется в коре дерева. Или детенышем кенгуру.

Мне хочется спрятаться так, чтобы меня никто не видел, но чтобы я видела всё.

Вот по двору пронесся вихрь, клубя пыль. Вот уже, темнея, расползлись на асфальте две-три крупные капли. Вот вышла наша соседка, чернявая тетя Катя, которую дразнят цыганкой, и стала расставлять на земле свои неизменные горшки с цветами.

Конечно, всё это я могу увидеть и просто стоя в подъезде. Но тогда и они будут видеть меня. А так получается, будто меня нет, и в то же время я есть. Как будто я ещё не родилась, но уже вижу. А ещё я могла бы смотреть на двор из окна. Но и это не то.

Разве можно представить себе, что ты ещё не родился, если каждую минуту может войти мама и сказать: «Ну чего ты уставилась в окно? Дождя, что ли, не видала? Помой лучше посуду».

Да и вообще, даже если не войдет, разве можно представить себе, что ты ещё не родился, если ты сидишь на том же стуле, на котором сидел вчера и позавчера…

Иное дело чердак. Здесь, в сумраке, даже собственная рука может показаться другим существом. Здесь стучит дождь над самой головой, а всё равно сухо. Здесь можно сидеть на корточках и дышать на паутину. Она будет колыхаться у самого твоего рта. Здесь можно вслух разговаривать с мухой, застрявшей в этой паутине. Например, так:

– Муха, а муха, как ты сюда попала?

– Я летела, летела, ударялась лбом о стекло, потеряла сознание, и вот…

– А если я тебя освобожу, ты не будешь прилипать к варенью на моём бутерброде?

– Ни за что! Честное слово! Ни я, ни мои дети, ни мои внуки, мы никогда больше не сядем ни на чей бутерброд.

– Нет, на Элин, пожалуй, можно.

– А Эля – это такая маленькая собачка, которая подпрыгивает и глотает нас?

– Нет, что ты!..

– А-а, вспомнила. Это такая старенькая старушка, которая везде привязывает свои липучки?

– Да нет же. Эля – это такая девочка, которая всегда норовит съесть самый большой бутерброд, хотя сама меньше всех.

– А-а! Должна тебе сказать, что я вообще не люблю варенья, с тех пор как моя старшая сестра погибла в банке с вареньем. Утонула, – муха всхлипнула, – жужжала, жужжала, прямо как пропеллер. Но никто из вас почему-то не услышал и не спас её. Что толку освободиться из паутины, если потом погибнешь в варенье!

– Я всегда буду вынимать мух из варенья! Обещаю тебе.

– Спасибо, девочка.

…Ну разве можно где-нибудь ещё так поговорить с мухой?

Здесь, на чердаке, так тесно, что все время натыкаешься на разные предметы – то это велосипедное колесо, то рассохшаяся бочка, то заржавевший жестяный умывальник. И может быть, потому чувствуешь себя маленьким зверьком в норке, который только что родился и понял, что жить он будет долго– долго. А может быть, и всегда.

Нет ничего на свете уютнее чердака во время дождя.

– Поди-ка сюда, – поманила меня Эльза. Вид у неё был заговорщицкий.

Я сейчас же побросала свои книжки и вприпрыжку помчалась к ней. Эльза ухватила меня за руку и потащила за собой. Мы быстро прошмыгнули темный коридор и влетели в её комнату. Здесь Эльза отпустила мою руку и взглянула на меня внимательно, словно соображала, можно ли мне доверить что-то важное.

Я навострилась. При этом я изо всех сил пыталась придать себе такой вид, чтобы Эльза не сомневалась, что можно.

Оглядев меня с ног до головы, Эльза неожиданно выпалила:

– Хочешь сюрприз?!

Сюрприз! Сердце во мне подпрыгнуло мячиком. Тем самым, который превосходно надут и подскакивает выше головы.

Сюрприз! Ведь это могло быть и граненое стеклянное яичко, зеленое или красное, и клоун из пластилина, и розовый елочный шарик, покрытый сверху чем-то вроде инея, и растрепанная книжка, и осколок стеклышка от чайного сервиза, и белая круглая бусинка, выловленная со дна самого океана, и пестрый, ни с чем не сравнимый фантик из-под конфеты, смятый на сгибах, который в тысячу раз лучше самой конфеты, и потускневший значок с непонятными, но завлекательными буквами ДОСААФ, и, наконец, страшно подумать, это мог быть даже щенок, живой щенок, о котором я мечтала всю жизнь.

Что из того, что его пока не видно и не слышно. Все равно ещё не всё потеряно. Может быть, Эльза спрятала его в шкаф. Наверное, он уснул там и потому не лает. А вдруг он задохнётся? Мой щенок, толстый и ласковый. Эта мысль так испугала меня, что я закричала, не помня себя от страха:

– Эльза, открой скорее шкаф, ведь он задохнётся.

– Кто задохнётся? – непритворно удивилась Эльза.

– Как кто? Щенок! – не выдержала я.

Эльза ещё больше удивилась:

– Ты что, того? – И она выразительно покрутила пальцем около виска.

Я смутилась. Не очень-то приятно, когда с тобой так разговаривают. И потом, выходит, щенка-то и нет. Но в ту же минуту меня пронзила догадка: да Эльза же притворяется, просто я слишком быстро сообразила, в чём заключается её сюрприз, вот она и недовольна. Надо сделать вид, будто я ничего не понимаю.

– Эльза… – недоуменно начала я.

Но Эльза уже не слушала. Она подвела меня к печке, большой побеленной печке, от которой исходило несильное, ровное тепло: наверное, утром перед работой мать Эльзы истопила её.

«Неужели щенок в печке?» – удивилась я, но ничего не сказала.

Тем временем Эльза протянула длинные, смуглые руки и быстрым движением фокусника распахнула створки печи.

Замирая от нахлынувшей радости, я сунула нос в печку.

Но… она была совершенно пуста.

Гранёный шарик, осколок стеклышка, бусина и, наконец, щенок – всё это каруселью прокрутилось у меня перед глазами. Я почувствовала себя обманутой, жестоко и несправедливо, да ещё кем, Эльзой, моей старшей подругой, которую я так любила.

– Но там же ничего нет! – вскричала я дрожащим голосом.

Послышался тихий, вкрадчивый смех Эльзы, и столько ласки было в этом тихом смехе, что во мне снова возликовала надежда.

– Закрой глаза, вот так, не подглядывай, – медленно и торжественно голосом феи из сказки проговорила, как пропела, Эльза и скороговоркой строго добавила: – Не то волшебства не будет.

Я мгновенно зажмурилась. Чтобы нечаянно не подглядеть, я так сжала веки, что глазам стало больно.

В моей мурашковой, шевелящейся, радужной темноте раздался осторожный скрип двери: я догадалась, что это Эльза вышла из комнаты.

Прошла минута, другая… Мне казалось, что минула целая вечность. А Эльза всё не возвращалась.

В моем напряженном мозгу усиленные темнотой, бились дневные звуки: тиканье часов, словно бой колокола, бормотание радио, крики ребят во дворе. Перед моими добросовестно зажмуренными глазами клубилась темнота, словно состоящая из множества шевелящихся змей.

И вдруг мне стало страшно. Показалось, что кто-то когтистый и обросший сейчас подкрадывается ко мне. А я не вижу его и не могу защититься.

А вдруг так останется навсегда, неожиданно подумала я, вдруг веки у меня так слиплись, что я не смогу их разодрать. И что же? Тогда, значит, эта темнота, эти шевелящиеся змеи перед глазами навечно, навсегда. Выходит, я не увижу больше ни нашего двора, залитого солнцем, ни мыльных пузырей, которые я так любила пускать через соломинку, ни белой стены молочной фабрики, на которой я рисовала углем пресмешные рожицы, ни вывески «Улица Зенцова» на той же стене фабрики, ни номера 27 на углу нашего дома. А как же тогда я смогу находить свою улицу и дом? Выходит, мне нужно будет ходить с поводырём. Но ведь у меня нет поводыря!..

А щенок? Как же я сразу не подумала? Сюрприз, обещанный Эльзой, вполне может оказаться щенком, тем более что теперь он мне просто необходим. И я уже совсем было собралась приоткрыть глаз, только один, только самый краешек, чтобы удостовериться, что в печке лежит щенок. Но тут вовремя вспомнила наказ Эльзы: «Не подглядывать, а то волшебства не будет».

А Эльзы всё нет. И тогда, от бездействия, что ли, мне приходит в голову совсем странная, совсем непонятная мысль: вот я сейчас стою и жду волшебства, и эти секунды никогда больше не повторятся. Будут другие, а за ними ещё другие – и так без конца. Если вдуматься, что такое время? Это секунды. А что такое секунда? Это один миг. Казалось бы, что он значит? Но с каждым мигом я буду становиться все старше, пока не стану такой, как мама, а потом как бабушка.

Жизнь состоит из мигов, как песочница из песка, как сугроб из снежинок. И сугроб растает, и песок исчезнет неизвестно куда: вон у нас во дворе не успевают привозить. Только прикатят тачку, а через несколько дней смотришь – его и нет, и неизвестно, куда девался. Выходит, миг – всё равно что мыльный пузырь. Только залюбуешься, а его уже и нет – лопнул…

Впервые в жизни мир показался мне непрочным, несправедливым, устроенным не раз и навсегда, а тяп– ляп, как говорила моя бабушка, когда я делала что-нибудь как попало.

И такая тоска овладела мной, что захотелось опуститься на пол, привалиться спиной к теплому боку печки, да так и сидеть до самой смерти.

И тут раздался торжествующий голос Эльзы:

– Можно! Смотри!

Я вздрогнула и открыла глаза.

Передо мной на чёрной чугунной плите, ещё совсем недавно пустой, стояла большая тарелка манной каши. Это была на вид обыкновенная манная каша, которую мне навязывали каждое утро. И ложка, утонувшая в этом белом крупитчатом месиве, была испачкана у черенка чуть затвердевшей кашей, что всегда отбивало у меня аппетит.

Комок обиды застрял у меня в горле. Я перевела глаза на Эльзу. Но, странно, никакой насмешки не выражало её лицо. Наоборот, оно сияло торжествующей добротой. И тогда, медленно соображая, я вдруг задумалась над тем, что ведь три или пять минут назад в печке ничего не было, а Эльза выходила из комнаты: я сама слышала скрип двери и её шаги. Так значит, значит… Выходит, кто-то опустил тарелку в дымоходную трубу? Но кто же, кто? Неужели маленькая пастушка из сказки Андерсена?

Но в ту же секунду меня пронзило другое, ещё более ошеломляющее открытие: никто её сюда не клал. И пастушка тут не при чем. Просто она сама слетела с неба. Ведь говорят же – манна с неба. А я ещё не верила, ещё сомневалась, даже насмехалась над бабушкой.

Так вот, оказывается, как выглядит манна с неба!

Эльза ликовала. Её смуглое лицо, узкие блестящие глаза, её волосы, закручивающиеся в тугие, пружинистые кольца, – всё словно плясало от радости. Она сказала, что я должна съесть всю тарелку, и тогда волшебство проникнет в меня, и я стану вроде как волшебница.

И я съела всё, до мельчайшей крупицы.