Когда ёлку принесли в дом, первым её запах услышал Большой Красный Шар с белой снежинкой на боку.

Он проснулся и закричал:

— Эй вы, сонные тетери! Бал!

Блестящие фонарики замигали:

— Бал! Бал! Бал!

И принялись начищать бока о старого ватного Деда Мороза. Он был глуховат, но когда захлопали флажки, открыл глаза.

— Снова Новый год?

— Ах, ну конечно! Бал! Бал! – ответили ему, подпрыгивая, матрёшки в цветастых платьицах.

— В этом году я снова буду королевой ёлки! – заявила Серебряная Фея с пружинками-завитушками на голове.

— Нет уж, позвольте! – стал, как обычно, спорить Картонный Домик.

Он не начищал бока о Деда Мороза, считая это вредным, а лишь пыхтел, отдуваясь от пыли. Ему больше всех нужно оказаться под потолком. Того и гляди помнут.

— Не позволю! Никому не позволю! – грозно прикрикнула Шишка. – Я – Шишка! А шишки у ёлок висят вверху!

— Подумаешь, шишка! – зазвенела стеклянная сосулька. – Мои сёстры растут на крышах, которые выше ёлок. Я буду королевой! Сегодня и всегда!

— А трещина?! – воскликнула Серебряная Фея. – Тебя в прошлом году уронили!

— Подумаешь! – Сосулька посмотрелась в сияющий белый шарик. – С одного бока немножко… Если правильно повесить, то и не видно.

— Опомнитесь, на вас и ниток-то нет! – заверещал разноцветный попугай на прищепке.

Он был немножко красный, немножко синий, немножко зелёный и очень этим гордился.

— Нитки привяжут, – важно ответил Снеговик. – Но Новый год – это я, а не вы.

Он поправил поролоновую морковку и подмигнул сосульке:

– Снег выше всего. Он над всеми домами кружится и даже над самолетами.

Снеговик принялся карабкаться к крышке, расталкивая соседей. Всем известно, что те игрушки, которые лежат сверху, вешают на ёлку первыми. За ним поспешил Картонный Домик, Серебряная Фея, Сосулька и Шишка.

— Выскочки! – заметил Большой Красный Шар с белой снежинкой на боку. Он был любимым шаром мамы и никуда не торопился.

Маленький Ослик забился в угол и думал только об одном: как сделать, чтобы его достали последним?

В прошлый раз он спрятался в ватной бороде Деда Мороза, но теперь к нему не пробраться. Все чистятся о красный потрёпанный тулуп. Все хотят сиять ярче, чтобы огни гирлянды танцевали в них золотыми искорками.

На балу, таком весёлом и коротком, каждой игрушке хочется быть самой красивой. Весь год, сквозь дрёму, они вспоминают праздник. Весь год мечтают о следующем. Весь год беспокоятся: каким он будет? Какую привяжут нитку? Как высоко повесят? Будет ли видно телевизор? Не разобьют? Удастся ли поболтать с новичками: мандаринами и конфетами, которые висят совсем недолго и никогда не ложатся в коробку?

Только Ослик ни о чём таком не думал. Он никогда не видел комнату сверху. Никогда не начищал бока, не боялся разбиться. И нитку к нему не привязывали. Он был пластилиновым осликом, которого слепил Павлик.

Вокруг синего туловища намотан жёлтый шнурок – великолепная попона, концы которой разлохматились и превратились в уздечку. Ослик может везти тележку из спичечной коробки и вообще всё, что привяжут. Его слепили, чтобы играть.

Ослик залез под серпантин и мечтал только об одном: оказаться последним, висеть пониже, чтобы Павлик увидел его и вспомнил.

Павлик – это мама. Павлик – это папа. У него тёплые ладошки и большие серые глаза. Он умеет всё на свете: читать вверх ногами книжки, строить башни, спасать принцесс и медведей. Он лепит шарики, змей и огурцы. А бегает так, что даже королева бала подпрыгивает на верхушке!

Ослик боится одного: только бы Павлик не вырос. Большой Красный Шар с белой снежинкой на боку рассказывал, что дети вырастают и забывают свои игрушки. Но не всегда. Мама Павлика не забыла Большой Красный Шар с белой снежинкой.

Когда открывают коробку, все игрушки жмурятся от яркого света.

Все, кроме Ослика. Он смотрит вверх и, затаив дыхание, ищет Павлика.

Он готов скакать к нему, только немного запутался в серпантине.

Я болел и не знал, что Егорка стал поэтом. А сам он мне из скромности не сказал. Тоже друг называется! Только через неделю все выяснилось.

Оказывается, шел Егорка в школу. И так как меня с ним рядом не было, и разговаривать было не с кем, он рассматривал все, что вокруг делается. А вокруг, прямо сказать, происходило что–то непонятное: на календаре 3 февраля, а никакого снега нет, только дождик, как весной накрапывает, на деревьях даже почки наклюнулись. Егорка, конечно, очень удивился, и сами собой у него стихи получились:

На ветвях набухли почки,
Дождик капает два дня.
Я прошу ответ скорее:
Что же это за зима?

Он пришел и Марии Степановне их рассказал. А она на доске записала. Потому что первым уроком было как раз природоведение и проверка календарей погоды. И такие хорошие стихи были очень даже кстати. Ведь те ребята, которые компанией в школу ходят, вполне могли этих странностей не заметить.

Затем Мария Степановна стихи в другие классы передала, потому что там тоже природоведение было. В 3–А и в 3–Б. А потом, не знаю как, оно попало в школьную радиопередачу. Представляете?!

Только я все это пропустил, потому что лежал дома с ангиной.

А через неделю в школе был конкурс рисунков «Моя любимая сказка». Мария Степановна мне об этом заранее по телефону сказала, а Егорке поручила, чтоб он мой рисунок принес, а заодно и стихи к ним придумал. Что это очень хорошо будет: и рисунок, и стихи.

Егорка прибежал из школы и сразу позвонил мне по телефону:

– Ты что нарисовал?

Я спрашиваю:

– Когда?

Потому что я все время что–то рисую, а когда болею – особенно.

А он говорит:

– К конкурсу! Понимаешь, мне к твоему рисунку нужно стихи сочинить.

Я удивился: почему стихи, какие вдруг стихи? И Егорка мне все рассказал про непонятную зиму.

Я еще больше удивился.

– Ух ты! – говорю, – Когда вырастем, книжки будем вместе делать. Ты будешь писать, а я картинки к ним рисовать.

– Иллюстрации, – важно заметил Егорка. – Рассказывай скорее, а то по русскому много задали.

Из– за того, что я болел, мамы строго– настрого запретили нам видеться, чтоб я Егорку не заразил. Я не мог ему сам рисунок отдать, но рассказать запросто!

– Сидят семь гномиков около костра и поют песенки, – начал я и пояснил: – Это к сказке «Белоснежка и семь гномов».

Егорка сказал:

– Ага, пока!

И позвонил через пять минут:

– Все, сочинил, слушай:

Гномики пели задорно и весело
Там у костра их целое месиво!

Я прямо ахнул:

– Ты что! Какое месиво? Что они, салат, окрошка или тесто? Первая строчка годится, а вторая – ерунда!!!

Егорка говорит:

– Правда? Ну, это я не подумал. Просто я хотел сказать, что их много. Подожди.

И чрез три минуты позвонил снова.

– Вот, слушай!

Гномики и тут и там маячат,
Они песни распевают, значит!

Я говорю:

– Ты что, Егор, издеваешься? Где это они у меня маячат? Сидят себе около костра, и все. И к чему тут это «значит»? Что же, если они маячат, то обязательно с песнями? Ерунда опять.

А Егорка отвечает:

– Понимаешь, когда не видишь картины, ее описывать трудно.

– Ну и не пиши сейчас, – поддержал его я, – вечером сочиняй. Придет моя мама – заберешь рисунок.

– Нет, – возражает Егорка, – не могу. У меня сейчас вдохновение.

По тому, как значительно он последнее слово произнес, я понял, что это серьезно.

– Ладно, – говорю, – звони еще.

И подробно описал свою картину. Сидят, значит, гномики около костра. У одного колпачок розовый, у другого красный, у третьего желтый, у четвертого синий, а у остальных в разноцветную полосочку. Над костром висит котелок. А гномики сидят и ждут ужина.

– Очень хорошо, – сказал Егорка, – наконец мне все понятно.

И позвонил еще через пять минут.

– Ну, слушай, теперь здорово получилось!

Гномики и пляшут, и поют!
Значит, они весело живут!

Я ушам не поверил!!! Только что я рассказывал, что гномики сидят, а они у него танцуют!

– Ты что! – кричу – Как это они пляшут?! У них на это сил нет. Они голодные ужина дожидаются!

– Подумаешь,– говорит Егорка, – петь у них, значит, силы есть, а плясать нету!

– Нету! – отвечаю твердо. – Поют из последних сил.

– Ну ты еще гномиков нарисуй, которые пляшут. Пусть одни поют, а рядом, которые не такие голодные, пляшут.

– Ты чего! – возмутился я. – Это значит: одни поют еле– еле, с трудом, им голодно и плохо, а другие танцульки устроили? Если б я голодный сидел, ты б рядом приплясывал?

– Нет, конечно… – задумчиво протянул Егорка, – Я как–то не подумал. Подожди.

И снова звонит:

Песню унылую, грустную
Гномики в поле поют
Из котла пахнет капустою.
Как наедятся – заснут.

– Это почему в поле? – удивился я. – У меня гномы в лесу сидят.

– Ты же не сказал, что в лесу.

– Ну так говорю: в лесу! Елки вокруг косматые и кусты с грибами.

– А ты зарисуй эти елки – поле и получится.

– Еще чего! Как же я зарисую? Ты лучше другое сочини.

– Ага!– обиделся Егорка. – Ты, значит, перерисовать не можешь, а я пересочиняй и пересочиняй!

– Так у меня же краски высохли. Я ж не на холсте рисую, как настоящий художник, а на бумаге. Не могу их смыть.

– Сверху закрась! – настаивал он.

– Так бумага покоробится. Некрасиво будет. И вообще, Мария Степановна сказала, чтоб ты к моему рисунку стихи сочинял, а не наоборот.

– Ладно, – вздохнул Егорка, – Жди.

Только я трубку положил, опять звонок.

– Слушай!

Песню унылую, грустную
Гномы в лесу распевают.
Из котла пахнет капустою.
Кто съест ее – засыпает.

– Это еще почему? – удивился я. – Получается, что у тебя капуста сонная и волшебная. Про это в сказке ничего не написано.

– Нет, – объяснил Егорка, – просто они наелись, и их в сон потянуло.

– Так бы и написал, что потянуло. А то у тебя «трах– бах!»: кто капусту съел – тот и заснул. И песня почему унылая? Они у меня веселые.

– Как это? – возмутился Егорка, – ты ж сам говорил – голодные!

– Голодные, но веселые, – не унимался я, – еще какие веселые!

– Ну, знаешь, – обиделся Егорка, что я ни сочиню, все тебе не так. С тобой просто невозможно работать!

– И с тобой тоже! Все какую–то чепуху выдумываешь!

И мы так разозлились, что трубки бросили. И это из– за одной картинки, а что если бы целую книгу вместе делали! Подрались бы, наверное!

Вечером, правда, Егорка все– таки пришел, и мама ему отдала этих несчастных гномов.

Этот рисунок потом второе место в конкурсе занял. И когда я выздоровел, мне вручили блестящую грамоту с узорами по краям и флагом нашего государства сверху. А Егорка так ничего и не сочинил.

Он вообще перестал писать стихи. Совершенно. Мария Степановна спросила на каком–то уроке: почему?

А Егорка только плечами пожал и голову опустил.

Тогда Мария Степановна сказала, что у поэтов бывают перерывы в работе, но это совсем не означает, что они перестают быть поэтами.

– Настоящий поэт постоянно мыслит как поэт, – добавила она и попросила Егорку не расстраиваться.

Егорка кивнул. А когда мы шли домой, сказал:

– Подумаешь… Очень мне нужно быть поэтом… Я хочу быть аквалангистом и больше никем. Вот представь: северное солнце маленькой лагуны, в море затерялся белый островок… Я в скафандре… Плыву…

– Постой, постой! – замахал я руками и остановился. – Послушай, что ты сказал:

Северное солнце маленькой лагуны.
В море затерялся белый островок…

Это же стихи, понимаешь?

– Ага, – заулыбался Егорка, – сейчас досочиняю…

Он посмотрел вверх, чего–то там пошептал, подумал, а потом продекламировал:

Северное солнце маленькой лагуны.
В море затерялся белый островок…
Гномик держит удочку и в дорожке лунной
Плавает веселый красный поплавок.

Это было немножко глупо: тут тебе и луна, и солнце – все одновременно. Но я не стал Егорке надоедать с замечаниями, потому что стихи ведь хорошие. Я к ним потом рисунок нарисовал, и Егорка его дома над кроватью повесил. Там все: и островок, и гномик, и поплавок. И луна, и солнце.

Когда мы с Егоркой были маленькими, мы грозы боялись. Ну когда совсем маленькими были: до школы и в первом классе ещё две четверти. Как только гроза начиналась – в туалете прятались. Сядем друг против друга на корточки и книжки вслух смешные читаем или мечтаем о чём-нибудь. Тогда и весело, и интересно, и грома совсем не слышно.

Егорка читать в то время ещё не умел, так, по слогам немножко. И я себя рядом с ним просто профессором чувствовал. Не то что теперь. У него по математике пятёрки, а у меня – когда как.

А в те далёкие времена приведут нас мамы в детский сад, а там уже куча-мала! Те ребята, что первыми прибыли, лучшие игрушки захватили. Егорка в эту кучу со всех ног мчался какой-нибудь самосвал отвоёвывать.

Только я никогда из-за чебурашек с кубиками не дрался, а брал книгу и читал себе тихонько. На стульчике, около шкафа, где воспитатели одежду вешают. Все книжки в нашей группе одолел, в соседнюю ходить начал. А потом уже во всех группах прочёл, даже в младшей. У них там книжек, по правде говоря, и не было почти, только «Колобок» и «Репка».

А когда наша воспитательница Елена Фёдоровна куда-нибудь уходила, я оставался за старшего, как самый образованный.

– Вот сказка, – говорила Елена Фёдоровна, – почитай всем вслух.

И я читал, трудно, что ли?

Вот какой я был в детском саду.

А сейчас мы с Егоркой грозы не боимся. Чего её бояться? Электрический разряд, и всё! И в туалете вместе не помещаемся – колени мешают.

Всё в прошлом.

И в последнее время полюбил я это прошлое вспоминать. А Егорка нет.

Вчера получил он по математике пятёрку, а я только вопросительный знак, это значит – совсем чепуха написана. Идём мы из школы – мне грустно, а Егорка снежки лепит и на дорогу бросает: ему хорошо.

– Егор, – говорю,– ты помнишь, как ты в детском саду сметану на себя вылил?

А он отвечает:

– Не помню, и вспоминать не хочу!

– А помнишь, как ты в углу стоял, а я тебе туда конфету принёс?

А Егор снова:

– Не помню!

– Ты что, Егор, – удивился я, – по телевизору ученый сказал, что без прошлого нет будущего! И настоящего тоже нет!

– Ну его, это прошлое, – усмехнулся он и в забор снежком залепил со всей силы. – Чего, ты Мишка? И с настоящим у меня всё в порядке!

Я тут вспомнил, что у меня с настоящим плохо, и мне совсем разговаривать расхотелось.

А ведь в детском саду, когда Егорку на прогулке наказали и заставили отсидеть на лавочке десять минут, я упросил Елену Фёдоровну, чтобы я вместо Егорки отсиживал. И застрял наказанный. Целый час сидел, потому что Елена Фёдоровна про меня забыла, и Егорка тоже. Он снежную бабу с ребятами лепил, а Елена Фёдоровна с другими воспитательницами разговаривала.

Только я сидел одинокий и смотрел на них издалека. У меня тогда и ноги замерзли, и руки, и нос, и щёки, и всё-всё-всё, даже глаза.

Потом, когда мы в группу пошли, Елена Фёдоровна спросила:

– Ты чего плачешь? Потому что про тебя все забыли, да?

А у меня слезы от мороза катились. Я и не знал, что так бывает.

А теперь Егорка говорит, что не нужно ему никакое прошлое! Конечно, он же за меня на лавочке не сидел!

– Егор,– говорю я ему,– помнишь, как я вместо тебя замёрз?

– А зачем ты мёрз? – отвечает он. – Пошёл бы и сказал воспитательнице, что десять минут прошло.

– Ты что? – возмутился я. – Как же я мог с лавочки встать?! Я же наказанный был. Вместо тебя!

– Ну и зря! – махнул он варежкой. – Что ж получается, если бы мы до вечера гуляли, ты бы до вечера не вставал?

– Наверное, – сказал я неуверенно.

– Закоченел бы и с лавочки бы свалился?

– Не знаю, – еще неувереннее сказал я.

Кому же хочется коченеть так, чтоб с лавочки валиться?

– Получается, что ты о себе не думал, – поучительным тоном сказал Егор.

– Конечно. Я же о тебе! За тебя…

– Обо мне нужно было думать десять минут, – заявил он, почему-то растягивая слова, – те самые десять минут, на которые меня наказали!

Мне тогда так обидно стало, так обидно, хоть плачь. Потому что Егорка о моём благородстве забыл, и получалось, что я просто глупый был, как какой-то грудной ребёнок!

– Эх ты!– сказал я. – Друг называется! Что же ты тогда Елене Фёдоровне не сказал, что десять минут прошло?

А Егорка взял палочку и стал с кустов снег сбивать.

– Зачем же мне говорить, если у тебя самого язык есть? Я тогда постройкой снежной бабы командовал. И наша баба получилась лучше, чем в соседней группе. Потому что я придумал из веточек ей волосы сделать! Помнишь?

– Получается, тебе снежная баба меня дороже! – сказал я и даже перестал смотреть в его сторону.

Постройкой он командовал! Строят дома и заборы, а снежных баб просто лепят!

– При чем тут «дороже»? – пожал плечами Егорка. – Я думал о чести группы!

– Ни о чем ты не думал!– сказал я. – Тебе просто весело было!

И через дорогу перешёл, чтобы по другой стороне улицы идти, без Егорки.

– Ты что, Мишка! – кричит он с той стороны. – Из-за какой-то снежной бабы?

А я молчу, потому что обиделся.

– Мишка! – кричит он снова. – Это же давно было!

Будто я не знаю, что давно!

Тогда он через дорогу перебежал и говорит миролюбиво:

– Не обижайся, Мишка! Мы же друзья.

– Были, – сказал я и сам испугался.

Егорка тогда тоже надулся и быстрее зашагал. А я на его зелёный рюкзак с мотоциклистом смотрел и думал: почему так, прошлое прошло, а мы из-за него сегодня поссорились? Это ведь, наверное, неправильно…

А он уходил всё дальше и дальше, и красный помпон на его шапке обиженно подпрыгивал.

И было мне жаль нашей с Егоркой дружбы. И я опять вспоминал, как мы грозы боялись, как дом на шелковице строили, как с балкона друг другу на верёвке машинки передавали… И сколько, вообще, всего у нас хорошего было!

Пришёл домой, Тишка ко мне подбегает, о ноги трётся. А ведь Тишку мы тоже вместе нашли! Тогда он крошечный был и глупый, а сейчас вон какой здоровый котище!

Я сел на диван и вдруг опять про лавочку вспомнил, как мне тогда холодно было. Почему я не мог Егорке крикнуть, чтоб он про меня Елене Фёдоровне сказал?

Не знаю!

Начал я делать уроки и решать задачки, под которыми вопросительный знак стоял. Долго решал, но они были какие-то неподдающиеся. Был бы Егорка, он бы мне объяснил, думал я. И ещё думал, что никогда к нему первый не пойду мириться. До самой старости! Даже когда умру!

А за окном пошёл снег, и стало темно. Настоящая метель началась, просто буран! Я решал задачи и думал, что мама придёт через три часа и, может, тогда снег перестанет валить, а ветер успокоится, и будет на улице красиво, как в сказке. А потом меня мучила мысль, как плохо сейчас в дороге одинокому путнику. В домах люди зажигают свет, пьют чай и читают книжки. А кто-то бредёт в метель, колючие снежинки царапают лицо миллионом злых иголочек и сыплются за воротник, ветер продувает до самых косточек и сбивает с ног. Я выглянул в окно: может быть, этот кто-то бредёт совсем-совсем рядом?

Смотрю, а на лавочке, около нашего подъезда Егорка сидит! Весь согнулся калачиком: руками колени обнял и голову туда спрятал. Видно, он здорово замёрз! И лавочку замело, и его замело прилично. Если бы не красный помпон на шапке, я бы совсем Егорку и не узнал.

Я тут же про свою обиду забыл! Будто её и не было! Залез на подоконник, открыл форточку и кричу:

– Егорка! Егорка! Ты что, ключи потерял? Иди ко мне!

А он не слышит, потому что метель свистит, и деревья шумят, и ветер ухает.

Я тогда схватил шапку, куртку накинул и со всех ног прямо в тапочках на улицу побежал. Хорошо, что мамы не было!

Выскочил из подъезда и кричу:

– Егор!!! Ты что!

А он голову поднял и на меня смотрит, как будто не узнает!

Совсем замёрз, думаю, вот так с лавочки и падают!

– Ты что, – кричу, – пошли домой!

А он говорит:

– Я специально здесь сижу. Как ты тогда в детском садике!

– Зачем?! – испугался я. – Вставай!!

Только он будильник из кармана достал и головой помотал:

– До часа ещё двадцать минут осталось!

А снег метёт холодный и колючий! И я подумал, что на Северном полюсе его, наверное, совсем не осталось. Потому что я ещё никогда столько снега не видел.

Я тогда говорю Егорке:

– Пошли домой, ну пожалуйста! Знаешь, как мне в тапочках стоять холодно?

И мы пошли.

– А если бы ты замёрз? И тебя замело снегом? – спросил я Егорку, когда мы у меня дома чаем отогревались.

– Ты бы посмотрел в окно и меня спас!

– А если бы не посмотрел?

– Посмотрел бы! Я же знаю: ты когда уроки делаешь, всегда в окно смотришь.

– Враки!

– Правда!

И мы стали тузить друг дружку, а потом бегать по квартире и кидаться подушками.

И я подумал: прошлое, как заколдованное, возвращается!

И ещё подумал: какой Егорка глупый! Ещё глупее, чем я, когда из благородства, маленький, мёрз. Но что-то было в его поступке хорошее и правильное, как и в моём когда-то, только я никак не мог понять, что. Может, потом пойму? В будущем, когда всё станет прошлым?

Снег растаял, вокруг тапочек натекла лужица. Я отнёс их сушиться на батарею.

У Егорки не было папы.

То есть, он, конечно, где-то был, потому что в прошлом году прислал по почте розового слона. На квитанции с похожими на монетки печатями так и было написано: «Синицыну Егору Олеговичу».

Непонятно, зачем взрослому человеку розовый зверь, но Егорка слона любил. У него в бархатном кармашке лежала записка: «От папы в день рождения».

Вот и всё, что мы про него знали. Ну, живёт где-то, покупает розовых слонов и никогда не приходит в гости.

Раньше я думал, что моего папы Егорке достаточно.

Из детского сада, например, он забирал нас обоих. Стоило папе просунуть голову в дверь, как Елена Фёдоровна радостно восклицала:

– До свидания, Черкашин-Синицын!

Мы выбегали, улюлюкая и повизгивая, и прыгали на моего папу, как обезьянки.

И когда папа копался в карбюраторе, то промасленные тряпки мы вдвоём подавали. И на лыжах вместе ходили, и по очереди играли с папой в настольный теннис.

Когда папа хвалил меня, он хвалил и Егорку. И если прижимал к себе ласково, то сразу обоих. У него ведь две руки, у моего папы!

Но после сочинения про семью, которое мы писали дома, а потом читали вслух всему классу, Егорка загрустил.

Как выяснилось, почти у всех ребят были папы и много бабушек с дедушками, тёть с дядями, сестёр с братьями, в общем, родни на целый троллейбус!

У Котиковой почему-то даже племянник.

Егорка сказал, отвернувшись к окну:

– А у меня только мама.

И правда, к нему на день рождения приходили мамины сотрудницы да мы с Петровым.

– Наверное, твои родственники живут далеко, – утешил я, – с верблюдами или пингвинами.

– А слон? – нахмурился Егорка.

– Может, и со слонами живут. Пасут их где-нибудь в Африке.

– Розовый слон, – уточнил Егорка. – Его из нашего города прислали. Папа близко.

Примерно через месяц он открыл мне страшную тайну.

– Мой папа засекреченный, – таинственно прошептал Егорка. – Никому, понял?

– Как засекреченный? Иностранный разведчик?

– Не знаю… Только из-за секретности ему приходится смотреть на меня издалека.

– Откуда?!

– Видел, около нашей школы киоск «Ремонт обуви» поставили? – сузил глаза Егорка. – Там мой папа.

– Да ну? – ахнул я.

– Точно! У него родинка на подбородке, как у меня! А когда я иду мимо, папа никогда на меня не смотрит, чтобы я не понял, что он папа.

– Да может, он и не папа?

– Не веришь? – пожал плечами Егорка. – Проверишь!

Всё это он рассказал на большой перемене, и я все уроки гадал, выдумывает Егорка чепуху или говорит правду.

Когда мы вышли из школы, он улыбнулся:

– Вот смотри. Сколько я здесь буду стоять, папа на меня и не глянет. А отойду, сразу высунет голову из окошка и будет смотреть вслед… Потому что видимся редко, понимаешь?

– Иди, – кивнул я.

Егорка двинулся мимо ларька, ускоряя шаг. Дяденька, который там чем-то стучал, не обратил на него никакого внимания. Я ждал-ждал и побежал за Егоркой:

– Не выглядывает!

– Просто он догадался, что ты мой друг. Не может он, когда я не один, выглядывать – рассекречиваться.

– Как же проверить?

– Да чего проверять! – махнул рукой Егорка. – Ты посмотри, он похож, как две капли воды: и глаза, и нос, и родинка.

– Как же я посмотрю? Киоск не стеклянный.

– Я тоже думал – как? А потом у кроссовка подошву отодрал, и мама дала деньги на ремонт.

Я с восхищением посмотрел на Егорку! Не голова у человека, а Государственная Дума.

– Я принёс ему кроссовок, – с волнением зачастил он, – а папа так странно на меня посмотрел и удивился, как так чудно разорвать можно было. И посоветовал смотреть под ноги, когда хожу!

– И что?

– Ну, он так сказал, потому что это мой папа!!! – воскликнул Егорка. – Если б другой кто принёс, он бы ничего не советовал!!! Я специально как-то за ларьком стоял и слушал, что он людям говорит. Только цену починки, понял?

Я с сомнением покачал головой.

– Вот придём к тебе домой, я твой ботинок порву, тогда убедишься. Рассмотришь моего папу хорошенько – сам поймёшь.

– Почему мой ботинок? – ахнул я.

– Свой дать не могу, – деловито пояснил Егорка. – Папа запомнил, что у меня тридцать четвертый размер. У него знаешь какая память?! О-о-о!!!

В общем, Егорка был настроен решительно. Он в два счета расковырял ножом мой почти новый жёлтый ботинок, и мне пришлось выпрашивать у мамы деньги на ремонт.

– Чем только подошву клеят? – удивлялась она. – До зарплаты ещё неделя, а ты рвёшь.

Мама вытряхивала монетки из кошелька, искала их в карманах пальто, потом заняла у соседки. Мне было стыдно, но не мог же я рассказать про засекреченного Егоркиного папу!

На следующий день я подбежал с ботинком к ярко-голубому ларьку. Издалека он казался кусочком неба, свалившимся в траву.

Егорка бежал на расстоянии, чтобы никто не заподозрил что мы вместе. Потом спрятался за школьным забором и всё время подглядывал, раздвигая доски.

– Здравствуйте! – я протянул в окошко рваный ботинок и затаил дыхание. – Вот!

Вначале показалась кудрявая чёрная макушка, а потом весь дяденька. Ох я и удивился!!! Он был загорелый, с косматыми бровями и горбатым носом, а говорил с акцентом. По-моему, он был грузин.

– Как так порвал, да? – громко удивился дяденька. – Чего, оглоед, с обувью сделал?

Не понимаю!

Я смотрел на него во все глаза. Родинка на подбородке, и правда, была почти там же, где у Егорки.

Сапожник, всё возмущаясь, вручил квитанцию, и я рванул к школе…

– Увидел? – сиял Егорка. – Похож?

– Не очень… – замямлил я. – У тебя волосы как солома и глаза серые, а у него всё чёрное: и волосы и глаза, и нос крючком, и вообще это грузин!

– Сам ты грузин! – рассвирепел Егорка. – Это он маскируется, понял? И разговаривает так специально, и волосы специально красит.

– И завивает? – ошарашено спросил я. – На бигуди?

– Не знаю, – шмыгнул носом Егорка. – Понимаешь, он никогда-никогда, ну совсем никогда меня не видел, и чтобы хоть так встречаться, абсолютно загримировался и засекретился.

Я пожал плечами. Всякое в жизни бывает. В фильмах про разведчиков чего только не случается.

В общем, Егорка изорвал всю обувь дома, чтобы разговаривать с папой. Сначала свою, а потом за мамину принялся. Этот дяденька в ларьке уже его узнавал и кивал дружелюбно, когда мы проходили мимо.

А когда обувь у Егорки закончилась, он стал нашу выпрашивать.

– Подошву отрывать не буду, только каблуки – клянчил он. – Каблук прибить недорого.

Два раза он отрывал, потом мама сказала, что оторвёт мне уши.

Егорка надулся.

– Да ты просто так с папой говори, – посоветовал я. – Хотя бы здоровайся.

И мы стали здороваться, когда шли в школу, а когда обратно, говорить «До свидания».

Папа Егоркин отвечал нам радостно и всегда спрашивал, не порвалось ли то, что он чинил.

И когда мы отвечали, что нет, поднимал большой палец и восклицал:

– Отлично!

Так продолжалось месяца два. А потом Егорка заболел, и утром, когда я шёл в школу, папа, высунув голову из окошка, поинтересовался, где мой друг.

Это меня ещё больше убедило, что он папа.

Когда я сказал, что у Егорки температура, он расстроился, два раза повторил, какие сам пьёт таблетки от гриппа, и даже написал на бумажке названия.

Понятно, мой папа тоже написал бы, если б я болел.

Я тогда набрался смелости, всё-таки мы разговорились по-дружески, и спросил:

– Скажите, пожалуйста, как Вас зовут?

И он ответил:

– Зови дядя Саша.

– А по правде? – я сузил глаза, наклонился поближе и прошептал. – Олег, да?

– Почему Олег? Совсем даже не Олег! – удивился дяденька.

– Ну, признайтесь, что Олег. Мне можно! Я никому не скажу! – настаивал я, подмигивая.

Тогда Егоркин папа встал, порылся в сумке и достал паспорт. Рядом с фото, где подбородок с Егоркиной родинкой, было напечатано: «Сурен Петрович».

Я не поверил! Я перечитал три раза!

И такая на меня тяжесть навалилась, что я еле добрёл до класса.

Все уроки я думал, как сказать обо всём Егорке, ведь он такой счастливый ходил… Может, не говорить вовсе?! Только вдруг настоящий папа найдётся, а Егорка не поймёт, что настоящий, не узнает?

В конце дня мне впервые не хотелось идти домой.

Я долго стоял возле школы, а потом медленно-медленно побрёл к Егорке. Всё время останавливался и думал: как я приду, как всё бухну, как отниму у Егорки папу?

Вздыхая и мучаясь, я не поехал на лифте, а поплёлся пешком на восьмой этаж…

– Мишка? – удивилась Егоркина мама. – Не пущу. Заразишься.

Раньше я бы с радостью заразился, попросил бы Егорку на меня почихать и покашлять. Но сейчас… Сейчас было не до этого.

Я так маме и сказал, что не до этого. И она на секундочку разрешила войти.

Егорка лежал в постели. Горло замотано пушистым шарфом, под мышкой – градусник. Рядом, на тумбочке с лекарствами, глупо улыбался розовый слон.

Торопясь и сбиваясь, я стал рассказывать про Сурена Петровича.

Егорка не удивился.

– Подумаешь… – сказал он устало. – У него просто паспорт поддельный. Про такие паспорта в шпионских кино показывают.

– Смотри! – кивнул я и протянул Егорке записку. – Тут папа тебе лекарства написал.

Егорка развернул бланк квитанции, потом полез в кармашек к слону. Достал измятую записку, сравнил.

Я тоже посмотрел. Почерк был разным. На одной бумажке – буквы крупные и с наклоном, а на другой – какие-то закорючки.

– Это он специально! – заплакал Егорка. – Чтоб никто не догадался!!!

– Конечно! – согласился я, и у меня в носу защипало. – Я так и понял.

Через три дня неизвестно почему ларьки снесли: и цветочный, и «Ремонт обуви». Остался только газетный. Там работала тётенька.

– Вот уже и октябрь на дворе, – сказал папа и подошёл к окну.

Я думал, что он будет ругать меня за беспорядок в комнате, но папа как будто не замечал ничего.

– Ага! Скоро снег выпадет, – сказал я, чтобы поддержать так хорошо начавшуюся беседу, – санки там, снежные бабы и всё такое…

– Октябрь! – повторил папа значительно. – Октябрь!

И поднял вверх указательный палец.

– Октябрь, ну да, – поправился я, – это значит, грибы собирать и листья для гербария.

– Эх ты! – укоризненно покачал головой папа. – Листья для гербария. Такое впечатление, что ты не у нашей мамы, а у берёзы родился.

– Это еще почему у берёзы? – удивился я.

– Потому что у нашей мамы в октябре день рождения! Через неделю, девятого. Начинай готовить подарок.

Папа ушёл, а я задумался. Что бы такое подарить маме? Лучше всего, конечно, модель автомобиля «Тойота» с открывающимися дверцами, капотом и багажником! У неё ещё руль вертится, и если нажать на кнопочку – мигают фары. Мы такую с Егоркой в магазине видели. Вот бы мама обрадовалась! Наверное, весь день бы фары включала и выключала. А я бы ей сказал:

– Ну что ты как маленькая! Посадишь батарейки!

Хорошая вещь такая машинка. Жаль, стоит дорого. А у меня денег всего 10 рублей 30 копеек.

Я позвонил Егорке и спросил:

– Ты не знаешь, что подарить моей маме? У неё скоро день рождения.

– Знаю! – обрадованно сказал Егорка. – «Тойоту» из «Детского мира». Помнишь, у которой фары светились? Мы бы для неё гараж у меня построили!

– Нет, Егорка! – вздохнул я. – У меня нет столько денег.

– А ты займи у кого-нибудь! – предложил он. – А отдашь потом. Пирожки в столовой есть не будешь и отдашь постепенно! А мы у меня гараж построим!!!!

– Что ты… – снова вздохнул я. – Если я столько денег займу, то до одиннадцатого класса голодным ходить буду. Ты что-нибудь другое придумай…

– Ладно, – пообещал он, – обязательно!

Я обрадовался и перестал голову ломать. Зачем мучиться, когда все придумает Егорка?

И так прошёл день, потом второй, потом третий. И ещё несколько пробежало.

А потом Мария Степановна написала на доске красивым почерком: «Девятое октября»…

И я подпрыгнул! И толкнул Егорку локтем. А он ошалело посмотрел на меня и дал сдачи.

Мария Степановна сказала:

– Третья парта! А ну-ка тихо!

И вызвала меня к доске разбирать слова на запчасти. У слов их немного: корень, приставка, суффикс и окончание. Это вам не «Тойота»!

Я думал, пятёрка в кармане, но учительница не поставила ничего.

– В конце урока! – сказала. – Посмотрю, как ты будешь работать.

А как можно работать, когда домой хоть не возвращайся? Вот если бы Егорка попросил меня придумать подарок для его мамы, я бы обязательно придумал. Я б ночами не спал, всё думал бы! А может, и не ел бы, и телевизор не смотрел бы, и на компьютере не играл!

Еле-еле я перемены дождался и наскочил на Егорку в коридоре:

– Эх ты! – презрительно заявил я. – Болтун-дудка, на голове будка!

Он смотрел на меня во все глаза.

– Забыл про подарок!

– Про какой подарок? – изумленно спросил Егорка.

Я чуть не заплакал.

– У моей мамы! Сегодня! День рождения! А ты!!! Что я теперь делать буду?!

Егорка присвистнул и треснул себя по голове:

– Точно!

– Трепач ты, Егор! – выдохнул я. – Пустомеля, тараторка!

Вова Петров и Юра Мухин рядом стояли, альбом с наклейками рассматривали. Слушали они, слушали, а потом заступились за Егорку.

– Твоя мама, ты и думай! – сказал они. – А Синицын тут ни при ч ём!

И Котикова подбежала. У неё уши, как локаторы. Издалека услышала и примчалась.

– А я не удивляюсь! – затараторила она, – Вот нисколечко!!! Ты всё всегда забываешь! Всё-всё-всё!!! И не жалко тебя ничуточки!

«Какие черствые люди! – подумал я. – Как позавчерашняя булка!» И ушёл от них и стал смотреть на берёзу под окном. У неё были золотые листочки, мелкие и блестящие, как монетки из пиратского сундука.

Мне было стыдно, что я забыл про маму. Но казалось, во всём виноват Егорка. И я дулся на него целый день.

А когда мы пошли домой, Егор сказал смущенно:

– Ты того, Мишка… Этого… Не очень… Я, знаешь, сколько уже подарков придумал? Восемь штук!

– Ага! – хмыкнул я и даже не посмотрел в его сторону. – Знаю я твои подарки. У меня денег нету.

Это я честно сказал. Потому что у меня уже не было десяти рублей тридцати копеек. Я за них ватрушку купил. Мне так сильно хотелось есть после второй перемены, так сильно, что я ни о чём думать не мог. Даже о том, что у моей мамы день рождения! После ватрушки думалось отлично, правда, без толку.

– Не надо денег! – успокоил меня Егорка. – Бесплатные подарки!

Я подозрительно посмотрел на него.

– Подарок первый!

Егорка остановился, загнул палец, прищурил глаз и торжественно объявил:

– Торт! Мы сами испечём торт!

Я вспомнил, как мы делали папье-маше, и покачал головой.

– Нетушки! – отрезал я. – Сегодня у мамы праздник! Пусть придёт домой, и будет чисто.

– Не хочешь – не надо! – с деланным равнодушием согласился Егорка. – У меня этих подарков – завались!

Я с надеждой посмотрел на его стриженую голову с хохолком на макушке.

– Подарок второй! – сказал он с воодушевлением. – Халат! Мы сами сделаем халат!

– Как это мы его сделаем? – подозрительно спросил я. – Ты что, умеешь на швейной машинке шить?

– Чтоб сделать халат, никакой машинки не надо! – свысока заметил Егорка. – Нужно взять покрывало или плед, вырезать в середине дырки для рук, а снизу отрезать полосочку – поясок будет. Засунул руки в дырки, пояском подвязался и ходи! Здорово я придумал?!

– Нет! – сказал я твёрдо. – Это ты своей маме такие халаты дари! А моей плед без дырок нужен.

Егорка пожал плечами.

– И подарю! Обязательно подарю! Подумаешь! Моей маме пледа не жалко!

Некоторое время мы шли молча. Я думал изо всех сил, но кроме цветов, на которые у меня не было денег, ничего не придумывалось. Я пытался внушить себе, что цветы – это плохой подарок: так, завянут, и ничего не останется. Я старался о них не думать, но они вертелись у меня перед глазами, как заводные машинки.

– Подарок третий… – задумчиво произнес Егорка. – Большой…

Я заинтересованно посмотрел на него. Потому что большие подарки любят все!

Егорка подмигнул мне и заявил:

– Напиши на стене в комнате или на кухне большущими буквами: «Мама, я тебя люблю!»

Тут главное, буквы побольше. Чтоб в глаза бросались!

– Прямо по обоям? – уточнил я.

– Прямо по обоям!

– Егорка! – возмутился я. – У тебя странные подарки получаются! Чтобы их сделать, что-то обязательно испортить надо! Мама с папой совсем недавно обои клеили. Они красивые и без моих поздравлений!

Егорка засопел и надулся.

– Просто ты ничего не понимаешь! – обиженно сказал он. – Что лучше: мама в халате или валяющийся плед? Что лучше: пустая стена или стена, на которой написано, что ты любишь маму? Что лучше: торт, который ты сделал своими руками, или торт из магазина?!

Мне почему-то казалось, что магазинный торт лучше. Но я промолчал. Я думал об одуванчиках. Я когда-то дарил их маме охапками. А сейчас они уже отцвели, разлетелись лёгкими пушинками по белу свету! Эх, опоздала моя мама родиться!

– Подарок четвёртый, – пробурчал Егорка, – сумочка для дрели. Их в строительном магазине за углом бесплатно раздают. Рекламная акция какая-то.

Он полез в карман, вытащил помятую листовку и протянул мне.

– Видишь, – тыкал он пальцем, – вот тут отделения для свёрел, вот здесь для насадок. И для шуруповерта место тоже есть.

– Зачем моей маме шуруповерт с дрелью? – прошипел я. – Ни к чему ей такая сумочка!

Егорка насупился и зашагал быстрее.

– Ты что? – побежал я за ним. – Подарок, он же полезный должен быть! И радостный! Какие у тебя ещё есть в запасе?

Егорка надвинул кепку на глаза, посмотрел куда-то мимо меня и сказал:

– Цыплёнок!

– Какой ещё цыплёнок? – удивился я.

– В яйце… – оживился Егорка. – Очень полезный подарок! Даришь яйцо, высиживаешь, а из него потом цыплёнок вылазит. А из цыплёнка вырастает курица, и в магазин потом за яйцами ходить не надо.

– Это, конечно, хороший подарок, – сказал я, старательно подбирая слова, чтобы опять не обидеть Егорку, – но кто это яйцо высиживать будет? Я же в школу хожу, а мама с папой на работу.

– Тоже мне проблема! – хмыкнул он. – Кота на яйцо посадите, и все дела!

– Так он же убежит!

– А вы привяжите!

– Нет, Егорка. Не подходит нам цыплёнок. Если он вылупится, Тишка его слопает сразу.

– Ну ты глупый! – присвистнул Егорка. – Ну как же он его слопает, когда сам его высидит?! В нём материнские чувства проснутся, понимаешь?!

– А если не проснутся? – нахмурился я. – Нет, Егорка! Ты как хочешь, а я цыплёнком рисковать не могу.

– Ладно! – махнул рукой Егорка. – У меня ещё три подарка есть. Шестой, седьмой и восьмой. Закачаешься.

Я и правда чувствовал в ногах какую-то слабость.

– Подарок шестой! Бусы из сливовых косточек!

– Что это ещё за ерунда?

– Ну почему ерунда? Очень красивые бусы. По телевизору показывали, как их делать. Косточки нужно помыть, высушить и дырки шилом проковырять. А потом раскрасить золотой краской. Знаешь, какая сумасшедшая красота?

– А где мы косточки возьмём?

– Так у тебя же есть дома сливовое варенье! – напомнил Егорка.

– А сколько на бусы варенья съесть нужно?

– Сколько нужно, столько и съедим! Хоть две банки, хоть десять! – сказал он твердо. – Я тебя в беде не оставлю.

– Спасибо, Егорка! – поблагодарил я. – Только маме, наверное, не понравится, если мы столько варенья стрескаем. Оно ведь на зиму заготовлено.

Егор стал доказывать, что на то оно и варенье, чтоб его ели, что варенью всё равно, когда его съедят…

– Маме не всё равно… – вздохнул я. – Расстроится она.

Егорка почесал затылок.

– Ладно… Подарок седьмой.

Он победоносно посмотрел на меня и зачем-то притопнул ногой.

– Диплом в рамочке!

– Какой такой диплом? – удивился я.

– Что ты самый лучший сын. Маме будет приятно.

– Чего приятно? Что ж я, сам о себе напишу, что я лучший?

– Ну это же шуточный диплом! – объяснил Егорка. – Если хочешь, давай в школу назад сбегаем, Марию Степановну попросим подписать.

– Нет, Егорка! Такой диплом только мама подписать может… Я же её сын, а не Марии Степановны…

– Ладно…– махнул рукой Егорка. – Тогда подарок восьмой.

Он поднял вверх указательный палец.

– Шарики! У меня, знаешь сколько сдутых? Мы их снова надуем и подарим! И жёлтые, и красные, и зелёные! Какие хочешь! И круглые, и сардельки! И с Микки-Маусами, и без!

Я разочарованно посмотрел на него.

Разноцветные шарики – это, конечно, всегда праздник! Егорка здорово про них придумал… Только если одни шарики дарить – это надувательство, а не подарок. К шарикам ещё что-нибудь нужно – такое, что не сдуется.

Мы уже подошли к нашему дому. Я уныло посмотрел на окна и вдруг… увидел то, что мне нужно!!! Подарок для мамы!!! Он стоял в окне у бабушки Фени и не знал пока о том, что он подарок. Их было много, этих подарков! Всё окно бабушки Фени было заплетено цветами!

– Смотри, Егорка! – воскликнул я.– Как много цветов! Ведь бабушка Феня может дать отросточек? А я его в ведёрко посажу. У меня с детства одно ведёрко сохранилось.

– Зелёное. Пластмассовое. С трещиной,– кивнул Егорка.

– Ничего что с трещиной. Я её лейкопластырем заклею! – крикнул я и со всех ног помчался к бабушке Фене.

Она мне очень обрадовалась. Бабушка Феня почему-то считала, что я самый добропорядочный ребёнок в нашем дворе.

– Вот умница, вот молодчина, – приговаривала она, когда вела меня на кухню,– выбирай, Мишенька!

Цветов было много. Одни плелись по стенам, как африканские лианы, другие стояли по стойке «смирно», как солдаты на плацу. Были высокие, почти деревья, до самого потолка и низенькие, похожие на травку. Были развесистые кустики и игольчатые столбики. От листьев всех форм и размеров рябило в глазах. Они тоже были разные: салатного цвета и тёмно-зелёные, и в крапинку, и в полосочку, и пятнистые, как шкура леопарда. Но мне больше всего понравилось растение с длинными упругими листьями, похожими на сабли, только не из-за них, а потому что оно цвело. На верхушке толстого ствола раскинулось четыре огромных ярко – оранжевых колокольчика.

– Можно вот такой? – спросил я бабушку Феню.

– Амариллис! – гордо сказала она. – Вот я тебе вырою отросточек с бутоном.

Бабушка Феня взяла маленькую лопатку и стала подкапывать часть цветка.

– Весь растёт из луковки, видишь? – приговаривала она ласково. – Нужно поскорее в другую землю. Опасно пересаживать, когда готовится цвести. Может и передумать, родимый…

Бабушка Феня откопала чуть ли не половину растения, уже взрослого, с длинными листьями, посередине которого, действительно, виднелся бутон. Она бережно положила в пакетик это чудо – коричневую луковицу, из которой росли и листья, и стебелёк, на верхушке которого, в зелёном домике, пряталась красота.

И я помчался, накопал в палисаднике земли, засыпал её в ведёрко и посадил туда поскорее амариллис. Скорее, чтоб не передумал!

А потом заклеил ведёрко лейкопластырем, смазал клеем и обмотал туалетной бумагой с цветочками. Горшок получился – загляденье!

Я полюбовался и оставил на нём надпись фломастером: «Мама, я тебя люблю! Твой сын Миша!»

Цветок в горшке не завянет как те, что в кулёчках дарят… А будет расти, расти и расти до самого потолка!

Затем я вытащил из рамочки фотографию какой-то сосны и аккуратно вставил туда чистый лист бумаги. И написал большими буквами: «ДИПЛОМ САМОЙ ЛУЧШЕЙ МАМЕ».

А пониже вывел прописными: «Ты самая моя дорогая и любимая мама! Ты вкусно варишь суп и жаришь картошку! И ещё я люблю, когда мы вместе смотрим мультики!»

В дверь позвонили. Это пришёл Егорка с шариками и сумочкой для дрели.

Он сказал, что в отделения для свёрел можно складывать губную помаду.

Стеклянная сосулька знала, что очень похожа на настоящую. Она видела своих сестриц за окном и однажды, когда мама открыла форточку, даже разговаривала с ними.

— Вам не холодно? — спросила она вежливо.

Сосульки рассмеялись.

— Мы сами – холод! – ответили они звонко. – Мы изо льда!

— А что такое лёд? – спросила Стеклянная Сосулька.

— Лёд – это вода! – ещё звонче рассмеялись сестрицы.

— Но вода же льётся! – крикнула им Сосулька, но в это время форточку закрыли, и что ответили за окном, осталось загадкой.

Сосульку перестали интересовать ёлочные дела. Она плохо кружилась, когда её звали танцевать, перестала искать своё отражение в висящих рядом шарах и даже позволяла (неслыханное дело!) садиться на себя пыли!

«Вода льётся… — вот о чём думала Сосулька днём и ночью. – Льётся! Как она, такая прозрачная и текучая, вдруг может стать искристой и твёрдой?»

На подоконнике рядом с ёлкой стояли цветы в тяжёлых глиняных горшках, их часто поливали водой. Сосулька видела её близко-близко. Расспросить бы воду, но та сразу пряталась в землю. «Вода застенчивая, — решила Сосулька, – стеснительная».

А сосульки за окном были не стеснительные. Висели в ряд и блестели на солнце.

Стеклянная Сосулька решила, что, наверное, её сестрицы родились в земле. Может, вода уходит под землю и там превращается в ледышки? Что если сосульки так же, как цветы, растут из горшка? Она каждое утро проверяла, не появился ли из земли ледяной стебелёк.

Что ж, Сосулька была молода, её совсем недавно купили в магазине.

Устав ждать всходов, она решила обратиться к игрушкам постарше. Жаль, но Большой Красный Шар с белой снежинкой на боку, спал. Он спал почти всё время, это был очень старый шар.

Сосулька наклонилась к Попугаю на прищепке:

— Будьте так добры, – спросила она шёпотом. — Вы не подскажите, что такое лёд?

– Посмотрите на эту Сосульку, она не знает, что такое лёд! — заверещал Попугай. – Умора! Я сейчас упаду с ветки!

Он так раскачивался от смеха, что, действительно, чуть не свалился. Но, главное, все стали смеяться вместе с ним.

— До чего дошли Сосульки! – хохотал Снеговик. – Не знают, что такое лёд. Это всё равно как если бы я не знал, что такое снег!

— А мы бы не знали, что такое дождь! – зашелестели искристые блестящие нити Дождика.

— А я бы не знал, что такое кирпичи! – сердито сказал Картонный Домик.

— Как можно не знать того, из чего ты сделан? – спросили они хором.

Сосулька посмотрела на них и удивилась. Снеговик был поролоновым, Дождик из фольги, а все кирпичи на Домике были нарисованы краской.

— Не стоит и разговаривать с ней! – громко закричал Попугай. – Как таких только на елку вешают!!!

И все побоялись спорить. Даже стеклянные собаки и кошки! Когда Большой Красный Шар с белой снежинкой на боку спал, Попугай любил командовать и клеваться.

С тех пор Сосулька перестала кружиться. Её просто не звали танцевать. Шары заслонялись от неё ветками, и, кстати, стали называть замарашкой. Потускнев, Сосулька с тоской смотрела на своих сестриц за окном и думала-думала-думала.

«Снеговик знает, что такое снег. Почему? Дождик, который вешают на ёлку последним, и тот знает, что такое дождь… И Домик хвалится кирпичами. Но почему?»

— Как запылилась эта сосулька! – сказала мама и осторожно сняла её с ветки .

«Сосульку берут в путешествие… — зашептались игрушки. – Сосульку берут в путешествие!»

Из всех них по квартире путешествовал лишь Большой Красный Шар с белой снежинкой на боку, и когда он не спал, то любил вспоминать об этом. Он знал, что делается за дверями, сколько в квартире комнат, но говорил, что стремиться туда не стоит, потому что ёлок там нет.

Мама вымыла Сосульку, полюбовалась ею и почему-то повесила выше. Теперь Сосульке было видно не только крышу с сестрицами, но и весь большой двор. В нём, расставив руки, стояли великаны-деревья, улыбались окошками дома, в которых сияли разноцветные гирлянды, бегали самые настоящие, не стеклянные собаки и кошки. Вот только попугаев не было.

— Ну что там? Куда тебя носили? Что ты видела? – наперебой расспрашивали Сосульку, вернувшуюся из путешествия.

А она заворожённо смотрела на снег, летящий с неба. Какая красота — хороводы танцующих снежинок! Они падают и надевают на деревья перчатки, на дома шапки, а землю укутывают мягким пуховым платком.

— Мама! Я пойду лепить снеговика! – сказал Павлик.

«Снеговика?» — повторила про себя Сосулька.

А попугай объявил всем, что она задавака:

— Всего пять минут, как на верхней ветке, а уже зазналась.

Но Сосулька никого не слышала. Она смотрела, как Павлик лепит Снеговика и начинала понимать, что он лепит его из снега. Снежный снеговик за окном был похож на поролонового. «Это его братец!» — уважительно подумала Сосулька. Она разглядела, что дома сложены из кирпичей, очень похожих на те, что нарисованы на Картонном Домике.

«Какие огромные у него родственники!» — залюбовалась она. А ночью кто-то стал стучаться в оконные стекла. В темноте было не разглядеть кто. «Может быть, мои сестрицы пришли в гости?» — заволновалась Стеклянная Сосулька и представила, как они прыгают на подоконнике и просятся в дом.

Но утром оказалось, что идёт дождь. Сосулька присмотрелась – нити настоящего дождя были такие же блестящие, как у ёлочного дождика. Снеговик прошептал грустно: «Скоро зиме конец!»

И в самом деле, снега за окном стало меньше. А ещё Сосулька заметила, что сестрицы её стали короче и тоньше. «Заболели!» — ахнула она и заплакала.

— Она плачет, как настоящая Сосулька! — удивленно сказал Картонный Домик.

— Смотрите, с неё стекает вода! — зашелестел Дождик.

— Она растает! — ужаснулся Снеговик и сам побежал будить Большой Красный Шар с белой снежинкой на боку.

Попугай закричал: «Чепуха! Стекляшки не тают!». Но его уже никто не слушал. Все видели, как с Сосульки капает вода!

— Она настоящая?! – спросили игрушки шепотом.

— Конечно, настоящая! – подтвердил Красный Шар с белой снежинкой на боку. – Тот, кто переживает о других – всегда настоящий!

Он сразу понял, о ком плачет Сосулька и догадался, откуда взялась вода.

Что ж, она, бывает, затекает в игрушки. Красный Шар не раз купался за свою долгую жизнь. Он заботливо осмотрел Сосульку и нашёл в ней трещину.

«Не уберегли, маленькую!» — вздохнул он, опустился на ветку рядом и долго-долго тихонько рассказывал, откуда берётся лёд и как сосульки за окном превращаются в звенящие ручейки, а потом становятся травой и цветами.