Когда мне было тринадцать лет, мама была где-то в гостях, и принесла оттуда щенка таксы. Собачку звали Клава. У нее было столько лишней кожи, что, если ее брали за шкирку, то она напоминала большой кожаный мешок, в котором на дне барахтается какое-то маленькое существо. Жалобно свистящий нос с горбинкой, грустные человечные глаза – вот какая это была собака. Я очень умилялась и не подозревала, какое исчадие поселилось в нашем доме. Война с Клавой у меня началась, когда ей было три месяца. Как-то утром я наклонилась, чтобы поцеловать маму, которая еще спала. В этот момент из-под одеяла, молниеносно, как змея, выскочила Клава и укусила меня за глаз. Шрам был огромный, нешуточный, – он так и остался у меня на всю жизнь. С той минуты я поняла, что вместо друга приобрела лютого врага.

Тем не менее, если мамы не было дома, Клава лазала спать ко мне в кровать. Стоило мне ночью шевельнуться, рядом раздавался злобный рык – нельзя было ее тревожить. Однажды Клава залезла ко мне под одеяло, а когда утром зазвонил будильник, она подскочила, как ненормальная, и укусила меня за живот. Столь же немилостлива она была со всеми, кто, как ей казалось, претендовал на внимание ее хозяйки – моей мамы. Когда к нам в дом приходили мужчины, Клава выходила из себя. Сначала она просто кусала их, но после того, как мы стали ее запирать в ванне, сменила тактику. Она забиралась в кухне под стол и старалась подсунуть под ногу гостя старую кость или кусок засохшего сыра. Стоило человеку случайно наступить на это сокровище, как в ногу ему впивались острые зубы. Многие уходили от нас в совершенно разодранных брюках, с синяками и укусами. Некоторые больше никогда не приходили. Сколько шапок, одеял и ночных рубашек поела такса. Будучи охотниьей, норной собакой, она во всем стремилась видеть нору. А если ничего похожего на нору не было, она сама ее раскапывала: из одеяла выедала вату, в углу дивана лапами прорыла дырку и повытаскивала оттуда весь поролон. А сколько раз бывало, что мама ложилась спать в новой ночной рубашке, а когда просыпалась, то было, как в пословице – «один воротник остался». И мама никогда не наказывала Клаву, а даже наоборот, жалела ее. «Бедная собачка, – говорила она, – ей не хватает простора». Простора ей и правда не хватало, – Клаве негде было применить свой охотничий задор. Один раз только, гуляя с нами в лесу, она сделала настоящую стойку и, дрожа от возбуждения, долго лаяала в малиновый куст. Когда мы раздвинули куст, там оказалась коробка от сахара. Да еще раз на берегу озера Клава пыталась схватить жабу. Жаба выпустила ей в нос какую-то жидкость и уплыла, а у собаки еще долго от унижения тряслась челюсть.

Как-то Клавка повадилась по ночам залезать на стол и таскать сахар из сахарницы. Вскоре она до того обнаглела, что однажды среди дня зайдя на кухню, я увидела такую картину: Клава всеми четырьмя лапами стояла на столе и доедала из конфетницы шоколадные конфеты. Вот как она это делала: лапой прижимала один кончик фантика, зубами бралась за другой и дергала. Конфета почти полностью разворачивалась, и таксе ничего не стоило окончательно выкатить ее из бумажки носом. Увидев меня, Клава даже не подумала смутиться. Наоборот, она дико зарычала, и стала требовать, чтобы я убиралась. Я побежала жаловаться маме, но она лишь сказала: «Бедная собачка, ей вредно столько шоколада». Ну ладно же, погоди – подумала я. Дождавшись вечером, когда мама уснет, я заманила Клавку в ванную куском колбасы, намылила ей макушку и бритвой выбрила тонзурку, наподобие как у католического монаха. Утром, проснувшись, мама была в ужасе – за ночь собачка оплешивела! Я еще подлила масла в огонь, сказав, что после такого количества конфет Клава может и ослепнуть. С тех пор, к моему удовольствию, все сладкое пряталось от собаки. Однако, вскоре она научилась добывать угощение другим способом. Когда мы садились за стол, Клава вспрыгивала на колени к маме или кому-нибудь из гостей, зорко наблюдая, в какой части стола лежит вкусное. Лишь только в дверь раздавался звонок, она вдруг, как бы впав в невменяемое состояние, неистово визжа, быстро-быстро съедала со стола все, что было в пределах ее досягаемости. Иногда ей под горячую руку попадались и яблочные огрызки, и окурки, – она ничем не брезговала. Мама смеялась и говорила: «Скорей, скорей, пока гости не пришли, надо все доесть!»

Часто Клавке помогал хулиганить кот. Это именно он сбрасывал с вешалки меховые шапки, которые такса внизу беспощадно драла. Если вокруг стола не было стульев, и Клаве было туда не забраться – он запрыгивал на стол, и скидывал ей то, что она хотела. А однажды даже был такой случай. Мы поставили на плиту огромную кастрюлю с целой курицей. На запах пришли кот и Клава, и вертелись у плиты. Наконец, кот, вскочив на плиту, толкнул кастрюлю. Кастрюля опрокинулась, и курица по доскам пола стремительно понеслась под диван, где ее уже ждала Клава. Я попыталась подойти к дивану, но он так жутко рычал и вздрагивал, что мне это сделать не удалось. Курицу мы так и не спасли. То, что от нее осталось, есть уже никто не согласился, и остатки получил кот.

Клава терпеть не могла детей. Когда однажды к нам в гости пришел маленький мальчик, она для знакомства вырвала у него клок волос. Мама ее побила, и после этого Клава уже не отваживалась на подобные открытые действия. Зато все время, пока ребенок находился у нас, она, вскочив на подоконник, лаяла в окно, как бы говоря: «Я не утверждаю, что со мной тут бесчеловечно обращаются, нет! Но вы посмотрите, какая несправедливость творится в этом мире – там, за окном!» И с тех пор, когда Клаве казалось, что ее обижают, она лаяла в окно.

Перекусав всех, кого могла и перепортив кучу имущества, она прожила у нас шестнадцать лет, после чего умерла от старости. Теперь, если мне когда-нибудь придется заводить собаку, я заведу только таксу.

Однажды мама пошла выносить ведро. Когда она высыпала мусор в бачок, оттуда выскочил испуганный котенок и бросился прямо в наш подъезд. Мама тоже зашла и стала подниматься по лестнице. Котенок бежал впереди нее, пытался притаиться на каждой следующей площадке, но когда мама доходила до него, опять бросался вверх по ступеням. Так он добежал до нашего этажа, и, поскольку дверь была открыта нараспашку, вбежал в квартиру. Когда мама хотела войти, он прижал уши, сделал хвост ёршиком и зашипел на неё.

– Ну, раз ты такой нахал, – сказала мама, – живи у нас.

Мы назвали его Котя. Он был белый с черными пятнами на ушах. Котя очень быстро рос и округлялся. Это был такой спокойный кот, что иногда можно было перепутать его с копилкой. Сидит, бывало, неподвижно на тумбочке, а сам только и слушает, что мы говорим. Котю никогда не надо было звать «кс-кс-кс», как любого другого кота. Стоило мне в комнате тихо сказать: «Мама, что-то ко мне сегодня кот не подходил», – как на кухне слышалось короткое «мр-р», об пол ударяли пятки, и Котя вспрыгивал ко мне на колени. Он никогда не навязывался, как другие кошки.

Я вообще-то кошек не люблю – они подлые. Будут к тебе лезть в душу, пластаться, аж сквозь пальцы просачиваться, а нужно-то им одно – распахни перед ними пошире холодильник. Кошка всегда любит того, кто ее кормит. А у Коти была не кошачья душа. И он любил воду. Если мы набирали тазик для мытья полов, он тут же в него забирался, так, что одна голова из воды торчала. И спать он очень любил в раковине, чтобы сверху на него из крана капало.

Когда у нас появилась такса Клава, Котя сразу взял её под свою опеку. Он вылизывал ей щенячью шкурку, мягко прижав к дивану лапой. Клава склочно взвизгивала и огрызалась, но Котя не обижался. Когда такса подросла, она беспощадно грызла его, драла клочьями шерсть и гоняла по верхам, когда на то случалось настроение. Но только, бывало, скандалистка успокоится, он опять прыг сверху, и прижмется к ней, и ласково гладит.

Одно время Котя кормил Клаву. Вот как это было. Как-то у нас не было денег, чтобы купить еды животным, мама открыла дверь на лестницу и сказала: «Котя, кормить тебя нечем. Иди лови мышей». Кот медленно пошел по коридору с поднятым хвостом и исчез на лестничной площадке. Он и раньше уходил гулять на улицу, но всегда возвращался, поэтому отпускать мы его не боялись. Вечером того же дня за дверью раздалось: «Ма-ау!» – таким низким голосом, что мы испугались. На пороге стоял Котя, и в зубах у него была куриная нога. Клава, конечно, сразу поняла, кто нынче будет героем дня и кого мама будет хвалить и ласкать, и бросилась беспощадно терзать и ерошить кота с визгом и гиком. Куриную ногу она тут же отняла и сожрала – только косточка хрустнула. С тех пор всякий раз, как Котя приносил ей еду, она устраивала ему у двери такой таможенный досмотр, что бедняга-кот едва живой уходил и прятался на шкафу. Но он зла не держал и постоянно приносил Клаве гостинец. Так однажды он принес ей целый, не надкусанный бутерброд с колбасой. И уж, конечно, благодарности не видел. Наоборот, как говорится, «пуще прежнего старуха вздурилась».

Вскоре среди соседей прошел слух, что наш кот попрошайничает у рыбного магазина. Он сидел у порога со своими честными, ласковыми глазами и просто взирал на входящих. На некоторых старушек-кошколюбцев это производило такое впечатление, что они скорей бросались что-нибудь купить и угостить «бедную кошечку». От угощений Котя не отказывался, благодарил, вставал на задние лапы, хотя низко не угодничал и в пестрые старушечьи подолы не втирался. Так он кормился каждый раз, как понимал, что дома ему ждать нечего.

Котя благодушно сносил все бесчинства по отношению к себе. Однажды я красилась в ванной хной, и изрядное ее количество у меня осталось после покраски. Не зная, куда еще израсходовать ценный продукт, я как следует намазала хной кота, думая что его белые пятна от этого станут рыжими. Но они стали розовыми. Котя быстро вылизался в уголке, и уже через минуту, без всякой укоризны, вспрыгнул ко мне на колени. А все наши гости долго потом удивлялись: надо же, у вас розовый кот!

С ручными крысами у Коти были почти дружеские отношения. Он на них практически никак не реагировал, а вот зато на клетку с белой мышью озирался. В такой момент зрачки кота наполнялись брожением первобытной силы, но он словно пугался собственной дикости и старался уйти подальше от соблазнительного предмета. Однажды я пришла из школы и заметила, что кот как-то странно себя ведет. Он шел, шатаясь, как невменяемый, у него были пьяные глаза, при этом они так раскосились, что чуть не ушли с морды к затылку. Во рту Коти, как мне показалось, мелькнуло что-то белое. Но я не сразу придала значение этому эпизоду. Вспомнила о коте я лишь через пару часов, когда заметила, что мышь, которая обычно назойливо бренчала в клетке, бегая по колесу, на этот раз подозрительно молчит. Конечно же, дверца оказалась открыта, и мыши в клетке не было. Я позвала Котю. Он пришел, и вид у него был по-прежнему дикий. На этот раз я отчетливо увидела, что у него изо рта висит мышиный хвост. «Ты что это делаешь! – закричала я. – А ну-ка дай сюда мышь!» – и я протянула ладонь. Кот послушно подошел и положил мне на ладонь мышь, еле шевелящуюся, замученную, но живую и даже нигде не надкусанную. Коте было очень стыдно, он, видимо, не мог понять, как это он дал волю такой низкой страсти. А мышь очень быстро оклемалась и через день, как ни в чем не бывало, бренчала своим колесом.

Умер Котя как-то странно. Однажды днем я заснула и увидела сон, что нахожусь в кладбищенской сторожке. На одну сторону выходили окна, и в них светило солнце, а на другую сторону, на кладбище – дверь, и там чернела ночь. Дверь была раскрыта нараспашку, из нее тянуло холодом, и я хотела поскорее ее закрыть. Но почему-то все никак не могла встать со стула. Вдруг я увидела, что с кладбища ко мне бежит огромная черная собака: она все ближе, ближе, вот-вот бросится на меня. А я по-прежнему сижу в непонятной расслабленности… Вот она уже вбегает в сторожку, черная как ночь, из которой она явилась. Но тут ей наперерез выскакивает Котя, и она хватает его зубами, чтобы разорвать. Я закричала и проснулась. В соседней комнате вместе с этим раздался шум, как от падения чего-то тяжелого. Я выбежала туда: возле стола лежал Котя. Он был мертвый. Я подумала, что он мог поймать во дворе отравленную мышь и от этого, наверное, умер. Мы с подругой завернули его в старый передник, вынесли в какой-то отдаленный двор и там закопали под сиренью. Через несколько лет так получилось, что я переехала в тот двор, и этот куст сирени как раз рос под окном моей комнаты.

И таксу Клаву, и кота Котю в нашей семье вырастила болонка Люся. Вообще, она жила у бабушки, и бабушка часто говорила: «Это правда, что собаки похожи на хозяев. Вот вы посмотрите на Люсю. Она всегда веселая, доброжелательная, общительная – как я». И это была сущая правда. Кроме всего перечисленного, Люся обладала таким сильным материнским инстинктом, что если у неё не было своих щенков, она находила себе приемных детей. Так она воспитала Клаву, которая при всём своём скверном характере до старости почитала Люсю и прощала ей такие вещи, за которые любую другую собаку давно бы съела с потрохами. Котя тоже был воспитанником Люси. Но самое удивительное не это. Как-то весной я купила за пять копеек цыплёнка (в то время я жила как раз у бабушки). Я принесла его домой – он был совсем маленький, ещё желтый.

Бабушка сначала долго ругалась, а потом разрешила его оставить до лета. Мы посадили цыплёнка в корзину, поставили ему туда водички, блюдце с моченым хлебушком, а сверху поместили рефлектор от аквариума. Мы боялись, что без матери цыплёнок может замерзнуть. Включив на ночь лампочку, я спокойно легла спать и сквозь сон слушала равномерное цивканье нового жильца. Утром я проснулась от непривычной тишины. Первым делом бросилась к корзинке – цыплёнка там не было. Я решила, что его достала Люся, и ему пришёл конец. И только хотела попенять бабушке, зачем она велела оставить корзинку на полу, как вдруг услышала тихое, совсем еле слышное: «цив!» Звук доносился из-под дивана. Мы с бабушкой наклонились и увидели такую картину: под диваном лежала Люся. Между передними лапами у нее был зажат цыплёнок: тощий, мокрый, неузнаваемый, зализанный до полусмерти. Мы его отняли и снова посадили в корзину, решив, что, наверное, он всё равно уже не жилец. Но он очень быстро «опыхал», как выразилась бабушка: перышки обсохли и взвились желтым облачком. С этого момента при любом удобном случае цыплёнок удирал к Люсе. Мы вскоре даже в корзинку перестали его сажать. После тяжелых инкубаторских мытарств он впервые узнал, что такое материнское тепло. Спал он теперь не иначе, как возле Люсиного бока, зарывшись в длинную белую шерсть. Кормить Люся водила его на кухню, к своей миске. Она медленно шла по коридору, выставив вверх обрубок хвоста, а сзади со всех ног мчался цыплёнок, считая этот хвост своим ориентиром. Это продолжалось и тогда, когда крошечный птенец превратился в беленькую, довольно голенастую курочку. По-прежнему Люся приводила её к своей миске, ждала пока та наклюется, а потом ела сама. Но вот курица выросла до таких размеров, что бабушка уже больше никак не соглашалась держать её в доме. Тогда мы отдали её одним странным людям, которые держали кур прямо на кухне в городской квартире. У них имелся также петух, и по утрам всегда было весело проходить под их окнами в школу. А Люся долго не скучала. Вскоре она ощенилась и забыла про своего приёмыша.

Однажды, когда я уже была взрослая, мы с мужем поехали на Птичий рынок. Зная о всех его соблазнах, мы тайком друг от друга взяли деньги. Один мужик продавал щенка лайки – толстого, как лепёшка, дымчатого, с такими крохотными ушками, что они почти не видны были из шерсти. Ясно было, что из этого толстопятого вырастет прекрасная собака. Ему на вид был месяц, а он уже весил килограмма два.

– Берите, – уговаривал мужик, и совал подержать сонного щенка на руки. – Еды ему много не надо. Финны их как кормят – пару рыбин кинут, и хватит на день.

При слове «рыбин» щенок поднял голову и так серьезно посмотрел на нас, что нам почему-то стало нехорошо, и мы с мужем, не сговариваясь, пошли дальше.

У самых ворот рынка, где кончался ряд с приличными собаками, и покупателям предлагались всякого рода недоразумения, типа «хвост как у барбошки, как у таксы ножки», мы остановились возле одной женщины. У нее на руках дрожал, жалко скаля меленькие зубки, щенок дворняжки. У щенка были коричневые пятна на ушках-лопушках (так что потом, зимой мы частенько различали его на снегу лишь по носу, да по ушам), и, тоненькие, как макаронины, ножки.

– Почем? – спросили мы в один голос.

– Тридцать рублей, – не моргнув глазом, сказала тетка. Тридцать рублей – это была почти вся наша месячная стипендия, но уж больно жалко стало щенка. И мы, не сговариваясь, полезли за деньгами.

Только в метро мы опомнились: как же так получилось, что мы щенка купили? На душе было радостно. Решили назвать его Чопом. Название выскочило неожиданно – не то пробка для затыкания пробоин в морском деле, не то город на границе с Венгрией, или просто сочетание звуков. Чоп – и Чоп. Во все бочки затычка.

В первую ночь Чоп так жалобно пищал под кроватью, возмущаясь, что его оставили одного, так царапал свисающую простыню своими полупрозрачными щенячьими коготками, что я, несмотря на гневное бурчание мужа, что собак надо воспитывать, не выдержала и потихоньку взяла его к себе. Чоп, немного осмотревшись, деловито полез на подушку. Вероятно, подушка казалась ему горой, а одеяло – степью. Чем же ещё объяснить, что он напустил мне с подушки прямо в ухо… Муж проснулся, когда щенок с визгом полетел обратно на пол, и даже, кажется, начал читать лекцию о том, что собак нельзя брать в постель, потому что от них бывают блохи. Тут я, не выдержав этого, в сочетании с воплями обиженного Чопа, взяла и заснула. А Чоп, поорав себе на холодном крашенном полу, уныло побрел к коробке с тряпками.

Чоп был настоящей дворняжкой: трусливой, безмерно преданной хозяевам и очень себе на уме. Весь он был чисто белый, а два рыжих пятнышка вокруг ушей образовывали как бы пробор, что позволяло моему мужу рассуждать о его низком происхождении и называть Чопа лакеем, половым и лизоблюдом. У Чопа были жёлтые подозрительные глазки и рыжий веснушчатый нос. Хвост у него был баранкой, а тельце довольно складное, поэтому многие даже подозревали в нём какую-то породу. На улице Чоп, как магнитом, притягивал к себе старушек. Он их страшно умилял. Как выразилась одна бабушка, «уж очень у него вид жалкостный». Сколько раз сердобольные старушки чуть не уводили его у меня из-под носа, сколько раз я выслушивала один и тот же вопрос: «Это ваша собачка?» – заданный с тем расчетом, что ответ будет отрицательный. Сам Чоп не очень-то баловал бабулек благосклонностью. Бывало, увидит, что к нему повышенное внимание проявили, отскочит в сторону, да как зальётся дерзким лаем! Высоко себя держал, не терпел фамильярности. Один раз ко мне пришла подруга, и давай ласковым голосом говорить Чопу утонченные гадости: «Чоп! Скрытный! Лицемер!», – а сама наклоняется, как бы приласкать его хочет. Чоп взвился в воздух и молча укусил её за глаз.

Однажды у нас на вешалке кто-то забыл роскошный пуховой платок. Мы долго носились с ним, спрашивали, чей, но хозяева так и не нашлись. Тогда я стала носить этот платок, а когда он испачкался, решила его постирать. В стиральной машине. Когда машину открыли после отжима, я долго искала среди влажных вещей свой платок, но почему-то не нашла. Зато обнаружила там откуда-то взявшийся небольшой кусок белого войлока. Когда я выкрасила этот кусок в ярко-фиолетовый цвет, он стал еще меньше, по консистенции стал напоминать валенок, и теперь уж совсем было непонятно, что с ним делать. Этот-то войлок я и нашла, когда пришла суровая зима, и Чопу понадобилось пальто. Большая часть бывшего платка пошла на обвёртку для туловища, и осталось ещё немного материала. Я решила, что раз такое дело, будем шиковать и сделаем псу на пальто рукава. Но то ли я неправильно скроила, то ли войлока было слишком мало, то ли он всё продолжал съеживаться в размерах – короче, рукава получились узкими, как дудочки. Мы сильно попотели, втискивая Чопа в новое пальто. Особенно он визжал и отталкивался ногами, когда натягивали рукава. Когда это испытание было позади, я выпихнула Чопа на середину комнаты, чтобы полюбоваться на своё произведение. Чоп, качаясь, прошёл несколько шагов и упал на бок. Но мы все-таки заставили его выйти на улицу в этом наряде. Обычно, выскакивая на крыльцо подъезда, Чоп разражался в пространство звонким лаем, как свойственно почти всем дворняжкам. В этот раз он вышел молча, было видно, что он старается сделать так, чтобы его появление на улице не было замечено никем из собак. На крыльце он ещё раз попытался завалиться набок, но после моего грозного окрика бросил эту затею и потрусил к ближайшим деревьям. Когда я отворачивалась, он быстро принимался тереться спиной о стволы, пытаясь всё-таки избавиться от ненавистного пальто. Но, заслышав мой голос, делал вид, что это он так, ничего, только хотел чуть-чуть почесаться. Потом прибежали знакомые собаки, закружили его, и он, забыв неудобство, через двадцать минут уже бегал вместе с ними в своей поддергайке, смешно подбрасывая ноги.

Ни разу после этого мы не надевали на Чопа злополучное пальто. Решили не позорить пса. Тем более что жизнь у него была и так не очень-то сладкая. С ним всё время что-нибудь приключалось.

Однажды наша гостья, беседуя с нами за столом, в задумчивости стала опускать горячий чайник на пол, потому что на столе было мало места. В этот-то момент из-под стула вышел Чоп с присущим ему чувством собственного достоинства. Чайник опустился ему прямо на спину и, сначала, видимо, просто грел, а потом раздался визг. Вообще Чоп визжал по любому поводу. Иногда среди ночи мы просыпались от дикого визга и стука снизу об кровать. Думая, что с собакой случилось что-то непоправимое, включали свет. А оказывалось, что всего-навсего Чопа кусали блохи, и он, визжа, колотился своей глупой башкой об кровать.

Как-то Чоп стоял посреди комнаты и задумчиво глядел в окно. В это время наш маленький сын Андрюша, с пеленок отличавшийся разбойным характером, встал, держась за прутья кроватки. Штаны с него слезли, и он, воспользовавшись этим, через полкомнаты пустил такой фонтан, что лужа стала быстро разрастаться прямо под животом у Чопа. Пес, оторвавшись от созерцания заоконного пейзажа, опустил голову, услышав подозрительные звуки, и было видно, как его усы встали дыбом от ужаса. Он поджал хвост и со всех ног бросился под диван.

В другой раз, вообразив себя охотничьей собакой, Чоп подкрался к пруду, где плавали утки. Утки всполошились, взлетели и окатили его с ног до головы холодной водой. Пёс шёл с прогулки понурый, посрамлённый. Войдя в лифт, он свесил нос, который тут же прижало дверцами.

Чопу доставалось от ворон. Стоило ему найти в парке, где мы гуляли, косточку или шкурку от сыра и устроиться под деревом, как тут же прилетали вороны. Одна, подпрыгивая, подбиралась к собаке сзади и клевала в хвост. Когда Чоп, визжа, кидался за обидчицей, другая утаскивала сыр. Но не совсем утаскивала, а бросала где-нибудь неподалёку. И как только бедный пёс возвращался к своему скромному угощению, повторялось то же самое: одна ворона заходила сзади и, клюнув Чопа, отскакивала, а другая уносила еду. В конце концов, затравленный, полный подозрительности, похожий на помешанного, Чоп бросал сыр или косточку и метался по всему парку с истошным лаем, а вороны посмеивались над ним, тяжело перелетая с ветки на ветку, почти у самой земли.

К сожалению, Чоп прожил у нас недолго. Уезжая на юг, мы отдали его на время своим знакомым, а те потеряли его. Как ни искали мы Чопа, так и не нашли, решили, что, должно быть, он всё-таки составил счастье какой-нибудь одинокой старушки. И эта мысль подтвердилась. Однажды, года через два после пропажи Чопа, мы смотрели телевизор. Там показывали митинг коммунистов – каких-то, в основном, старых людей, не до конца еще выжитых с лица земли безденежьем, налогами и общей бессовестностью. На экране шёл дождь. И вот под одним убогим, серым пролетарским зонтиком мелькнула знакомая мордочка.

– Чоп! – закричали мы в один голос.

Ура! Чоп попался в лапы коммунистам. Ему обеспечено светлое будущее.

Лицо женщины, которая держала нашего пса на руках, было строгим и целеустремленным. «С такой хозяйкой он не пропадёт», – решили мы.