Хорошо помню, как я появилась на свет. Туловище, руки, ноги ещё не принадлежали мне, но вложенный в голову механизм уже работал. Мои глаза открылись. Я увидела голый свет ламп и синие окна; работниц, собирающих разрозненные части моего тела, одевающих и причёсывающих меня; своё голубое платье с воланами, берет и башмаки. Потом меня уложили в коробку, и наступила темнота. Толчки сменялись покачиванием, а я лежала, как в колыбели, и ни о чём не думала. Когда шум и голоса отдалялись, я засыпала. Просыпаясь, я слышала уже другие, новые, голоса и новый, незнакомый шум. Не знаю, сколько прошло времени, пока однажды чьи-то руки не вытащили меня из коробки. – Мама! – вскрикнула я.

Что-то весёлое, блестящее, разноцветное ослепило меня. Вдоль стен, на полках, украшенных серебряной мишурой, стояли игрушки: куклы, медведи, зайцы, коты и щенки всех пород и мастей. А ещё домик с кружевными занавесками, мебелью и настоящей, загорающейся над столом люстрой. Как здорово! Я не знала, кого и как благодарить за этот сверкающий мир, за возможность знать, видеть и понимать. У некоторых кукол и зверушек внутри, наверное, тоже имелся какой-то механизм. Я слышала лёгкий шелест их мыслей, перелетающих с места на место, как мотыльки. – С новосельем, Маша! – мелодично звякнула неваляшка, когда меня пронесли мимо неё. – Маша-замараша, – засмеялись куклы Нина и Катя и тут же забыли обо мне, занявшись выяснением собственных непростых отношений: – Когда меня купят, – сообщила Нина, – у меня будет коляcочка и шубка. – А у меня – кровать и посуда, – не осталась в долгу Катя. – А у меня – заводная мышь или даже крыса, – влез, не вытерпев, жёлтый синтетический кот. – Чаю хочешь? – не известно к кому обратилась румяная Таня-самоварная. Задорно подбоченясь, она сидела на расписном чайнике, венчающем большой самовар. – Мама! – опять не удержалась я, когда, потеснив плюшевого медвежонка, меня усадили прямо напротив полки с механическими игрушками. Вот где творились настоящие чудеса: вдоль прилавка, звеня, мчалась пожарная машина с пожарниками, баран играл на флейте, а по зелёным холмам к нарядной станции приближался поезд. И тут я заметила аргентинскую пару, застывшую в танце на круглой площадке. Он, стройный, в чёрном костюме с красной гвоздикой в петлице, обнял партнёршу, одетую в длинное красное платье с чёрной розой у пояса. Чувствовалось, как напряглись они, сохраняя до поры, до времени вынужденную неподвижность. – Скучно, – отвлёк меня сидящий рядом медвежонок, – давай поиграем во что-нибудь. – Маша и Медведь! – задёргался на ниточках деревянный паяц. – Меня зовут Миша, – не обращая на него внимания, продолжал медвежонок. – Ты – Маша, я – Миша. Легко запоминается. У тебя как с памятью? – Нормально – ответила я. – Тогда давай играть в города. Мы раньше с неваляшкой в города играли. А потом её уронили, и она всё забывать стала. Но поиграть нам не удалось. Зал наполнялся людьми. Запахло мандаринами и снегом. Взрослые и дети бесцеремонно разглядывали нас, тормошили холодными руками и ужасно шумели. Справа, из музыкального отдела, доносились песни. Слева несколько телевизоров во всю мощь транслировали латиноамериканский сериал. К концу дня я так устала, что уснула с открытыми глазами. На следующее утро я проснулась поздно – в зале опять толпился народ. Так прошла неделя. – Без выходных и перерывов работаем, – солидно рассуждал медвежонок, – новогодняя распродажа. – Меня раньше всех купят, – ни с того, ни с сего заявила Нина, – у меня платье, как у Барби. Её и остальных своих соседей я могу видеть только краешком глаза, зато я целые дни любуюсь танцующей парой. Иногда их снимают с полки, сдвигают рычажок сбоку площадки, и аргентинец, резко и чётко поворачивая голову, ведёт свою даму по кругу, прожигая её горящим взглядом. И каждый раз я замираю от страха: вдруг сейчас их кто-нибудь купит, и я больше никогда его не увижу. Он ли, его ли страна поразила моё воображение? Подумайте только – дважды иное полушарие. И когда у нас снежное зимнее утро, у них душный летний вечер, в домах распахиваются окна, закрытые на время сиесты, люди на террасах пьют кофе, глядя, как докрасна раскалённое солнце погружается не в море – представляете? – в океан! Оплывают у горизонта синие облачные замки, к которым бежит по воде золотая дорога. Чувствуете ли вы запах водорослей и магнолии? Доносятся ли до вас с иллюминированного причала звуки танго? Ах, если бы я могла танцевать!.. Но мне остаётся лишь смотреть, как Родриго (я почему-то думаю, что его зовут Родриго) очерчивает круг за кругом, обняв красавицу-сеньору. Магический круг, куда посторонним нет доступа. – Buenos dias, – говорю я ему каждое утро. Но он всецело поглощен сеньорой в красном и совсем не замечает меня.

«Неужели он не чувствует, что я постоянно думаю о нём?» – грущу я. И получаю неожиданный ответ: – Конечно, не чувствует. Нечем ему чувствовать, – по-медвежьи бесцеремонно обрывает мои фантазии Миша. – У него внутри нет ничего, кроме пружинки. Одной на двоих. Брось расстраиваться! Давай лучше в города поиграем. – Буэнос-Айрес, – автоматически вспоминаю я. Мне кажется, что я падаю в пустоту. Не может быть, чтобы только пружинка! У него, умеющего двигаться, как люди, живущего не похожей на нашу, таинственной жизнью! – Говорю тебе, брось! Какой ещё Буэнос-Айрес?! Меня с ним на одной фабрике, в Житомире, делали.

«Какая разница, где его делали, – думаю я, – если на нём лежит отсвет необыкновенной страны, если я представляю его с газетой (аргентинской, между прочим) в шезлонге на берегу океана, если знаю все его привычки. Я вижу его за утренним кофе (сахарница, щипцы, крахмальные салфетки) и в бильярдной (слои дыма, костяной стук шаров). Я представляю, как он познакомился с X (музыка, полумрак, ледяной коктейль), и как сходил с ума по Y (пистолет у виска), как пытался забыть её (палуба, закат, девушка в красном) – словом, всю его жизнь до того момента, как он замер в бесконечном танце. Разве можно смириться с тем, что этой жизни не было, что вместо неё – чёрная пустота?.. И разве способен какой-то медведь отличить сдержанность от бесчувствия? Он не знает, сколько пришлось пережить Родриго…» – Купи! – оглушил меня детский голос, и цепкие пальцы сжали мою шею. – Мама! – закричала я, погружаясь, как в смерть, в темень коробки.

«Сеньора, сеньора!» – надрывался телевизор слева.

«Эти глаза напротив…» – гремело справа.

– Ма-а-а-а, – плачу я в такт укачивающим меня движениям. – Не плачь, Машенька, я тебе ёлочку покажу, – говорит девочка и несёт меня в гостиную. – Мама! – от удивления я перестаю плакать: в гостиной на столе, покрывая пышными юбками чайник, восседает, подбоченившись, Таня-самоварная. – Чаю хочешь? – спрашивает она, как ни в чём не бывало. – Танечка! Как ты меня нашла?! А что с Родриго? Я не видела его три дня. И даже попрощаться с ним не успела. – Чаю хочешь? – задаёт она тот же вопрос, и я опять начинаю плакать. Ну почему купили именно меня? Бедный Родриго! Только я понимала его. Как одиноко ему теперь! Пока я была рядом, он не обращал на меня внимания, и теперь он уверен, что я обиделась и ушла. И, может быть, сейчас он в отчаянье мечется по своей круглой площадке, не зная, как меня вернуть. – Что ты плачешь? Посмотри, какая ёлочка красивая! – приговаривает девочка, продолжая изо всех сил меня укачивать. В её руках я двигаюсь короткими, резкими толчками, будто танцую танго, и плачу всё сильнее. Девочка устала. Отшлёпав напоследок, она укладывает меня в коляску. Я лежу с дурацкой улыбкой и молчу. Говорить тут не с кем. Девочкины игрушки не отвечают. Её старый медведь со свалявшейся шерстью не предлагает поиграть в города. Наверное, его часто роняли. И мне остаётся только ждать, пока уронят меня, и сломается никому не нужный механизм, от которого всё время хочется плакать. А на ёлке подрагивает лёгкий картонный гимнаст, в золотистом костюме. Он поворачивается ко мне и улыбается. Ему весело. Потому что внутри у него ничего нет. Даже пружинки.

Беспечная корова
По имени Петрова
Цветочки собирала у реки
И песенку мычала,
Причём не замечала,
Что рядом чинят сети рыбаки.
Запутавшись, корова
Сама себе сурово
Сказала: «Всё, Петрова!
Тебя поймали в сеть!
Допрыгалась, корова!
Уха, считай, готова.
Но ты должна, Петрова,
Красиво умереть:
Чтобы врагу ни слова,
И только громче петь».
А рыбаки сказали:
«Тьфу… не было печали!..
Теперь уже едва ли
Починишь эту сеть.
Опять бежать за новой…
Ну надо же! Кор-рова!
…И рыбу распугала.
А ну, кончай реветь!»

Жила-была девочка, которая очень любила сказки. Особенно про всякие волшебные вещицы: перстни, лампы, кувшины и шкатулки. А больше всего – про шапку-невидимку. С нею всюду пройти можно. С ней сапоги скороходы даром не нужны – на трамвае доедешь. И скатерть-самобранку таскать с собой незачем. Надел шапку и ешь, что хочешь. А чтобы в прятки играть или напугать кого-нибудь, вещь просто незаменимая.

Девочка, конечно, понимала, что в жизни чудес не бывает. Ну, может, раз в сто лет одно какое-нибудь и случится. Уж никак не чаще. Но никому ведь не известно, сколько лет уже прошло. Может, девяносто девять с половиной. И если упустишь случай, жди потом ещё сто лет, дожидайся.

Девочка недавно весь шкаф обыскала, все шапки перемерила, даже летнюю бабушкину, с козырьком и надписью «Спорт». Никакого результата. За беспорядок влетело – и всё.

Ладно, волшебная палочка – тоже здорово. Девочка даже знает, где её нужно искать. В буфете – вот где. Правда, открывать буфет девочке запрещают. Ей, вообще, всё время что-нибудь запрещают. Не мама, так бабушка. Это у них любимое занятие. Ну почему, например, нельзя лазить в буфет? Можно подумать, девочка съест их лавровый лист. В буфете, среди ложек есть одна необыкновенная, с длинной витой ручкой. Наверное, золотая. Прикоснёшься этой ложкой к Мурзику, и окажется, что никакой он не Мурзик, а заколдованный принц. «Спасибо тебе, девочка, – скажет принц, – если бы не ты, пришлось бы мне всю жизнь мышей ловить. А я их боюсь. Давай лучше поженимся». И конечно, мама с бабушкой жениться не позволят: «Какой кошмар!.. Ни в коем случае!.. У него, наверное, глисты!..» Скорее всего, девочке вообще запретят держать принца дома. Маленького Мурзика еле уговорила оставить, а уж с принцем и подавно никто церемониться не будет. Скажут, что с ним много хлопот, и выставят за дверь. А если, скажут, девочке так его жалко, пусть выносит ему еду на площадку.

Вот был бы у девочки папа, он бы её в обиду не дал. Но найти его, наверное, трудно. «Ты долго, видать, искала!..» – говорила бабушка маме.

Над кроватью девочки висел старый, местами вытертый до основы ковёр. На ковре были изображены Иван-царевич и Елена Прекрасная, которые с буквально отсутствующими лицами ехали по лесу верхом на плешивом волке. У Ивана-царевича, к тому же, протёрлась часть руки, но он упорно делал вид, будто держит клетку с Жар-птицей. Он-то, может, и понимал, что такой рукой ничего не удержишь. Да ведь и клетки давно уже не было. Жар-птица повисла в воздухе над серым волком. Воспользоваться свободой и улететь ей не приходило в голову – большая часть её головы исчезла вместе с шеей. Даже если бы в сохранившейся меньшей части и созрел какой-то план, осуществить его без связи с туловищем было бы невозможно.

Девочка знала: именно такой, старый, не вызывающий подозрений коврик чаще всего и оказывается ковром-самолётом. Сядет на него девочка и полетит искать папу. Только сначала ковёр надо починить. С девочкой он, может, ещё и взлетит, а папу точно не поднимет.

Девочка сняла коврик со стены, взяла большую иглу, толстые нитки разных цветов и принялась за работу. Сначала она вышила голову и шею Жар-птицы. Венчик сделала из бисера, а глаз из синей бусинки. Вышло замечательно. Мама и бабушка, когда увидели, просто поразились. Они даже забыли запретить трогать иголку, ножницы, а заодно, и ковёр, пока девочка не подрастёт. Лет до сорока, короче.

Клетку девочка вышивала тонкой золотой нитью, найденной в коробке с ёлочной мишурой. «Потерпи немного, – утешала она Жар-птицу, – вернётся Иван-царевич во дворец – выпустит тебя в царский сад с акацией и сиренью».

Приодетый и обновлённый Иван-царевич очень понравился маме. Ещё бы: голова есть, руки, ноги целы, на голове кудри, на кудрях шапка царская. Новая, нарядная, с помпоном и звездой пятиконечной. Лицо симпатичное: широкая улыбка, ну, и румянец, конечно. (Румянец и улыбку девочка всем, кроме Жар-птицы, вышила.)

А вот серых ниток в доме не оказалось, и волка пришлось вышивать чёрными. Получалось страшновато. Поэтому к чёрной нитке девочка добавила белую. В результате волк стал сильно смахивать на бабушкину чернобурку, но только румяную и улыбающуюся. Так что, по сравнению с чернобуркой, волк выглядел довольным и здоровым.

Наибольших усилий требовала Елена, ведь ей полагалось быть Прекрасной. Несколько раз девочка переделывала лицо и одежду. Зато глаза нашлись сразу – голубые пуговицы от маминого сарафана. Наконец работа была окончена – лети, куда хочешь. Девочка расстелила ковёр на полу и, взяв Мурзика, осторожно села подальше от края, прямо на волчью спину.

И что вы думаете? Ковёр действительно оказался волшебным. Но это был вовсе не ковёр-самолёт. Сидя между Иваном-царевичем и Еленой Прекрасной, девочка с испуганным котом на руках мчалась по лесу на сером волке.

– Здрассьте, – услышала она противный голос, – это ещё кто? А говорил, что холостой-бездетный. Все вы, мужики, одинаковые. Поворачивай волка! Назад едем.

– Честное слово, Леночка, сам не понимаю, откуда взялась эта девчонка. Но я тебе всё объясню, – пообещал Иван-царевич. «Марьина или Василисина? – лихорадочно соображал он. – Скорее Василисина – на лягушонка похожа».

– Не знаешь, откуда дети берутся, козёл? – и Елена Прекрасная злобно сверкнула пуговицами от маминого сарафана. – Всё! Хватит! Ссаживай девчонку, если не твоя!

– Да разве ж можно ребёнка одного в лесу оставлять?

– Тпру! – рявкнула Елена Прекрасная, и волк встал, как вкопанный.

– Чао-какао, – сказала она, выдернув из рук Ивана-царевича клетку с Жар-птицей. – Пешком доберусь, не больно-то далеко и отъехали.

– Ну и чёрт с тобой, – вздохнул Иван-царевич.

– Жалко, – сказала девочка, – я вышивала, старалась… И за пуговицы теперь влетит.

– Да ты, видать, рукодельница. Ты не Марьюшкина ли дочка?

– У меня мама Люся.

– Вона как… Людмила, значит, – пробормотал Иван и надолго задумался. – И где же сейчас твоя мамка?

– На работе. А бабушка на базаре.

– Давай-ка мы – вот что: поедем-ка мы с тобой к царю-батюшке. Там разберёмся.

Волк рванул с места, и девочка обрадовалась, что сделала ему густую, крепкую шерсть, за которую можно держаться.

А Елена Прекрасная тем временем не домой пошла – к тётке двоюродной, к Бабе-Яге кинулась. Пообещала Жар-птицу за помощь, и вот что Баба-Яга придумала: где на ковре незашитые дырочки остались, там путников опасности подстерегать будут.

Бежит волк по лесу, а дорога всё хуже. Волк по грудь в землю проваливается. Не добраться им до царя-батюшки. Тут девочка сообразила: соскочила с волка и оказалась в своей комнате. Ковёр на полу лежит. С ковра Иван-царевич, волк и Мурзик на неё смотрят – выручай, мол. Быстренько взяла девочка иголку с ниткой, дорогу заштопала. Села опять на волка. Едут дальше.

Смотрит Баба-Яга в бинокль, видит – цела дорога. Разозлилась она, включила пылесос (три киловатта) и произнесла колдовское слово. Мчится волк, дорогу нахваливает. Вдруг страшный рёв раздался, вихрь закружился. Волка вместе с седоками от земли отрывает, того и гляди, в небо утащит. Не растерялся Иван-царевич, сорвал с головы шапку царскую, бросил по ветру. Полетела она со страшной силой, помпоном дыру заткнула. Висит шапка в небе, звёздочкой среди бела дня сверкает. Разом ветер утих.

Бежит волк дальше. До дворца уже рукой подать. А на пути ров, да такой, что ни объехать его, ни перепрыгнуть. Это Баба-Яга из шкафа голодную моль выпустила.

Спешилась девочка во второй раз – опять в своей комнате очутилась. Принялась за работу. Одну дыру заштопала – другая наметилась. Другую зашила – рядом ткань расползается. Что делать? Вспомнила девочка, что в коробке с ёлочной мишурой немного золотой нити осталось, да там ещё и серебряная вроде была. Вышила девочка мост до самого края ковра. Серебряный с золотыми перилами, крепкий, надёжный – никакая моль ему не страшна. А красивый!.. Жаль, любоваться некогда. Иван-царевич с Мурзиком ждут, волк переживает.

Вернулась к ним девочка. Едут они по мосту, радуются. До самых ворот царского двора по мосту доехали. Дворец-то сразу за краем ковра стоял. Царь путешественников встречать вышел. Он, оказывается, в волшебное зеркальце за всеми событиями наблюдал. Так что, был в курсе. И уже девочкину маму с бабушкой телеграммой во дворец вызвал.

Мама с бабушкой, когда на мост ступили, заахали. Так восхищались – ну просто не хотели с этого моста уходить. Царь их еле от перил оторвал: имейте, мол, совесть – стол давно накрыт, все дожидаются.

Увидел Иван-царевич девочкину маму и говорит: «Мне, девушка, ваше лицо знакомо. Где-то мы с вами определённо встречались. Вы почему такая грустная? Не сходить ли нам в планетарий?» Девочкиной маме тоже показалось, что она его где-то видела, да и серого волка, пожалуй. А где – ни она, ни Иван-царевич вспомнить не могут. Волк – тем более. Так и не выяснили.

Потом, конечно, Иван-царевич женился на девочкиной маме, а царь – на бабушке. Девочку Иван-царевич удочерил, а царь увнучил и три раза в неделю водил на музыку и английский.

Мурзика осмотрел придворный профессор. И, хотя волшебная палочка у профессора имелась, он наотрез отказался превращать Мурзика в принца. Потому что принц, полученный искусственным путём, может запросто во время обеда вскочить на стол, пролить что-нибудь на иностранцев, а то и посла оцарапать. Нет, нет!.. Никаких превращений! Только свежий воздух и положительные эмоции.

Серого волка грамотой наградили, и газеты о нём много писали. Выяснилось, что он вовсе не серый, а яркий и своеобразный. Царевич ему работу в живом уголке предлагал: условия отличные, плюс питание – отказался. В лесничество попросился. Там теперь и работает, за санитарным состоянием наблюдает.

Бабу-Ягу в темнице заперли. И решила Яга на старости лет мышью оборотиться – побег задумала. Ударилась оземь… Больно ударилась, а ни в кого не превратилась. С тех пор смирно сидит, на досрочное освобождение надеется.

А Елена Прекрасная от тётки открестилась, даже передачи не носит. Сама-то Елена на свободе. Выкрутилась. Страшная это сила – красота.

* * *

Давай погасим свет,
Присядем у окна
И, как в театре, занавес раздвинем.
В окне - летящий снег.
И улица видна
Сквозь синее стекло и тонкий иней.
Пунктиром фонари
Вдоль улицы горят,
И вечер разложил пасьянсы окон,
А вьюга - посмотри -
На луч от фонаря
Накручивает лёгкий снежный локон.
Ведь скоро карнавал,
И к нам на Новый год
Из разных сказок съехались герои.
Ты слышишь, заиграл
Невидимый фагот,
Запели нежно флейты и гобои...
Порою слышен смех
Приехавших на бал,
Порой - обрывки слов, но еле-еле.
А может, это снег
На стёклах зашуршал,
А может, это ветер рвётся в щели?
Нет, это не метель,
Не ветер, уж поверь.
И голоса всё громче... Что же это?
Всё ближе флейты трель...
Шаги... Открой же дверь!
Ты видишь? У подъезда ждёт карета.

* * *

Ёлочный искристый снег!
Он с утра идёт сегодня.
Как в спектакле новогоднем,
Неправдоподобный снег!

Снежный занавес плывёт,
Будто бы - ещё мгновенье -
И начнётся представленье,
И наступит мой черёд.

В том спектакле жизнь свою
По-другому я поставлю:
Краски яркие добавлю
И сюжет перекрою.

Ёлочный искристый снег!
Он с утра идёт сегодня.
Как в спектакле новогоднем,
Неправдоподобный снег!

Снежный занавес плывёт,
Будто бы — ещё мгновенье –
И начнётся представленье,
И наступит мой черёд.

В том спектакле жизнь свою
По-другому я поставлю:
Краски яркие добавлю
И сюжет перекрою.

Жду начала пьесы, но…
Снег валит всё гуще, гуще;
Снежный занавес опущен –
Видно, всё отменено.