(Сказка бабушки Веры)

В. А. Хомутовой, с благодарностью

На Волге много разных городов с пристанями. Есть. Анпример, город Нижний Новгород, а ещё есть, например, город Астрахань. И ходит между ними пароход. Например, «Тарас Шевченко». То есть ходил, пока эта история не случилась. Старинный пароход, с трубой и колёсным ходом, не какой-нибудь там теплоходишко! Хотели. Рассказывают, заменить его колёса винтом (для скорости), но капитан не дозволил.

– Это, – он сказал, – всё равно, что Тарасу Шевченко усы сбрить и нанести тем самым большую обиду всему украинскому народу.

В Нижнем Новгороде жила бабушка Вера и с ней – неслух Сашка. Однажды этому Сашке очень повезло, приехал в гости дядя из Астрахани и задарил его всякой жвачкой: и лимонной, и апельсинной, и бананной – целую неделю Сашка её жевал и даже во сне не прерывался. У него уж и челюсти заболели, и один молочный зуб через это сам вырвался, но азто он многому научился: лишнюю слюну сквозь прореху от зуба цвиркать, нажёванный пузырь изо рта выдувать да лопать… только вот, чтобы жёваную резину на восемь метров (как сосед Витька) выплёвывать – эта мудрость никак не давалась.

Пришёл срок бабушке Вере ехать в Астрахань, в гости к тому дяде. Она взяла билет на «Тараса Шевченко» и собрала чемодан. Сашка – тут как тут:

– Баб, я тебя провожу!

Он, ясное дело, немного подлизывался. Очень было охота, чтобы бабушка привезла ему ещё жвачки. Дядина кончилась почти, и слышал он, что бывает ещё какая-то ананасная! Но он и любил бабушку, честное слово!

Ну, пошли они на пристань. Бабушка чемодан тащит, Сашка последнюю бананную жвачку жуёт, по сторонм гордо смотрит. Вот. Мол, как я иду! По родному Нижнему Новгороду. Как по Америке! Подошли они к пароходу. Бабушка и говорит:

– Давай, внучек, прощаться. Вынь-ка холеру эту бананную изо рта, скажи, как маму слушаться будешь.

Сашка надулся, да ка-ак плюнет. Ах. Прямо в Волгу! На девять метров от берега в самую Волгу… Лихо!

Но – бабушка опечалилась, даже головой покачала.

– Эх, внучек, зря ты эту резиновую холеру в Волгу выплюнул. Она тебе не Америка, она – живая река… Эх, эх…

Поэхала бабушка и поехала. Поплыла, то есть. Ушёл пароход за мысок, и Сашка домой направился скучать без жвачки да бабушку из Астрахани поджидать. И так он её заждался, даже забыл про неё. Как-то проснулся, а в доме шум, кутерьма: бабушка приехала!

Собрались все за столом. Бабушка рассказала, как она гостила, как домой возвращалась. Не водным путём, а потом обратилась к Сашке.

– А к тебе, внучек, у меня особая речь. Помнишь ли, как ты жёваную резину в Волгу заплюнул?

– Ну-у! – подтвердил Сашка и правое ухо верх повёл и рот открыл для внимания.

– Настоящая беда, внучек. Только мы за мысок заплыли – пароход и забуксовал. Что такое? Машина пыхтит, а колёса – пшшш! И не крутятся. Команда по пароходу забегала, капитан кричит. Ругается: «Полный вперёд!». А колёса – пшшш… Стоп машина! Бросили якорь. Матросы в воду полезли, колёса проверять. Глядят – а они все жёванной резиной забиты. Капитан тогда всех пассажиров на палубе построил и допрос повёл.

– Кто на моём пароходе, на дорогом нашем «Тарасе Шевченко» резину жевал и за борт её выплёвывал? Это же огромная обида всему украинскому народу! Признавайтесь, а то я за себя не ручаюсь.

Гроза-капитан. Я-то сразу про тебя вспомнила. Это, думаю, Сашкина работа. Только он, неслух, резину на пристани жевал, и ведь как удачно заплюнул, прямо под колёса нашему пароходу! Стою, трясусь. Дело-то милицией пахнет. Арестом. Народ обижается, объясняет капитану:

– Мы никто резину не жевали. У нас вобла на то есть. Беляши, помидоры и яблоки. Это мы и жевали, но обошлись без плеванья.

Вдруг один востроносенький гражданин обрадовался:

– А я видел! На пристани мальчик-шестилеток всё жвачку жевал да жевал, да ка-ак плюнет! На девять метров от берега плюнул. Но он на берегу остался.

– Ясно. Его работа, – вздохнул капитан. – Может, он провожал кого? И здесь, например, едет в Астрахань его бабушка?

Я (бабушка Вера то есть) ни жива ни мертва стою. Ну, как укажет кто – мол, вон она! Но никто не указал.

– Его счастье, что он на берегу остался, – решил капитан. – А то бы я его или в милицию сдал, или заставил бы самого оба колеса от резиновой этой холеры очищать.

И послал нас капитан помогать команде – чистить колёса. Три дня чистили да по течению в Астрахань плыли. А резина-то твоя аж в мотор попала, там всё склеила. Теперь наш «Тарас Шевченко» в Астрахани на ремонт стал. Вот почему я назад поездом приехала, вот почему не привезла тебе, Сашка, ни лимонной, ни бананной жвачки, а привезла астраханский пряник, арбуз и завет: не жуй всякую резинную холеру, не плюй в Волгу-матушку, не обижай труженицу, да и на землю такую дрянь плевать – большой грех.

Закрыл Сашка рот, а потом сказал:

– Спасибо, бабушка, за пряник, а за то, что ты меня капитану не выдала, огромное преспасибо. Жвачек теперь я и сам не хочу, и не только ими, но и просто слюнями обещаю в Волгу не плевать.

И вот чудо: хоть и неслух наш Сашка, а слово держит. Любит он бабушку, а Волгу тоже любит. Эх, все бы так!

Андрейка, смуглый двенадцатилетний мальчишка, меланхолично мотая портфелем, поднимался по лестнице на пятый этаж. Он был в том рассеянном состоянии, когда человеку не хочется вспоминать о чём-то не очень приятном, но очень важном.

А между тем учительница поставила перед ним вопрос ребром: либо он начнёт новую жизнь и станет старательным, хорошим учеником, либо она не даст ему никакой жизни.

«Ты, милый мой, не учишься, а скачешь, как кузнечик. По истории у него, видите ли, пятёрки бывают, про Магеллана он рассказывает, словно песни поёт, а русский и математика – из рук вон. Не-ет, не пойдёт такое дело. Отличника из тебя не выйдет, но писать грамотно, считать на четвёрку ты у меня будешь! Митрофанушки мне в классе не нужны», – так закончился выговор.

Грубовато, конечно, но зато учительница редко вызывала в школу родителей. Она говорила, что родитель нынче пошёл ленивый и нелюбопытный. Андрейка прикинул, что если он вытребует у своих ленивых и нелюбопытных родителей рубль, то сможет купить новые тетради, новую ручку, свежий ластик – словом, всё необходимое для новой жизни.

Хорошо бы галстук купить новый, а то этот совсем обмахрился, и даже кляксы какие-то на нём есть.

Андрейка подошёл к двери, по которой видно было, что нередко открывали её пинком ноги и раз пять меняли замок, и, отвернувшись, несильно лягнул её. Лягнул ещё раз, но за дверью было тихо.

«Ну, вот,– подумал он,– начинай тут новую жизнь!»

Все это означало, что отец, по собственному выражению, либо уже «нализался», либо нализывается где-нибудь в гаражах. Значит, до прихода матери домой не попасть. Да и что толку попасть? Разве можно начать новую жизнь, если мамка и отец начнут очередную ругачку? А они её начнут – будьте спокойны.

Андрейка швырнул портфель на грязный коврик и спустился к окну на лестничной клетке. За окном он увидел скучный осенний двор, весь в блёклой мозаике жухлых листьев. А в тёмной деревянной беседке на перилах сидели девчонки из его дома, болтали ногами и языками, конечно. И очень были похожи на озябших октябрьских воробьёв под крышей. Андрейка махнул рукой на новую жизнь и побрёл вниз, в беседку.

– Привет,– буркнул он девчонкам.

Они, как положено, захихикали, зашептались.

«Вечно делают вид, что чего-то такое знают»,– подумал Андрейка, достал спичечный коробок и начал жечь спичку за спичкой, внимательно разглядывая пламя.

Девчонки между тем продолжали болтать. Болтали они, разумеется, вздор – о том, кому и на чём приходилось летать.

– Я с папой летала на четырёхмоторном самолёте. Там всё так шумит, так трясётся, так у него крылья шатаются, прямо ужас!

Девчонки ахали, широко раскрывали глаза и незаметно начинали привирать про воздушные ямы, горящие моторы и прочие страсти.

Одна только Надюшка из его подъезда пока ничего не выдумывала и молча смотрела на флажок пламени в Андрейкиных ладонях. Потом она посмотрела на серое, низкое небо, вдруг глянула веселее и вмешалась в разговор:

– А мой папа летал на воздушных змеях! Только меня он с собой не брал, потому что там место только на одного и детям вообще нельзя. А когда я вырасту, он меня тоже научит на змеях летать!

Девчонки ошарашено смолкли.

– Вот врет-то! – почему-то рассердился Андрейка. – Во-первых, на змеях никто не летает. Нет такого большого змея, чтобы он мог человека поднять, а во-вторых, у тебя и папки-то никакого нет.

Вот этого «во-вторых» Андрейка говорить не собирался. Как-то само собой выскочило.

Подружки перехихикнулись между собой, а Надюшка спрыгнула с перил, глянула на Андрейку в упор и отрывисто сказала:

– Нет, есть. Есть! И на змеях летал. И корабль подарил с парусами. Хочешь, покажу, хочешь?

«Уже и реветь собралась», – испуганно подумал Андрейка.

– Ну, покажи, покажи, – как можно мягче сказал он.

Надюшка побежала домой.

Андрейка из родительских разговоров знал, что папка у Надюшки вроде бы был, но куда-то пропал. Живёт она у бабушки и называет её мамой, потому что настоящая мама приходит к ней по выходным, и то не всегда.

Снова хлопнула подъездная дверь, и Андрейка успел заметить, что это прошёл отец. Он не запутался в дверях и не пристал к старухе, которая вышла подышать воздухом, – значит, был в норме.

…Надюшка влетела в комнату, сбросила куртку и полезла под кровать.

– Ты чего там потеряла? – удивилась бабушка.

– Ну, мам, надо мне, – досадливо ответила она и вытащила на свет ящик со старыми игрушками.

Были тут кубики, забытая кукла с растрёпанной прической и закатившимися навсегда глазами, кругляшки от пирамидок и поломанные дешёвые брошки. Когда-то всё это было настоящим богатством, а теперь с каждым днём забывалось и становилось ненужным.

Был тут и корабль с парусами. Вернее, это была модель яхты. Когда-то нарядная, с красной ватерлинией и высокой мачтой, она напоминала про далёкие моря. Но ватерлиния облупилась, мачта сломалась, а паруса порвались. С яхтой произошло то, что и должно было произойти с кораблём, так и не отправленным в плавание.

Она, яхта, разрушилась от безделья. Нет, такой не похвастаешься. Надюшка вздохнула, задвинула ящик назад, в подкроватную тьму, и почувствовала, что вот-вот заревёт. Всё же она успела накинуть куртку и выйти из дому без рёва.

Нахохлившийся на скамейке Андрейка проводил её взглядом и отметил, что никакого корабля у неё не было. Он уже успел догнать отца на лестнице, и тот дал ему рубль на новую жизнь, правда, с сожалением покрутив его в пальцах. Андрейка смотрел, как Надюшка уходила за дом, и размышлял о том, что его папка всё же лучше, чем совсем никакой. К тому же, летом он почти не выпивает и берёт его с собой на рыбалку.

…За домом в густо заросших клёнах была конура, сложенная ребятнёй из фанерных ящиков и обломков шифера. В конуре иногда жил приблудный пёс Жек, считавший всех ребятишек своей роднёй. Взрослых он недолюбливал. Взрослые иногда награждали его пинками.

К нему и пришла Надюшка. Жека в конуре не оказалось, Надюшке стало ещё тоскливее. Она просто вспомнила, как давно они с папой мастерили яхту, как папа обещал ей, что они вместе пойдут на реку и отправят её в плавание. И там, куда приплывёт этот кораблик, они построят дом и будут жить. Насчет дома, впрочем, она придумала сама, но ей казалось, что так говорил папа. Она попробовала вспомнить его, но вспоминались только руки с длинными крепкими пальцами и жёлтый, чем-то перебитый ноготь.

Она услышала, как зашлёпали по Андрейкиной куртке мокрые ветки, и к ней вышел Андрейка, а за ним мокрый, как и всё вокруг, но совершенно счастливый Жек.

– Чего же ты спряталась? – нерешительно спросил он.

Надюшка гладила Жека по голове, всхлипывала и молчала.

– А корабль не нашёлся, что ли? Ну, чего ты… Ну, подумаешь…

Андрейка замялся, не зная, что сказать ещё, потому что Надюшка горько махнула рукой и отвернулась от него. Жек сочувственно взвыл.

Надюшка наконец ответила успокоенным и скучным голосом:

– Да нет, нашёлся. Просто он поломанный весь.

– Вот подумаешь! – обрадовался Андрейка. – Да ты тащи его сюда, слышь? Тащи, тащи. Я его запросто налажу. Думаешь, не сумею? Да говорю тебе – запросто!

Надюшка посмотрела на него внимательно, вздохнула и пошла за яхтой. Совсем не интересен стал ей вдруг этот корабль, но раз уж Андрейке так хочется…

– Х-хе, отличная яхта! Только мачта нужна новая, паруса приклеить, а здесь покрасить, – он ткнул в днище, – и будет как новая.

* * *

Надюшка проснулась, бодро села на кровати и уставилась в окно. С кровати ей было видно только умытое солнечное небо, и как бы в небе парила на чистых бумажных парусах новенькая яхта. Она долго смотрела на неё. Они с Андрейкой решили сегодня испытать яхту в какой-нибудь подходящей луже, но у Надюшки созрел другой план.

– Андрейка, а давай пойдём на Урал и отпустим её в настоящее плаванье, – предложила она, когда они встретились во дворе.

– Но… она же тогда совсем уплывёт, – ответил Андрейка и с сожалением посмотрел на яхту.

– Ну и что? Зато у неё будут всякие приключения, и вообще так интереснее…

«И правда, положат её опять в коробку, поломается вся», – понял он.

– Ладно. Пошли на реку. Только если там спросит кто, скажешь, что ты моя сестра. Поняла?

Андрейка свистнул Жека, и они втроём отправились к реке.

День был солнечным, а вода такой прозрачной, что можно было выбирать камушки на дне возле берега. Андрейка настроил руль так, чтобы яхта вышла на середину реки.

– Полный вперёд! – сказал он и оттолкнул кораблик.

Почти не качаясь, он ровно пошёл к стрежню.

– Ур-ра! – закричал Андрейка. – Самый полный!

Жек заметался по берегу, залаял – ему, наверное, показалось, что ребята упустили кораблик. А Надюшка стояла молча и спокойно улыбалась. Когда он вошёл в течение, и парус стал то и дело пропадать в солнечных бликах, она сказала про себя:

– Кораблик, плыви за папой…

Мишка жил в те времена, когда для того, чтобы взять два килограмма сахару, бабка брала его в магазин. Это называлось брать сахар «на двоих». Иногда очередь ругалась на бабку и на всех, берущих «на двоих» или «на троих». Но ничего, Мишка рос парнем добродушным. И когда одноклассник Васёк в нечаянной драке вывихнул ему руку, и его за это отхлестали ремнём, Мишка очень переживал за Васька.

В субботу пострадавшие сошлись, сцепились мизинцами и шёпотом пробормотали: «Мирись, мирись, мирись и больше не дерись…» После этого переживать было нечего, и Мишка по дороге домой задумался о завтрашнем дне. Дома у Мишки жили только мама и бабушка. А праздновать с ними воскресенье скучно. Оставалось встретиться со старшим братом.

Зимой в пригороде славно. Нет ни грязи, ни пыли. Сугробы скрыли всё по самые окна, светлые дымы колеблют на тропках-дорожках слабые тени, а если день освещён солнцем, то играют разными цветами хрустальные зёрна снега.

В каждом проулке есть накатанная горка. Мишка ни одной не минул по дороге домой, но только на самой большой в его переулке он задержался, чтобы осмотреться кругом. Отсюда виден был далёкий, запорошенный буранами лес.

Здесь-то и появился брат. Он похлопал его по спине пахнущей бензином рукой (он был то шофер, то лётчик) и сказал:

– Видишь, Мишка, с крыш сосульки сползли, и шапку можно набекрень сдвинуть. Завтра тоже тепло будет. Мы с тобой на лыжах в лес пойдём. Туда, где летом пионерские лагеря были. Или дальше. Если нам попадётся заяц, то мы его трогать не будем. Зайцы – они не вредные. Потом, наверное, мы клад разыщем.

– Какой клад? – задохнулся Мишка.

– Пугачёвский, – ответил брат и пропал до завтра.

Мишка побрёл домой, размышляя про клад.

«Если пугачёвский, значит, там золотые сабли, пушки, монеты старые…»

Утром, после завтрака, мама отчитывала бабушку за «белоголовку», распитую вчера с кумой.

– Раз уж пьёшь, так не охай, – сердито говорила она.

– Мы свой век прожили, – непонятно оправдывалась бабушка.

Но тут, никем не видимый, пришёл старший брат и сказал:

– Чего ты их слушаешь? Это дело не наше. Пошли.

– В лес пойдём? – улыбнулся Мишка.

– В лес.

Брат уже собрался. На нём была жёлтая меховая куртка, меховые сапоги, длинные с железными креплениями лыжи, как у одного офицера. У Мишки же лыжи были старенькие, на сыромятных верёвочках, и меховой куртки он, конечно, никогда не носил. Но брату не завидовал, только гордился им по секрету.

К реке, за которой лес, ехать весело. Улочки сбегают к ней, словно ручейки, и вся дорога – пологая горка. Отталкивайся палками да катись! Брат маячил где-то рядом, только покрикивал: «Успевай!»

«Всё-таки он лётчик, раз меховые сапоги носит», – решил про него Мишка.

На последнем крутом спуске к реке катались все пригородные мальчишки: на лыжах, на санках, на фанерках и на дырявых тазах. Знакомый паренёк подошёл к Мишке и попросил:

– Дай разок с палками съехать!

Мишка дал. Знакомый съехал и уже издали показал ему язык: догони, мол. Мишка недоумённо спросил брата:

– Что же делать?

– Не злись, – посмеиваясь, ответил он. – Вперёд!

Мишка рванулся с крутизны, и замелькали мимо румяные рожицы лыжников, но сквозь хлещущий по глазам воздух он видел удирающего к лесу знакомца.

– Бегает он, как заяц, и лыжи на нём отцовские. Догоним! —подсказал брат.

Мишка догнал его на середине реки, тот бросил палки и тяжело поплюхал назад, оглядываясь и задыхаясь.

– Трус! – крикнул ему вслед Мишка.

Потом они с братом долго шли вдоль реки, чтобы найти пологую тропу на обрыв, и когда Мишка карабкался вверх, то подумал: «Хорошо, если бы брат протянул мне палку. Но он такого никогда не делает. Жалко».

Они бежали по лыжне, пока их не перестали обгонять громко дышащие лыжники с белыми бровями и усами. Потом они зашли туда, где никого не было слышно, только потрескивали, как на костре, голые ветки, и снег хрустел под лыжами, словно рядом хрупала сено лошадь-невидимка.

Лыжня поворачивала назад, но брат махнул на неё рукой:

– Сейчас начнём делать открытия.

И они пошли осторожнее, сами прокладывая себе путь.

«Хорошо, если бы брат протаптывал мне лыжню», – снова пожалел Мишка.

Они выбрались на большую поляну, усаженную ровными сосенками.

– Открытие номер один, – сказал брат.

– Здорово! – согласился Мишка, потому что живых сосен он никогда ещё не видел.

Похожие на школьниц, в пушистых шубах, они были ниже него. И к одной из них он присел.

– Если хочешь сорвать ветку, то сорви потихоньку,– посоветовал брат.

– Я не больно сорву, – согласился Мишка. – А шишки здесь есть? А зайцы? – Он стал всматриваться в чистый, как высокие облака, снег.

– Шишки – под снегом, – объяснил брат, – а зайцы сидят себе в тёплых норах.

Тут Мишка заметил, что валенки уже остыли, а кожаные рукавички сгибаются трудно, как проволочные.

– Лови, держи меня! – закричал брат.

– Держи-и!..– повторил Мишка, и они побежали наперегонки, чтобы согреться.

Мишка смело съехал за ним в глубокий овраг, плюхнулся в снег и, лёжа, осмотрелся. От него самого шёл пар, над оврагом, над самыми низкими кустами, висело солнце, тяжёлое, как осеннее яблоко. А брат показал ему на кусты, и Мишка увидел: словно алые леденцы, висели на пухлых ветках ягоды шиповника.

– Это волшебные ягоды: поешь их – и нос вырастет длинный, как хобот.

Шиповник пришлось запихивать в рот горстью осторожно, чтобы не наглотаться семечек, и выдавливать из него кислый, немного сладкий сок. Нос стал расти, вытягиваться. Мишка, давясь от хохота, наматывал его вокруг шеи, словно это был галстук, а когда смеяться не стало сил, сказал брату:

– Хватит, расколдовывай!

– Эники, беники…– прошептал брат, и Мишка спокойно оторвал наколдованный нос, а настоящий стал задумчиво отогревать ладонью.

Солнце упало за тёмные леса, в серых кустах видны были только яркие бусины шиповника и бледные, как роса в пасмурный день, звёзды.

– Скоро ночь! – испугался Мишка и сказал: – Брат, пойдём назад, в город.

Но брат не ответил, и Мишка, поправив лыжи, выбрался из оврага один. Его брат часто исчезал без спроса.

Деревья и кусты уже почернели. Темнота, как лохмотья, висела на них, и Мишка шёл вперёд, не оглядываясь по сторонам, чтобы не испугаться. Варежки перестали сгибаться совсем. Мишка втиснул руки в тесные карманы пальто, так что палки теперь бесполезно волочились по снегу. Шаг у него был медленный, и он стал остывать.

«Ну хватит прятаться! Давай вместе идти или покажи хотя бы правильную дорогу!» – отчаянно подумал Мишка, и брат снова появился рядом. Он стал потихоньку рассказывать, как дома топится печка, а по радио передают весёлые воскресные песни. Мама с бабушкой сварили пельмени и думают про Мишку: «Где его черти носят?» – а поэтому надо идти скорее.

Мишка заторопился. Из леса он уже вышел и увидел впереди длинный откос.

– Это узкоколейка, – напомнил брат, – отсюда и до дома близко. Видишь огни?

Они дрожали, словно отражённые в воде, и казались далёкими, как звёзды. Но брат сказал, что это только кажется.

– Теперь ты один доберешься, а мне по делам пора,– попрощался он и исчез, словно его и не было.

Мишка чуть не заплакал от обиды, так неохота и страшно было идти одному, но дом, печка, пельмени звали его подмаргивающими огнями. А на брата и обижаться всерьёз нельзя…

В первом же проулке стало теплей. Ветер не гулял здесь так буйно, и, хотя путь был в гору, Мишке стало полегче. Под фонарём мелькнула ему навстречу тень прохожего, но Мишка не испугался. Это была женщина. Она осмотрела его внимательно и спросила:

– Наморозил сопли, лыжник? Да ты вправду обморозился, мальчик! – Она нагнулась к нему и стала растирать зеленой варежкой бледную Мишкину физиономию.– Ах ты, лыжник отчаянный! Где живёшь?

– На Буранной.

Женщина довела его до самого дома.

– Ох и влетит тебе! Папка-то есть?

– Нет, наверное, – ответил он ей на прощание.

У ворот он задержался, чтобы придумать, где был, и тут снова появился брат. Лицо у него было виноватое и усталое, это удивило Мишку, но, помня обиду, он спросил:

– Ты зачем меня бросал сегодня? Страшно ведь одному ночью.

– Я недалеко был, – медленно ответил брат, – ты же знаешь, что тебе надо самому жить дальше. Растёшь ведь. Добрался вот сам до дому – и молодец.

– А тетеньку ты навстречу послал?

Брат кивнул.

– Зря. Мне с тобой лучше всех.

– Вот чудак! – улыбнулся брат. – Но когда ты совсем поймёшь, что меня нет, тебе скучно станет.

– Не станет, не станет! – воскликнул Мишка.

– Ладно, мне пора насовсем уходить. А то я тебе только мешаю.

– А где ты жить будешь? – тихо спросил его Мишка.

– Везде! – издалека ответил он.

Мишка потоптался ещё на пороге и, ничего не сумев придумать, с глазами на мокром месте шагнул в комнату, полную тепла, света и чьих-то расплывчатых лиц.

Из щели в крахмальных шторах прямо в лицо Людмиле Васильевне падал острый луч солнца. Но она не щурилась и не моргала, свет не мешал ей вовсе. Она приказала Мишке Гаечкину встать и, пристально наблюдая, как розовеют у него уши, начала рассказывать про него.

По дороге в школу Мишка встретил двух малышей, которые возились на песочной куче со своими грузовиками, бросил рядышком портфель и предложил:

– Сейчас я вам дворец отгрохаю, – и принялся лепить из песка стены и зубчатые башни.

Малыши сопели от удовольствия и отыскивали бутылочные стекляшки для разноцветных окон.

И вдруг высоко, как с неба, раздался голос учительницы:

– Гаечкин, горе ты мое луковое, ведь ты уже за партой должен сидеть!

Слегка отряхнув от песка, она увлекла его с собой. И вот сейчас громко ругает, а он, ошеломленный новой промашкой, настойчиво смотрит в окно.

Школа стоит на краю пригорода, и отсюда далеко видна сонная стальная река. Над кудрявыми пожелтевшими берегами носятся в ясном небе черные птицы – ссорятся, успокаиваются и снова кричат.

Мишка очнулся, когда ему позволили сесть. Он сел и тут же ощутил, как в затылок ему шлепнулся бумажный шарик, послышался чей-то смешок, но он был так уничтожен, что даже не обиделся.

Урок назывался «Чтение». На единственной картинке – похожий на татарина муравей беседовал со стрекозой, смахивающей на обиженную девочку. Людмила Васильевна неслышно скользила между партами и читала стихи о встрече двух этих существ. В руках она баюкала указку, иногда оглядывалась на картину, словно наблюдая, правильно ли ведут себя герои знаменитой басни.

– «Ты все пела? Это дело: так поди же попляши!» – назидательно сказала она и, холодно взглянув на стрекозу, подошла к окну, открыть форточку.

В класс проник запах высушенных кленовых листьев и грачиные вскрики. Там, где кричали над лесом птицы, по шелестящей тропинке суетливо бегал мужичок-муравей, уже закутанный в полушубок. Иногда он останавливался, шевелил усиками, прислушивался: не катит ли зима? И ему навстречу тащила свои звенящие слюдяные крылья попрыгунья-стрекоза. Уже сейчас ей было знобко ступать в легких балерининых тапочках по сырой земле.

– Она насмерть замерзнет? – взволновался вдруг Мишка.

Людмила Васильевна, сохранив строгость в лице, досадливо ответила:

– Ты не понимаешь смысла басни, Гаечкин.

Она хотела ещё раз растолковать, почему муравей не пустил стрекозу в дом, но горбатая школьная нянечка вытряхнула из медного колокольчика столько звона, что учительница еле перекричала шум, задавая уроки на дом…

Мишка выскользнул из школьного двора самым первым и решил, что никто не видел глиняно-желтых, больших для его ног ботинок. Они, правда, не болтались, потому что на нем были еще толстые вязаные носки. Но всё же он прятал их от чужих глаз.

Попутчиков у него не оказалось, кроме гремучих листьев, которые, перегоняя его, кувыркаясь и подпрыгивая, неслись вдоль по улице. Мишка двинулся за ними и вдруг услышал за спиной чей-то масленый голосок:

– В песочек пошел играться?

Румяный, как городская булка, одноклассник, видно, от скуки решил его подразнить.

– А тебе завидно? – буркнул в ответ Гаечкин, подозревая, что тот заметит сейчас ботинки.

И тут в голове у него сверкнула счастливая мысль. Он выставил перед толстячком левую ногу (ботинок на ней выглядел приличнее) и спросил:

– Видал?

– Ну и что? – озадачился насмешник.

– А то! Это семимильные ботинки.

– Такие только в сказке бывают, и то сапоги…

– А давай попробуем наперегонки!

И они рванулись по извилистой дорожке, размахивая портфелями и пугая заплутавших кур.

Сопящего от натуги и закутанного по горло толстячка Мишка обогнал легко, хотя тоже чуть-чуть задохнулся. Добежав до злополучной песчаной горки, он передохнул и крикнул:

– Ну что, видал?

Дома в первый раз затопили печку. Она приятно потрескивала сосновыми дровами, словно прожёвывая их в розовой пасти. Бабушка заскучала одна и так обрадовалась Мишке, что даже забыла заставить его вымыть руки. А за то, что он без капризов съел картошку, похвалила:

– Молодец, без остатка съел, волков бояться не будешь.

При чём тут волки, Мишка не совсем понимал. Если напустить в глаза мыла и при этом не расплакаться, то тоже не будешь волков бояться… Отчего так? Но у бабушки улыбка хорошая, когда она говорит это. И вообще ей грех врать, она не врёт.

Допивая сладкий чай, он вспомнил про стрекозу. Сейчас ей особенно худо. На улице вон стало темно, и ветер уже не шебуршит, а знобко воет в трубе. Придется ей ночевать на холодной кочке, под дырявым листом, где нет ни картошки, ни сладкого чая. Мишка задумался и поглядел на тёмное бабушкино лицо (она говорит, что от солнышка потемнела), и решил ей всё рассказать.

– А ты бы пустила стрекозу до самого лета? – спросил он под конец рассказа.

– Да не жалко… Пусть бы пожила, каждая тварь жить хочет, – поразмыслив, решила бабушка.

– И я бы пустил, – согласился Мишка.

Этой ночью ветер дул особенно настойчиво, и часам к одиннадцати заскрёбся в окна промозглый дождь. Мишка ворочался во сне, и бабушка несколько раз подходила к нему с керосиновой лампой.

* * *

Людмила Васильевна жила невесело, по привычке. Ведь только для школьников её уроки каждый раз приносили новость. Она же от них уставала, и от этой усталости не могла любить каждого ученика в отдельности. Её маленького сердца, болевшего от каждого переживания, хватало только на то, чтобы любить всех сразу.

Гаечкина она любила не меньше других, но на этот раз он её раздосадовал. Сейчас они стояли друг против друга, не способные договориться ясными словами.

Людмила Васильевна вдруг ощутила, что у неё начала дёргаться болезненная жилка на виске, и ей очень не хотелось, чтобы кто-нибудь это заметил. Холодно, словно читая диктант, она спросила:

– Так как же должен был поступить муравей? Подумай, Миша.

Гаечкину стало жарко от вопроса, он взглянул на мальчишек, но увидел только розовые пятна вместо лиц. Эти розовые пятна тёмными пятнышками ртов шептали ему верную подсказку, но он отчаянно пробормотал:

– Пустить…

Молчание было долгим, и Мишка сам его прекратил:

– А если не пустит, то какая-нибудь птица унесет её в теплые страны.

– Какая птица? Какие страны? – Людмила Васильевна сама, как птица, взмахнула руками и уронила указку. – У тебя кавардак в голове, Гаечкин…

Сквозь пелену в глазах новая двойка в дневнике подпрыгивала и гримасничала, и Мишка перестал на неё смотреть.

Это была вторая двойка. Первую ему поставили за весёлую зубастую лошадь в тетрадке для чистописания. И когда он стал понемногу придумывать, что сказать бабушке, румяный толстячок вдруг сказал:

– Он всё врет. Вчера он мне наврал, что у него ботинки-скороходы.

Весь класс засмеялся, а Людмила Васильевна поправила:

– Не врет, а обманывает…

Домой Мишка брёл не торопясь. Листья уже не летели со звоном по ветру, а покорно лежали под настойчивым дождиком, втоптанные в землю. Людмила Васильевна догнала его и спросила:

– Ну-ка, покажи свои скороходы, – и, взглянув на Мишкины ботинки, сразу определила: – Так ведь они женские. Скажи бабушке, что сейчас в магазине твой размер стоит, а то ведь засмеют мальчишки.

«Чепуха,– подумал Мишка,– женскими бывают только платья и юбки». Сейчас его больше интересовало, куда подевались птицы, кричавшие вчера над лесом, и он догадался правильно: они улетели на юг.

Если в дверь к Александру Клавдиевичу звонили, то это означало, что пришёл неизвестно кто, но если раздавался глухой стук в нижнюю часть двери – значит, пришёл Субботник.

Субботником прозывался его внук Андрейка, но не за то, что приходил он к деду по субботам, а за страшную, хотя и понятную в его возрасте энергию.

В прошлый приход, например, он успел нарисовать на бабушкиных выкройках танковый и воздушный бой, куда-то задевать дедовы очки, рассыпать в кухонном буфете банку с мукой, потому что ему померещились там мыши, и обстрелять с балкона неизвестного кота семенными помидорами деда. Всё это – в двадцать минут.

Понятно, что жить с Субботником было интересно, но хлопотно, и родители с удовольствием отправляли его на выходные к старикам.

– А-а, наш Субботник пришел, – расплылся улыбкой дед, услышав знакомый стук.

Сегодня Субботник вошёл в квартиру боком и тихо. Вскинув голову, он глянул на деда и прошёл в комнату, которая по выходным предоставлялась ему. Там он остановился, как бы не зная, чем заняться, а наблюдательный дед заметил, что ухо у него напряженно торчит в сторону двери…

«Ага-а!» – сказал про себя дед и был прав.

За дверью кто-то по-мышиному завозился, зашикал, и наконец раздался звонок.

Дед раскрыл дверь и увидел сначала соседа по площадке.

– Тут к вам пришли, – почтительно сказал сосед. – Тимуровцы, наверное.

У его ног стояло трое ребятишек: две девочки и мальчик. Они, как и Андрейка, были в форме с октябрятскими звёздочками, и дед догадался, что они одноклассники внука и шли за ним следом.

– Андрей Лысов тут сейчас живёт? – спросила самая смелая девочка – белёсая, с невидимыми бровями толстушка.

– Сейчас тут живёт, – признался дед.

– Мы пришли высказать ему осуждение, – продолжила девочка.

– Что, что? – переспросил дед и наморщил лоб.

– Осуждение, – не так уверенно повторила она. – Он из нашей звёздочки. Нам учительница поручила высказать ему осуждение и чтобы родители на него подействовали.

– Он ведёт себя плохо, – виновато, видно очень стыдясь за Субботника, сказал мальчик.

– А-а! Ага! Ну, понятно, – сказал дед, хотя и мало что понял. – Тогда его, что ли, сюда нужно?

Он ввел насильно переставляющего ноги внука в переднюю, крепко взял его за плечи и повернул его лицом к октябрятам. Субботник же повёл носом вправо и вверх и как можно сильнее отвернул голову в сторону, что вовсе не означало виноватой покорности, а только решимость претерпеть всё, для него уготованное.

– Ага! – снова смекнул дед. – Не так-то здесь всё просто…

Дед и внук стояли рядом и на сто процентов были роднёй: круглолицые, голубоглазые и такие светловолосые, что у деда не видна была седина. Наверное, поэтому часть Субботниковой вины сама собой переходила на него. По крайней мере, толстушка отчитывала их обоих.

– Лысов, ты плохо себя ведёшь. Вчера ты с мальчишками так носился по двору, что сшиб с ног уборщицу тётю Аню. Потом ты мучил пчелу: привязывал её ниткой и заставлял летать.

– И ничего не мучил, – встрял в осуждение Субботник. – Я опыт делал: чья это пчела – дикая или домашняя?..

– Помолчи, – оборвал его дед. Он чувствовал, что всё это мелковато для Субботника, и главные его вины – впереди.

Девочка строго посмотрела на Лысовых.

– А ещё он неправильно рега… реар… – Она сбилась, покраснела, а мальчик ещё более виновато подсказал:
– …реагировал на замечания командира звёздочки.

– У нас в дневнике всё записано, – оправившись от смущения, сказала толстушка, взяла у второй, молчаливой девочки тетрадку и передала её Александру Клавдиевичу.

Тетрадь была озаглавлена «Дневник командира звёздочки. Пятая неделя».

Он внимательно изучил всё, что произошло на пятой неделе и вынужден был признать, что с Субботником связано большинство происшествий.

– «…на замечание командира звёздочки не дергать Аллу Иванову за волосы, бил командира звёздочки по голове», – грустно прочитал дед. – Так вот как ты неправильно реагировал?

Александр Клавдиевич наморщился и сильно потер переносицу, словно собирался чихнуть, и спросил:
– А кто же у вас командир звёздочки? И чем он его бил-то?

– Я, – тоненьким голоском ответила молчаливая девочка. – Он не больно бил. Тетрадкой. Только всё равно… А Алка эта вообще не из нашей звёздочки, – неожиданно горячо заключила она.

– А ещё, когда Иванова заплакала, он обозвал её мокрой цаплей, а извиняться не стал, – совсем потеряв голос от чувства вины, прошептал мальчик.

* * *

Когда октябрята ушли, дед обратился к внуку:
– Ну вот что, троечник противный, послоняйся по квартире, и чтобы молчком, а я подумаю, что с тобой, поросёнком осуждённым, делать. И считай, что тебе повезло – бабки дома нет!

Дед ушёл в туалет курить и думать, а Субботник слонялся по квартире и прислушивался, всё больше впадая в смятение, – дед в туалете фыркал и всхлипывал, словно подавился дымом.

Субботник очень нелегко пережил осуждение. Обычные шалости, записанные на бумаге, представлялись не подлежащими прощению проступками, и неизвестно ещё, что там придумает дед, который, похоже, плачет над его бедовой головушкой… Э-эх!

– Так зачем же ты эту Аллу за косу дёргал? – вкрадчиво спросил дед.

– Низачем, – буркнул Субботник.

– Тогда почему?

– Нипочему.

– А я вот знаю и зачем, и почему!

– Почему? – осипшим голосом прохрипел внук.

– Да потому, что она тебе нравится и на тебя, противного троечника, внимания не обращает. Так, что ли?

Субботник вспотел. Дед попал в самую середку. Он очень хотел дружить с Алкой и, сломленный дедовой проницательностью, заговорил:
– Мы же раньше с ней дружили! В первом классе. А теперь она все Толик да Толик. Я раньше её дерну – она меня книжкой хлоп! И обоим смешно. А сейчас чуть-чуть тронешь – как плакса плачет… У нас скоро день класса будет. Ну, как утренник, только после уроков. Я её спрашиваю: «Ты в каком платье придешь?» А она: «В немазаном сухом, в каком Толик скажет!» И такая ехидная, как ехидна.

Дед слушал его внимательно и чему-то улыбался.

– Цапля, ехидна… Ты кончай этот зоопарк, – сказал он и продолжил: – В общем, так, осуждённый. Извиняться тебе перед ней придётся, и так, чтобы это отложилось в садовой твоей голове надолго. Знаешь, где она живёт?

Субботник кивнул.

– Значит, мы сейчас идем к ней, ты извиняешься и даришь ей цветы.

Субботник повел было носом вправо и вверх, но дед точно так же повел носом и повторил веско:
– Цветы. А иначе миру между нами не бывать.

Миром с дедом Субботник дорожил даже больше, чем миром с родителями, и поэтому понял, что не миновать ему ни извинения, ни цветов.

– У меня же на цветы денег нет, – глупо возразил он.

– Ничего, я тебе займу, – успокоил его дед.

* * *

В горячей Субботниковой голове плохо запечатлелось, как в насквозь стеклянном магазине они купили пахнущие горелой листвой и снегом астры. Как брели по яркому осеннему парку прямо к Алкиному дому.

Перед выходом из парка, когда до Алкиного дома осталось только перейти дорогу, дед остановился.

– Давай-ка посидим, ты приготовься малость, осуждённый.

Они сели на скамейку, дед закурил.

– Небось никогда девчонкам цветы не дарил?

– Конечно, не дарил! Спрашиваешь еще, – возмущенно ответил Субботник и отвернулся.

– Я вот тоже не дарил и, представь, жалею.

Дед на секунду сощурился, словно от пучка света, и скроил непонятную какую-то улыбку.

«Жалеет, – подумал про него Субботник. – А сам рожи строит».

Он даже отвернулся от деда.

– Ты хоть посмотри на цветы-то. Чего даришь, рассмотри хорошенько!

– Чего смотреть? На болонков похожи, – прежним убитым тоном сказал внук.

– Ну конечно! И близко не попал. Болонка – собака глупая. Не искупают – будет ходить грязная, как половая щетка, да и трусливы они. А эти – чистые, гордые, как изо льда! И ведь смелые, до самого снега на клумбах стоят.

Субботник взглянул на цветы и подумал: «И правда, какие чистые… ледянистые…»

Случайно он перевел взгляд на лучи солнца в дыму и будто уловил какое-то родство между ними и этими гордыми цветами. Но какое – ни сказать, ни додумать он не сумел.

Вся встреча с Алкой Ивановой пронеслась в смятенной душе Субботника, словно вихрь. Но запомнил он этот вихрь хорошо. Уже перед самой дверью он рванулся было, чтобы котенком прыснуть вниз, остудить пылающие, как горячие оладьи, уши. Но дед кратко сказал: «Не трусь» – и поставил его рядом с собой.

А потом, еле-еле промямлив извинения, Субботник сунул в руки потрясенной Алки астры и пробормотал:
– Это тебе… эти ледянистые…

Алка ничего ему не ответила, осторожно взяла цветы, словно они впрямь были изо льда и могли разбиться, и только ойкнула. А когда ойкнула, то астры вдруг отразились в её глупых и милых от удивления девчоночьих глазах.

* * *

Он вошёл в класс и отыскал Алку глазами. Она точно заметила его, но даже не обернулась. Субботник устроился за своей партой, то есть прямо у неё за спиной, и потянулся к такой соблазнительной, цвета осенней листвы, косице. Он сжал ее в кулаке, но не дернул. Вернее, он дернул, но только для виду, и сказал шепотом:
– Привет!

Алка тут же хлопнула его дневником и тоже для виду, и тоже шёпотом ответила:
– Привет!

И им обоим стало смешно.

А командир звездочки вздохнула и сказала толстушке:
– Надо его в ихнюю звездочку переводить. Ничего на него не действует.