Мы неслись с папой по деревенской улице на мотоцикле. И всюду были гуси, и гуси усиленно кланялись нам и задирали клювы вверх – будто салютовали. Казалось, вся дорога, вся улица была обсажена гусями.

Я спросил у папы:

– Почему это гуси нам кланяются?

– Да это они воду так пьют – набирают в клюв, а потом задирают его вверх, и вода стекает, как по трубе.

Убедительно, конечно, но только непонятно – почему они не могли, как человек, просто глотать эту воду? И чего бросились все воду пить, чуть только нас увидали?

Мы приехали к бабушке.

У бабушки свой дом в деревне – хата. И пахнет в хате побелкой чистой, печью пахнет и глиной, а ещё пахнет солнцем и тенью. Солнцем пахнет, как горячим хлебом, а тенью – как молоком и сметаной…

В проёмах дверей в хате висят гардины длинные – от пола до самого потолка, а на них розы огненные расцветают. Бабушка принарядилась к нашему приезду – у неё на платье тоже розы крупные красные – и когда она идёт, кажется, что полыхает пламя.

Бабушку мою зовут Домна. Такого имени я ни у кого и никогда не слыхал. Домна – это значит дом, наверное…

Когда папа приезжает к бабушке, он от неё никак не отлипает – всё время с ней разговаривает, ходит за ней, как привязанный, сидит рядом – и всё время только с ней проводит, не бывает папы самостоятельно. Поэтому у меня нет уже отдельно папы и бабушки, а есть папа-бабушка, они, как одно целое, всплёскивают руками, что-то мне говорят, если я себя не так веду, в общем, становятся неразделимыми. И эта папа-бабушка меня к себе прижимает, передаёт с рук на руки, баюкает, спать укладывает. А если я потерялся – кричит в два голоса, бегает. Или смеётся на разные лады, хохочет, если я что-то сделаю, на её взгляд, забавное.

Гуси мне не давали покоя, несмотря на папино объяснение. И вот как-то раз, улучив минуту, когда папа-бабушка от меня отвлеклась, я выскочил из-за стола – и выбежал во двор, где у бабушки жили, разгуливали и питались важные гуси-господа. В этот момент они опять начали, конечно, кланяться. Они стояли вокруг старой широкой сковородки, которая служила им поилкой. Они окружили её – и кланялись до земли, совали клюв в сковородку, вынимали его, высоко задирая вверх головы. Они что-то даже клекотали от удовольствия. Я внимательно их изучал. Было полное впечатление, что это они делают передо мной и для меня. По очереди совали носы в лужицу воды на дне, лужицу, в которой плавала всякая шелуха, пух и скорлупа – бог знает, что плавает в этих замечательных деревенских лужицах!

Самое интересное, что вода не убывала, может быть, гуси не пьют воду, а только клюв мочат для отвода глаз? В этом надо разобраться, и я присел на четвереньки, наклонился, вытянул шею – и попробовал дотронуться губами до воды. Получилось! Я набрал немного в рот, а потом, прогнувшись, задрал нос кверху – и попытался, как гуси, запрокинуть лицо, подставив его солнцу, жмурясь от наслаждения, попробовал эту деревенскую воду, тёплую, сладковатую – она течёт по губам, почти не попадая в рот, горло. Оказывается, так трудно пить! Как же это они умудряются, погагатывая, с таким явным удовольствием делать это?

Я открыл глаза – снизу ко мне протянулись несколько длинных, как змеи, белых гусиных шей. Они удивленно, с разных сторон разглядывают меня и покачивают головами… Гуси качают головами, а на крыльцо уже выскочила папа-бабушка, всплеснула руками и запричитала:

– Что же это ты, сыночек, воду с гусями пьёшь! Да какая же там грязная вода! Да попросил бы ты нас – разве бы мы тебе не дали!

Папа-бабушка обступает меня, гуси разбегаются, я бурчу недовольно, что вот, мол, захотелось воды попить, а они были заняты, что я не хотел их отрывать…

Папа-бабушка смеётся – она удивлена и обескуражена. Может быть, ей даже стыдно, что у неё такой грязнуля сыно-внук, свино-внук.

Но с тех пор они будут рассказывать, напоминать друг другу и повторять ещё сотни раз всем родственникам, что пил я с гусями воду. И в рассказе этом будет сквозить не только осуждение и любовь, но и удивление. Они присматриваются ко мне, к новому поколению и думают, что же это такие дети пошли странные? Им бы самим никогда не пришло в голову пить воду с гусями и спать в обнимку с собаками. Действительно, все люди теперь такие станут или это только их сын, их внук таким уродился?

Матери – Марии Васильевне Мухиной

Детство у меня было таким классным, что почти всё, что случилось потом, смотрится как жалкая пародия на него. По насыщенности играми и делами взрослая жизнь уступает детской. В детстве не было денег, не было работы – но это всё дело наживное. Зато в детстве были отец и мать. В нашей семье царил отец, а вот воспоминание о матери вызывает у меня смешанные чувства: вины и смеха. В мальчишеских играх не было места матери. Конечно, без её завтраков, обедов и ужинов я не мог бы жить – но это было так обыденно, так незаметно… Как можно вспомнить завтрак? Каша, яблоко, бутерброд. Обед уже занимает больше места: борщ, вареники и компот. Ужин – жареная картошка. Вот тут бы и сказать:

– Мама, как вкусно!

Но нежности не были приняты в нашей семье.

Мы не целовали маму перед сном и не говорили в порыве чувств:

– Я тебя люблю…

Сказал ли я ей эти слова хотя бы раз?

Жизнь была так переполнена важными делами, что в ней не оставалось места обычным: забежал домой на минутку, перекусил – и опять туда, где друзья, игры и страсти. На девяносто процентов я состоял из маминых забот, но не замечал их – как не замечаем мы, что состоим на 90% из воды, и совсем не видим воздуха, которым дышим.

Мы с мамой жили рядом, но словно в разных мирах. Эти миры соприкоснулись на моей памяти лишь раз, и случилась история, которая оказалась интересней всех приключений и затей – игры в футбол, стрельбы из самопала и запусков ракет.

Однако всё по порядку.

Мама порой затевала странные проекты. Время она обычно проводила у плиты и на диване – за чтением книг, – помню, плакала над «Тарасом Бульбой». Но иногда вдруг вскакивала с дивана, полная энергии и готовая к подвигам.

Её манила деловая активность, мама была полна, как бы сейчас сказали, самых смелых бизнес-планов. Она любила приговаривать: «Жили бедно – хватит!»

Но бизнес её обычно ограничивался мечтами – и смехом. Она делилась с ближними своими планами, а те поднимали её на смех. Маме явно не повезло: ни муж, ни дети её проекты всерьёз не принимали. Я, хотя и был младшим в семье, тоже посмеивался над мамой. И напрасно, потому что главное для прожектёра – уверенность в себе, и критика ближних способна уничтожить ростки самых гениальных начинаний.

И всё же однажды мама смогла увлечь меня своим планом. Речь шла о полёте на самолёте! Мне отводилась роль помощника: она покупала поутру на нашем базаре три ведра вишен, мы садились на самолёт – и через полчаса уже оказывались в областном центре, где эти же вишни можно было продать с немалой выгодой. Перспектива полетать на самолёте показалась мне столь заманчивой, что я решил поддержать маму наперекор всем сомнениям.

Мы отправились в шесть утра на базар, приобрели там за шесть рублей вишни – и, помогая друг другу, перекладывая вёдра из руки в руку, дотащились до аэродрома. На голом поле стоял вагончик, развевался сачок на ветру, и ночевала пара зелёных «кукурузников» – так звали самолёты той марки, которая прославилась ещё со времён войны умением скрываться в зарослях кукурузы.

Мы забрались в брюхо самолётика, поставили под ноги вёдра и после короткого разбега с ужасным тарахтеньем взмыли в воздух. Не поднимались мы выше облаков, но и от той высоты в пару сотен метров, на которой проходил полёт, дух захватило. Зелёная земля висела под нами, округлившись по краям и покачиваясь из стороны в сторону, как огромная ёлочная игрушка – шар на ниточке. Или мыльный пузырь на трубочке. Мы пролетали над вздутиями и пазухами этого раскрашенного шара – и помню, на одном холме увидели огромный портрет какого-то дядьки, частью выложенный из камня, частью высаженный кустами – так что нос и лоб его белели мелом, а затылок кучерявился, как настоящий.

Шар на ниточке поворачивался, покачиваясь, под нами бежали поля и луга до тех пор, пока мы не увидели на горизонте дома и трубы большого города. Надо сказать, что всё это время вёдра наши дрожали, бились друг о друга, вишни подскакивали и норовили высыпаться, так что приходилось придерживать их руками и прикрывать носовыми платками… Наконец, мы пошли на посадку, сделали круг – и очутились на бетонном поле настоящего аэродрома, где стоял десяток зелёных «кукурузников» и пяток серебристых самолётов. Со свистом в ушах и вёдрами вишен в трясущихся руках мы ступили на землю.

Конец нашего бизнес-проекта был бесславным: оказалось, что здесь на Центральном рынке вишни идут в ту же цену, что и на нашем базаре.

Сейчас мне кажется, что это был самый удачный мамин проект, самое лучшее предприятие: и пусть вишни не принесли тогда выгоды – деньги, вложенные в этот проект, обратились в чувства. Нас с мамой связало дело, в котором соприкоснулись на миг миры родителей и детей. Но понимать это я стал только сейчас, повзрослев. Когда я вспоминаю эту историю, меня охватывает желание оказаться в детстве, найти там маму – и сказать ей то, чего никогда не говорил, что не было принято говорить у нас в семье, но что подразумевалось – как воздух вокруг нас:

– Спасибо, мама. Я тебя люблю.

Теперь я могу сказать это только во сне, – и поднимаясь вверх, как на «кукурузнике», я опять вижу под собою землю, которая покачивается и закругляется по краям…

Я оставляю внизу всё нажитое: дом, работу, зарплату.

Рядом со мной мама, мы обмениваемся взглядами.

Мы летим на самолёте, мы полны радужных планов.

На двоих у нас три ведра вишен.

Они скачут, как живые, мы придерживаем их руками.

Жили бедно – хватит!