Сергею Седову

Не просто вырастить охотничью собаку. Вот наша такса Кит. Сейчас он уже в летах. А лучшие годы жизни он посвятил уничтожению ВСЕГО вокруг себя, и все это он ел!

Мы страшно боялись, что он заболеет и умрет. Но Кит жил припеваючи. Только однажды он впал в меланхолию, когда проглотил мою резиновую галошу. Месяц ходил печальный, а потом опять взялся за своё.

Если положить в кровать рыжего пса, который сторожит тетинюрин огород, он быстро вскочит и удерет. А Кит ляжет, устроится поуютней и будет пыхтеть, чтобы пожарче сделать своему товарищу по кровати – мне.

Я даже представить не могу, что у нас когда-то не было Кита. Я помню, как у него нос вытягивался, уши, туловище, он рос хоть и незаметно, а прямо на глазах, как идут минутные стрелки.

Когда мы первый раз привели его на выставку, он оказался лучшей собакой в Москве. Все были начесанные, причесанные, а Кит вышел с папой на ринг, и судья сказал:

– Кобель Антонов! Первое место по красоте.

Когда он подошел к двухметровому барьеру, мы ужаснулись: он никогда не прыгал такую высоту. Забор сплошной. Никто никого не видит. Папа встал за барьером и крикнул:

– КИТ!

Кит взвыл – это было тоскливое коровье мычание – и перепрыгнул.

А как он охотился! Механический заяц в штаны наложил, когда Кит появился на горизонте.

Из уважения к Киту папа приобрел ружье и подал заявку на охоту на ворон, как на вредных животных. Но Кит так весело на них кидался, что все вороны просто улетели из нашего двора.

С тех пор у Кита во дворе хорошая репутация.

Когда к нам пришла отравительница крыс и мышей, тихая женщина в серой шапочке, увидела Кита – испугалась, то наша дворничиха сказала ей:

– Не бойтесь! Это самая лучшая собака на свете.

Тихая женщина в серой шапочке пришла травить крыс и мышей, но у нас их не оказалось. И все-таки папа взял телефон этой тихой женщины и ее визитную карточку: «Плахова – крысы-мыши». И мы забыли про эту карточку, совсем забыли.

Летом я и Кит гуляли в полях. Он давал круги, зависая над маленькими зелеными елками. Он так хорошо себя чувствует в полете. И я себя тоже! А когда шел дождь, мы бежали домой под дождем. Впереди, задрав хвост, шпарил Кит. И я думал: «Вот как надо счастливо жить».

И вдруг – ни с того ни с сего – как гром среди ясного неба: у нашего Кита завелись блохи. Блохи очень приспособлены к жизни. Они пришли к нам из тьмы веков и, наверное, будут прыгать и скакать, когда погаснет Солнце, и наша цивилизация исчезнет с лица Земли.

– Выше нос! – сказал папа псу.

Он схватил Кита, как орел курочку, сунул в ванну и намылил дегтярным мылом. Блохи обалдели. У них был такой ошалелый вид! Мы думали: никто не уйдет живым, все найдут себе тут могилу. Но они проявили самообладание и дружно перебежали к Киту на нос. Я поймал несколько штук.

– Где ты их находишь, где?! – кричал папа.

– Сейчас я тебе покажу, – отвечал я,– и ты запомнишь.

– А что? Какое чувство, – кричал папа,– когда ты поймал блоху?

– Чувство радости, – отвечал я.

Тут они взяли и перескочили на папу. Папа бил их газетой, крича:

– Андрюха! Они скачут по моей груди!

Он гонял их с места на место, пока вся компания почти без потерь снова не оказалась на Ките.

– Только такое веселое животное, как блоха, – сказал папа, – не станет предаваться унынию после таких сокрушительных ударов судьбы.

И вызвал ветеринара.

Ветеринар приехал на «газике».

– Поменьше гуляй, – сказал он мне. – Ваш двор полон инфекции.

Я поглядел в окно. Двор был пуст. Как странно устроен мир! Один человек смотрит и не видит. Другой же видит не глядя. Тогда я представил себе толпу ИНФЕКЦИЙ, похожих на слоноедов, свирепо разгуливающих по двору.

– На что жалуемся? – спросил ветеринар.

Кит лежал у меня в постели. Я боюсь: если не пускать на кровать Кита, он может не понять, в чем дело, и подумает, что его разлюбили.

– Кто это? – спросил ветеринар, осмотрев Кита.

– Это блохи, – ответил папа. И беззаботно добавил: – Что за собака в наше время без блох?

– А кто вам сказал, что это собака? – спрашивает ветеринар.

Я знал, я давно подозревал, что Кит не собака, а четвероногий человек.

– Это короткоухая такса, – твердо произнес папа, – купленная мной и Андрюхой на птичьем рынке.

– Вас обманули, – сказал ветеринар. – Это крыса. Циклопическая американская крыса. Вид найден в городе Бостоне, штат Массачусетс, во время ремонта канализационных труб. Бостонцы привозят их в клетках на птичий рынок и продают в качестве такс.

– А-а-а! – закричала мама и грудью заслонила меня от Кита.

Все сразу вспомнили его странное поведение: как он любит пожевать папино ухо, ест подчистую все на своем пути и как он в овраге – первый – покинул тонущий в луже плот…

– Значит, наш Кит – это крыса? – задумчиво сказал папа.

– Да, – вздохнул ветеринар. – И среди этих крыс встречаются людоеды.

Мама закачалась.

Почуяв неладное, Кит сделал вид, что он глубокий старик, и стал доканывать нас своими печальными вздохами. Я хотел к нему подойти, чтобы он знал, что мне неважно его происхождение, но мама вцепилась в меня, как медведь коала в эвкалипт.

– Так вот почему на даче, – задумчиво сказал папа, – он в окне выгрыз форточку и вылетел в огород.

– Это настоящий крысиный поступок, – сказал ветеринар.

– А я его понимаю! – говорю. – Я-то по опыту знаю, что такое одиночество.

– Но все равно, – говорит папа, – зачем же окна грызть?

А я говорю:

– Потому что оно ему мешало! Его неведомая сила влечет. Он ничего с собой не может поделать.

– Вот именно – неведомая сила, – зловеще произнес ветеринар. – Он дома гадит?

– Никогда!

– Уникальный случай! – Ветеринар вынул фотоаппарат и нацелил на Кита объектив.

Кит дико затрясся.

– Видите, – сказал ветеринар. – Не хочет фотографироваться. Боится, что его разоблачат.

– Раз крыса, так крыса, – говорю я. – Подумаешь!

– Если Кит съест папу, – сказала мама, – я не переживу.

– А не надо его злить, – говорю. – В случае чего я запру его в комнате.

– Люся! – вскричал папа. – Люся! Как же нам быть?

Он воздел руки к небу, и в этот момент из его кармана выпала визитная карточка: «Плахова – крысы-мыши».

Все молча уставились на нее, окаменев.

– Нет! – крикнул я. Я думал, у меня разобьется сердце.

Бедный Кит. Он, умевший уходить отовсюду, где ему не нравилось, и удирать ото всех, кого он не любил, в мгновение ока очутился в лапах ветеринара. Тот сжимал его цепко, профессионально. И уже уходил от нас, бормоча:

– В доме ребенок… опасно… внизу спецмашина… эти крысы такие коварные…

Он еще что-то бормотал, унося Кита, но я не слышал. Я орал:

– КИТ! КИТ!!!

Я рвался к нему, но мама держала меня. И папа меня держал.

– Это катастрофа, – растерянно шептал папа. – Это катастрофа!

Но держал крепко.

И тогда я понял, что уйду из дома. Буду бродить, вспоминая Кита и родителей. Но, конечно, никогда не вернусь. Никогда. Они поймут, что значит потерять САМОЕ БЛИЗКОЕ СУЩЕСТВО. Тогда они ПОЙМУТ.

Ветеринар уходил. А я ничем не мог помочь Киту! Наши взгляды встретились. В последний раз. В полной тишине.

И тут Кит сказал:

– ВЫ ЧТО, ПСИХИ? Слышал бы мой дедушка ТАКС КЕНТЕРБЕРИЙСКИЙ эту белиберду! Ветеринар ненормальный. Он сбежал из сумасшедшего дома… Андрюха! – сказал Кит. – Положи меня в кровать.

Это было первый и последний раз в жизни. Больше Кит ничего не говорил.

И ветеринар тоже. Но прежде чем исчезнуть из нашей жизни навсегда, он обернулся на пороге и сказал:

– От блох хороша черемичная настойка.

Гале Демыкиной

Каждую субботу с воскресеньем я надеялся, что папа побудет дома. Мы будем болтаться по улицам, сходим в тир, покатаемся на водном велосипеде…

Но мой папа ничего этого не мог. Все воскресные дни напролёт он ходил на курсы изучать летающие тарелки.

Случилось это так. Однажды он выбежал из комнаты и в своих чёрных кожаных шлёпанцах заметался по квартире.

– Люся! – закричал он. – Люся! Где мои туристские ботинки?

– А что за спешка? – спрашивает мама.

– Я уезжаю!

– Куда?

– На Шамбалу! – говорит папа. – Это далёкий горный край. Там живут космические пришельцы. Шамбала зовёт меня.

– Ты в своём уме? – спрашивает мама.

– Я поливал цветок, – сказал папа. – И я его спросил: «Скажи, есть на свете Шамбала, люди не врут?» – И ОН НАКЛОНИЛСЯ! — «А Шамбала меня зовёт?» – НАКЛОНИЛСЯ!!!

– Я сейчас врача вызову, – сказала мама.

– Не веришь?! – вскричал папа. – Идём, я тебе покажу!

Мы зашли в комнату, а из папиного шкафа всё вынуто, и он на кучки раскладывает ледоруб нержавеющий, наш общий карманный фонарик, термос, чай, кипятильник, зубную пасту и зубную щётку.

Папа близко подвёл нас к цветку – к ваньке мокрому на подоконнике, и спрашивает у ваньки:

– Ваня, Шамбала меня зовёт?

Тот не шелохнулся.

– Ну ответь мне, ответь, – стал упрашивать папа. – Ты же мне говорил…

В общем, когда он спросил несколько раз, ванька поклонился.

– Видели? Видели? – закричал папа. – При вас он ещё не очень. А когда мы с ним были одни…

– А где это расположено? – спрашивает мама.

– Горы Гималаи, страна Непал, – гордо и свободно отвечал папа. – Я звонил, узнавал: самолёт в семнадцать сорок.

– Самолёт – КУДА?

– В Катманду!

– Кто тебя там ждёт, в этой Катманду? – Мама встала у двери в прихожей. – Ты и языка-то не знаешь. Ни визы, ни валюты… С инопланетянами собирается встречаться! А у самого ум – как у ребёнка…

Короче, мы отговорили его. Папа плакал в семнадцать сорок, когда улетел самолёт. А наутро взял и записался на курсы изучения летающих тарелок.

Он совсем забросил нас, землян. Он раскрыл сердце космосу. И мы, папины близкие, – я, мама и наша такса Кит – посыпались из его сердца, как горох.

Он смотрел на нас равнодушными глазами, а когда я на даче опился парным молоком, он сказал безо всякого сочувствия:
– Ничего, такова жизнь. Приехал на курорт – погулял – заболел – выздоровел – сел в тюрьму – вышел – женился – поехал на курорт – умер.

Он прекратил добывать еду, позабыл дорогу в прачечную, год не брал в руки веник.

– Я уже не представляю себе папу метущим, – жаловалась мама, – а только мятущимся.

Если он смотрел телевизор, и возникали помехи, папа говорил:
– Летающие тарелки пронеслись над Ореховом-Борисовом в сторону Бирюлёва или Капотни.

Если мама просила его поискать в магазинах носки или ботинки, папа отвечал:
– Я ищу в жизни не ботинки и носки, а контакта с инопланетным разумом.

– Мы одиноки во Вселенной! – кричала на папу мама. – Мы без конца прощупываем космос и никого пока не нащупали!

А папа отвечал:
– Я смеюсь над тобой, Люся! Над твоими убогими представлениями о мире. Знаешь ли ты, что, когда художник рисовал Ленина, Ленин мечтательно посмотрел на небо и сказал: «Наверняка есть другие существа, обитающие на других планетах, обладающие другими органами восприятия из-за разницы давления и температур!»?

На даче в Уваровке у нас украли с крыши трубу, с огорода украли кусты старой чёрной смородины, из колодца украли ведро. Какие-то жучки съели за зиму полдома…

А папа сидел сложа руки на крыльце и говорил нам, что жизнь на Земле появилась не сама. Кто-то привёз нас с иных планет и теперь опекает, как младенцев.

– От обезьян никому не хочется происходить, – грустно говорила мама. – А всем от инопланетян.

А папа думал: попадись ему космический пришелец – хоть в виде мыслящей плесени или океана, краба или инфузории-туфельки, – папа, конечно, вмиг его узнает и распахнёт ему навстречу объятия.

– Миша! Миша! – звала мама папу и такой взгляд давала фиолетовый.

А папа думал: если я встречу представителя внеземных цивилизаций, что спрошу? Откуда вы? Откуда мы? Когда наступит дружба между народами?

А мама то наденет новое платье, то испечёт пирог с надписью: «Привет Михаилу!», то свяжет папе варежки. Как-то раз, чтобы обратить на себя папино внимание, совсем остриглась под лысого.

А папа уставится в окно и смотрит на кучевые облака. Небо в Уваровке на закате стоит перед глазами, как горы. С деревьев облетали листья. Такса Кит бегал за окном, обалдев от шуршания листьев. У него ноги короткие, и шуршание близко, под самым ухом. Листья летели и забывали о дереве, – как папа о нас с мамой и Китом.

– Дальше так жить нельзя! – решил, наконец, папа. – Надо обратиться к космическому разуму через Организацию Объединённых Наций. Я люблю определённость. Я хочу знать: существуют ли инопланетяне?

– Все мы инопланетяне на этой земле, – сказала мама. Она помыла посуду, повесила фартук на гвоздик и… начала исчезать. Прямо на глазах. Она стала как рисунок, будто невидимая мама была обрисована тонкой линией – лиловым карандашом.

Кит задрожал и полез под кровать. Папа насторожился, как боевой конь при звуках трубы. У меня голова пошла кругом.

А мама превратилась в блин. Блин светящийся, огненный и лучистый. Он помаячил из стороны в сторону, вылетел в форточку и с диким грохотом стремглав улетел на небо.

Мы стояли – я, папа, Кит – как окаменелые.

– Профуфукали инопланетянина! – сказал папа.

Он уже хотел кусать локти и рвать на себе волосы. Но наша мама, конечно, вернулась. Приходит со станции с авоськой огурцов.

– Не бойтесь, – говорит. – Никуда не денусь. Не могу же я бросить вас на произвол судьбы.

Я хочу вас познакомить с моим БОЛЬШИМ другом – писателем Владиславом Отрошенко. Большим – и в смысле того, что он человек большого роста, и в смысле того, что он – писатель большого дарования. А большой друг – означает то, что он мне родной и очень близкий, причём – не только по духу, но и по месту жительства: этот классик мировой литературы живет в моём доме, в Орехово-Борисове, в соседнем подъезде.

И всякий раз, увидев из окна, как он – с горящими глазами – вдохновенно шагает по двору неведомо куда, – весной ли, поздней осенью, и ветер гонит листья или снег, взметая длинные полы его пальто, ей-богу, радуюсь, как дитя.

Потому что не каждому человеку в жизни выпала такая удача – наблюдать поутру из окна своей квартиры шагающего в магазин за свежими булочками НАСТОЯЩЕГО ПИСАТЕЛЯ.

Сразу вам скажу – это писатель не простой. Он очень загадочный. В его прозе намешаны волшебство и поэзия, огромная странность, там встречаются наш обычный мир и полностью фантастические миры, которые, я подозреваю, мой друг не придумывает, а просто… их открыл, как Колумб – Америку.

И он приглашает нас заглянуть туда, но, прошу вас, будьте осторожны и внимательны, потому что миры Владислава Отрошенко — полностью непредсказуемые. И он совсем не «детский» писатель, хотя и Сказочник, и сказал мне однажды, решительно переиначив старую, всем известную поговорку «всё тайное становится явным»:
– Запомни, Марина, всё явное становится тайным!

Как говорится, у кого есть уши, тот услышит…

Нет на свете, скажу вам, человека серьёзнее моего папы. Даже среди родственников по его линии. Хотя в нашем роду люди наисерьёзнейшие, кроме дедушкиного брата – дяди Вани из Витебска. Этот наш дядя Ваня, во-первых, единственный жгучий блондин. А во-вторых, он всегда был с причудами и любил надевать на голову капроновый чулок.

В этом смысле у папы с нашим дядей Ваней – ничего общего. Папе не то что в зрелом возрасте, в детстве такое бы в голову не пришло. Достаточно взглянуть на его детскую фотографию: стоит на стуле, в коротеньких штанах, майке, пухленький такой, а лицо – настоящего взрослого человека.

Раз только в день своего совершеннолетия папа поступил легкомысленно. Он упросил старушку – соседку по их коммунальной квартире – сделать ему брюки-клёш. В новой тельняшке и в таких вот брюках с клиньями из другого материала папа куда-то ушёл и на свой день рождения не явился.

Напрасно ожидали папу бабушка, дедушка и друг дедушки Кошкин, который, зная, что папу беспокоят исключительно судьбы стран и народов, принёс ему в подарок трёхтомник Карла Маркса.

– К тебе гости пришли! – кричал потом дедушка на папу. – Карла Маркса подарили!..

С этого момента папа до того сосредоточился на общественных науках, что во всё остальное просто не вникал. Спросишь у него:

– Пап! Это что за дерево?

– НЕ клен.

– Да это ж бузина, – говоришь ему. – Разве ты не знаешь?!

А он не знает и обижается. И когда мне исполнилось двенадцать лет, и мы с папой поехали на море, я так решила: папу не обижать, наоборот, если что – защищать, ведь он у меня – такой ранимый.

И вот мы на море! И я кормлю чаек вместо зарядки. А море – гладкое, как бритва, с острым горизонтом. Ни волн, ни ветров, одни рано утром чайки шумят на берегу.

Но в основном тут штормит, не зря гранитный мол загораживает от моря город. И не всегда волнорезы тёплые и сухие. И ящерицы так бесстрашно замирают на солнце у самой воды.

Мы сняли комнату на краю города. За нами росли гигантские эвкалипты, чайные кусты и пальмы с узким основанием и таким расширенным кверху стволом, что напоминали морковку.

К морю от нас идти вдоль чугунной ограды санатория «Прибой». Эту ограду, не переставая, всё лето красили два аджарца в пилотках из газет. Чинно сидя на стремянках, они покуривали папиросы, болтали ногами в скособоченных башмаках и вели неторопливую беседу на своём языке.

Всё вокруг они заляпали и забрызгали, но мне нравится стоять возле них и нюхать, как пахнет краской. Я вообще пошла бы учиться на маляра. Там ученики – так написано в объявлении – «обеспечиваются парадной формой»! А?! ПАРАДНАЯ ФОРМА МАЛЯРА?! А крутящиеся на палках щётки – под названием холява! Малярный каток с узорами! Вёдра красок!.. А полёты в люльке?! Но папа против.

– Мой тебе совет, – говорит, – шагай по стопам своего отца. А то будешь безалаберной, как наш дядя Ваня: родился в Гомеле, учился в Житомире, живёт в Витебске – восемьдесят лет человеку – ничего в жизни не понимает.

Не знаю, с дядей Ваней у меня было не так уж много встреч, но я его без памяти любила. И именно за то, что наш дядя Ваня никогда не шагал ни по чьим стопам. В любом деле – чем бы оно потом ни кончалось, дядя Ваня прокладывал собственный и необыкновенный путь. И притом – можно говорить с ним о всякой всячине: всё он прекрасно понимает – и в жизни, и везде!

Уйдя на пенсию, дядя Ваня научился играть на гитаре. Он поставил задачу – осваивать в год ровно по одному аккорду. Спустя три года дядя Ваня свободно себе аккомпанировал и сделался признанным в Витебске самодеятельным шансонье.

А его коронный номер – голова в чулке?! Никогда не видела ничего чудеснее. И, по правде говоря, мне жалко, что папа, почти прямой дяди-Ванин потомок, ничем на него не похож.

Ну и что, я на папу не жалуюсь. Он ведь не виноват, что родился серьёзным. Бежит папа утром по улице трусцой, в одних только плавках! А с каким солидным видом! Два аджарца-маляра приподнимают газетные пилотки и почтительно приветствуют его: – Доброе утро!..

– Здравствуйте, товарищи,– отвечает им папа и скорей, пока жители города не повысыпали из домов, мчится дальше, на море – в этих своих, как я уже говорила, плавках.

Раз в сто лет попадаются такие плавки – с пожеланием! Прямо на трусах мелкими буквами написано: «Счастливой вам носки!»

– До чего доброжелательный народ,– сказал папа, приобретя их в пляжном киоске.

И лето, правда, вышло счастливое. На каждом углу продавали кукурузу!.. Земляные орешки, спелую хурму! Я с ластами плавала, в маске и с трубкой!.. Я обгорела!.. А папа – ничего. Это потому что он смуглый. Я заметила: чем человек чернее, тем он, как правило, упорнее загорает. Рядом, например, со мной и папой загорали двое негров. Муж и жена, из Африки приехали отдыхать. Целыми днями они лежали на лежаках – им даже врач из медпункта сделал в мегафон замечание.

Всё шло прекрасно. Откуда нам было знать, что наша с папой беззаботность висит на волоске.

Однажды к хозяину, у которого мы жили, дяде Георгию пришёл его друг культорг из санатория «Прибой». В маленькой, увитой «граммофончиками» беседке за чашкой виноградного сока дядя Георгий открыл другу, что его квартирант по профессии лектор.

Тогда культорг – внушительная фигура, весь в зелёном, один пиджак в лиловых листьях пальм, возник в наших с папой дверях и сказал:

– Валерий Борисович! Попрошу! Прочтите лекцию у нас в «Прибое»!

Назавтра ближе к вечеру по городу и по побережью расклеили афиши. В программе обещали:

1. Доклад «Значение изучения истории для наших дней». Читает В. Б. Шишкин, профессор из Москвы.

Потом шли глаза. Черные, жуковые, размером с камбалу. И подпись: «Маг исчезновений! Артист-иллюзионист! Фокусник-манипулятор-имитатор-престидижитатор Олег Зингер, г. Ялта».

Папа чуть в обморок не упал, когда это увидел. Мы кинулись в «Прибой» и разыскали там культорга.

– Я не профессор, – говорит мой папа. – Я кандидат исторических наук.

Весь в белом, один фиолетовый циферблат на часах, культорг ободряюще обнял папу.

– Не на профессора, – сказал он, – у нас не пойдут.

– Но послушайте, – говорит ему папа. – К чему мне дутая репутация?! Я учёный! – Папа получался самозванец. – Это шарлатанство.

– Это реклама, – спокойно возразил культорг. – Моё дело – аншлаг! Ну напиши я: «Шишкин-кандидат». Все явятся ко второму отделению. Сравните: лекция – он сделал скучное лицо и будто бы уставил нос в шпаргалку – или… МАГ ИСЧЕЗНОВЕНИЙ?!!

Я знаю папу. Надо очень постараться, чтобы вывести его из себя. Но, видно, здорово его заело, раз он сказал:

– Выходит, искусство оратора здесь ставят ниже… фокусов-покусов?!

Я была тут же, рядом, и меня обуревали противоречивые чувства. Папу обижают, а я не знаю, как его защищать. С одной стороны: как можно сравнивать? Фокусника и учёного!..

С другой стороны, всю жизнь я сходила с ума по клоунам, фокусникам, канатоходцам, по всему в этом духе, а главное, по цирковым лошадям. Папа, конечно, против, но я бы хотела, больше, чем маляром, стать конюхом в цирке, ухаживать за лошадьми, вести с ними вместе скитальческую жизнь.

И хоть я и переживала за папу, предательская мысль шевелилась во мне: «А правда! КАКОЙ доклад сможет быть соперником МАГУ ИСЧЕЗНОВЕНИЙ?!»

– Так-так,– сказал папа, глядя на меня, будто бы прочёл мою мысль на расстоянии.– Хорошо! Это мы ещё посмотрим.

В окне над морем вспыхнули и скрестились лучи прожекторов, сияющие, как рапиры.

Вот как произошло, что мой папа погрузился в размышления. Он вообще-то молчаливый, а тут и вовсе прекратил говорить. Наутро малярам – своим друзьям аджарцам забыл ответить на приветствие.

Он стал рассеянным, нашел на пляже рыбу и бросил в море, говорит: «Плыви!» А это был копчёный толстолобик.

И что он раньше делал с удовольствием – читал, намазывал бутерброды, лежал на солнце, поднимался в горы, – теперь производилось как-то механически. Брился ли он, кипятил ли на кухне чайник, слонялся в одиночестве или в компании со мной – везде и всюду мог вынуть из кармана клочок бумаги и что-то быстренько взять и записать.

За день до выступления я обнаружила папу в эвкалиптовой аллее. Был сильный туман. В море, чтоб не налететь друг на друга, гудели корабли. Сквозь это гуденье до меня доносилось: «…принципы историзма!..», «…промежуточные звенья!..», «логика развития!..», «социальный прогресс…» Он репетировал речь, обращаясь к эвкалиптам. В обед перед «вечером» папа съел банку горошка. Одну, чтобы не наедаться.

– Сытый оратор,– объяснил папа,– вял и невыразителен. Потом он сказал: – Надо накопить в себе резерв энергии. – И часок вздремнул.

Клуб был полон. Публика, шумно топоча босоножками, рассаживалась в красные клеёнчатые кресла. В толпе с отдыхающими «Прибоя» входили знакомые – хозяин дядя Георгий, врач, пляжные волейболисты, сапожник, булочник, продавец кукурузы, в парадной форме маляры, их жёны, их сыновья…

Свет потух. Горел один фонарь у сцены. Вокруг него заметалось жуткое, подсвеченное существо – комар карамора. Слева на сцене стоял рояль, справа – бок о бок – два огнетушителя, а перед занавесом – за столом с графином сидел культорг. Клубный занавес и костюм культорга были сшиты из одного и того же коричневого плюша.

– Валерий Борисович Шишкин! – объявил культорг. – Доклад!

Папа вышел хмурый, окинул взглядом полутёмный зал, и вдруг улыбнулся и говорит: – А давайте включим свет?

Культорг неохотно исчез распорядиться, а папа тем временем убрал стол с графином. А стул культорга он пододвинул к роялю. Тот возвращается – так растерялся, сел, было, за рояль, все засмеялись, и он обиженно оставил сцену.

И вот, когда в зале зажгли все лампы, и папа на сцене остался один, он начал свою речь с Парижской коммуны. Как стихи, прочитал он (конечно, не по бумажке!) программу французских революционеров.

Голос папы то возвышался, то понижался. Несколько слов он произносил быстро, а когда подходил к самому важному – замедлял свою речь и сильно на это напирал.

– Париж был осаждён, – рассказывал папа. – Но обращения парижских коммунаров сбрасывались над Францией с воздушных шаров!..

Он говорил то приподнято, с вдохновением, то нормально, как со мной. Иногда посреди речи он вдруг останавливался. Но в эти внезапные остановки никто не кашлял, не шаркал ногами, не переговаривался с соседом. Все тихо сидели, как эвкалипты, и ждали, что будет дальше.

От Парижской коммуны папа перешёл к нашим дням. К сраженьям трудящихся против эксплуататорских порядков. О том, как он сам ездил во Францию, и рабочие автомобильных заводов «Рено» пожаловались папе, что автомобилей они стали делать намного больше, чем несколько десятилетий назад, а их жизненный уровень не только не повысился, но даже, можно сказать, понизился.

– Мыслимо ли такое положение дел в условиях нашей страны? – спросил папа.

– Нет! – крикнул могучий африканец.

Многие из отдыхающих брали доклад на карандаш. Какой-то художник углём в альбоме делал наброски папиного портрета. Дядя Георгий в голос окликал знакомых и жестами показывал, что папа – его постоялец. Один человек спал. Но лицо его во сне было просветленным.

Благодаря моему папе все чувствовали себя поумневшими, приобщенными к глобальным проблемам! И когда зрители ещё хотели, чтобы речь продолжалась, папа её, как мне кажется, с блеском завершил.

Он был неотразим. Это видели все, и понятия не имели, что папа в тот вечер не просто выступал. Он бросал вызов. Не культоргу! Не ялтинскому фокуснику! А вообще всяким «фокусам-покусам». И ещё, может быть, тому, что я, его единственная дочь, хоть и очень люблю его как отца,– вовсю шагаю по стопам дяди Вани из Витебска.

Но не успел он – непобедимо – скрыться из виду, как по знаку вновь возникшего культорга в радиорубке запустили рок-н-ролл.

– «Ага!» «Ого!»… – зажигательно выкрикивали певцы из динамиков. Произошла какая-то заминка. По краю сцены, состроив угрожающую гримасу, дико жестикулируя, промчался культорг. И наконец, появился фокусник! У него был чуб – напомаженный – махагонового цвета!.. Бордово-фиолетовый смокинг! Белая рубашка! Лазоревая «бабочка» и в тон «бабочке» – хризантема!

Он катил на колесиках совершенно пустой стол на четырех ножках, покрытый скатертью с короткой бахромой.

– Добрый вечер! – крикнул фокусник.– Будьте внимательны! Чем внимательней смотришь – тем меньше понимаешь!..

По мановению его руки скатерть на столе начала вздыматься, и фокусник из-под неё вытащил большой раскрытый зонт. Зонт он сложил и закрутил в бумагу. – Это я знаю! – шепнул наш хозяин дядя Георгий.

– Н-нужная вещь! – восклицал фокусник, чуточку заикаясь,– Д-дорогая!.. Но всё, что нам д-дорого!.. – он пританцовывал, поддёргивал рукава смокинга, дул на свой сверток, – можно – хоп! – он разорвал бумагу, – и п-потерять!.. Зонта в бумаге не было.

– Ты смотри, ловкач! – тихо шумели прибоевцы.

– …Откуда ТАМ взялся зонт?! – Лучше скажите, куда он мог подеваться.

– Да этот зонтик, он у него в штанах, – терпеливо объяснял всем дядя Георгий. – Обыкновенно хитро пошитые труковые бруки!

…Так было здорово, жалко, что папа не возвращался. А мы ему с дядей Георгием заняли место. Договорились ведь, что придёт…

– Ап! – жонглировал фокусник появившимися на его волшебном столе зажженной сигарой, тросточкой и цилиндром. Один за другим они в воздухе испарялись.

Он всё терял, даже настоящую курицу! И всё исчезало в его руках! А под скатертью в который раз образовалось какое-то вздутие.

– Ф-фокус – хокус!!! – объявил иллюзионист и… сдёрнул покрывало.

На столе у фокусника в капроновом чулке стояла и с отрёшенностью смотрела на зрителей… голова моего папы.

Я сразу его узнала, потому что, надев чулок, он стал вылитый дядя Ваня.

– Папа, – говорю я.

– Да, как ни странно! – говорит дядя Георгий.

Голова вращала глазами, подмаргивала и улыбалась.

– Ап! – сказал фокусник и накрыл её скатертью.– Сим-салабим абра-кадабра! – сказал он, и стол опустел.

Я встала. Дядя Георгий схватил меня за куртку.

– Не бойся, – шепчет. – С ним ничего! Он, скручившись, сидит под столом.

– Но под столом-то его нет! – говорю я.

А дядя Георгий: – Там он, в мешке, прозрачный!..

– Мира и счастья вам, дорогие друзья! – сказал фокусник, подхватил свой стол и, изобразив звук уходящего поезда, уехал за кулисы.

Бешеные аплодисменты потрясли клуб санатория «Прибой». Но выходил ли на поклон фокусник – я не знаю. Клубным двором, вверх по лестнице без перил, длинным коридором мимо захлопнутых и распахнутых дверей, я бежала искать папу.

Конечно, я понимала, фокус есть фокус. Но как-то неприятно вертелось в уме это фокусниково: «…всё, что нам дорого!.. можно – хоп! – и потерять!» Нет, я понимаю, имелся в виду зонт. Сигара, курица!.. Не папа же, в самом деле! И всё-таки сию минуту мне надо было увидеть его – ЦЕЛИКОМ!

Подбегаю к «артистической», а из-за двери: – Кр-рах! – Бац! – Кр-рум! – какие-то страшные удары.

Мне стало совсем не по себе. Толкаю дверь и вижу: в тесной комнате, заставленной ширмами, ящиками, клетками с курицей и голубями, сидят и большими булыжниками колют и поедают грецкие орехи мой папа, фокусник и культорг.

– Я вам всю музыку испортил,– говорил папа.– Не выдержал. Исчез раньше времени!..

– Что вы, Валерий Борисович! – успокаивал папу фокусник, выбирая орешек из скорлупы.– Вы ассистировали, как зверь. С лёту, без репетиций! Вот бы мне с кем поработать на пару!..

– Обоих, обоих благодарю! – бормотал культорг. – Лекция! Иллюзион! Аншлаг! Бесподобно!..– и приглашал папу с фокусником в ресторан.

А фокусник приглашал в гости в Ялту!.. А папа – к нам домой!.. А фокусник рассказывал, что когда он приехал первый раз в Москву, его поразило обилие ворон, и что не сосна, а ёлка на Новый год!..

Поздно вечером я и папа шли к себе по берегу на край города. Над горизонтом после заката осталась белая полоса, от этого он казался приподнятым, как настроение у нас с папой.

– Он говорит: «Валерий Борисович! Спасите! Мой ассистент уехал по ошибке в Батуми!» А я ему: «Вы соображаете? Я только что… серьезную лекцию!..» Стали сажать туда культорга, а он, представляешь? не помещается! Я говорю: «Давайте мне маску!» А он мне: «Где же я её возьму? Мой ассистент работал в натуре». И тут я вспомнил: дяди-Ванин чулок! Думаю – была не была, в чулке никто ничего не заподозрит!..

Папа рассказывал, улыбался, взмахивал руками и не замечал, что давно уже шлёпает в ботинках по морю.

И мне так приятно было шагать по его следам.

Эти истории – быль. Их написал милиционер Караваев. Вот как попала к нам эта рукопись. Однажды мы сидели на кухне и ели макароны. Вдруг в дверь позвонили. Вошел человек – невысокий, в очках, очень юный на вид, и говорит:

– Я русский милиционер, бывший участковый Караваев, работал в органах Насосного района, имею награды от правительства. Но меня выгнали по злому навету, по кляузному письму. Вы почитайте мои записки, -сказал он, – там все, как я служил в Насосном районе… – он положил нам на стол свою рукопись и, несмотря на все наши уговоры поесть с нами макарон, ушел.

Мы долго ждали его, но он так больше и не появился. Тогда мы решили опубликовать «Записки Караваева», может быть, это поможет ему в его борьбе.

ПРИПИСКА: Что странно, он пишет о себе в третьем лице, пишет о себе «он» вместо «я»!

Плыл корабль с тысячью милиционеров. Плыл-плыл, и вдруг из воды вынырнуло ужасное чудовище. При виде корабля милиционеров чудовище стало крутить хвостом и бить по воде. Корабль начал раскачиваться. Многие милиционеры испугались. На борту вспыхнула паника. Малодушные сразу попрыгали за борт. Другие легли на палубу, закрыв голову руками.

И тут вышел милиционер Караваев – маленький, самый молодой, не умудренный опытом, и сказал громким тихим голосом:

– ВЫ АРЕСТОВАНЫ!!!

Чудовище замерло, и пошло на дно, как колода.

Так был спасен корабль с милиционерами на борту.

Однажды в Сбербанке произошел страшный взрыв. Были искорежены сейфы, проломлена стена, повреждена канализация. Во всем здании вылетели стекла, директор, подумав, что наступил конец света, выбросился из окна; на первом этаже из аквариума выпрыгнули золотые рыбки, двадцать человек получили серьезные ранения, а кассир Тимофеев пропал без вести.

Есть еще дополнительная информация, что вместе с Тимофеевым пропало полтора миллиона рублей в неконвертируемой валю те и радиоприемник «Тайфун».

Близлетящий самолет, направлявшийся в Якутию, сбился с пути и приземлился в Тбилиси. А свидетели происшествия рассказывали, что за пять минут до взрыва из Сбербанка бежали крысы, мыши и тараканы.

Расследовать, не террористический ли это акт, приехала группа из спецназа. Они пришли с бронированными щитами, в касках, с автоматами и гранатометами. Через минуту подъехал танк с группой саперов. Минут через сорок примчалась «скорая помощь» – забирать раненых и убитых.

А мимо Сбербанка случайно шел милиционер Караваев – молодой, не умудренный опытом, он возвращался с ночного дежурства по Насосному району. Смотрит – все расследуют, саперы со своими наушниками ходят: ПИ-ПИ-ПИ – часовую бомбу ищут, или хотя бы бомбу замедленного действия. А пол, стены и потолок залиты какой-то странной белой жидкостью, издававшей противный запах.

Прибыли эксперты. Сначала они провели химическую реакцию на реактив. Потом металлическими перчатками сгребли немного этой жидкости на стеклышко и увезли.

А милиционер Караваев провел пальцем по стене, понюхал, лизнул и сказал:

– Это взорвался пакетик с кефиром. Прокис и взорвался. У меня такие случаи дома – через два дня на третий!

И, посвистев собаку-ищейку Шурку, весело подпрыгивая, побежал домой.

В одном подмосковном лесу жил-был Кабанчик. Он очень любил смотреть вдаль. Но туда смотреть ему мешали деревья и его кабаньи родственники.

– Ты что?! – ругали они Кабанчика. – Рой землю носом! А он всё вдаль пялится!..

– Смотри, парень! – говорил ему Старый Кабан. – Проворонишь своё желудёвое счастье!

Слово «даль» им казалось какой-то тарабарщиной. Чего зря в неё заглядывать? Её, может, и нет в природе. Ведь всё, что нужно порядочному кабанчику, находится у него под носом!..

Но Кабанчик был неугомонный – такой, как говорится, без царя в голове. И всё придумывал разные способы – как бы посмотреть вдаль. То он раздобыл ходули и слонялся на них по лесу – пугал ворон. То упросил четырёх кабанят поподбрасывать его ввысь на одеяле!..

Но он был кабанчик, а не комар какой-нибудь и не белка, чтоб его подбрасывать. И кабанята, посовещавшись, оставили это никчемушное занятие.

И тогда он завязал случайную дружбу с Осликом. Дело было так. Однажды Кабанчик и Ослик повстречались в лесу.

– Привет! – сказал Кабанчик. – Ты – дикий лесной осёл?

– Нет, я домашнее животное, – ответил Ослик. – А тут очутился потому, что мой папа простыл. Попал, понимаешь, под дождь, весь до нитки промок и заболел кашлем.

– Врача вызывал? – спросил Кабанчик.

– Вызывал! – ответил Ослик.

– Надеюсь, не воспаление лёгких? – спросил Кабанчик.

– Чудовищный бронхит! Врач выписал лекарство. – Ослик показал Кабанчику рецепт. – А в аптеках нет. Говорят, оно растет в горах, на опушках и в лесах. Вот я и хожу – ищу. А какое оно, не знаю.

Кабанчик долго по складам читал рецепт:

– «Зве-ро-бой про-ды-ряв-лен-ный!..» Знаю! Идём покажу!

И они припустили – сначала рысью, а потом галопом.

– Как здорово, что я тебя встретил! – кричал Ослик. – Ты ведь большой знаток леса, жизни птиц, насекомых, растений и зверей! До чего ж хорошо у вас тут в лесу!

– Да, но… – Кабанчик затормозил. – Я люблю смотреть вдаль.

– Как же ты в неё смотришь? – удивился Ослик. Кругом была беспросветная чаща.

– Никак, – отвечает Кабанчик. – Пытался применить ходули и подбрасывание на одеяле. Ничего не помогает.

– Дорогой друг! – сказал Ослик. – Я бы тебе обязательно что-нибудь придумал. Но сейчас я ужасно спешу!

– Благодарю! – сказал Кабанчик. – Вот он – зверобой!

Ослик набрал травы, распрощался и ушёл вверх по ручью.

Долго ли, коротко ли, набрёл раз Кабанчик на то самое место, где они встретились с Осликом. Видит, а там кто-то выстроил качели! КАБАНУ ОТ ОСЛА В ПАМЯТЬ О НАШЕЙ ВСТРЕЧЕ! – прочел он на дощечке-сиденье.

– Ого! – сказал Кабанчик, сел на дощечку, взялся покрепче за толстые верёвки и тихо качнулся.

Мимо поплыли трава, мхи, лишайник, сыроежки, заячья капуста. Оттолкнулся посильнее – полетели вниз кусты, бурелом, папоротник. Раз-два! Вверх-вниз! Выше! Ещё выше! Раз!..

В ушах у Кабанчика загудел ветер! Быстро-быстро замелькало перед глазами что-то коричневое, зелёное, белое, голубое. И Кабанчик вынырнул из листвы деревьев.

Оказывается, за лесом было поле, за полем – луг, на лугу – дом с трубой на крыше, а на крыльце этого дома стоял Ослик.

Увидев над лесом Кабанчика, он замахал копытом и чисто по-ослиному ликующе взревел! Его отец – Осёл в кирзовых сапогах, в шляпе с пером вальдшнепа и в вязаной безрукавке сидел в саду на лавочке – видно, зверобой продырявленный пошёл ему на пользу.

А дальше – горы, а за горами – апельсиновая роща. Над ней летают разные тропические птицы!.. В долине течёт жёлтая река! Оттуда торчат спины бегемотов и зубастые пасти крокодилов! По берегам растут пальмы, кактусы, баобабы!!!

«А что если оглянуться назад?» – подумал Кабанчик. Оглянулся… и увидел море. По нему медленно плыли льдины. На льдинах лежали тюлени.

– Друг! – До него донёсся голос Ослика. – Ты посмотрел вдаль?

– Да!!!

– Ну и как?

– Здорово!

– Спасибо тебе, Кабанчик! – Отец Осёл помахал ему своей шляпой.

– Желаю вам здоровья и долгих лет жизни! – закричал Кабанчик.

Качели остановились, он спрыгнул на землю. И сразу увидел братьев-кабанов. Они бродили вокруг качелей, уткнув носы в землю.

– Кто хочет посмотреть вдаль? – спросил Кабанчик.

Но ему никто не ответил. Может быть, кабаны считали ниже своего достоинства качаться на качелях? А может, их пугала возможность оторваться от своих друзей и знакомых? А может, и правда у них под носом было столько всего замечательного?.. Ничуть не меньше, чем вдали?

Ведь, сказать вам по совести, везде, куда ни кинешь взгляд, есть что-то потрясающе интересное!

Лёне Тишкову

– Погода сегодня – молодец, – сказала мама, – не прогуляться ли нам всем вместе?

– Ой, – ответил папа. Он лежал на диване и внимательно разглядывал жучка на стене. – Так прилежался, – говорит, – лежу и мечтаю, что я на пляже – пью кофе, заедая восточными сладостями.

У меня папа огромный любитель побездельничать. Даже кормить рыбок для него непосильное бремя. Мама говорит: «Единственное, что моему мужу можно поручить, – это поймать бабочку».

Целыми днями папа лежал на кровати и смотрел телевизор.

– Учись, сынок, – говорил он мне. – Выучишься как следует, будешь жить так же, как и я.

Но всё-таки мы уговорили его пойти погулять. С условием, что зайдём в ГУМ – узнаем, нет ли там телевизоров с дистанционным управлением. Это давнишняя папина мечта, а то, хочешь не хочешь, приходится иногда вставать с кровати переключать телевизор.

Идём – мама с папой жуют печеньице, глазеют по сторонам, ветер, солнце, небо, облака… Я у них спрашиваю:
– Кто каким бы хотел быть пальцем?

– Я, – ответила мама, – мизинцем.

– А я безымянным, – сказал папа.

Вот такие вели разговоры.

В ГУМе папа отправился в «телевизоры», мама – в галантерею, разбрелись кто куда: я еле отыскал папу в конце третьей линии на первом этаже. Он ел мороженое и с большим любопытством разглядывал объявление:
Кто хочет знать, кем он был в прошлой жизни?

В уголке стоял компьютер, а около него сидела маленькая толстая тётя с фиолетовыми волосами, очень серьёзная.

– Я хочу знать, кем я был в прошлой жизни, – сказал папа.

– Год рождения? – спросила тётя. – Месяц, число и час?

Папа всё сказал. Он только час никак не мог вспомнить.

– Кажется, было утро, – говорит папа. – Хотя, постойте! Когда я рождался, мне мама рассказывала, по радио звучали кремлёвские куранты, и грянул гимн Советского Союза!

– Двенадцать часов ночи, – кивнула тётя.

Эту информацию она вложила в компьютер, и через десять минут пришёл ответ: «Великий писатель девятнадцатого века, гений мировой культуры, общественный деятель, философ, педагог, автор романов «Война и мир», «Анна Каренина», «Севастопольских рассказов»…

– Вы что, шутите? – прошептал папа и вытер о пальто вспотевшие ладони.

– Компьютеры не шутят, – отозвалась тетя.

– Выходит, по-вашему… – пробормотал папа, – я в прошлой жизни… был… Лев Толстой???

– Видимо, да, – серьёзно ответила тётя. – Наш компьютер высчитывает сто процентов из ста.

– Нет, вы вообще отдаёте себе отчёт? – проговорил папа в неописуемом волнении.

Та только руками развела.

Папа вышел из ГУМа огромными шагами, с остекленевшим взглядом, он мчался, как призрак, без руля и без ветрил.

– Что это с ним? – испуганно спросила мама, выныривая из галантереи.

– Он в прошлой жизни был Лев Толстой, – ответил я на бегу.

– Ха-ха-ха! – засмеялась мама.

Папа остановился.

– Ты смеёшься, – сказал он. – А это серьёзное дело.

– Я всегда смеюсь, – радостно откликнулась мама. – Потому что когда я не смеюсь, я плачу! Миша, Миша, – спросила она, – а я кем была?

– Я не знаю, – ответил папа. – Понимаешь, меня в первую очередь всегда интересую я. А до других мне и дела нету.

– Всё, мы погибли, – сказала мама.

А папа сказал:
– У меня такой сумбур в голове. Я должен это осмыслить.

Ночью папа лежал неподвижно, как затонувший корабль, но шум папиных мыслей не давал нам уснуть. Время от времени он вставал, включал свет в ванной комнате и смотрел на себя в зеркало со смесью страха, восхищения и изумления. Утром он спросил у меня:
– Андрей, ты знаешь, что такое «пуританин»?

– Нет, – сказал я. – Я знаю, что такое «жилет» и «пипетка».

– Ты тонешь во мраке невежества, – заметил папа. – Что ты будешь делать, когда вырастешь?

– Я буду делать очки чёрные от солнца, – ответил я и засвистел.

– «Нет» – глупостям! – высокопарно произнёс папа. – «Да» – благоразумному времяпрепровождению!

И стал заставлять меня решать задачу: сколько процентов воды содержится в одном килограмме человека. Он из меня кровь пил, как вампир. Голова моя трещала от знаний. Хорошо, у меня такая мозговая система – всё выветривается, ничего не остаётся.

– Хватит тратить жизнь, – кричал папа, – на что-то малосущественное! Праздный человек – будущий преступник!

И дал мне работу – ломать ящик. Сначала я расчленил его на доски, потом вытащил гвозди, потом я их выпрямлял, потом всё выбросил.

Папа был страшно доволен.

Куда только подевалась его милая привычка сесть в уголок и делать вид, что его не существует? Папа надел красную водолазку, которую он носил до женитьбы, шорты, носки и храбро в таком виде расхаживал по квартире, донимая нас разговорами о том, почему все считают себя вправе ущемлять свободу его личности.

Раньше он задавал нам с мамой вопросы типа:
– А снег во дворе растаял?

– Листья падают? Шуршат под ногами?

– Грачи прилетели?

Теперь он с головой ушёл в проблемы государственного устройства, народного образования и политической жизни страны. Он всё время маячил перед глазами и на чём свет стоит ругал современное общество, где нет места простому человеческому счастью.

Мама говорила:
– Миша, ты наживёшь себе неприятности.

А папа:
– НЕ МОГУ МОЛЧАТЬ!

И завёл себе дневник: «Правила Жизни».

«Вот я смотрю на собаку, – писал он в своём дневнике, – и удивляюсь, как это природа устроила мудро – волосяной покров».

Раньше он ел, что попало, не привередничал, радовался каждому приёму пищи, теперь же – как сядет за стол, так давай крутить носом.

– Что вы мне мясо даёте? – ворчал он. – Кто это? Чистое или нечистое животное? Чистое – это то, у кого копыто раздвоено, и оно жуёт жвачку. Например, жирафы и горные козлы. А нечистые – верблюды, зайцы и тушканчики!

Он прекратил убивать тараканов, клопов и комаров. Комары всю кровь из него высосали, а папа смотрит на них с любовью, а ночью чешется и вскрикивает сквозь сон: «Не убий!»

Он без конца наведывался к соседям – плотнику Павлу Ивановичу и пенсионерке бабе Хасе, спрашивал сколько они получают и чем питаются. Никто его не просил – по велению сердца папа раздал бабы Хасиным внукам все мои вещи. А Павлу Ивановичу – тот сверх всякой меры употреблял спиртные напитки – взял и подарил мамин неприкосновенный запас: банку растворимого бразильского кофе.

– Какая глыба, а? – отзывался о нём Павел Иванович. – Какой матёрый человечище!!!

Я злился, конечно, ругался, но что было делать? Не убивать же родного папу! Тем более что он засел писать роман, который в своё время начал и почему-то бросил на середине Лев Толстой: «ВСЁ о духовном развитии человека».

Папа работал над этим романом не разгибая спины много дней и ночей, отрастил усы, бороду, грозные нависшие брови, морщил лоб, ширил нос и такой давал взгляд пронзительный, что мы с мамой старались как можно реже попадаться ему на глаза.

Папа плакал, когда относил его в издательство.

– Я вложил в него всё, что у меня есть, – говорил он. – Все чувства и весь интеллект.

– Ты – это встреча с прекрасным, – отвечала мама.

Но у моего папы было такое подозрение, что мама хочет одного: получить кучу денег за его роман. Поэтому он тайно от мамы написал завещание, где попросил, чтобы после его смерти произведения его ни в коем случае не стали моей или маминой собственностью, а были безвозмездно переданы народу.

Сколько с ним было забот и хлопот, сколько ужасов и препятствий. К тому же он стал дико не любить соглашаться. Хлебом не корми, только дай поперечить.

– Всю ночь лил дождь, – говорит мама.

– А мне казалось, – отвечал папа, – что всю ночь светило солнце.

– Да, я теперь не такой безмятежный, как раньше, – заявлял он. – Пашу, кошу, пишу, тружусь в поте лица. Все требуют: государство, народ…

И вдруг по поводу папиного романа приходит письмо. Рецензент Болдырев пишет, что роман плохой, длинный, скучный, совсем никуда не годный, очень плохо написан, а папа – графоман.

– Как так? – папа опешил. – Кто такой Болдырев? КТО ЭТО ТАКОЙ? Ни о чём не осведомлённый человек! Может, просто ошибка?

И, чтобы доказать, какое этот отзыв досадное недоразумение, отправился в ГУМ за справкой, что он в прошлой жизни был Лев Толстой.

Он шагал – бородатый, в толстовке, подпоясанный, в черных сапогах, с горящими глазами; прохожие оборачиваются, мама бежит за ним, и я тоже бегу, но поодаль, делаю вид, что они не со мной.

Мама кричит на всю улицу:
– Миша! Ты только не волнуйся! Они еще пожалеют об этом!

А папа с мрачной решимостью – прямо к компьютеру:
– Дайте мне справку, что я в прошлой жизни был Лев Толстой. – И называет свой год рождения, месяц, число и час.

Мама:
– Ты точно помнишь, что это случилось в двенадцать часов? Ни раньше, ни позже?

– Именно в двенадцать, – уверенно сказал папа. – По радио били куранты, и звучал гимн Советского Союза.

– А ты где родился-то?

– На Урале.

– Но ведь там у вас другое время!

Никто не знал, как моя мама умеет докапываться до правды.

– Да, – согласился папа, не понимая, куда она клонит.

– Значит, наши куранты у вас били в два…

– Так в два или в двенадцать? – нетерпеливо спросила оператор компьютера.

– Выходит, в два, – простодушно ответил папа.

Та всё записала и эту информацию вложила в компьютер.

Через пять минут на экране вспыхнуло: «КУЗНЕЧИК».

– Что? – бледнея, проговорил папа. –Что там написано?

– «Куз-не-чик», – прочитал я. – Ты в прошлой жизни был кузнечиком!

– Ах, кузнечиком! – повторил папа, не в силах осознать, что произошло. – А каким?

– Маленьким, зелёным, – ответила оператор.

– Так, – сказал потрясённо папа и пошёл не разбирая дороги.

– Миша, Миша, не верю, это какой-то ляпсус! – кричит мама. – Ты был Толстой, это видно невооружённым глазом, но только, наверное, не Лев, а Алексей!

Мы проходили мимо трикотажного отдела, и мамино внимание привлёк яркий зелёненький джемперок.

– Джемпер, Миша! – обрадовалась мама. – Как раз твой размер.

Она сняла его с вешалки и натянула на папу, и папа, впервые за это время, не оказал ей сопротивления. Он стоял – длинный, бледный, в зелёненьком свитерке – вылитый кузнечик.

– А что? Мне нравится, – сказал папа, потерянно глядя на себя в зеркало. – Люся, Люся, – тихо проговорил он, – ты моя Полярная звезда.

– А ты мой Южный Крест, – ответила мама.

Мы вышли на Красную площадь.

Ветер, небо, облака…

– А я даже рад, – сказал папа и вздохнул полной грудью. – У меня камень свалился с души. А то я подумал, что мне надо продолжать дело Льва Толстого.

Для меня музыка – это всё. Только не симфоническая, не «Петя и волк». Я её не очень. Я люблю такую, как тогда играл музыкант на золотом саксофоне.

Мы с моим дядей Женей ходили в Дом культуры. Он врач – ухогорлонос. Но для него музыка – это всё. Когда в Москву приехал один «король джаза» – негр, все стали просить его расписаться на пластинках. А у дяди Жени пластинки не было. Тогда он поднял свитер, и на рубашке фломастером «король джаза» поставил ему автограф.

А что дядя Женя творил на концерте в Доме культуры? Свистел, кричал, аплодировал! А когда вышел музыкант в соломенном шлеме, зелёных носках и красной рубашке, дядя Женя сказал:

– Ну, Андрюха! Толстое время началось.

Я сначала не понял. А как тот отразился, красно-золотой, в чёрной крышке рояля! Как начал разгуливать по залу и дуть, дуть напропалую в свой саксофон!.. Сразу стало ясно, что это за «толстое» время.

Зрители вошли в такой раж, что позабыли все приличия. Вытащили дудки, давай дудеть, звенеть ключами, стучать ногами, у кого-то с собой был пузырь с горохом!

Музыкант играл как очумевший. А я всё хотел и хотел на него смотреть. Там всё про меня, в этой музыке. То есть про меня и про мою собаку. У меня такса, его зовут Кит. Я за такую собаку ничего бы не пожалел. Она раз пропала – я чуть с ума не сошёл, искал.

– Представляешь? – говорит дядя Женя. – Он эту музыку прямо на ходу сочиняет. Всё «от фонаря». Лепит что попало!

Вот это по мне. Веселиться на всю катушку. Самое интересное, когда играешь и не знаешь, что будет дальше. Мы с Китом тоже – я бренчу на гитаре и пою, а он лает и подвывает. Всё без слов – зачем нам с Китом слова?

– И у меня были задатки, но их не развивали, – сказал дядя Женя. Он стоял в очках, в галстуке, с портфелем-дипломатом.

– Я в школе, – говорит, – считался неплохим горнистом. Я мог бы войти в первую десятку страны по трубе.

– А может, и в первую пятёрку, – сказал я.

– И в первую тридцатку мира!

– А может, и в двадцатку, – сказал я.

– А стал простой ухогорлонос.

– Не надо об этом, – сказал я.

– Андрюха! – вскричал дядя Женя. – Ты молодой! Учись джазу! Я всё прошляпил. А тебя ждёт необыкновенная судьба. Здесь, в Доме культуры, есть такая студия.

Дядино мнение совпадало с моим: джаз – подходящее дело. Но вот в чём загвоздка – я не могу петь один. Неважно кто, даже муха своим жужжанием может скрасить моё одиночество. А что говорить о Ките? Для Кита пение – всё! Поэтому я взял его с собой на прослушивание.

Кит съел полностью колбасу из холодильника и шагал в чудесном настроении. Сколько песен в нас с ним бушевало, сколько надежд!..

В Доме культуры навстречу нам шёл вчерашний музыкант без саксофона, с чашкой воды. Он наклонился и дружески похлопал Кита по спине. При этом у него из кармана выпал пакетик чая с ниткой.

Кит дико не любил, когда его так похлопывают, но от музыканта стерпел. Правда, мигом уничтожил пакетик чая. Он вообще всё всегда поедал на своём пути. Но делал это не злобно, а жизнерадостно.

Я спросил:

– Где тут принимают в джаз?

– Прослушивание в третьей комнате, – ответил музыкант.

На двери висела табличка: «Зав. уч. частью Наина Петровна Шпорина». Я постучал. Я так волновался раз в жизни, когда Кит изжевал и проглотил галошу. Я чуть с ума не сошёл, всё думал: переварит он её или нет?

Стройная красавица с длинным носом сидела у пианино и выжидательно глядела на нас с Китом.

– Я хочу в джаз!

Я выпалил это громко и ясно, чтобы не подумали, что я мямля. Но Наина Петровна указала мне на плакат. Там было написано:

«Говори вполголоса».

А я не могу вполголоса. И я не люблю не звенеть ложкой в чае, когда размешиваю сахар. Приходится себя сдерживать, а я этого не могу.

– Собаку нельзя, – сказала Наина Петровна.

– Кит любит джаз, – говорю. – Мы поём с ним вдвоём.

– Собаку нельзя, – сказала Наина Петровна. Вся радость улетучилась, когда я закрыл дверь перед носом у Кита. Но необыкновенная судьба, которую прошляпил дядя Женя, ждала меня. Я сел на стул и взял в руки гитару.

Мне нравится петь. И я хочу петь. Я буду, хочу, я хочу хотеть! Держитесь, Наина Петровна – «говори вполголоса, двигайся вполсилы»! Сейчас вы огромное испытаете потрясение!..

Наина стояла, как статуя командора, и я не мог начать, хоть ты тресни! Чтобы не молчать, я издал звук бьющейся тарелки, льющейся воды и комканья газеты…

– Стоп! – сказала Наина Петровна. Руки у неё были холодные, как у мороженщицы. – «Во по-ле бе-рё-зка сто-я-ла…» – спела она и сыграла одним пальцем. – Повтори.

– «Во по-ле бе-рё…»

– Стоп, – сказала Наина Петровна. – У тебя слуха нет. Ты не подходишь.

Кит чуть не умер от радости, когда меня увидел. «Ну?!! Андрюха? Джаз? Да?!!» – всем своим видом говорил он и колотил хвостом.

Дома я позвонил дяде Жене.

– У меня нет слуха, – говорю. – Я не подхожу.

– Слух! – сказал дядя Женя с презрением. – Слух – ничто. Ты не можешь повторить чужую мелодию. Ты поёшь, как НИКТО НИКОГДА до тебя не пел. Это и есть настоящая одарённость. Джаз! – сказал дядя Женя с восторгом. – Джаз – не музыка. Джаз – это состояние души.

– «Во по-ле бе-рё-зка сто-я-ла…» – запел я, положив трубку.– «Во по-о-ле…»

Я извлёк из гитары квакающий звук. Взвыл Кит. На этом фоне я изобразил тиканье часов, клич самца-горбыля, крики чаек. Кит – гудок паровоза и гудок парохода. Он знал, как поднять мой ослабевший дух. А я вспомнил, до чего был жуткий мороз, когда мы с Китом выбрали друг друга на Птичьем рынке.

– «ВО ПО-ЛЕ!!!»

Из мухи радости мы раздули такого слона, что с кухни примчалась бабушка.

– Умолкните, – кричит, – балбесы!

Но ПЕСНЯ ПОШЛА, и мы не могли её не петь.

…Дядя Женя удалял больному гланды. И вдруг услышал джаз.

– Джаз передают! – воскликнул он. – Сестра! Сделайте погромче!

– Но у нас нет радио! – ответила медсестра.

…Вчерашний музыкант заваривал новый пакетик чая, когда ему в голову пришла отчаянная мысль: сыграть «горячее» соло на саксофоне под паровозный, нет, лучше пароходный гудок!!!

…А в Новом Орлеане «король джаза» – негр – ну просто совершенно неожиданно для себя хриплым голосом запел:

– «Во по-ле берёзка стояла! Во поле кудрявая стояла!..» И весь Новый Орлеан разудало грянул:

«Лю-ли, лю-ли, сто-я-ла!!! Лю-ли, лю-ли, сто-я-ла!!!»

Я вернулся из школы, смотрю: мама сидит грустная около наряженной ёлки. И говорит:

– Всё, Андрюха. Мы теперь одни. Папа меня разлюбил. Он сегодня утром в девять сорок пять полюбил другую женщину.

– Как так? – Я своим ушам не поверил. – Какую другую женщину?!!

– Нашего зубного врача Каракозову, – печально сказала мама. – Когда ему Каракозова зуб вырывала, наш папа Миша почувствовал, что это женщина его мечты.

Вот так раз! Завтра Новый год, день подарков, превращений и чудес, а мой папа отчубучил.

Я боялся взглянуть на мокрого ивана. Это наш цветок – комнатное растение. Он без папы не может ни дня. Как папа исчезает из его поля зрения – в отпуск или в командировку – наш мокрый иван… сбрасывает листья. Стоит с голым прозрачным стволом, пока папа не вернётся, – хоть поливай его, хоть удобряй! Не мокрый иван, а голый вася.

Иван был мрачнее тучи.

– Уложил в новый чемодан новые вещи, – рассказывала мама, – и говорит: «Не грусти, я с тобой! Одни и те же облака проплывают над нами. Я буду глядеть в окно и думать: «Это же самое облако плывёт сейчас над моей Люсей!»

Насчёт облаков папа угодил в точку, ведь зубодёрша Каракозова жила в соседнем доме, напротив поликлиники. И я, конечно, сразу отправился к нему.

Как можно разлюбить? Кого? Маму??? Бабушку?! Дедушку Сашу?!! Да это всё равно что я скажу своему псу (у меня такса Кит): «Я разлюбил тебя и полюбил другого – бультерьера!» Кит уж на что умник – даже не поймёт, о чём я говорю!

Я позвонил. Открыл мой папа Миша.

– Андрюха! – он обнял меня. – Сынок! Не позабыл отца-то?!

И я тоже его обнял. Я был рад, что его чувства ко мне не ослабели!

Тут вышла Каракозова в наушниках. У неё такие синие лохматые наушники. Она в них уши греет. В квартире у неё невероятный холод. Сидят здесь с папой, как полярники. Папа весь сине-зелёный.

– Мой отпрыск, – с гордостью сказал он ей, – Андрюха!

А Каракозова:

– Молоток парень!

Папа:

– Может, будем обедать?

А Каракозова:

– Надо мыть руки перед едой!

Пока мы с папой мыли руки, он мне и говорит:

– Врач Каракозова Надя – весёлый, культурный человек. У неё широкий круг интересов. Она шашистка, играет в пинг-понг. Была в шестнадцати туристических походах, пять из них – лодочные!

– Вот здорово! – говорю.

Я сразу вспомнил, как мама однажды сказала: «Андрюха вырастет и от нас уйдёт». А папа ответил; «Давайте договоримся: если кто-нибудь из нас от нас уйдёт, пусть возьмёт нас с собой».

Тут Каракозова внесла запечённую курицу в позе египетского писца: выпуклый белый живот, полная спина и крылышки сложил на груди. Она не пожмотничала – положила нам с папой каждому крыло, ногу и солёный огурец.

– Огурцы, – важно сказал папа, – Надя солит сама в соке красной смородины!

– Немаловажен укроп, – говорит Каракозова. – Только укроп нужно брать в стадии цветения.

Видно было, что она по уши втрескалась в нашего папу. И правильно сделала! В кого ж тут влюбляться из пациентов, кроме него? Вон он какой у нас, как наворачивает курицу! В жизни бы никто не подумал, что этому человеку сегодня вырвали зуб!

– Надя – прекрасный специалист, – с нежностью сказал папа.

– А я вообще люблю вырывать зубы. – Каракозова улыбнулась. – Вайнштейн не любит. Так я и вырываю за себя и за него.

Папа переглянулся со мной: дескать, видишь, какая славная! Я сделал ему ответный знак. Папа был в ударе. Усы торчат. Взор горит. И много ошарашивающего рассказывал он о себе.

Рассказ у него шёл в три ручья. Первый – за что папа ни возьмётся, выходит у него гораздо лучше всех. Премии и первые места на папу валятся – не отобьёшься! И у него есть все данные считать себя человеком особенным, а не каким-нибудь замухрышкой.

Второй – что в семье, где он раньше жил (это в нашей с мамой!), его считают ангелом.

– Скажи, Андрюха, я добрый? – говорил папа. – Я неприхотливый в еде! Я однолюб! И два моих принципа в жизни – не унывать и не падать духом!

Третий ручей был о том, какую папа Миша играет огромную роль в деле пылесошения и заклейки окон. И чтоб не быть голословным, он вмиг заклеил Каракозовой щели в окнах, откуда вовсю дули ветры с Ледовитого океана. А также, хотя Каракозова сопротивлялась, пропылесосил ей диван-кровать.

– Может, у вас есть клопы? Или тараканы? – спросил я у Каракозовой. – Папа всех здорово морит.

– Миша – это человек с большой буквы! – ответила она с нескрываемой радостью.

Я стал собираться. Папа вышел в переднюю меня проводить. Он спросил, завязав мне на шапке-ушанке шнурки:

– А как вы без меня, сынок? Кит в живых? Вы смотрите, чтоб вас не ограбили. Сейчас очень повысился процент грабежей. Сам должен понимать, какой сторож Кит!

Кит умирает от любви к незнакомым людям. Если к нам вдруг заявятся грабители, он их встретит с такой дикой радостью, что этих бандитов до гробовой доски будет мучить совесть.

– А как мокрый иван? – спросил папа.

– Не знаю, – говорю. – Пока листья на месте. Но вид пришибленный.

Что-то оборвалось у папы в груди, когда он вспомнил про ивана.

– Я просто чудовище, – сказал он. – Надя! Дома мокрый иван! Вот его фотография. Здесь он маленький. Мы взяли его совсем отростком… За столетник-то я спокоен – он в жизни не пропадёт. А иван без меня отбросит листья. Надя! – папа уже надевал пальто. – Пойми меня и прости!..

– Я понимаю тебя, – сказала Каракозова. – Я понимаю тебя, Миша. Ты не из тех, кто бросает свои комнатные растения.

– Я с тобой! – вскричал папа. – Одни облака проплывают над нами. Я буду смотреть и думать: это же самое облако прошплывает сейчас над моей Надей.

– Да вы приходите к нам праздновать Новый год! – сказал я.

– Спасибо, – ответила Каракозова.

– Но моя Люся, – предупредил папа, – не может печь пирог. Она может только яйцо варить.

– Ничего, я приду со своими пирогами, – тихо сказала Каракозова.

И мы отправились домой с папой и с чемоданом. А мама, и Кит, и мокрый иван, и даже столетник чуть листья не отбросили от радости, когда увидели нас в окно.

На уроке географии нам объясняли погоду. Ну, и географ Борис Матвеевич спрашивает

– Кто знает, с помощью чего определяется высота облаков и сила ветра?

Я говорю:

– С помощью шара-пилота!

– Молодец, Шишкина! – говорит Борис Матвеевич. – А кстати, откуда это тебе известно?

Я говорю:

– Мне сказал мамин друг Тит Акимыч. Он полярник. Дрейфует на льдине и запускает шары.

Наши зашевелились.

– Из Арктики? Или Антарктиды? – спрашивает Борис Матвеевич.

– Северный полюс! – говорю я.

– Арктика! «Кухня погоды»! – воскликнул Борис Матвеевич. – Вот бы такого человека позвать к нам на урок.

– Нет, – говорю. – Тит Акимыч был в отпуске и жил у нас дома. А теперь улетел. В Карское море, на остров Большевик!

И тут Прохорова со второй парты говорит:

– Ну и врать здорова! Никакой у них полярник не жил!

Наши зашумели.

– Что вы, Шишкину не знаете? – сказала Прохорова. – Она всю жизнь врёт.

ОН ЖИЛ у нас, ЖИЛ! Он ПРАВДА прилетал с островов Северной земли! Мы к его приезду готовились целый день! Мама испекла пирог с яблоками. Бабушка шашлыки готовила, а меня послали за арбузом. Возвращаюсь – Тит Акимыч приехал. На вешалке меховая куртка, а у двери унты с рюкзаком А как он обрадовался, когда увидел арбуз!

– Шесть лет, – говорит, – арбуза не едал!

Мы тогда Титу Акимычу весь арбуз отдали. Он его ложкой ел. Загорелый такой, бородатый, и рубашка у него в розовую капусту. Мама еще сказала:

– Тит чем-то похож на Фритьофа Нансена.

Хотя нос у Тита Акимыча гораздо толще, чем у Нансена. Но ведь дело не в носе!

Главное, что Тит Акимыч избороздил на льдинах весь Ледовитый океан. А как он привез торосы!

– Торосы-то мои, – говорит, – не прокисли? Принеси, Лен. В правом кармане на вешалке

В кармане Торосы?! Да это же ледяные глыбы! Смотрю – из Тит-Акимычевои куртки торчит бутылка с наклейкой «Торосы Карского моря». А в этой бутылке растаявшие глыбы – голубая вода. Я вытащила пробку и отхлебнула торосов. На вкус они тёплые, чуточку солоноватые. Даже как вспомню – сразу во рту торосныи привкус…

Я пришла из школы и написала письмо. На Север! На дрейфующую полярную станцию «СП-23»! Я написала:

«Тит Акимыч! Рассказала про вас в классе. А Прохорова сказала, что я вру. Если б вы забыли торосы в морозилке! Если б не отдали их в институт! Я бы отнесла эту бутылку в школу! И доказала бы этой Прохоровой! Им всем бы! А что теперь?

С приветом – Лена Шишкина».

Ответа я начала ждать с завтрашнего дня. Понятно, конечно, далеко! Пурга! Бураны! Ледовитый океан! Но кто-кто, а Тит Акимыч должен был ответить! И он ответил. Он прислал бандероль – черный ненадутый шар-пилот. И три записки:

«Лена, торос в бутылке – не доказательство. Прохорова скажет, что это вода из-под крана. Другое дело – шар-пилот.

Доедешь до метро «Тушинская» и две остановки автобусом. На метеостанции аэродрома шар надуют водородом. Запустите всем классом. Привет маме, папе, бабушке -Тит Акимыч».

Вторая записка – «Метеорологу Тушинского аэродрома»:

«Уважаемый коллега! Наша честь в ваших руках. Надуйте шар! Надо позарез. Заранее благодарен – метеоролог полярной станции «СП-23» Тит Шурупов».

Третья записка – Прохоровой.

Тушинский аэродром был обнесен дощатым забором. В брезентовых масках стояли за забором вертолёты. На толстые дырявые лопухи сыпались коричневые листья Они хрупали под ногами, как сухая картошка в пакетике.

Войдя в ворота, я очутилась перед розовым домом. На нём другой дом, круглый, с полосатым колпаком и вертушкой.

В комнате метеорологов на деревянной лесенке стояла женщина в вязаном платке. Через увеличительное стекло она разглядывала барометр:

– Девятьсот восемьдесят четыре и две десятых миллибара…

Зазвонил телефон

– Да? Это Маргарита! Парашютистам никаких прыжков. Мы дали штормовой ветер.

Метеоролог Маргарита положила трубку и обернулась.

Я протянула ей записку.

Вместе с Маргаритой мы поднялись к серебряной изгороди. Проволоки, столбы, теодолит, будка с градусниками, железные кубы под замком – все было серебряного цвета.

– Смотри, – Маргарита показала на верхушку флюгера. – Верхнюю флюгарку сбила, а теперь сидит.

С раскуроченного флюгера на нас глядела ворона. Над ней целиком и клочьями проносились тучи. Солнце то появлялось, то исчезало. На доме ошалело крутилась вертушка. Будто бы «кухня погоды» не Арктика, а Тушино!

– Сюда, – сказала Маргарита, и я спустилась за ней в каменный колодец.

Внизу было водородохранилище с травой на крыше, листьями и астрами. Холодные и зеленые, толпились в хранилище баллоны. И тут что-то зашипело! От этого шипения у меня сразу заложило правое ухо. В руках у Маргариты раздувался черный полярный шар.

Он рос дулей, с одного боку! Разбух на все водородохранилище! Он вытолкнул меня в дверь. И уже сквозь шар я видела, как Маргарита сняла его со шланга и сказала:

– Бери веревку! Завязывай «аппендикс».

Голос Маргариты был как из трубы.

– Держи, – сказала Маргарита и отдала мне шар.

Уx, как он рванул вверх! Я еле успела зажать в кулаке веревку. А как он пах! Это же с ума сойти, как он прекрасно пах резиной!

Я снова очутилась на холме. Выглянуло солнце. И я увидела, что шар не только черный и прозрачный. В нём отражалось все, как в самоваре! В нём отразился аэродром! Желтые планеры с крыльями в красную полоску, ангар, прожекторы, пожарная машина, зелёные хвосты вертолётов!..

По взлетной полосе мчался грузовик с кузовом в чёрно-белую клетку. Отражённый шаром, он взлетел над полосой и пропал среди птиц.

Шар стукался об меня, в голове звенело! Он крутился, как облитый чернилами глобус! Из верхнего полюса расходились и сходились в «аппендиксе» чёрные меридианы.

Был час пик. Шар-пилот я везла домой в метро. Он уткнулся в потолок битком набитого вагона. Под землей шар вел себя тихо. Он отражал поднятые к нему лица.

– Чегой-то?..

– На нем можно улететь?

– А! Это камеру надули! Камеру от футбольного мяча!

– Какой воздушный!

– Фу! Вонючий!

– Это ещё что! Одни сиамского кота в метро перевозили!

– А почему он такой ЧЁРНЫЙ?!

– Оболочка с водородом? – понимающе спросил майор.

– Да, – говорю.

– Садитесь! – Он встал и уступил мне место.

До завтра я решила устроить шар на балконе. Бабушка спустила конец бельевой верёвки, я привязала шар.

Вж-ш-ш – он взмыл! Мимо бабушки – на третий этаж.

– О-о-о!!! – закричал кто-то.

Это был дядя Миша Айзберг с третьего этажа. Он как раз собирался с балкона тряхнуть половиком.

Поздно вечером шар стал похож на ёлочный. В нём зажигались фонари и гасли окна соседних домов. Мне снилось, будто я с шаром дрейфую на льдине. А мимо проплывает дядя Миша Айзберг.

«Лен! – кричит. – Почём арбуз брала?»

Смотрю – над моей головой громадный арбуз на верёвке.

Утром несу шар в школу. Я иду медленно, чтоб заявиться после звонка. Все ахнут. Прохорова лопнет. А я… выпущу шар из окна.

По лестнице и по коридору шествую в кабинет географии.

– Внимание-внимание! – Я быстро распахиваю дверь. – Сейчас вы увидите один сюрприз!

– Ну-ка, ну-ка, – раздаётся голос Бориса Матвеевича.

Сжимаю шар с боков и коленкой пихаю его в дверной проем.

За шаром – тишина. Только он сам скрипит, когда я его подпихиваю. Он почти что втискивается в класс.

– Маэстро, туш! – вопит кто-то по ту сторону шара.

– Урра!! – заорали наши. Правым боком шар дотрагивается до шкафа у двери…

Б-бах! – грохнуло на всю школу!

…Воздушный! Заполярный! Летел-летел! Ко мне! Из Ледовитого океана!.. Аэродром! Маргарита! Флюгер без флюгарки… Штормовой ветер!..

Осталось только облако талька и длинная резина с веревкой. Она висит на гвозде. Гвоздь торчит острием из шкафа.

– Шар-пилот! Это был настоящий шар-пилот! – сказал Борис Матвеевич.

– А может, его можно склеить? – спросила Щеголева.

– Конец пузырю! – сказал Тарабукин.

Я подхожу и даю Прохоровой записку. Она читает вслух:

– «Прохорова! Я ЕСТЬ! Со льдины в небо я запускаю шары-пилоты. Такие же, какой запустите сейчас вы.

Друг Шишкиной, метеоролог Заполярья —

Тит Акимыч Шурупов».

– Что вы, Шишкину не знаете? – говорит Прохорова. – Сказать ничего нельзя. Всё на полюс сообщает.

Она свернула записку и спрятала её в портфель.

Я люблю утро первого сентября. Когда приходит пора идти в школу. Мама с папой всегда осыпают меня подарками. В этот раз они купили мне фонарик и торжественно преподнесли со словами, что ученье – это свет! Папа также вручил набор юного слесаря и сказал такую фразу, что труд сделал из обезьяны человека.

Ещё папа купил мне хорошего Шварценеггера – его портрет, где он с одним выпученным глазом.

– Кумиры есть кумиры, – сказал папа, – надо же курить им фимиам.

А мама – ботинки остроносые, тряпичные, в каких только ходят толстые тети. Я надел, а они оказались пришиты друг к другу суровой ниткой. Папа разрезал нитку ножницами и сказал:

– Ну, широким шагом в пятый класс!

Тут вдруг выяснилось, что мама не удлинила мне школьные брюки. И за минуту до выхода я стоял у двери, как говорится, в «брючках дудочкой и по колено». Плюс ослепительно белая рубашка с жёлтым пятном на груди. Это мой родной двоюродный брат Рома вечно всё испакостит, а потом мне даёт.

Носки у меня полосатые, как у клоуна, хотя мой любимый цвет серый, чёрный и коричневый.

– Чёрт, что ж это несчастья все меня преследуют? – говорю я.

– Да ладно тебе, – говорит папа, – на одежду внимание обращать! Не мужское это дело.

И дал мне букет увядших георгинов – он их заблаговременно приобрёл поза-позавчера. И как раз сегодня они завяли.

– Ну и ну, – говорю, – у тебя, пап, я вижу, нервов нету. Оказался бы на моём месте.

– Нет, – сказал папа, – не хочу я на твоем месте, не хочу быть десятилетним. Подрастал-подрастал…

Один Кит меня понимает. Он, конечно, отправился вместе с нами.

У подъезда нас ждал Рубен. Его папа Армен вообще не купил никакого букета, поэтому Рубен нёс в подарок учителю чучело ежа.

– Он жил-жил,– решил объясниться Рубен, чтоб никто не подумал, что это он его укокошил, – жил-жил, а потом состарился и умер. Своей смертью.

– Ну, Рубен, – говорит моя мама, – замолчи, не терзай нам сердце.

А Кит страшно разволновался, увидев ежа. Он, наверное, подумал, что ёж – это кошка. Он всех кошек гоняет, охотится. Наверное, думает, что это соболи или хорьки.

Рубен говорит:
– Андрюха! У тебя ботинки, как у Ломоносова. Ломоносов идёт в школу учиться.

У Рубена хорошо с ботинками, его мама любит ходить в обувной магазин. А моя мама не любит. Она говорит:
– Я не создана для того, чтобы ходить в обувной магазин.

– А для чего же ты создана? – спрашиваем мы с папой.

– А ни для чего! – отвечает она. – Меня ни для чего невозможно приспособить.

Идём. Тучи разогнало, солнце золотое, небо синее-синее. Как я люблю праздник Первого сентября! На школьном дворе играет весёлая музыка – так дух поднимает! Старые лысые десятиклассники жмут друг другу руки. Все наши в сборе – Вадик Хруль, Сеня – узенькие, глазки, Фалилеев, который в любую непогоду ходит без шапки в расстегнутой куртке. И никто ему не скажет:
– Запахни куртку, Фалилей!

Все очень раздались вширь, вымахали. Жаль, нас не видит наш учитель по физкультуре. Это был настоящий учитель. Он так многому нас научил. От него мы узнали, что лучший в мире запах – это запах спортзала. А самая лучшая радость – это радость мышечная. Самая большая мечта у него была – пройти вместе с классом по Красной площади: все с лентами, флагами, обручами, впереди он в широких белых штанах, в майке, а на груди написано «Динамо», и его воспитанники сзади идут. В этом году он бросил школу и ушел в разбойники.

Остальные наши любимые учителя все в сборе.

Трудовик Витя Паничкин в чёрном костюме. Рукава прикрывают его мозолистые кисти рук. Он всю жизнь полирует указки. Сам и вытачивает, и обтачивает, и шлифует. О его жизни мы знаем очень мало. Знаем только одно: когда Вите проверили ультразвуком сердце, у него сердце оказалось, как высохший лимон.

Виталий Павлович по русскому и литературе. Учитель, что называется, от бога, весь в чёрных волосиках с головы до пят. Возит нас каждый год на экскурсию на Лобное место. Чтобы мы знали и любили историю нашей страны.

Что это там за маленькая клетчатая тётечка? А, это англичанка!

– Уйдите с собакой! – кричит она моей маме с Китом. – Дети и собака – вещи несовместные! Как гений и злодейство!

Она добрая, но строгая, и очень некультурная. «The table, the table», а сама в носу ковыряет. Весь нос искрутила. А все на неё серьёзно смотрят. И в кабинете английском всегда чем-то пахнет – то ли кислым арбузом, то ли тухлым помидором. Невозможно сидеть! А она окно не открывает, хотя на улице теплынь…

Люблю праздник Первого сентября! Море цветов, чучело ежа… Приветственные речи!

– Дорогие дети! Пусть школа будет для нас родным домом.

– Дорогие родители! Ваши дети в надежных руках!

– Дорогие первоклассники! Сейчас звонок зальется, смолкнут голоса, и у вас, малыши, начнется жизни новая полоса!

– Дорогие взрослые! Вы знаете, какое сейчас напряжение с вещами! Могут войти посторонние и украсть вещи ваших детей.

– Счастья вам, дорогие друзья!

– Хорошо, да? – спрашивает у меня папа.

– Очень хорошо,– говорю я ему.

– Но вообще-то ты рад, – говорит он, – что мы тебя родили?

– Конечно, – отвечаю, – я вам так за это благодарен.

– Не стоит благодарности, – великодушно говорит папа.

И тут я не выдержал и заплакал.

– Ты что? – все меня стали спрашивать. – Чего ты???

А я плакал то, что кончилось лето.

Так получилось, что Ослик подружился с Волком. Это случилось осенью, а потом они расстались и целую зиму не виделись: пурга и метель замели дороги. Окошко в доме Ослика замёрзло, и чтобы выглянуть на улицу, надо было долго дышать на одно и то же место. Тогда оттаивал прозрачный круг, становились видны сугробы, белое поле и вдалеке – тёмная полоса леса, где жил Волк.

Но вот, наконец, наступила весна.

Ослик раскрыл окно и сел на подоконник. Во дворе было так здорово, что Ослику захотелось петь.

– И-а!…И-а!!! – попробовал он тихо.

А из лесу отозвалось:

– У-у-у! У-у!

И Ослик увидел Волка.

– Осли-ик! Я к тебе! – крикнул он, выйдя из леса.

– Давай! – ответил Ослик.

– У меня большая новость, – сказал Волк. – Я научился петь.

Он зажмурился, поднял нос и …

– У-у-у-у-у-у-у! – понеслось к небесам. – У-у-у!.. – до самых облаков.

– Ух ты! – сказал Ослик. – Здорово! Громко! Прошу – спой мне что-нибудь ещё.

– У-у! – запел Волк. – У-у-у-у-у-у!!!

– Эй! – остановил эту песню Ослик. – Я ведь попросил тебя спеть ЧТО НИБУДЬ ЕЩЁ.

– Я и так пел другое.

– Нет, ТО ЖЕ САМОЕ!

– Ерунда! – сказал Волк. – Первый раз я пел про весну. Что она приходит, и все начинают петь – жуки, муравьи, деревья, вороны, соловьи. И я – Волк – тоже запел.

– Странно, – сказал Ослик. – Моя песня тоже в точности про это. Но её надо петь не «У-у!», а «И-а!». А вторая про что?

– Неужели непонятно? – удивился Волк. – Вторая песня про то, что у меня есть друг Ослик. Давненько я с ним не виделся. Скучал в разлуке. Теперь я ему страшно рад! И он тоже рад!… Думал, у нас полное взаимопонимание. Но …осёл есть осёл… И всё в таком духе.

– Сам дурак, – сказал Ослик.

Они надулись и долго не разговаривали.

В конце концов Ослик сказал:

– А по-моему, и ту и другую песню на такие слова надо петь так: У-у-у-у-у! – Ослик так закричал, что Волк зажал уши. – У-у-у! У-у! И-а! И-а! У-у! Ясно? Сначала твоё «У-у», потом моё «И-а», потом опять твоё. И снова моё.

– Точно! – обрадовался Волк. И он снова запел, но уже так, как сказал Ослик.

– Правильно! – радовался Ослик. – Теперь каждому понятно, что мы поём про то, как весной после зимних снегов и холодов снова встретились Волк и Ослик – два таких неразлучных друга, что их пустяковые ссоры и обиды лишь укрепляют эту нерушимую дружбу. Если Волк долго не приходит, Ослик так ужасно грустит, что всё время спит.

– А Волк без Ослика ходит хмурый, вредный и злой.

– А весной, – снова закричал Ослик, – нельзя же весной быть сонным, хмурым и злым! И спать! И молчать! У-у-у!

– И-а! И-а! – подпевал Волк.

– У-у-у! – радостно завывал Ослик.

Их песню подхватили жуки, кузнечики, гусеницы, лягушки в пруду. И, наверно, во всём лесу в этот день нельзя было отыскать хоть кого-нибудь сонного, хмурого, вредного и злого.

Пришла я выступать в один московский детский дом. В зале собрались ребята-младшеклассники. Расселись. Повытаскивали из карманов сухари — и давай грызть.

— Спрятать сухари! — требуют воспитатели. — Некрасиво! Неуважение — так хрустеть.

А я думаю: «Если б только хрустеть! Они болтают, туда-сюда расхаживают да еще стульями гремят!»

И вот — стою на сцене, а что делать — неизвестно. Я и говорю:

— Стихи Якова Акима. «Пишу тебе письмо».

И негромко начала:

      …А листок в конверте чист,

       Нет на нем ни букв, ни строчек.

       Пахнет осенью листочек —

       С дерева опавший лист.

       Только адрес твой, да имя

       На конверте напишу,

       Синий ящик отыщу,

       Свой листочек опущу.

И вдруг — тишина. Только сухарики: «Хрум-хрум».  А я дальше:

       Ты письмо мое получишь

       И обрадуешься вдруг:

       Жить на свете много лучше,

       Если друга вспомнил друг.

       Сразу мне ответ пиши!

       А кончаются чернила —

       Просто перышко вложи,

       Что синица обронила.

До самого конца стихи дослушали. Заодно и все мое выступление.

Когда я была маленькой, у нас в детском саду устроили новогоднюю елку. За несколько дней до утренника раздали карнавальные костюмы. Мне достались ослиная маска и серый тряпочный хвост.

Иду домой — реву. Мне-то хотелось быть не ослом, а снежинкой. Но мама сказала: «Зря ты, Марин! У нас есть отличное стихотворение про ослика. Выучишь — будешь «гвоздем» программы».

Дома она взяла с полки книжку и прочитала. Это было стихотворение Акима. Оно так и называлось «Про ослика».

   На празднике я его рассказывала.

«Ослик! Ослик! Настоящий ослик!» — кричала я из-под елки. В одном месте забыла, но ребята из старшей группы подсказали. Дальше мы уже кричали вместе: «Ослик! Ослик! Вот упрямый ослик!!!»

   Было так здорово, что все «снежинки» чуть не лопнули от зависти.

В стихах Якова Акима живет праздник. А в праздник человек должен чувствовать себя счастливым.

Это когда ты шагаешь по улице — и у тебя за пуговицу привязаны воздушные шары.

И когда несешься верхом на палке и вопишь во все горло: «Яблоки-веники — весело мне! Весело мне, я скачу на коне!»

И когда в парадном строю важный музыкант из духового оркестра даст тебе ударить настоящей колотушкой в огромный барабан.

Долгую жизнь живет Яков Аким. Великая Отечественная война была на его пути, и разные трудные времена. О самом главном в своей жизни пишет он: о дружбе, о войне, о природе, о маме, о «деревянном тихом городке» Галиче, в котором жил в детстве.

— Рассказывать ребятам можно обо всем, даже о грустном, — говорит Аким. — Лишь бы это не было скучно и уныло. Это должно быть как письмо к человеку, которого ты любишь.

Мы — его читатели, ученики и друзья очень любим ЕГО,  Якова Акима. И все стараемся хоть чуточку, хоть в чем-то быть на него похожими.

Один поэт посвятил ему стихотворение. Оно короткое, но точно передает всеобщее отношение к поэту и сказочнику Акиму. Вот это стихотворение. Прошу вас выучить его наизусть:

                      ТЫ ПОЧЕМУ НЕ СТАЛ ТАКИМ,

                      КАК ЯКОВ ЛАЗАРЕВИЧ АКИМ?!

С уважением — ваша Марина Москвина

Пришла я выступать в один московский детский дом. В зале собрались ребята-младшеклассники. Расселись. Повытаскивали из карманов сухари – и давай грызть.

– Спрятать сухари! – требуют воспитатели. – Некрасиво! Неуважение – так хрустеть.

А я думаю: «Если б только хрустеть! Они болтают, туда-сюда расхаживают да еще стульями гремят!»

И вот – стою на сцене, а что делать – неизвестно. Я и говорю:

– Стихи Якова Акима. «Пишу тебе письмо».

И негромко начала:

…А листок в конверте чист,
Нет на нем ни букв, ни строчек.
Пахнет осенью листочек –
С дерева опавший лист.

Только адрес твой, да имя
На конверте напишу,
Синий ящик отыщу,
Свой листочек опущу.

И вдруг – тишина. Только сухарики: «Хрум-хрум». А я дальше:

Ты письмо мое получишь
И обрадуешься вдруг:
Жить на свете много лучше,
Если друга вспомнил друг.

Сразу мне ответ пиши!
А кончаются чернила –
Просто перышко вложи,
Что синица обронила.

До самого конца стихи дослушали. Заодно и все мое выступление.

Когда я была маленькой, у нас в детском саду устроили новогоднюю елку. За несколько дней до утренника раздали карнавальные костюмы. Мне достались ослиная маска и серый тряпочный хвост.

Иду домой – реву. Мне-то хотелось быть не ослом, а снежинкой. Но мама сказала: «Зря ты, Марин! У нас есть отличное стихотворение про ослика. Выучишь – будешь «гвоздем» программы».

Дома она взяла с полки книжку и прочитала. Это было стихотворение Акима. Оно так и называлось «Про ослика».

На празднике я его рассказывала.

«Ослик! Ослик! Настоящий ослик!» – кричала я из-под елки. В одном месте забыла, но ребята из старшей группы подсказали. Дальше мы уже кричали вместе: «Ослик! Ослик! Вот упрямый ослик!!!»

Было так здорово, что все «снежинки» чуть не лопнули от зависти.

В стихах Якова Акима живет праздник. А в праздник человек должен чувствовать себя счастливым.

Это когда ты шагаешь по улице – и у тебя за пуговицу привязаны воздушные шары.

И когда несешься верхом на палке и вопишь во все горло: «Яблоки-веники – весело мне! Весело мне, я скачу на коне!»

И когда в парадном строю важный музыкант из духового оркестра даст тебе ударить настоящей колотушкой в огромный барабан.

Долгую жизнь живет Яков Аким. Великая Отечественная война была на его пути, и разные трудные времена. О самом главном в своей жизни пишет он: о дружбе, о войне, о природе, о маме, о «деревянном тихом городке» Галиче, в котором жил в детстве.

– Рассказывать ребятам можно обо всем, даже о грустном, – говорит Аким. – Лишь бы это не было скучно и уныло. Это должно быть, как письмо к человеку, которого ты любишь.

Мы – его читатели, ученики и друзья очень любим ЕГО, Якова Акима. И все стараемся хоть чуточку, хоть в чем-то быть на него похожими.

Один поэт посвятил ему стихотворение. Оно короткое, но точно передает всеобщее отношение к поэту и сказочнику Акиму. Вот это стихотворение. Прошу вас выучить его наизусть:

ТЫ ПОЧЕМУ НЕ СТАЛ ТАКИМ,
КАК ЯКОВ ЛАЗАРЕВИЧ АКИМ?!

С уважением – ваша Марина Москвина

Я сидел в шкафу – прятался от молний. Я боюсь молний. А тут как раз гроза. Сперва короткие вспышки. Грома не слышно. Потом как брёвна покатились: «Бу-бух! Бах! Тр-рах!» Ветер, дождь!..

Вдруг звонок в дверь – длинный, громкий, так обычно звонят дети или милиционеры. Все пошли открывать: мама, папа, я выбрался из шкафа, такса Кит…

Глядим: чужой дядька во всём мокром – хоть выжми! И говорит:

– Я путник запоздалый. На улице непогода. Пустите переночевать.

Папа смутился, мама насупилась, я остолбенел. Один наш свирепый Кит встретил путника как родного.

– Меня зовут Автандил Эльбрусович, – сказал путник запоздалый, – фамилия Кубанишвили. Ночь застала меня в пути.

– Очень рад, – сказал папа как мог приветливо. – Снимайте свой плащ и шляпу и пойдёмте пить чай. Надеюсь, вам у нас понравится.

Автандил Кубанишвили пожал руку папе. Потом он пожал руку мне.

– А это вам, – и он протянул маме пакет, ну, такой тёмно-зелёный, который, когда пассажирам плохо, выдают стюардессы в самолёте. НО ЭТОТ ПАКЕТ БЫЛ ПОЛОН ЧЕРЕШНИ!

Утром он вошёл ко мне, свежий, утренний. Белые зубы, чёрная грудь, голубая майка с пристроченным ценником на плече. Загар очерчивал другие майки, – видно, совсем новую надел Автандил Эльбрусович майку в Москву! Длинные волосы были зачёсаны зелёной гребёнкой с пупочками. На чёрных брюках в серую полоску сиял оранжевый ремень.

– Всё спишь, Андрюха?! – сказал он. – А я уже лудил, занимался жестяными работами. Возродил тарелку, которая ТУТ У НАС была крышкой от помойки, а теперь будет блюдом на торжественных обедах. Давайте вставать!.. – постучал он в комнату к родителям. – Позавтракаем, сыграем в шахматы, нарисуем картину…

– КАКУЮ КАРТИНУ??? – послышался из-за двери голос мамы.

– «Весна пришла»! – ответил Автандил Эльбрусович. – Или «Утро в горах»…

Я спросил:

– А что, вашего папу звали Эльбрус?

– Что значит «звали»? – воскликнул Автандил. – Эльбрус Кубанишвили – живой, всеми уважаемый торговец шнурками в Кутаиси. Неделю назад в районном конкурсе на самые голубые глаза он занял первое место!

Мой папа Миша, тоже в майке, прошествовал на кухню и вскричал:

– Люся! Автандил Эльбрусович приготовил завтрак!

Это была ни с чем не сравнимая яичница с двойным перевёртышем. Он как почувствовал, что я не люблю жидкие желтки. Когда я гляжу на жидкий желток, мне кажется, он выпустит ножки и поползёт.

– Однажды я в море потерял штаны, – рассказывал Автандил Эльбрусович, намазывая маслом хлеб всем по очереди. – У меня мощность прыжка очень большая. И очень большие купальные штаны. Представляете, – говорит, – как человек может испугаться, если мои штаны обовьются у него вокруг ноги!..

Тут мы заметили, что очень покраснел чайник. Папа хотел налить, но из носика посыпался один только пепел.

– Урон хозяйству какой! – сердито сказал папа. – Кто ж ставит на плиту пустой чайник?

– А вы живёте у моря? – спрашивает мама. В мамином голосе я уловил, что она не прочь была бы нанести Автандилу ответный визит – летом, на каникулы, со всеми нами.

– Да, – сказал Автандил Эльбрусович. – Всего в двух шагах от моря у меня есть маленький дом, очень большой.

– А с кем вы живёте, с семьёй? – допытывалась мама.

– С орлом, – ответил Автандил.

И рассказал, что он у себя дома развёл ужей – от мышей. Ужи быстро плодятся, и не успел он глазом моргнуть, как дом закишел ужами. Тогда он купил орла. Случайно. В ресторане у пожарных.

– О, с каким кровожадным клёкотом кидался он за моим спаниелем! Раскинув крылья больше, чем у меня руки!.. – и Автандил Эльбрусович раскинул руки, похожие на крылья какой-то чёрной косолапой птицы.

– У вас и спаниель есть? – спрашивает папа.

– Два! – заявил Автандил. – Херольд Первый и Херольд Второй.

– А где спит орёл? – поинтересовалась мама.

– Я ему полочку сколотил. В форме буквы «Т». Он на неё сядет и сидит. Правда, иной раз пуляет.

– Как пуляет? – удивилась мама.

– Хвост поднимет и пуляет, – просто объяснил Автандил Эль-брусович. – На расстоянии семи метров попадал. В стене вмятину делал. И ЧУТЬ ЧЕЛОВЕКА НЕ УБИЛ. Я нёс его на плече, а он…

– Давайте переменим тему разговора, – попросила мама.

– Хорошо, – согласился Автандил. – ОДНА МОЯ ПОДРУГА ПОЕХАЛА НА ДАЛЬНИЙ ВОСТОК ЛОВИТЬ КРАБОВ…

Его оранжевый ремень становился всё оранжевей. А зелёный гребень в волосах – зеленей. Весь Автандил Эльбрусович на глазах разгорался, прямо как заря.

– Матросы, – продолжал он, – вытаскивали крабов из сетей. И она тоже с ними, МОЯ ПОДРУГА.

Дикое веселье поднималось во мне, хотя – чуяло моё сердце – ничем хорошим эта история с ПОДРУГОЙ не кончится. Зловещая пауза подтверждала мои подозрения.

– Она взяла краба, – сказал Автандил, – бросила, НО НЕ ТАК, КАК НАДО. И МАТРОСУ ОДНОМУ КРАБ КЛЕШНЁЙ НОС ОТХВАТИЛ.

– Совсем? – мама чуть в обморок не упала.

– Напрочь, – махнул рукой Автандил.

Мама упала в обморок. А папа забеспокоился и спросил:

– Что это за грохот?

Когда всё утряслось, они с Автандилом Эльбрусовичем сели играть в шахматы.

Автандил Эльбрусович очень жульничал. Папа рассердился. Но потом смягчился, потому что Автандил Эльбрусович сказал:
– Благодаря моему дедушке (у меня есть с собой его фотография) Батуми был освобождён от турок.

И тут он увидел гитару.

– Андрюха! – вскричал он. – Сыграй, а? Мою любимую!.. – Он обнял меня за плечо, прикрыл глаза и улыбнулся. – МОЙ ДРУГ научил меня ей! – и он запел, сбросив тапочки и с ногами забравшись на стул:

Мы все-е ухо-одим понемно-огу
В ту страну-у, где тишь и благодать!..

Он сидел на стуле, как орёл на Эвересте. Глаза блестят, взор вперён в облака. Мама смотрела на него боязливо: не устремится ли этот орёл ввысь, не раскокошит ли окно?

– МЫ ВСЕ-Е-Е УХО-ОДИМ ПОНЕ-ЕМНО-ОГУ, – с чувством подхватил папа, так же раздувая ноздри и безумно улыбаясь, как Автандил, – В ТУ СТРА-АНУ, ГДЕ ТИШЬ и БЛАГОДАТЬ!!!»

Я прямо зашёлся от таких чудесных слов. Я бешено ударил по струнам. А Кит взревел.

– Так не пойдёт, – сказал Автандил Эльбрусович. – Вы меня заглушаете. И вообще, что у тебя за инструмент?

– Отличнейшая гитара, – сердито сказал папа.

На папиной гитаре надпись: «Мотивы дембиля – крик свободы». Кто-то выжег. И роза. Я раньше думал: кто такой Дембиль? Я думал, это иностранный композитор. А это демобилизованный солдат!

– Однажды я сделал себе гитару, – сказал Автандил Эльбрусович. – Просил лучших мастеров, никто, как я хотел, делать не соглашался. «Это всё равно, – говорили они, – что просить кривой гроб». Я сделал её за два года. Пришёл с ней и встал во дворе консерватории. Все высыпали на балконы. «Сыграй!» – кричат. Я только струны тронул. Они: «Что это было, слушай! Это же бархат и хрусталь. Нижние – бархат, верхние – хрусталь!»

Тут приезжает гитарист из Испании. Со своей гитарой. «Три тысячи, – говорит, – за неё заплатил! Чистая бразильская ель и палисандр». А у Автандила Эльбрусовича – адыгейская ель и тута.

Разошлись Автандил Эльбрусович и знаменитый испанский гитарист по разным комнатам. А слушатели столпились в коридоре. И что же? Всемирно известного гитариста от Автандила Эльбрусовича ни один профессор консерватории не смог отличить!!!

– А вы кто по профессии, если не секрет? – папа бросил на Автандила пронзительный взгляд.

– Сторож корабля на приколе. Корабль «Титан». Смотрю, чтоб не подожгли. А то он сгорит в пятнадцать минут. ОН ВЕСЬ – ДЕРЕВО И КРАСКА!

Звук полыханья корабля «Титан» я слышал в себе, когда смотрел на Автандила. Я и Автандил – мы одного поля ягода. Я плохо себя чувствую, когда вокруг ничего не происходит. А в жизни Автандила не наступало затишья.

Все мои знакомые взрослые в любой момент готовы уснуть или впасть в уныние. Автандил же Эльбрусович, хоть ночью разбуди, готов поведать волнующую историю или захохотать во всё горло.

Он едал пиявок, запечённых в гусином жире, в Сирии. Пускал «блинчики» на Белом, Чёрном, Красном, Эгейском и Мраморном морях. Он – это я, когда стану взрослым. Он казался мне великаном. От него шёл такой жар, что я снял рубашку.

Автандил же Эльбрусович надел плащ и прижал к груди шляпу.

– Прощайте! – сказал он. – Спасибо за ночлег. Я еду в Подлипки делиться семенами.

– Семенами чего???

– Моей тыквы. Я вырастил тыкву размером с «Запорожец». Она получила приз – сто лотерейных билетов.

Он обнял меня и вздохнул:
– Жаль, нет фотоаппарата со вспышкой. А то бы все вместе сфотографировались на память.

И он ушёл походкой садовода-любителя, без всяких чемоданов, с одной только сумкой – она же сумка, она подушка, она же плавательный баллон. Он уносил в ней тыквенные семечки, фото дедушки, спасшего Батуми от турок, и моё сердце.

– Абракадабра! – сердито сказал папа, как только за Автандилом Эльбрусовичем закрылась дверь. – Не верю ни одному Автандилову слову. И я не потерплю, чтобы какой-то ПУТНИК ЗАПОЗДАЛЫЙ сжигал МОЙ чайник и морочил голову членам МОЕЙ семьи.

– Ты раздражаешься из-за чепухи, – говорила мама. – Он в жизни неустроенный. А сам – фантазёр.

– Автандил «тюльку гонит»! – стоял на своём папа. – Терпеть не могу вранья. Подавай мне чистую правду. Говори только то, что было на самом деле!

Папа ходил взвинченный, называя Автандила пройдохой и лапчатым гусём. И вдруг как закричит:
– Люся! Люся! Опять Кит грызёт мою стельку!

– Но это не стелька, – сказала мама.

Это была оброненная Автандилом Эльбрусовичем тыквенная семечка размером с папин ботинок.

Как-то раз Тушканчик отдыхал у своего дедушки на Чёрном море. Рыбачил, нырял со скалы солдатиком и ласточкой, гулял по берегу в тельняшке…

Когда пришло время возвращаться домой, подарил ему дедушка большую раковину и говорит:
– Вот соскучишься по Чёрному морю и по мне, поднеси эту раковину к уху – всё равно к какому: хочешь, к правому, хочешь, к левому, – тогда ты услышишь шум моря и даже, может быть, услышишь, как я тебе кричу: «Э-э-эй!!!»

Вернулся Тушканчик и сразу побежал к своему другу Дикобразу. Он хотел поскорее показать свою раковину, чтобы Дикобраз тоже мог послушать, как шумит море. Пришёл и всё ему рассказал: про дедушку, раковину и морской шум.

А Дикобраз стал над ним смеяться:
– Ты что – того? В разные сказки веришь! Разве может огромное вот такое море шуметь в такой малюсенькой ракушке, даже пускай она и большая? Ты сам подумай!

– Да что думать-то? Ты послушай! – сказал Тушканчик.

– Да что слушать-то?! – Дикобраз оглядел раковину, встряхнул её и засунул туда лапу. – Моря нет, ничего нет, ракушка пустая.

Он достал толстую тетрадь в клеточку и стал доказывать Тушканчику, что этого не может быть, чтобы море, особенно Чёрное, шумело в какой-то там раковине. Целый час доказывал. И доказал.

– Да, – говорит Тушканчик, – теперь я и сам вижу, что этого не может быть. Всё это выдумки и глупая чепуха.

– Вот теперь ты молодец! – сказал Дикобраз. – Где-то у меня напильник был? Сейчас из неё таких пуговиц наделаем!

А Тушканчик говорит:

– Может, не надо?

А Дикобраз:
– Ну, можно не пуговицы, а пепельницу! А то она будет совсем бесполезной вещью в доме. Идём погуляем?

Начиналась осень. Вокруг Дикобраза с Тушканчиком летали жёлтые, красные и оранжевые листья. Они падали на землю и становились похожи на заплатки.

– Смотри, – говорил Тушканчик, прыгая с листа на лист, – жёлтые так хрустят, а оранжевые – по-другому. Можно что-нибудь сыграть! – И он запрыгал и запел песню, которую так любил его дедушка: «Где же ты, моя Су-улико-о?..»

– Чушь! – сказал Дикобраз. – Всё на свете хрустит одинаково.

Тушканчик вздохнул и говорит:

– Пошли обратно?

– Идём,– согласился Дикобраз.

Вернулись они домой, вдруг видят – по столу возле ракушки расхаживает большая белая птица.

– Это какое пернатое? – спрашивает Дикобраз.

– Это чайка, – ответил Тушканчик.

– Понятно, – сказал Дикобраз. Хотя он ничего не понял.

Чайка взлетела и стала летать по комнате. Тогда Дикобраз говорит:
– А-а-а! Это она в окошко влетела.

А Тушканчик:
– Вот и неправда, у нас все окна закрыты.

А Дикобраз говорит:
– Ну тогда… ну тогда… это не чайка, это такая ворона!

А Тушканчик ему:
– Вот и неправда, я чаек на море видал – они точно такие! – А сам спрашивает Чайку: – Скажи, ты – чайка?

– Чайка! – отвечает Чайка. – Я настоящая морская чайка. А кто не верит, тот дурак!

Тогда Дикобраз опять открыл свою общую тетрадку в клеточку и начал доказывать, что, мол, чайки этой нету!

А Чайка в это время летала над ним, и с лап её капала вода. Одна упала на нос Дикобразу.

– Ого! Какая синяя! – крикнул Дикобраз.

– И море синее, – говорит Тушканчик.

– Солёная…

– И море солёное!– говорит Тушканчик.

– А вдруг… – Дикобраза осенило, – вдруг она вылетела из раковины?

– Сам говорил, что там пусто, а сам?!

– А может, мне это померещилось, что там пусто?

И вот все услышали, как шумит море. Оно шумело из маленькой раковины так громко! Не нужно было даже ухо прикладывать! А Чайка говорит Тушканчику:

– Выпусти меня!

И Тушканчик выпустил её.

А море успокоилось и стало шуметь тихо-тихо. Чтоб его услышать, нужно было теперь приложить раковину к уху – к левому или правому – всё равно.

Тушканчик и сам прикладывал, и Дикобраза научил.

Вы не представляете, – сказала Маргарита Лукьяновна моему папе, – какие у вашего сына низкие способности. Он до сих пор не запомнил таблицу умножения, и это мне плевок в душу, что он «чаща» пишет с буквой «я».

— Низкие способности, — сказал папа, — это не Андрюхина вина, а Андрюхина беда.

— Главное — старание, а не способности, — смягчилась Маргарита Лукьяновна. — И добросовестное отношение. Чтобы он света божьего не видел, понимаете? А то я его оставлю на второй год.

Всю дорогу домой папу одолевали чёрные мысли. А тут ещё во дворе стали чистить канализационные люки. Из аварийной машины вышел шофёр и, как бы обращаясь к детям планеты, сказал:

— Если хотите здесь работать, плохо учитесь. ВСЕ двоечниками были! — и показал на бригаду в люке.

— Любой ценой, — сурово сказал папа, — ты должен из двоечника выйти в удовлетвористы. Тут надо так, — сказал он, — ставить себе задачу, чтобы пупок трещал. А то время — фьють! Смотришь — сил нет, а там и умирать пора.

И он стал разучивать со мной таблицу умножения.

— Шестью шесть! Девятью четыре! Пятью пять!.. Ух! — погрозил он нашей безмятежно спящей таксе Киту. — Лентяй! Бородавки только растит, ничего не делает. Трижды три! Дважды два!.. Люся! — закричал он маме. — Люся!!! Я не могу решать эти примеры. Я не могу их ни решить, ни запомнить! Чудовищное что-то! Кому это надо?! Только звездочётам!

— Может быть, возьмём репетитора? — спрашивает мама. Тут я закричал:

— Ни за что!

— Держись, Андрюха, — сказал папа. — Надо быть философом и бодро воспринимать всякое событие. Я предлагаю взять репетитором мясника или кассиршу нашего продовольственного магазина.

— Но это только по математике, Михаил, — возразила мама, — а по русскому? Как мы одолеем «ча-ща»?

— Ты права, — согласился папа. — Тут нужен широко образованный человек.

Решили посоветоваться с Маргаритой Лукьяновной.

— Есть у меня на примете, — сказала Маргарита Лукьяновна, — один, Владимир Иосифович. ГРАМОТНЫЙ педагог, у него все двоечники по струнке ходят.

Разные люди пахнут по-разному. Кто-то морковкой пахнет, другой помидорчиком, третий черепашкой. Владимир Иосифович не пах ничем.

Вечно он ходил озабоченный, и у него никогда не бывало блаженного выражения лица. К тому же он сильно пёкся о своём здоровье. Каждое утро пять минут он лежал в ледяной ванне, и, когда меня привели к нему под конвоем, Владимир Иосифович протянул мне свою ледяную руку помощи.

– Сколько ног у трёх кошек? — спросил он у меня с порога.

— Десять! — сказал я, помня завет Маргариты Лукьяновны: «Ответ пауза не украшает».

— Маловато, – уныло произнёс Владимир Иосифович.

— Одиннадцать, — предположил я.

Вид у Владимира Иосифовича стал такой озабоченный, что, если б его сейчас кто-нибудь проглотил, он бы этого даже не заметил.

— Прошу вас пить чай, — сказал он.

На кухне в целлофановом пакете он хранил приправу. Там перец, аджика, разные сухие травки — такая жёлто-оранжевая смесь. Он щедро ею посыпал бутерброды — мне и маме.

— Мальчик запущенный, но не пропащий, — сказал Владимир Иосифович. — Надо им заняться всерьёз, пока он мягкий как воск. Потом затвердеет, и будет поздно.

Мама с благодарностью пожала ему руку — так, что он присел. Приятно всё-таки, что твой единственный сын в свои неполные десять лет НЕ ЗАТВЕРДЕЛ.

— Кем хочешь быть? — спросил Владимир Иосифович, сохраняя паучью серьёзность.

Я не ответил. Не стал ему говорить, что я бы не хотел быть ни камнем, ни дубом, ни небом, ни снегом, ни воробьём, ни козлом, ни Маргаритой Лукьяновной, ни Владимиром Иосифовичем. Только собой! Хотя я не понимаю, ПОЧЕМУ я такой, какой я.

— Андрей, — говорил мне Владимир Иосифович, — я человек прямолинейный. Как пишется «ча-ща»? И сколько будет шесть умножить на восемь? Ты должен ПОЛЮБИТЬ эти слова: «гнать», «терпеть», «ненавидеть», «зависеть». Только тогда ты научишься ВЕРНО ИЗМЕНЯТЬ их по лицам и числам!..

А я отвечал:

— Давайте посвистим. Вы можете свистеть космическим свистом? Как будто не вы, а кто-то свистит вам из космоса?

— Андрей, Андрей, — звал меня Владимир Иосифович, — у тебя с каллиграфией не всё в порядке. Все буквы вкривь и вкось… А я отвечал:

— Старина Билл, когда ты ешь печенье, у тебя совсем исчезает шея, особенно сзади.

— Я буду фиксировать все твои минусы поведения, — говорил Владимир Иосифович. — А станешь делать успехи, я награжу тебя памятным подарком.

А я отвечал:

— У меня песни хорошо идут. Какая-то мелодия нагрянет, и слова сыпятся, как горох. Слушайте мою песню, Владимир Иосифович. «Шмакозявки»…

Шмакозявки удалые!

Шмакозявки полевые!

Шмакозявки, ройте норки,

Шмакозявки, жуйте корки!..

Хотите ещё? Мне это нетрудно…

— Ой, не надо! — говорил Владимир Иосифович.

— А можно, я уйду сегодня пораньше?

— У тебя что, очень важное дело?

— Да.

— Какое?

— Пока ещё не знаю.

— У меня такое чувство, — говорил Владимир Иосифович, — как будто я тащу из болота бегемота. Это уму непостижимо, — говорил он, — что существуют люди, которым не интересно правописание безударных гласных!..

А у меня зуб начал сильно расти! То там был признак застоя, а теперь он стал сильно расти! И я прямо чувствую, как у меня волосы на голове растут! Почему человек всё время должен быть в брюках или стоять на двух ногах?!!

— Ты весь ушёл в себя, — тряс меня за плечо Владимир Иосифович. — Сам процесс вычисления стал для тебя тайной. Проверь, как ты написал слово «тётя»!

— «Цёца»…

— Ты очень невнимательный! — говорил Владимир Иосифович. А сам даже не заметил, что у него прямо перед окном вбили в землю щит «Уязвимые места танка». Там был изображён танк в разрезе в натуральную величину, и стрелочками указаны его слабые места. Мы сидели у раскрытого окна, и я спросил:

— Отгадайте, что у вас нового?

— Где?

— Во дворе.

— Ничего, — ответил Владимир Иосифович.

И мы, как обычно, отправились на кухню поесть бутербродов с приправой.

Это были редкие минуты, когда мы полностью понимали друг друга.

Только за едой я не засыпал, когда его видел. А он не предлагал мне пересмотреть всю мою жизнь, для того чтобы выучить таблицу умножения.

Мы молча жевали приправу, принюхиваясь к южным травам, тоскуя о море, и, как говорится, «всеми фибрами своего чемодана» оба ощущали, как хорошо иной раз полодырничать.

Вдруг я заметил, что наша приправа уже не оранжевая, а серая, и поделился с Владимиром Иосифовичем своим наблюдением.

— Видно, она отсырела, — сказал он и высыпал её на стол посушить.

А она как пошла расползаться!

Он её — в кучку, в кучку! А она — вж-ж-ж! — во все стороны.

Я кричу:

— Владимир Иосифович, у вас есть микроскоп?

Он говорит:

— Нету.

— Как это в доме, — кричу я ему, — не иметь микроскопа?!

– Зачем он мне? — спрашивает.

Вместо ответа я вынул из кармана лупу – у меня ключи от квартиры и от почтового ящика прикреплены к лупе — и взглянул на приправу.

Это была кишащая масса каких-то невиданных прозрачных существ. Причём у каждого — пара клешней, шесть пар ног — волосатых — и усы!!!

– Мамочки родные… — сказал Владимир Иосифович. — Мамочки мои родные!..

С ним просто ужас что творилось. Жизнь микромира поразила его в самое сердце. Он стоял, вытаращив глаза с белыми ресницами, растерянный, как танк в разрезе…

— Андрей! — сказал он, когда я пришёл к нему в следующий раз. Он лежал на полу, такой задумчивый, в одних трусах. — Что ты мне посоветуешь вначале купить — микроскоп или телескоп?..

Он разучил мою последнюю песню «Стучат пружины за окном, чаёк попахивает салом» и распевал её с утра пораньше, устроившись на подоконнике и свесив ноги во двор.

Когда я уходил, он говорил мне:

— В другой раз не опаздывай, Андрюха! Если я уж жду тебя, так уж жду!!!

А как-то однажды он вдруг помрачнел и спросил:

— Андрей, мы не умрём?

— Нет, — ответил я, — никогда!

Больше я его не видел. Он оставил наши места. Случилось это так. Рано утром я забежал к нему перед школой, звонил-звонил — не открывает. А соседка выглянула и говорит:

— Нет его, не звони. Ушёл наш Иосич.

— Как ушёл? — спрашиваю.

— Босиком. И с котомкой.

— Куда?

— По Руси.

Дул настоящий такой весенний ветер. Я бегом в школу. А там на доске прикноплен плакат: «Граждане! В вашем классе учится удивительный мальчик. Он «ча-ща» пишет через «я». Другого такого замечательного в целом мире не найти! Давайте все брать с него пример!» И подпись: «В. И. Лепин».

В тот день я выучил всю таблицу умножения. До позднего вечера я, как зверь, умножал и делил многозначные числа. Я целую тетрадь исписал словами: «час», «чаща», «площадь», «щастье»!..

Я получил все-все тройки и с блеском перешёл в четвёртый класс.

— Только не надо меня поздравлять, — говорил я своим. — Не надо, не надо, подумаешь, какое дело…

Но они поздравляли, обнимались, плакали и смеялись, пели и дарили подарки. Жалко, Владимир Иосифович не видел меня в этот торжественный момент!

А что я мог дать ему, кроме того, чтобы позвать в дали?

– Эх, не завидую я тем, кто у рыбацкого костра не сидел. Кроты они, а не люди,– говорил наш сосед Толя Мыльников, слесарь. Мы стояли с удочками на берегу Витаминного пруда в Уваровке: я, он и мой папа.

Громко квакали лягушки. Я заметил, как кваканье зависит от солнца. Закроет облаком солнце – кваканье одно, откроет – другое, ветер подует – третье, и комариный писк примешивался к кваканью лягушек.

Мыльников Толя выдёргивал ротанов без передышки. И папа вы¬дёргивал – проверял: висит червяк или нет? Висит.

– Я люблю с червяками возиться, – говорил папа. – Червь, – говорил он, – это нитка, связующая небо и землю.

Вдруг леску потянуло. Я думал, зацепило корягу или валенок. И говорю папе:

– Зацепило.

А папе мне:

– Тащи!

Я потащил – и чувствую, как под водой что-то увесистое тянет¬ся, причём, упирается, мечется из стороны в сторону, пытается освободиться от крючка.

Папа кричит:

– Андрюха! Дай я дёрну!

– Не торопись, – говорит Мыльников Толя. – Води, води его на кругах. Глотнёт воздуха – сомлеет.

Ну, я тянул, тянул его, тянул, тянул, тянул и выдернул рыбу – карася. И сразу же оборвалась леска.

Карась был тяжёлый, как сковородка. Серебряный, красноватый. Карась. Настоящий такой карась!

– Здоровый, чертяка, – сказал Толя Мыльников и дружески пошлёпал карася ладонью. – Надо бы его сразу выпотрошить, уда¬лить жабры и натереть изнутри солью.

– Успеется, – ответил папа.

Мы положили карася в пакет и отправились домой. Карась глядел из пакета светлым глазом, а мы с папой гордо поглядывали на карася.

– Карась, Андрей, – говорил папа, – рыба, сходная с осетром, но только мельче. У карасёвых – хорошее вкусное мясо, богатое антирахитическим витамином Д. Это очень питательная, нежная и при¬ятная на вкус рыба!..

Мы стали придумывать с папой, что нам из него мама приготовит на обед.

– Можно запечь карася под майонезом! – говорит папа. – Или запечь его в тесте целиком… Можно съесть отварного с картофелем. Зафаршировать! Или сделать заливное.

– А может, просто пожарим в сухарях? – радостно подхватил я. – Или в сметане?

Так мы и сказали маме, увидев её в саду:

– Сделай нам свежежаренного в сметане карася!

А мама как увидела, что он ещё живой, говорит:

– Фу! Не могу смотреть на угасающие рыбьи жизни.

Папа ей:

– А срезанный гриб – тоже страшное зрелище? И можно не выдержать, глядя на его отрезанную ногу?

А мама:

– Я категорически отказываюсь кого-либо отправлять на тот свет.

– Тогда приготовь нам кабачок, – попросил папа.

А мама отвечает:

– Утром как-то не хочется р е з а т ь кабачки.

– Люся, Люся, – не выдержал папа, – тебя никто не просит поросят резать на Рождество. Но кабачок – ведь это совсем другое дело!

– Взгляни на меня, Люся! – папа задрал майку и втянул жи¬вот. – Вглядись, какой я! Меня лифт не поднимает, и банки не при¬сасываются к телу. Я понапрасну растратил свою молодость.

– Зато я научила тебя кататься на велосипеде, – сказала мама. – Благодаря мне ты узнал, что такое скорость.

– Скорость – это счастье, – говорю я.

А папа:

– Велосипед в моей жизни – излишество. Я требую неукоснительного режима еды.

– А сколько раз я организовывала чай? – с обидой сказала мама.

– Чтобы прожить жизнь, – папа выпустил карася в таз, – одного, Люся, чая недостаточно! Ты когда-нибудь замечала: едут женщины в метро с огромными сумками? Знаешь, что там у них?

– Нет, – ответила мама.

– У них в сумках убитые животные.

– Не может быть, – прошептала мама.

– Люся, Люся, – папа взял острый нож, – это суровый закон природы. Вон в окне чёрный грач белыми зубами ест невинного козлёнка. Слизень сгрыз селезня. Жаба сжевала кота…

– Съешь плавленый сырок, – предложила мама. – Эрнест Хемингуэй любил плавленые сырки. Как где-нибудь увидит плавленый сырок – весь задрожит. Не успокоится, пока не съест.

– Я хочу съесть животное, – говорит папа. – Любого обитателя гор, лесов или рек.

Карась затаился. Он тихо сидел в тазу и глядел из воды на плывущие облака.

– В конце концов, ужас и смерть ждут каждого! – сказал папа и занёс над ним нож.

В фартуке до земли, без зуба, мрачный совершенно, он начал де¬лать ножом в сторону карася пырятельные движения. Карась зажмурился.

– Знаешь, пап, – говорю я, пока он никого не ранил и не убил, – вообще у нас всё правильно идёт. Но не совсем.

– Что-нибудь не так? – растерялся папа.

– Надо почитать, как это делается, – говорю я. – По-моему, его стоит вынуть из воды.

– Ты прав, сынок, – согласился папа. – Никто не берётся за это дело без надлежащей подготовки.

Он вынес из дома книгу «О вкусной и здоровой пище», открыл главу «Разделка рыбы» и стал мне вслух читать:

«Живую рыбу, прежде чем начать чистить, надо заколоть: острым концом маленького ножа делают глубокий разрез горла между головными плавниками и дают стечь крови».

Папа поднял голову и долго молчал.

– Ты чувствуешь, как пахнет нагретой крапивой? – спросил он наконец. – А скоро опять будет холодно и темно.

– Давай его закоптим! – говорю. Я понял, что папа хочет избегнуть кровопролития.

– Хорош карась в копчёном виде! – обрадовался папа. – Как я люблю, – говорил он, собирая стружки и еловые шишки, – когда идёт дождь, и вся семья в сборе, и чистится картошечка, и рыбка копчёная…

Мы разожгли огонь в чугунной печке на огороде, схватили карася и положили на сеточку над горячим дымом.

– Коптись, мокропузый! – сказал папа. А маме сказал он, строптивый и гордый: – Благодари Бога, Люся, что у тебя есть муж, готовый до самой смерти всех вас кормить и обувать!

Карась зазолотился с боков, его чешуя стала ещё ярче, он весь засверкал, засиял, но даже не подумал прощаться с жизнью.

– Карась, карась! – закричал папа. – Ты почему не сварился в собственном соку?

– Не смей кричать на рыбу, – сказала мама. – Кричать на рыбу – это всё равно что кричать на водоросль.

– Хватит с ним чикаться, – говорит папа. – Сунем его в морозилку. Рыба, замороженная в живом состоянии, если её правильно разморозить, по качеству не отличается от свежей.

Папа завернул карася в газету и положил в холодильник.

Мы постояли, глядя, как солнце садится за тёти Нюрин огород. В Уваровке день нескончаемый – вмещает три московских дня. Можно шесть часов удить, пять – гулять, двенадцать часов спать, восемь – есть, четыре – кататься на велосипеде, а день всё не будет кончаться и не будет.

– Ты заметил, – говорю я, – когда темнеет, какая наступает в мире тишина?

– Я в тоске какой-то, когда темнеет, – отвечал папа. – День умирает, лето скоро отцветёт.

Он прильнул ухом к морозилке и весь превратился в слух.

– Слышишь? Слышишь? – сказал он. – Душа карася расстаётся с телом.

Наутро я проснулся и сразу принюхался: не пахнет ли жареной рыбкой? Ничем вкусным не пахло. Я вышел на кухню и обнаружил там маму с папой, нависших над ледяным карасём.

– После отморожения, Люся, – говорил папа, – рыбу надо по¬ложить в холодную воду, а то она будет дряблой и невкусной.

Он снова опустил карася в таз. Тот лежал синий, твёрдый, неподвижный, как древесный ствол.

– Умер, – сказала мама и заплакала.

– Эх ты, Люся, как ты на всё реагируешь! – расстроился па¬па. – Как Сократ бы на это прореагировал? А Диоген?

– То, что ты сделал, Миша, – сказала мама, – ты всю жизнь об этом будешь жалеть.

А папа – низенький такой, в ботинках, шапке, телогрейке – ей говорит упавшим голосом:

– Люся, Люся, теперь на моей могильной плите ты, наверное, напишешь: «Убийца карася».

– Я напишу: «Любитель прогулок», – сказала мама.

Тут я им говорю:

– Друзья! Что за похоронные настроения? Режьте его на куски, жарьте на сковородке и давайте завтракать!

– Не надо завтракать, в желудке будет тяжесть, – сказала мама.

– В желудке тяжесть – на душе легко! – ответил папа и вдруг вскочил как ошпаренный.

Летним полуднем в тени зелёной антоновки и чёрных слив плавал как ни в чём не бывало, бил хвостом по воде оттаявший карась. Два плавника его, торчавших из воды, горели на солнце, а сам он – пружинистый, гладкий, цвета златоустовского клинка, похож был на резиновую галошу.

– Что ж вы такие обормоты-то, а? – сказала мама, утерев слезу. – Не могут карася отправить к праотцам.

– Люся, Люся! – воскликнул папа, ошарашенный сложностью женской натуры. – В Уваровке климат очень лечебно-профилактический. Он хорошо действует на эмаль зубов, на царапины и наруж¬ную оболочку рта, и приятный холодок пробегает по коже, и не бывает цинги, от которой гибнут отважные моряки. Воздух, щупаль¬ца сосны и мох леса не дают карасю проститься с жизнью. Но одно твоё слово, Люся, и я любому горло перегрызу.

Сутулый, грустный, молчаливый папа схватил лопату и бросился на карася. Он оскорблял карася, замахивался на него лопатой, предвещал ему всякие ужасы, грозил, что засолит, как селёдку!..

– Дай я тебе причёску поправлю, Миша, – сказала мама, – а то ты на Гитлера похож.

– А ты, Люся, похожа, – сказал папа, бледный как смерть, – на Маргарет Тэтчер.

Им хорошо, они всегда вдвоём. Это я один да один. Папа говорит:

– Ничего, Андрюха, вырастешь, женишься, тоже будешь счастлив, как я.

А я ему:

– Нет, я, наверное, застесняюсь и буду прятаться, такой большой, под столом.

Я поднял голову и увидел лицо Бога. По нему летели вороны. Облака у него были губы, а солнце – зуб золотой.

– Люся, Люся, – звал папа маму. – Ты взрослая женщина! Свари его живьём в кипящем масле!

А мама отвечала:

– Не могу! Я не могу осознать возраст, не верю, что мне тридцать пять, что у меня десятилетний сын и пятилетний кот Кузя, потому что вся моя жизнь – сплошная весна!

– Так не доставайся же ты никому! – папа взял за хвост карася и швырнул его коту.

– На, Кузька, на, – сказал он, – съешь его со всеми потрохами.

Карась лежал на траве, несгибаем и величав. Покой и безмятежность, мир, тишина и симпатия к Кузе сквозили во всей его фигуре.

Кузьма напрягся, сглотнул… и не двинулся с места.

– Кузь, – уговаривал его папа, – Кузь!..

Нос Кузи расширился до необычайных размеров, глаза выпучи¬лись, изо рта вырывался рык, но он и головы не поднял от крыльца.

– Встать, когда с тобой русский разговаривает! – крикнул папа.

Кузя не шелохнулся.

– Всё,– говорю.– Я его уже не смогу есть.

– А я его уже не смогу зарезать, – говорит папа. – Он личность, он характер, он существо высшего порядка. Таким карасём можно только отравиться.

– Возьми себя в руки, Миша,– сказала мама,– мужчина ты или нет?

– Нет, – твёрдо ответил папа. – Я книжный червь. Я не могу победить живую рыбу. Я могу победить только полуфабрикат. Да и не такой уж я любитель рыбы. Если я мяса день не ем, меня всего трясёт. А если рыбы – то нет.

– В нашей семье вообще, – вскричал он, воодушевившись, – пора покончить и с мясом, и с рыбой! И прекратить пить чай – это наркотик.

Папа заботливо поднял с земли карася и понёс его в таз. А ка¬рась – худенький, как голубь, – ласково приник к папиной груди.

Ночью мы все проснулись: залаял соседский Буран. Кто-то, наверно, ходил за окнами – воровал кусты облепихи. Папа отодвинул занавеску и начал вглядываться в темноту, пытаясь различить под яблоней таз с карасём.

– Как там карась, интересно? – слегка разволновавшись, сказал он.

Да и у нас с мамой заныло сердце: вдруг его утащит какой-нибудь злой человек? Или унесёт в клюве горный орёл?

– Это совсем не такая ночь, – сказала мама, – когда маленьким карасям можно сидеть одним в тазах на улице.

Мы отперли дверь и втроём вышли во двор.

Тёмная, тёмная ночь была, очень тёмная ночь, жутко тёмная, звёздная, с месяцем в небе. Месяц отражался в тазу, и когда карась шевелился во сне, то шевелился и месяц.

Пока мы смотрели на карася, он забеспокоился, проснулся и поднял голову.

– Спи, Гриша, – сказал папа и мягко потрепал карася по за¬тылку. Он назвал его Гришей в честь Григория Распутина.

– Надо внести его в дом, – сказал папа и пошёл впереди, взяв в руки фонарь. Идёт – такой нелюдимый, в пижамных штанах, с тонкими руками. А мы за ним – я и мама – тащим таз.

– Ты мой тупорылый, – бормотал папа, засыпая, – ты мой пучеглазый…

Первое, что он спросил, проснувшись:

– Люся, ты кормила Гришу?

– О жизни карасей мы знаем очень мало, – сказала мама. – Что они любят? Чего терпеть не могут?

– Дай Гришке риса, – говорю я. – Рис похож на личинки жуков-плавунцов.

– Дай лучше гречки, – говорит папа. – Гречка похожа на жареных блох.

А сам несёт уже карасю намятый хлеб в пакете. Я случайно чихнул возле таза с Григорием, так папа меня за это чуть не укоко¬шил.

– Чихает прям! – закричал он.– У меня хлеб открытый! Я карася кормлю этим хлебом. А он чихает!

Маму посылает в магазин, кричит:

– И карасю что-нибудь купи!

Мама Григорию принесла куриные шеи.

– А я видел, несли бедро коровы из магазина! – с упрёком говорил папа.

Наконец, мама сказала ему:

– Отпусти Гришу, Миша. Пусть сам себе добывает пищу. Он решил, что у нас можно как сыр в масле покататься. А нам самим не хватает еды.

Стало уже темнеть, когда мы тронулись в путь. Папа нёс Гришку в целлофановой сумке. Налил туда воды и идёт, а навстречу нам Толя Мыльников – рабочий человек в больших-пребольших кедах.

– Ну как жизнь? – Мыльников Толя сунул папе свою мозолистую руку.

Папа ответил:

– Мы живём хорошо, задавленные делами и неприятностями.

А Толя Мыльников:

– Это вы всё того карася, – говорит, – никак не укантрапупите? Я за вами из-за забора давно слежу, как вы мучаетесь. Дай-ка я его головой об пень хряпну!

– Ты что?! – закричали мы. – Не дадим Григория убить!

На берегу Витаминного пруда папа вынул карася из пакета и похлопал его по плечу:

– Хорошо, карась, – сказал он, – плыви, отдыхай, набирайся сил, звони нам, пиши и всё в таком духе!

Григорий бухнулся в пруд к лягушкам и пиявкам, не затаив никаких обид. Его карманы были набиты гостинцами. Мама забро¬сала его георгинами и пожелала счастливой жизни.

– У карася жизнь недолгая, – сказал Толя Мыльников, – до следующего крючка.

– Теперь он не такой дурак, – ответил папа.

Папа всё не шёл, а я сидел дома и время от времени ставил чайник. «Сейчас, – думаю, – он засвистит, и папа явится по свистку».

Час проходит. Ещё полчаса. Часы: «пи! пи!». Хоть бы позвонил: «Я там-то и там-то, буду тогда-то…» Пап ведь опасности подстерегают на каждом шагу. Мой, например, совершенно беззащитный. И очень доверчивый. Любой негодяй может обмануть его, напугать или заманить на безделушку.

Тем более, говорят, в газетах писали, что в июне будет конец света. И я волнуюсь, когда папы нет дома.

СЕЙЧАС ОН ПРИДЁТ, И БУДЕТ ВЕСЕЛО.

Чтобы не скучать, я включил нашу старенькую «Спидолу». Весь мир облазил и ничего не нашёл.

Наверху у нас кто-то что-то пилит. Трудно представить, что этажом выше пилят бревно. Это может быть только злодейство.

А перед окном бетонируют поле. Исчезла трава, ручей, лес под бескрайней бетонной площадкой. В один прекрасный день сюда прилетит летающая тарелка. Здесь будет встреча, цветы, оркестр. Потом она улетит, и останется поле бетонное – навсегда.

Я смотрел и смотрел на небо в окно: нет ли инопланетян? И как какая-нибудь точка – я: «О!..О!» Хотя эта точечка – на стекле.

А сверху старушка:

– Киса! Кис! – кричит бездомному коту. – На тебе сосиску!

Сосиска – бумс! Лопнула, расплющилась, кот понюхал и пошёл. Я представил: какая-то одинокая старушка сварила себе сосисочку, но увидела одинокого кота и метнула её этажа с десятого-одиннадцатого!.. А этот бродяга ноль внимания. Тогда я крикнул:

– Кис! Кис! Что обижаешь старушку? Ешь сосиску!

И выпал из окна.

Пока я летел, я слышал барабанный бой. Кто-то заводит под нами такую пластинку каждый вечер. Я раньше представлял, как ОН марширует под эту музыку и делает резкие движения типа каратэ.

Но, пролетая мимо, я увидел, что ОН сидит в кресле с закрытыми глазами и слушает.

Этажом ниже – Войцехов. ГРУДЬ, НОС, УСЫ!.. Он одессит, пышущий здоровьем. Им там, в Одессе, чтобы выжить, сила нужна. Войцехов – коллекционер. Он коллекционирует бутылки. Я столько бутылок, сколько у Войцехова, не видел никогда.

А вон художник Лейдерман. В руках он держит палку в розах.

На ней – фанера, на фанере большими буквами написано: «ОБИЖАЮТ!»

Как хорошо жить на свете, когда знаешь, что жизнь бесконечна!

Я упал и лежал, как подстреленная птица, пока сосед Сорокин не схватил меня своими тонкими веснушчатыми руками и не побежал в травмопункт.

Домой меня принесли два санитара. Они положили меня и ушли. А я почувствовал, что пахнет гарью.

Оказывается, я чайник снял, а плиту не выключил! Она раскалилась докрасна и горела в темноте, как планета Марс. Вокруг полыхали деревянные ложки, дощечки, тюль, клеёнка… Смотрю: я сам весь в огне!..

Но, к счастью, прорвало трубу, и начался потоп. Вмиг прискакал Войцехов с черпаком. За ним его жена Манюня.

Это такое одесское имя.

– У нас с Манюней тапочки, – кричит Войцехов, – поплыли по квартире, как шаланды!

Художник Лейдерман – возвышенная натура, всегда витает в облаках – мечтательно сказал:

– Андрюха! Гони мне деньги за ремонт!

Сорокин тонкими руками схватил трубу, прижался к ней всем телом, прикрыв нас от ужаснейшей струи. Единственный, кто к нам не поднялся, – сосед снизу. Наверное, ему ВСЁ ВСЁ РАВНО, ЛИШЬ БЫ НЕ СМОЛКАЛ БАРАБАН!

Пришёл водопроводчик – глаза цвета морской волны. Войцехов с Манюней, Сорокин и Лейдерман успокоились и разошлись по домам. Но водопроводчик не стал чинить – обиделся, что у меня, кроме потопа, пожар.

– Уж если ты водопроводчиком рождён, так будь водопроводчиком!.. – Он хлопнул дверью и ушёл.

Теперь я уже не только горел, но и тонул, и тут мне прибавилось хлопот, потому что явились грабители и убийцы.

Один грабитель и убийца сжимал в руке пальцевой эспандер, похожий на челюсть вымершего осла с жёлтыми зубами. И на руке у него было написано: «КОЛЯ». Второй накачивал мышцы эспандером, похожим на кольцо, которое грызут беззубые младенцы. И на руке у него написано: «ВАСЯ».

«Эх ты! – я подумал про папу. – Не торопишься, потом будешь локти кусать».

Я намекнул, чтобы ВАСЯ и КОЛЯ уходили, потому что неудобно было сказать об этом прямо. Но они не поняли намёка. КОЛЯ вынул из кармана бутерброды, которые дала ему с собой бабушка, стал их есть и критиковать: мол, бабушка подхалтуривает: хлеб режет толсто, а сыр – тонко.

У меня в холодильнике лежал плавленый сырок «Дружба». И я предложил его КОЛЕ. Но он отверг «Дружбу».

– Когда я был мальчиком, – сказал КОЛЯ, – я часто просил бабушку купить мне мороженое. Она подходила к киоску и делала вид, что покупает! А САМА ВМЕСТО МОРОЖЕНОГО ПОДСОВЫВАЛА МНЕ ПЛАВЛЕНЫЙ СЫРОК!.. А я верил! – процедил он сквозь зубы. – Жевал и думал: «Ну и дрянь же это мороженое! Что его все так любят?!!»

– Страшная история! Страшная! – воскликнул ВАСЯ. – Вот почему из тебя, Коля, вырос бандит!

И он сам слопал «Дружбу», а серебряную бумажку закинул в ведро.

– Один удачный бросок – и хорошее настроение на целый день! – радостно сказал ВАСЯ.

Они мне понравились, ВАСЯ и КОЛЯ. Мне ВСЕ НРАВЯТСЯ, вот в чём моя беда. Эта дурацкая любовь КО ВСЕМ когда-нибудь уморит меня, я знаю! Как бы мне хотелось быть настоящим мальчишкой! Иметь рогатку, гонять голубей, стрелять в стёкла, как семья Волобуевых. Присоединиться к ним, ходить в пиджаках с подрезанными рукавами, просить: «Парень, мне надо домой, дай на метро!» А потом зайти за угол и смеяться над этим человеком! Ходить в овраг, жечь костры, сидеть на каких-то лавках, а потом орать под окнами!..

Я предложил грабителям чаю. ВАСЯ согласился, а КОЛЯ ни в какую. Он сказал, что от чая не отказывается, но СНАЧАЛА – ДЕЛО, и стал выносить вещи из квартиры. Он выносил и выносил и всё твердил:

– Я лишнего не возьму, а только то, что надо до зарезу.

Они по-дружески отнеслись ко мне, я знаю, но хищные чувства взяли верх, и они забрали всё, даже мой кубок с надписью «виват», крышку чернильницы в виде головы негра и альбом с фотографиями папиной молодости. Они ограбили меня и убили. И уехали, чай не стали пить.

– А чай? – всё-таки спросил ВАСЯ.

– Чай мы попьём дома, – строго ответил КОЛЯ.

И тут мой папа пришёл – такой весёлый!

– Андрюха, – говорит, – ничего, я чуть-чуть припозднился?

Я ответил:

– Нормально.

И на душе у меня запели воробьи.

– Ты молодец! – говорит папа. – Не насвинячил нигде ничего. Всё на своих местах. Сам в полном порядке. Я вижу: за тебя уже можно не волноваться.

– Конечно, – сказал я. – Чего зря волноваться?

Мы подхваливали меня, оба мной гордились. И вдруг за окном загудела сирена. Во двор, обгоняя друг друга, мигая мигалками, въехали пожарные, милиция и «скорая помощь». Они как сумасшедшие выскочили из машин и бросились в наш подъезд.

– Боже мой! – сказал папа. – К кому это?

И пошёл открывать, потому что нам в дверь позвонили.

– Всё, – сказал я, – мне надоело быть хорошим. Теперь я буду плохим. Динку задушу, Крюкова убью лопатой, а сам отравлюсь цианистым калием.

Я был золотой человек, и мне никому не хотелось подкинуть на стул скорпиона. Если мне кто-то сделает хорошее, я отблагодарю, если мне кто-то сделает плохое, я это позабуду. Меня все любили.

– Ты как я, – говорил мне папа. – Меня то все любят, то никто.

– Нет, меня всегда все, – отвечал я ему.

Теперь я хочу одного: сбросить Крюкова в яму с голодными львами. А при имени «Динка» у меня становится жарко в ушах и так страшно колотится сердце, что сосед Войцехов с женою кричат через стену:

– Чем вы там стучите, чем? Нарушаете общественный покой!

Недавно еще я спрашивал у папы:

– Скажи, как это влюбиться? Вот я, – говорил я, – никак не могу влюбиться. А он отвечал:

– Андрюха, не горюй! Хороший человек – он всегда влипнет.

И вот я готов за неё отдать всё: доброе имя, талант, жизнь и летние каникулы. Час без неё приравнивается к суткам. Я хочу, чтоб у нас были дети.

– Пап! – кричу я. – Откуда берутся дети?

– Это ты узнаешь в процессе познания мира, – отвечает он.

А я не могу ждать! Я этого не умею делать. Тем хуже для Крюкова, если при живом мне он будет гулять с Динкой. За лето он сильно вырос, выросли у него какие-то редкие зубы спереди, и он ходил в школу с портсигаром. Я оскорблял учителей, кричал на математике нечеловеческими голосами и бил себя кулаками в грудь, как самец гориллы, чтобы он, Крюков, понял, какой я крутой парень.

А Крюков купил пирожок с повидлом, понюхал его, размахнулся и бросил в меня, как булыжник.

Тогда я решил откусить ему голову.

Перед тем, как откусить, я заявил о своем намерении папе, но родной отец встал мне поперек дороги.

– Сынок! – сказал он. – Ты повредился рассудком. Первое чувство, которым обязан руководствоваться житель нашего района Орехово-Борисово – это чувство здравого смысла. Взгляни на себя: разве ты – это ты? Лоб стал шишковатый, плечи волосатые, и ты разве не видишь, что ты окосел?

– Разве я окосел? – удивился я.

– Да, ты окосел. И окривел, – с горечью добавил папа. – Хочешь, я осыплю тебя подарками, а ты дашь мне честное слово завить своё горе верёвочкой.

И он подарил мне чёрный халат для труда и физкультурный костюм.

– Я мальчик конченный, – сказал я, надев чёрный халат, и застегнул его на все пуговицы. – Я очень приличный, воспитанный, но конченный.

– В таком случае, – вздохнул папа, – я должен показать тебя психотерапевту.

Когда меня вели к психотерапевту, чтобы он избавил меня от моей любви, я слышал пение, кто-то поет в блочном доме напротив часами: а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!.. Над нами летали чайки, белые, как таблетки. Папа вёл меня за руку и говорил:

– Не бойся, Андрюха! Психотерапевт Варежкин – всемирно-известный гипнотизер. Он взглядом разгоняет в небе тучи. Одна бабушка – ей девяносто три года – двадцать лет лежала – не двигалась. А как начала принимать его сеансы, встала и уже четыре раза сходила в магазин. Силой своей мысли Гавриил Харитонович Варежкин мог бы поработить мир! Что ему стоит сделать так, чтобы ты опять зажил припеваючи?

И он распахнул передо мной дверь кооператива «Эскулап».

В подвальном этаже они отгородили угол для великого гипнотизера. Мы заплатили десять рублей и очутились у него за ширмой.

Гавриил Харитонович встретил нас пронзительным взглядом. Я сел около него на стул, и он спросил, разложив перед собой чистую голубую медицинскую карту:

– На что жалуетесь? Я сказал:

– Ка-ка-как его?.. – и начал озираться.

– Умственная отсталость? – спрашивает Варежкин.

– Хуже, – махнул рукой папа и вкратце изложил ему нашу беду, суть которой была в том, что он опасается, как бы я не скапустился от своей первой любви, плюс как бы из его сына не вырос убийца и садист.

– Ясно, – кивнул Варежкин и крупным почерком записал в мою историю болезни: Андрей Антонов. 10 лет. Синдром «Отелло».

– Ты знаешь, кто такой Отелло? – спросил он.

– Это лётчик, – сказал я. – Герой Великой Отечественной войны.

– Герой войны — Гастелло, – говорит Варежкин. – Отелло – герой английской трагедии. Он из-за ревности удушил замечательную женщину Дездемону.

– Просто ни в какие ворота не лезет, – сердито сказал папа.

– Такой человек – всё равно что мопед без руля и без тормоза, — веско промолвил Гавриил Харитонович. – Ты нелюдимый или общительный?

– И то и другое, – сказал я.

– Запоров нет?

– Нет.

Мы помолчали копеек на семьдесят. Варежкин что-то обмозговывал. У него подбородок кривой стал, как турецкая сабля. И он сказал мне, взмахнув этой саблей:

– Раз ты человек таких бурных страстей, тебе надо с ними покончить. Это очень просто. Во-первых, не стоять в стороне от спорта. Второе: поставить перед собой какую-нибудь великую цель: скажем, возродить реку или отреставрировать храм. Есть ещё один способ – впустить в себя океан информации… То-олько не вариться в собственном соку!!! – победоносно закончил он и поднялся, дав нам понять, что вопрос исчерпан.

Не теряя ни минуты, папа купил мне пластмассовую гирю, налил в неё воды и втянул меня в «железные игры». Я накачивал мышцы, как зверь, с полшестого утра до одиннадцати вечера с короткими передышками на школу, обед и сон. С каждым днем мы серьёзней и серьёзней относились к моим мышцам. Гири в пять килограммов нам показалось мало, и папа купил мне семикилограммовую!.. А мама – десяти!..

Все мои мысли теперь были заняты гирями, и я начал постепенно забывать Динку: Динкин взгляд, Динкин нос, Динкин голос, портфель, пальто, сапоги.

Но когда в школу вместо Динки пришел её папа и сказал, что у нее КАТАР, когда я услышал это слово, я сделал страшные глаза, а он закричал:

– Что ты, что с тобой?!! КАТАР – это такая простуда!

А я уже не слышал ничего, я бежал навещать Динку, неся ей все яблоки, груши, бананы и баклажаны своего сердца.

Но когда перед моим носом в её подъезд вошел Крюков… И зашагал по лестнице, не замечая, как смотрит ему в спину мой злой глаз. Гипноз, Гавриил Харитонович – все пошло прахом.

– Сейчас я разделаюсь с ним, – решил я, – чтоб он позабыл сюда дорогу. Ведь я уже не тот, что прежде. «Железные игры» сделали свое дело. Любой соперник теперь мне был по плечу. Я крикнул:

– Крюков!

Он обернулся. Мы померялись взглядами. Он стоял без шапки на верхней ступеньке лестницы. Я – в шапочке с помпоном – на нижней. Мы мерились и мерялись. И когда мне показалось, что Крюков трезво оценил обстановку и готов отступить, он тут и говорит:

– Ну чего тебе, помпончик?

Я остолбенел. Слово «помпончик» выбило меня из седла. Я был в нокауте до драки.

– У тебя спина белая, – пробормотал я, – давай отряхну…

И он спокойно потопал к Динке, корабль, не знавший кораблекрушений. А я кинулся домой и вылил в унитаз воду из своих пластмассовых гирь.

– Папа! – говорю я. – Всё вернулось.

А он мне:

– Сынок! Едем в зоомагазин? Я куплю тебе лягушку пипу.

– Папа! – кричу я. – Мне хочется две вещи: жениться и умереть.

Так мы опять оказались у Варежкина.

– Андрей, – сказал он недовольно, – ты полностью пустил под откос мою концепцию. Но Гавриил Варежкин не из тех, что бросает пациента на полпути. Тысячу курильщиков избавил я от табакокурения. Я убедил психически больного карликового пинчера в том, что он не кролик. Пять человек благодаря мне восстали из гроба. Мой тебе совет: удиви её!

– Чем? – спросил я.

– У нас в школе, – задумчиво отвечал Варежкин, – многие шевелили ушами, потом культивировалась искусственная отрыжка.

– А мой друг, – радостно подхватил папа, – полковник Чмокин, пленил девушку тем, что здорово хрюкал свиньей и визжал. Только своим этим виртуозным искусством не смог покорить её папу, который заподозрил, что он дебил.

– Неважно чем, – подвел итог Гавриил Харитонович. – Главное, покрыть себя неувядаемой славой.

Декабрьскому восстанию тысяча девятьсот пятого года был посвящен у нас в школе лыжный забег. Я связывал лыжи веревочкой, напяливал штаны с лампасами и говорил:

– Чтобы не опозорить честь школы, я туда пойду.

А папа:

– Может, наоборот? Чтобы не опозорить, сиди дома?

Играл в овраге марш Преображенского полка. Динка с лыжами – вся в жёлтом! И я смотрел на нее, смотрел и даже когда не смотрел – смотрел. Народ построился друг за другом. У всех, как у одного, завязаны шнурки.

– Пошёл! – крикнул физкультурник.

Первый Крюков. За ним через пять секунд я. Как я шпарил! Аж уши в трубочку свернулись. Я ничего не видел вокруг, только его, крюковскую спину. Я мчал, дул, летел! А он неторопливо уходил от меня, и чем дальше он уходил, тем громаднее становился.

Когда все добрались до финиша и без сил повалились в снег, наш учитель сказал:

– Люди-звери! Кто сможет пробежать второй круг?

– Дураков нет, – ответил непобедимый Крюков.

– Есть, – сказал я, ещё не отдышавшись, и встал, и безумный взгляд бросил на Динку. А она, наконец-то, посмотрела на меня.

– Тогда пошел! – крикнул физкультурник и засек время.

Черный потолок плыл над лесом, дул ветер ледяной, но мысль о том, что я поразил Динку и переплюнул Крюкова, придавала мне сил. Я бежал, бежал, бежал и, уже выруливая на финишную прямую, представил, что сейчас будет! Венок, поцелуи, объятия!.. Кто-то кинется качать – это обязательно. Кто-то заскрежещет зубами от злости, в такой толпе всегда найдётся завистник. Но бравурный марш Преображенского полка заглушит неприятные звуки. Народ отхлынет, и я увижу Динку. Она скажет:

– Андрей! Всегда лучше, когда о тебе думают хуже, а ты лучше, чем когда о тебе думают лучше, а ты хуже!

Для этого случая приготовил я самую свою лучезарную улыбку и начал вглядываться в снегопад, пытаясь различить встречающую толпу. Смотрю – что такое? По-моему, нет никого! Ужасное подозрение шевельнулось в моей груди. И чем ближе я подъезжал, тем виднее мне становилось, что все давно разошлись по домам.

Я застыл у черты и как дурак улыбался, а кругом расстилались бескрайние вечнозелёные снега.

Тогда я рванул на третий круг. Теперь уж совсем один. Только дятел был в небе. Он время от времени складывал крылья и падал, но потом спохватывался и взлетал – видно, дятлы так проверяют смелость. Вот лыжа сломанная, здесь кто-то замёрз до меня. А у меня вьюга за штанами, и уже снег мне стал нехолодный!..

Я шёл на лыжах по сухой, растрескавшейся земле. Много дней и ночей, не смыкая глаз, под открытым небом. Мимо льда и мяты, полыни, огня и корней, по песку пустынь, по инею на траве, сквозь снежные заносы.

Я падал от жары, мок и коченел, проваливался в полыньи и выбирался на льдины.

На двенадцатом круге я понял, что больше не могу. Я упал, и пока меня заметала пурга, глядел, как загорается последняя заря над Орехово-Борисовом. Глаза мои закрылись, и я очутился в загробном мире.

Слышу, кто-то зовёт:

– Андрей! – и несется вдогонку – такой, какой грузчик бывает – небритый и страшный. Догнал, скинул кроличью шапку – это был Варежкин Гавриил Харитонович.

– Меня бросила жена, – сказал он мимолетом, выруливая к райским кущам. – Я ее задушил, своего соперника Бориса Витальевича Котова убил лопатой, а сам отравился цианистым калием.

Тут его черти окружили – с чугунной сковородкой. Схватили, скрутили, связали, кинули на сковороду, развели под ним огонь.

– Андрюха! – вскричал он. – Андрюха! – папиным голосом. Смотрю – это папа трясёт меня за плечо.

– Вставай, – говорит, – не лежи на снегу, простудишься. Динка ждет тебя у нас дома, зовет в кино.

– Не могу, – говорю я ему, – я умер.

– Нет, сынок, – ответил он, – ты умер не до конца…

…Через месяц я полюбил другую девушку.

Жило-было увеличительное стекло. Оно лежало себе, лежало в лесу – видно, кто-то его уронил. И вот что из этого получилось…

Шёл по этому лесу ёж. Шёл-шёл, смотрит – лежит увеличительное стекло. Ёж всю свою жизнь прожил в лесу и никогда не видел увеличительных стёкол. Он даже не знал, что увеличительное стекло называется увеличительным стеклом, и поэтому сказал сам себе:

– Что это за штука такая валяется? Штукенция какая-то интересная, а?

Он взял увеличительное стекло в лапы и начал смотреть сквозь него на весь окружающий мир. И увидел, что окружающий мир стал большой-большой, намного больше, чем раньше.

И ещё намного больше стало всякой всячины, чего он раньше и не замечал. Например, маленьких песчинок, палочек, ямок, чёрточек и козявок.

И вот тут он увидел муравья. Раньше он не замечал муравьёв, потому что они были маленькие. А теперь муравей был большой, увеличенный увеличительным стеклом, и ещё он тащил настоящее бревно. Хотя на самом деле это была травинка, если посмотреть без увеличительного стекла.

Ежу очень понравился этот муравей, как он тащил тяжёлое бревно. Да и лицо его понравилось: хорошее было у муравья лицо – доброе и задумчивое.

И вдруг… муравей попал в паутину к пауку. Зазевался и – бац! – попал. Запутался сразу, а паук тут как тут, к себе муравья тащит, хочет съесть!

Наставил ёж увеличительное стекло на паука и даже испугался – такое у этого паука было злое, сердитое и жадное лицо!

Тогда ёж сказал пауку:

– А ну, отпусти муравья, а не то как дам! Места мокрого от тебя не останется, злюка ты и жадина такая!

Струсил паук, потому что ёж был намного больше его и намного сильнее. Отпустил он муравья, сделал вид, как будто он изменился в лучшую сторону, и говорит:

– Я больше не буду. Я теперь буду кушать только грибы и ягоды. Ну, я пошёл…

А сам думает:

«Что это с ежом? В добрые старые времена я муравьёв целыми кучами ел – он никогда ни за кого не заступался. Это всё стекло увеличительное виновато! Ну я ему отомщу, уничтожу, разобью вдребезги!»

И пошёл паук незаметно за ежом. А ёж его не замечает, шагает себе и глядит по сторонам сквозь увеличительное стекло.

– Скажи, дорогой, ты откуда? Ты кто? – спрашивает он у каждого встречного.

– Я – тля!

– Я – сколопендра!

– Я – клоп лесной…

– Приятели! Земляки! Братцы-кролики!!! – удивляется ёж. – Кого-кого только не бывает на свете!.. Гусеница, хватит листья обгрызать!

– Это мое личное дело! – огрызнулась гусеница.

– Да! – высунулся из кустов паук. – Личное дело каждого – что и кого он ест.

– Нет, общественное! – говорит ёж. Он обернулся, но паук исчез. – Товарищ! – кричит ёж сороконожке. – Вы почему мрачнее тучи?

– Я ногу подвернула. Как видно, перелом.

Еж положил увеличительное стекло, хотел оказать первую медицинскую помощь. А паук как кинет лассо! Набросил на увеличительное стекло и потащил в кусты!

К счастью, ёж без стекла не разобрал, какая нога болит у сороконожки – тридцать третья или тридцать четвёртая. Вовремя успел. А то бы ищи-свищи стекло!..

На каждом шагу подстерегала увеличительное стекло опасность.

– Друзья! – кричит ёж. – Братья одноклеточные! Мошки, букашки, инфузории туфельки! Зову всех в гости! Закачу вам пир!

Он стекло прислонил к сосне, на минуту оставил без присмотра. Паук хвать лопату! И давай увеличительное стекло быстро-быстро в землю закапывать.

А сквозь стекло солнце как начало шпарить на паука, жара-то получилась увеличенная!! Как в Африке, в пустыне Сахара. Такую только тарантул какой-нибудь вытерпел бы или скорпион. А это был наш среднерусский паучок. Еле ноги унёс, а то бы солнечный удар был обеспечен.

Шагает ёж домой, а за ним – бессчётная компания, которую не увидеть невооруженным глазом. Летят, ползут, плывут, кое-кто скачет… Шу-шу-шу! – в чём дело, не поймут. Никогда ёж на них никакого внимания не обращал, а тут вдруг – друг-раздруг!

Но и паук не отстает.

«Я не я буду, – думает, – если не наврежу ежу! Не напакощу! Увеличительное стекло не погублю!»

Все гурьбой – в дом, а он на улице ждёт не дождётся удобного момента.

Сели насекомые за стол, приготовились угощаться, слышат – из-под стола хриплый бас:

– Баста, уезжаю! Буду жить и работать на речном пароходе.

Взглянул ёж под стол в увеличительное стекло – а там ужасное существо. У него такое длинное туловище, длинные крылья, длинные ноги и длинные усы. Но это не всё. Там же под столом лежал музыкальный инструмент – саксофон.

– Это кто это? – спрашивает ёж.

– Эх ты, – сказало существо. – Мы век живём с тобою в одном доме, а ты даже не знаешь, что я сверчок.

–Лучший саксофонист нашего времени! – добавил клоп лесной.

– Здесь жизнь сверчка полна печали, – сказал сверчок. – Я вечно хожу больной. В окне уже год как нет стекла. Устроюсь в уличный оркестр!.. Биг-бэнд!.. А то ёж, видимо, решил, что играть джаз может любой балбес.

– Не уходи! – говорит ёж. – Ещё не спето столько песен!..

И он вставил в окно увеличительное стекло.

Праздничный ужин начался! Сверчок согрелся и один заменил целый танцевальный оркестр. Он даже сам не ожидал, что может получиться так здорово. Лесной клоп пел, остальные – в том числе ёж и сороконожка с загипсованной ногой – танцевали. Инфузория туфелька лихо отбивала чечётку!

А гусеница ела без остановки. Слопала шесть булочек с повидлом, яблочный пирог, четыре кулебяки, выпила два литра молока и кастрюлю кофе.

За окном стемнело. В небе зажглись звёзды. Через увеличительное стекло они казалась огромными и яркими. А паук тут как тут. Подкрался к дому под покровом темноты с большим-большим футбольным мячом, прицелился в увеличительное стекло и ка-ак даст!

«Ага! – думает. – Сейчас оно – дзынь-дзынь – и нету!»

А оно стоит в раме целое-невредимое и увеличивает, как ни в чём не бывало. Бил его паук, бил, палкой бил, шишками пулял – ничем не раскокошил.

Толстое оно ведь очень и крепкое – увеличительное стекло.

Теперь мы висели один на один, с глазу на глаз, не на жизнь, а на смерть. Он висел ровно и немигающим глазом глядел прямо перед собой, производя впечатление человека, способного с легкостью провисеть жизнь.

Я тоже висел – несгибаемый, с бесстрастным лицом. Я знал: если я упаду – меня ждёт бесславный конец.

Как-то у нас по природоведению была контрольная на тему человека. Мы проходили голову, скелет, лопатки, зубы, уши… Все хохотали я не знаю как! А Маргарита Лукьяновна сказала:
– Кому смешно, может выйти посмеяться за дверью.

И прицепилась именно ко мне.

– Антонов, – говорит она, – ты знаешь, где у человека что?

А я смеюсь, не могу остановиться. Такая чертовская вещь этот смех. Его нельзя сдержать, можно только напрячься, но в этом случае я за себя не ручаюсь.

– Антонов, – сказала Маргарита Лукьяновна. – Я ясно вижу твоё будущее. Ты никогда не принесёшь пользу Родине. И не достигнешь никаких высот. Ты будешь есть из плохой тарелки, дырявой ложкой, спать на диване с клопами и в пьяной драке зарежешь товарища.

Вообще уже учителя дошли! Им даже в голову не приходит, что такой двоечник, как я, может стать садовником. Ведь стать садовником – никаких дипломов не нужно.

Садовником в красных кедах, окучивающим пионы, в кепке и с бакенбардами.

Откуда ей знать, что я сам всех боюсь?

Если я вижу жужелицу в книге, мне кажется, что она меня уже укусила. Когда я был маленький и видел много людей, и что все они идут куда-то, мне казалось, что все они идут убивать дракона.

И вот теперь он – Буздалов. О нём во дворе ходили страшные слухи.

– Видишь – трава примятая? – говорили жильцы. – Здесь Буздалов сидел в одном шерстяном носке и из-за куста подслушивал чужие разговоры.

– Видишь перья? – говорили они. – Это Буздалов ворону съел.

Буздалов – ногти нестриженые, зубы нечищеные, голова, как бицепс на плечах, а первое слово, которое он сказал в своей жизни, – «топор».

Как-то Буздалов допрыгался: ему выбили зуб, а через неделю на этом месте у него вырос новый зуб – золотой.

Я чуть не умер от страха, когда он погнался за мной – хотел пригробить. Но я отвлек его разговором.

Папа говорит:
– Мой Андрюха, хотя и двоечник, но очень способный. Я его отдам в английскую школу, и в музыкальную, и в фигурное катание.

А мама:
– Какое фигурное катание? Ему надо учиться лупасить хулиганов! Нельзя в наше время быть тютей и мокрой курицей.

– Люся, Люся! – отвечал папа. – У каждого из нас есть свой ангел-хранитель. И если кто-то не слышит шороха его крыльев, то это у него с ушами что-то, а не означает, что его нет.

– Но на всякий случай, – говорила мама, – ты должен воспитывать в Андрюне храбрость.

А папа отвечал:
– Я и сам-то не очень храбрый. Я научу нашего сына великому искусству убегать. Ты знаешь, Люся, когда надо убегать? За пять минут до того, как возникнет опасность.

– А если с ним будет девушка? – сказала мама. – И на эту девушку в тёмном переулке накинется головорез?

Я сразу представил себе: ночь, ветер тёплый, совсем не пронизывающий, я и моя девушка возвращаемся из ресторана.

– Это какое созвездие, Андрей? – спрашивает девушка.

– Это Большая Медведица, дорогуша, – отвечаю я.

И тут появляется Буздалов с чугунным утюгом. И перед носом у моей девушки демонстративно накачивает мышцы шеи.

– Хорошее дело, – говорит он, – мускулы качать. Благородное. Ни о чём не думать, только качать и качать. А потом их взять как-нибудь однажды и использовать!..

Я бы дал тягу, но моя девушка – нескладная, неуклюжая, ей не унести ноги от Буздалова. Если я убегу, он стукнет её утюгом и съест, как ворону.

– Я должен спасти свою девушку, – сказал я.

И папа сказал:
– Да, ты должен её спасти.

И он повел меня в секцию боевых китайских искусств при ЖЭКе. В одну вошли дверь – там арбузы продают. В другом помещении встретил нас физкультурник. Сам красный, с красными руками, такой пупок у него мускулистый. Тренер у-шу Александр Алексеевич.

Потные, красные, толпились вокруг его воспитанники. Особенно кто прошел курс, тот выглядел, конечно, смачно. Мы как взглянули с папой – такие лица, такая речь там слышится, – нам сразу захотелось домой.

Но моя перетрусившая девушка, похожая на пингвина, стояла у меня перед глазами, а злоумышленник Буздалов занёс над нею свой утюг.

– Я остаюсь, – сказал я папе.

А папа сказал тренеру:
– Друг! Возьми моего сына в обучение. А то что у нас за семья? Мать больная, прикована к постели – у неё ангина. Я – ты видишь – сутулый, сухощавый. Пусть хоть сын у нас будет громила.

С этими словами папа внёс за меня деньги и пошёл покупать арбуз.

– Китайская борьба у-шу, – начал Александр Алексеевич, когда мы набились в физкультурный зал, – учит избавляться от образа врага. Достаточно представить его себе в деталях, или, как мы – мастера у-шу это называем, – создать фантом.

Я отвернулся и стал смотреть в окно. Какое дуб необычайное дерево! Не липа, не тополь, чего в городе полно. А именно дуб! И жёлуди, я их всегда собираю. Это всё равно как бесплатный подарок.

– Вот он стоит перед тобой – твой враг, – сказал Александр Алексеевич. – И бой с ним лёгок, как щелчок пальцев.

А я думал: «Чего слоны не стесняются без штанов ходить? Такие же люди, только жирные».

– Вы должны ВСЁ вложить в свой удар, – настаивал Александр Алексеевич. – В бою, говорят китайцы, участвуют даже мышцы уха, хотя в ухе мышц нет!..

А я не понимаю, как может захотеться ударить человека? И также я не представляю, как это может чесаться хвост?

– Присел! – вдруг крикнул Александр Алексеевич. – Чем ниже присядешь, тем ты недосягаемей. Стальной кулак! Удар!!!

По команде мастера секция боевых китайских искусств ринулась поражать образ своего врага. Тысячу синяков им насажали и миллион подглазников.

«Ну, – я подумал, – Буздалов, держись! Отмолочу, никакой бронежилет не поможет!»

И тут я увидел фантом Буздалова. Фантом выжидательно смотрел на меня, и взгляд у него был какой-то недобрый.

Дурак, я всё детство гири не ворочал. Я бы этот фантом без китайской помощи – одной своей русской силой одолел. А так я ему два слабеньких убогих щелчка дал, а он мне как даст два здоровых!

Тогда я его ущипнул и укусил. А он на меня – с утюгом! Это был ужасный миг. Фантом Буздалова припёр меня к шведской стенке. Я закрыл глаза и приготовился к самому худшему.

Бывают же такие беззащитные, как я. У всех на земле есть коронный приём: удар ногой, подсечка или освобождение от захвата. Даже альбатрос может отпугнуть врага! Он отрыгивает переваренную пищу, вися на ветре, чем вводит в смятение любого хищника или неприятеля.

Но и у меня есть тайное могущество: я могу очень долго висеть на перекладине. У меня диплом – там так и написано: «За победу в соревнованиях «Вис»!»

– Послушай, – сказал я фантому Буздалова. – Давай, кто кого перевисит?

Фантом с утюгом замер.

– Зависнем на шведской стенке? – дружелюбно говорю я. – Ты дольше провисишь – твоя взяла. Я дольше – моя.

И он повис – в полной уверенности, что перевисеть меня – проще пареной репы.

Повисли за компанию бойцы у-шу, был даже среди них самый настоящий китаец, хотя все думали, что он грузин. Повис и наш мастер Александр Алексеевич.

Народ висел молча, погружённый в свои думы. Один боец упал, за ним второй и третий.

Бойцы срывались и падали со стуком на пол, так что физкультурный зал был устлан павшими бойцами.

С прощальным криком полетел китаец, и я увидел его веснушчатую спину. С верхней перекладины загремел Александр Алексеевич.

Теперь мы висели один на один, с глазу на глаз, не на жизнь, а на смерть. Фантом висел ровно, суча ногами. Я тоже висел, сохраняя свободу и самоуважение. Бойцы у-шу сгрудились вокруг и стали спорить на арбуз – кто из нас победит. Китаец, оглушённый падением, подзадоривал фантома. Остальные, к их чести – болели за меня.

Вдруг фантом закачался, посинел, высунул язык – весь в рытвинах и оврагах – географический язык! – и сделал попытку лягнуть меня ногой.

Ярости фантома я противопоставил свое хладнокровие. Ведь в висении может помочь только висение. Надо тихо висеть и висеть и забыть, что ты можешь не висеть.

По мере того как он скисал, я всё больше и больше воодушевлялся. Шар на елке и плащ на гвозде не висят так спокойно и радостно, как я висел, атакуя Буздалова.

Кислая мина фантома возвестила о его поражении. Он пал духом. А потом и весь рухнул, целиком.

– Нечестно! – закричал он. – У меня в кармане чугунный утюг!!!

А я ему:
– Мне-то что?

Что мне теперь до всего до этого?! Меня ждёт папа с арбузом на лавке во дворе.

– Арбузика хочется! – говорит папа. – Жаль, нечем скибочку отрезать…

Я размахнулся и ребром ладони как расколю напополам арбуз! А из арбуза выскочил красный попугай, весь в арбузных косточках. И побежал в неизвестном направлении.

– Ой, Марина, как кстати! – взвизгнул Кукумбер, кинувшись к Марине Москвиной, которая зашла в редакцию за новым журналом. – У нас как раз закончились твои рассказы. Не дашь ли нам чего-нибудь ещё? – и Кукумбер беспардонно влез по самые плечи в пухленький кожаный Маринин портфель. – Вот, например, это… – он выхватил наугад первый попавшийся листок.

– А бери, – щедро махнула рукой Марина. – У меня их навалом.

Кукумбер принялся жадно читать, а когда дочитал до конца, поднял задумчивый взгляд.

– Эта история почему-то кажется мне знакомой. Это случайно не…

– Ну конечно, – обрадовалась Марина. – Рада, что ты вспомнил. По ней же сделали мультфильм.

– Точно! – хлопнул себя по лбу Кукумбер. – То-то, когда читаешь, как будто картинки перед глазами крутятся.

– Ну и жара сегодня! – зевнул крокодил. – Даже из воды вылезать неохота. А надо, надо… – И он поплыл к берегу.

Там в песке несколько дней назад он зарыл яйцо и всё бегал смотреть, когда из него вылупится сынок – крокодильчик. Но шло время, у других крокодилов малыши уже в речке плавали, а у него… Вот и сейчас – в который раз! – крокодил откопал целенькое яйцо, огорчённо повертел его в лапах, поднёс к уху. Вдруг слышит: «Тук-тук!»

– Кто-то есть! – обрадовался крокодил. – Да-да! Входи! Ой, то есть, выходи!

– Чего кричишь? – подползла бабка-крокодилица. – Помочь, что ли?

– Подожди, – прошептал крокодил, – пускай сам…

– Тук-тук! – будто кто-то изнутри стучал молоточком.

Треснула скорлупа, из дырки показалась голова. Крокодил замер.

– Тук! – И на траву из расколотого яйца выпал мокрый желторотый птенец.

– Пф-ф! – зашипела бабка-крокодилица.– Это ещё что за новости?

Крокодил недоумённо пожал плечами. А птенец с любопытством поглядел вокруг и поскакал, сначала тихонько, а потом всё веселей и уверенней – к крокодилу. Крокодил попятился.

– Слушай, – опомнилась, наконец, зелёная зубастая старуха. – Я прожила долгую жизнь, многое повидала, но такого – никогда. Хочешь знать моё мнение? Сделай вид, будто у тебя никто не родился.

– А он? – растерянно спросил крокодил.

– Его нужно сейчас же съесть. А не то засмеют тебя крокодилы. Давай – ам! – и нету! Приятного аппетита!

– Спасибо, – пролепетал крокодил. Он поглядел на птенца. Тот хлопал голыми крылышками, пищал, свиристел. Обидно ведь – ты вылупился, а тебе никто не рад. Зато когда он, наконец, снова увидел крокодила, бросился к нему со всех ног.

«Значит, съем его сейчас, а то, правда, неприятностей не оберёшься!» – подумал крокодил, но рот разинуть не смог, до того доверчив был желторотый.

– Глотай, как таблетку, потом запьёшь! – шипела крокодилица.

– Сейчас, погоди, вот слезет с носа!..

Но когда птенец потёрся о шершавую щеку крокодила и пропищал «Паа-па!», тот вдруг понял: не сможет он его съесть. Не сможет – и всё. Ведь это был ЕГО птенец.

– Ах, так?! – И крокодилица плюхнулась прямо с обрыва в воду.

Она тут же разболтала о птенце всем крокодилам в реке. Вы, наверное, сами замечали: крокодилы на редкость любопытные звери, а такое всё-таки не каждый день случается. И хотя была страшная жара, они вылезли все из воды. Окружили крокодила, пасти свои поразинули и давай хохотать! Смеялись даже зелёные крошки, которые сами только что вылупились.

Птенец испугался и спрятался за крокодила. Тогда крокодил сказал:
– Послушайте, странное всё-таки дело! Ну, повезло вам, появились вы на свет по всем правилам, как положено. А если кто-то получился не похожим на вас? Так давай смейся над ним, дразни, а ещё лучше – проглоти! Так получается?

Все замолчали.

– Ты и сам бы смеялся на нашем месте…

– Не знаю, может быть, – задумался крокодил. – Зато после того, как у меня такое случилось, я ни над кем смеяться не буду. И предупреждаю: этот крокодильчик… гм… или кто он там… будет жить со мной. Если его кто тронет – пеняйте на себя.

Так и зажили они вместе. Крокодил построил птенцу домик в тени на берегу, таскал ему туда червяков и мошек, которых он с утра до вечера ловил в лесу. Если птенец куда-нибудь исчезал, крокодил волновался, искал его повсюду, спрашивал у сородичей:
– Птенца моего не видели? Птенец не пробегал?

А они чуть не лопались от желания расхохотаться, но, помня угрозу крокодила, сдерживались. Зато за глаза над ним потешались.

Бабки-крокодилицы судачили:
– Ну не глупо ли реветь от радости из-за того, что пигалица покрылась пухом…

– А на крыльях у этого заморыша, видите ли, перья выросли…

– Вы слышали новость? Пигалица перемахнула через куст.

– Ах, какое событие! Крокодил от счастья всю ночь не спал. Чокнутый! Вы на него поглядите!

Все обернулись.

Крокодил стоял задрав голову и смотрел, как над лесом летел птенец.

– Куда ты? Не смей летать! Упадешь! Вернись! – кричал что есть мочи взволнованный крокодил. И услышал в ответ:
– Не упаду! Я птица! Настоящая птица! Я уже не птенец!

– Будь осторожен! То есть… осторожна, – ещё раз крикнул крокодил.

– Научить тебя летать, папа?– прозвенело в воздухе.

– Да! Да! – обрадовался крокодил, а сам подумал:
«Тогда я смогу охранять тебя везде, даже в небе. Но как же я полечу? У меня нет крыльев…»

– Очумел! – сокрушалась бабка-крокодилица. – Был крокодил как крокодил. И вдруг – трах-тарарах! – летать вздумал!

– Да ничего у него не получится, – завистливо галдели молодые крокодильчики.

Птица спустилась на голову крокодилу и прошептала ему что-то на ухо. Крокодилы тоже навострили уши, но она говорила очень тихо.

– Эй! Там погромче нельзя? – не выдержал кто-то.

– Нет, – ответила птица. – Это наша семейная тайна. Ну, попробуй! – улыбнулась она своему крокодилу.

– Попробуй! Попробуй! – захохотали из реки разинутые пасти.

Они, конечно, не верили, что крокодил сможет полететь. А он разбежался, оттолкнулся хвостом от земли, взмахнул лапами и – поплыл по воздуху, как аэростат. Сначала он удивился, потом обрадовался, а когда взмыл слишком высоко – испугался. Но в ту же минуту услышал голос:
– Все хорошо, папа! Двигай, двигай лапами, как будто в воде плывёшь…

Больше в тех краях никто не видел маленькую серую птицу и летающего крокодила. А история о них давно превратилась в сказку, которую рассказывают своим малышам звери в джунглях.

(из книги «Учись видеть»)

Марина Москвина — известный детский писатель, обладатель диплома Андерсена, много лет занимается с молодыми писателями. В нашем журнале «Наша школа» печатается её книга «Учись видеть». Все интересующиеся могут почитать. Но одну главу из этой книги наш Кукумбер решил поместить на этих страницах, на которых обычно печатаются произведения наших читателей. А почему – поймёте. Когда прочитаете.

Я никогда не мечтала быть детским писателем. Что это за профессия, думала я, ни то ни се. В детстве я любила читать вполне взрослые книжки типа Майн Рида или Жюля Верна, Вальтера Скотта или Фенимора Купера. А когда я вырасту, я думала, то буду просто искателем приключений. Стану путешествовать по всей Земле, встречать разных людей, пройду огонь, воду и медные трубы, а в глубокой старости я собиралась сесть в кресло у камелька, пропустить стаканчик грога, раскурить свою капитанскую трубку и рассказывать внукам о прожитой жизни, наполненной героическими подвигами.

Правда, я никак не могла дождаться старости и прямо в детстве так и норовила рассесться у камелька, раскурить трубку и уже начать свои рассказы. Ведь каждый день со мной происходили сногсшибательные события, о которых я готова была немедленно поведать миру, безбожно привирая, себя, разумеется, помещая в центр Вселенной, и эта черта – о ужас! – осталась у меня до сих пор.

И вот однажды мне в руки попадает книга рассказов Юрия Сотника: «Архимед» Вовки Грушина», «Как я был самостоятельным», «Гадюка»… Я лениво начинаю листать, так, от нечего делать, вчитываюсь и постепенно обнаруживаю, что эта книга… о моей жизни!

В точности такие ребята, как я, там дружат, врут, дерутся, сбиваются с ног в поисках какой-то неведомой птицы, строят подводную лодку, чуть ли не тонут в ней, попадают в глупейшие положения, но стараются выйти из них как можно достойнее, различными способами испытывают себя на храбрость – короче, писатель Юрий Сотник мне протянул тогда свою руку, и я ее с благодарностью пожала.

В тот день, я это отлично помню, пришла мне в голову мысль, что я, наверно, тоже когда-нибудь стану детским писателем.

Потом я выросла и сто раз могла забыть об этом, правильно? Но нет! В один прекрасный день я забросила все свои серьезные дела и отправилась в литобъединение при Союзе Писателей.

И тут выясняется, что ведут эту студию чудесный поэт Яков Аким и… Юрий Сотник!!!

Вот это было здорово, когда ты мог не только видеть вблизи любимых писателей твоего детства, но и раз в неделю выслушивать их суровые речи.

Они были страшно суровы с нами – на всякий пожарный, чтоб мы не подумали, что, мол, детский писатель – это «сю-сю-сю» или «тяп-ляп».

Помню, одна поэтесса читала свое стихотворение, там у нее какие-то «девчушки» никак не могли изловить «солнечного зайчишку».

Юрий Сотник был к нам более снисходителен, чем Яков Аким.

– Что ж, в этом стихотворении есть «скелет», – сказал Юрий Вячеславович. – И по мысли ничего. Только слишком уж много уменьшительно-ласкательных суффиксов.

А Яков Аким:

– Юрий Вячеславович – рентгенолог, он усмотрел «скелет». Я же – кроме «девчушек» и «зайчишек» не вижу ничего.

– Но я ведь начинающая, – обиженно сказала поэтесса.

– Начинающий, – ответил Яков Аким, – должен начинать не с нуля, а с того хорошего, что было УЖЕ написано.

Я всегда вспоминаю его золотые слова, когда обрушиваю на ваши головы целые миры, о существовании которых вы, как правило, ничего не слыхали. Сначала мы в поте лица своего наверстываем упущенное: читаем рассказы Николая Носова «Мишкина каша», «Фантазеры», «Тук-тук-тук», «Живая шляпа». Виктора Драгунского «Он живой и светится», «Где это видано, где это слыхано…», «Англичанин Павля»… Ну как же, как же вы ухитрились вырасти, не читая «Денискины рассказы»? Так и хочется вам сказать: растите обратно! Пока не прочитаете – не становитесь взрослыми! Иначе вы можете стать не такими взрослыми, какими следует, и вся жизнь пойдет наперекосяк.

У нас в Университете античную литературу преподавала великая Елизавета Кучборская, маленькая, всегда в черном платье, я помню, как она, вскинув голову, трагически скрестив руки на груди, стояла на сцене огромной «коммунистической» аудитории и говорила такие слова:

– Человек, не читавший Гомера, даже НА ВИД отличается от человека, который Гомера читал.

Так и человек, не читавший «Денискины рассказы» Драгунского! Да у меня сынок Серёня, когда был маленький – как заболеет, ляжет в постель, настроение у нас с ним – хуже некуда.

– Доставай «Двадцать лет под кроватью»! – говорит Серёня.

Этот рассказ Виктора Драгунского – жаропонижающий. Я даю вам честное слово: когда мы хохотали над тем, как Дениска засел под кроватью у Ефросиньи Петровны, у моего Серёни понижалась температура. И это не удивительно: Виктор Драгунский был по профессии клоун.

А Виктор Голявкин?! О, Боги! Как так получилось, что вы не читали безумно смешные рассказы писателя Голявкина? Там одна девочка все время опаздывала на урок. Уже все причины использовала, все оправдания: автобус не пришел, будильник не зазвенел… Ну, и решила что-то преподнести оригинальное, и с препечальным видом сообщила учителю, что у нее брата шкафом задавило. Учитель чуть со стула не упал. «Как так?» «Мама двигала шкаф, и не заметила, как задавила сына»…

Приходит мама в школу, учитель ей – с большим сочувствием: «Я знаю, у вас беда…» Она: «Какая беда?» Он: «У вас сына шкафом задавило». Она: «Вы что, с ума сошли?» Ну, и так далее.

Всю «Золотую библиотеку», когда-то выходившую в издательстве «Детская литература», вы обязаны прочитать, если хотите иметь со мной дело. Такие толстые красные книги в твердом переплете, где золотым – по красному: Юрий Сотник «Невиданная птица», Лев Кассиль «Кондуит и Швамбрания», Яков Аким «Девочка и лев», Валерий Медведев «Баранкин, будь человеком!», Юрий Яковлев «Багульник», Борис Житков «Избранное»…

Кстати, когда я училась на факультете журналистики на третьем курсе, мне мой приятель предложил подзаработать.

– Напиши, – он говорит, – моей подружке диплом. Она заканчивает филологический факультет МГУ, и ей надо быстро написать о детском писателе Борисе Житкове.

Этой девушке несказанно повезло, вскоре она с отличием защитила мой диплом, потому что я как открыла «Морские рассказы» Бориса Житкова – так и влюбилась в него, и позабыла обо всем на свете. Это был потрясающий человек! Чем только он не занимался с дикой страстью – музыкой, ботаникой, астрономией, учился играть на скрипке, ставил балеты в знаменитых русских операх, изучал звездное небо. Учился на математическом, потом на естественном отделении. Окончив Университет, начал учиться снова – на кораблестроителя. Участвовал в гонках яхт, пешком обошел юг России, стал штурманом дальнего плаванья. Отправился в экспедицию на Енисей, обследовал его до самого устья, до Ледовитого океана, изучил енисейских рыб. Что интересно, судно для этой экспедиции ему прислали в разобранном виде – доски, части корпуса, куски надстроек… Борису Житкову пришлось собирать судно самому вместе с ярославскими плотниками, которые и лодки-то простой ни разу не строили.

Борис Житков объехал всю планету, побывал в кругосветном плаванье, на корабле он прошел путь от юнги до помощника капитана. Ему доверили в Англии, как абсолютному эксперту в этом деле, решать – принимать или не принимать от английских заводов моторы для самолетов и подводных лодок!…

В конце концов, этот человек становится детским писателем. Можете представить, какая получилась проза – а он был талантливейшим прозаиком, это сразу понял Самуил Маршак. Именно Маршак потребовал от Бориса Житкова, чтобы тот рассказал о том, что пережил в своих странствиях по жизни.

Я умоляю вас прочитать «Три толстяка» Юрия Олеши. Не посмотреть по телевизору – хотя фильм получился замечательный: Тибул – Алексей Баталов, доктор Гаспар Арнери – Валентин Никулин, его экономка – Рина Зеленая… Но почитайте, вы увидите своими глазами, как пишутся такие удивительные, культовые, легендарные вещи. Юрий Олеша – особая фигура в русской литературе. У него была такая ответственность перед словом, будто бы от этого зависела жизнь людей – как у Бориса Житкова, когда он принимал моторы для самолетов и подлодок.

Однажды в буфете Центрального Дома Литераторов к Олеше подошел знакомый писатель и спросил:

– Юрий Карлович! Вы почему так мало написали? Все, что вы написали, я могу прочитать за одну ночь…

– А я, – мгновенно ответил остроумный Олеша, – могу за одну ночь написать все, что вы написали.

Потом мы прочитаем с вами «Зависть» Олеши, «Ни дня без строчки» – всё это учебная для нас с вами литература, нельзя стать полноценным пишущим человеком, не встретившись с ней в жизни, будет всегда чего-то не хватать, как иногда не хватает организму белков или витамина «С».

Мы прочитаем Юрия Козакова – сначала его пронзительного «Арктура – гончего пса», дивную акварельную вещь «Голубое и зеленое», чуть позже – «Во сне ты горько плакал». Нет у этого писателя многотомного собрания сочинений. Но все, что он написал – на вес золота.

«Волчик, волчинька» Вадима Чернышева – обязательно! «Белый Бим Черное ухо» Г. Троепольского – плачьте, а читайте. Единственный случай, когда Государственная премия по детской литературе была присуждена писателю, пишущему о природе, произошел давным-давно. Это был достойнейший Николай Сладков.

Я хорошо была знакома с Николаем Ивановичем Сладковым – таким великим знатоком птиц, зверей, деревьев и трав, что когда мы однажды сидели с ним в кино, шел какой-то американский детектив – погоня, убийство, расследование, еще минута, и выяснится, наконец, кто убийца, Николай Иванович вдруг наклонился ко мне и шепотом сказал:

– Слышишь? Слышишь? Во дворе у шерифа поет певчий дрозд…

Глубоким знатоком нашей планеты во всех ее подробностях и деталях был Юрий Коваль.

Мы постоянно будем возвращаться к его прозе – читать и перечитывать рассказы «Алый», «Листобой», «Кепка с карасями», повести «Недопесок», «Пять похищенных монахов», «Самая легкая лодка в мире»…

Много больших и маленьких радостей на каждом шагу подстерегает нас в книжках Коваля. Они написаны по тем законам и заповедям блаженства, о которых говорил писатель Виктор Шкловский в своей «Теории прозы». (Запомните и это имя, друзья, почитайте книжку Виктора Шкловского – вам она здорово пригодится!)

Проза, говорил он, родилась около костров – остановок в пустыне. Разговоры на палубе, разговоры в ожидании, когда же, наконец, придет корабль, разговоры о самом замечательном и страшном в жизни человека. Прозой разговаривали усталые люди, и надо было сохранить внимание слушателя.

Мы будем вслух произносить вслед за Юрием Ковалем: «БИДОН ПАДАЛ В ПРОПАСТЬ, СЛОВНО ОГРОМНЫЙ СИЯЮЩИЙ СВИСТОК…», «Я ПЛЫЛ ПО ЯЛМЕ…», «КУМ ОКУЧИВАЛ КАРТОШКУ…», «ТОЛЬКО ОГНЕННЫЙ КАПИТАН КЛЮКВИН ВЕСЕЛИЛ ГЛАЗ»…

Вы чувствуете? Будто камешки перекатываются во рту, когда мы произносим эти фразы. Как слово Клюквин подлетает к нёбу, до чего оно славное на вид и заслуживающее внимания уха.

Нет, ни за что мы с вами не возьмем пример с печально известного чукчи из старого доброго анекдота. Если кто не в курсе – чукча сдает вступительный экзамен в Литературный институт. Его спрашивают: Льва Толстого «Войну и мир» читал? Он: нет. А «Преступление и наказание» Достоевского? Нет. А «Мертвые души» Гоголя? Тогда он отвечает им гордо:

– Чукча не читатель, чукча – писатель!…

Мы будем с вами принципиально иными чукчами.