Если бы я завела попугая, то научила бы его хвалить меня. Ещё с порога, завидев хозяйку, он бы кричал: «Хор-р-рошая, хор-р-рошая!».

Потому что доброе слово и кошке…

Кошек рисует мой друг художник. Кошки у него получаются приятные, дружелюбные, ласковые.

Когда я впервые увидела этого кота, в его серых ртутных глазах читалось откровенное: «Дура». И зачем я только притащила его домой? Ещё в кошачьем взгляде я прочла уверенное: «Эта не прогонит». На улице стоял декабрь. Мороз.

Вид у Кеши, когда он появился в моём доме, был далеко не импозантный. Но при всём том он умудрился сохранить важную степенность и не потерять чувство собственного достоинства даже тогда, когда я понесла его в ванну — отмывать от следов уличной жизни. Кот был тяжёл, упитан, что, кстати, мало вязалось с бездомностью. Впервые отрывая его от пола, я даже оглянулась: не прихватила ли заодно ещё чего-нибудь.

Кот снисходительно позволил привести себя в порядок. Пепельно-серый — от кончика хвоста до закругленных небольших ушей — он был грязен, как все дворовые коты.

Кешей я назвала его сразу же. Не подумайте, что я не понимаю, какие имена дают котам, просто мне по-прежнему хотелось иметь попугая.

В первый же день я обнаружила Кешу бесцеремонно сидящим на столе с прогрызенным пол-литровым пакетом ряженки в лапах. Молочный продукт пролился на скатерть и тоненькой струйкой стекал на пол.

— Ах ты, бестия! Думаешь, тебе всё позволено? — возмутилась я.

Животное с явным нежеланием покинуло стол. На его морде было написано: «Ну и зря. Вкусная ряженка».

Ещё Кеша злил меня тем, что спал, растянувшись во весь свой крупный размер и сладко похрапывая, на диване в зале.

Поначалу я пыталась спихнуть его вниз, но он, вцепившись когтями в покрывало, держался намертво, или, если мне все же удавалось отодрать его, плюхался, словно мешок с картошкой, на пол. Глянув недовольно в мою сторону, неторопливо уходил на коврик к батарее. Но я твердо знала: котам место у ног.

Однажды я заметила, с каким презрением Кеша поглядывает на голубей. Он мог часами неподвижно сидеть на окне, наблюдая за воркующими голубками, расхаживающими по перилам балкона.

Когда я возвращалась домой, кот не встречал меня у дверей. Никогда. На кухню за едой являлся только после моего настырного «кис-кис» и, брезгливо обнюхав миску, потрусив при этом лапой или мордой, соизволял выпить немного молока или съесть кусок рыбы.

Но при всём том надо сказать, как менялся Кеша, стоило только войти кому-нибудь постороннему. При гостях Кеша преображался. Серое великолепие важно прохаживалось вдоль и поперёк комнаты. Так я впервые услышала его мурлыканье.

— Какой славный котик! Где ты его взяла? — ахали мои друзья.

— Скоро туда и пойдёт, где взяла, — злилась я на кошачьи перемены, ревниво поглядывая на трущегося у чужих ног кота.

Но гости уходили. Кеша, растягиваясь на диване, демонстративно не смотрел в мою сторону.

Терпя наглость и, главное, безразличие кота к своей персоне, я тешила себя мыслью, что при первом же весеннем потеплении с радостью спущу его с лестницы.

В общем, кот вёл себя в моём доме, как баловень-постоялец в отеле при обслуживании по типу «всё включено», принимая заботу как должное и не проявляя благодарности.

За зиму Кеша ещё потолстел. Шерсть заблестела, запереливалась. Розовым языком он вылизывался неспешно, долго.

И вот пришла весна: многоточием закапало с крыш, лужи вышли из берегов и потекли вдоль тротуаров грязными ручьями, на градуснике красный столбик поднялся выше нуля. Кот с каждым днём становился меланхоличнее. Я перестала ворчать на него, а просто, поглядывая во двор, прикидывала, достаточно ли тепло, чтобы отпустить животное на волю.

Но однажды — случилось это отчего-то неожиданно для меня — он ушёл сам. Я и не поняла, как. По балкону или выскользнул в дверь незаметно — только Кеша ушёл.

Еще три дня я наливала молоко ему в миску. Но потом тщательно вымыла и спрятала посудину в кладовку.

Присев на диван, я вдруг подумала: «А сама ведь ни разу не сказала коту ни одного ласкового слова. Кормила — да. Купала — да. Заботилась. А вот слова приятного не сказала». Стало грустно.

В субботу затеяла уборку. Пылесося остатки кошачьей шерсти, заметила клочок бумаги в углу около батареи. Подняла. Поперёк коряво было нацарапано: «Хор-р-рошая».

Больше серого кота я не видела.

А попугая с тех пор мне заводить расхотелось.

(Из книги «Если в гости зашла Кенгуру)

Сижу я как-то с Тобиком на порожке. Тобик – это псинка моя. Дворняга породистая. Хвост петушиный, уши беличьи.

Поругиваю:

– Ты снова соседского кота обижал? Мышь отобрал. Клок выдрал. Соседка искричалась вся.

Кота этого рыжего звали Мистер Дос. Сын у соседки – компьютерщик. Он и назвал. Кот был кругл, как буква «О» в слове «ДОС». Мышей при своей диете не ел. Складировал. Не лезли, видно, мыши в него после сливок.

– Дося, Дося, – слышу, как соседка зовёт питомца.

А чего его звать? Он либо у порога лежит, либо на диване. Мыши, завидев его, сами от инфаркта мёрли. Он их только лапой в кучу сметал.

Видела, как однажды всем семейством на выставку понесли они Мистера Доса. И назад так шли: впереди соседка с бархатной подушечкой, на которой медаль золотая, сзади сын с Досей, как с подушкой. Стал кот на выставке центром внимания.

Но случилось в жизни Доси то, что случается рано или поздно со всеми котами. Случился с ним март. А с мартом – Констанция, кошечка через двор справа. У Констанции хвостик мармеладкой, глазки – оливками, шёрстка – белоснежная.

Короче, если бы вы увидели ту Констанцию, то вошли бы в положение Доси. За оливки мистер Дос сражался не жалея веса. Исхудал – шкура за неделю до земли провисла. Потерял глаз в бою, часть шерсти, но по праву и чести занял своё место у лап Констанции.

Но однажды март, как и всё на этом свете, взял да и закончился. Дося снова улёгся у деревянного порожка.

Констанции, кстати, тоже теперь было не до него. Два рыжих и один белый клубочек притулились к раздобревшей маме.

Ахала-ахала соседка, охала-охала, ходила кругами вокруг того, что осталось от Доси, а потом стала за забор внимательнее поглядывать. Родня, как-никак.