Было тихо, очень тихо, –
Ночь на всей земле.
Лишь будильник робко тикал
На моём столе.
Было тихо, очень тихо, –
Тихий, тихий час…
Лишь будильник робко тикал,
Мышь в углу скреблась.
Было тихо, очень тихо, –
Дрёма без забот…
Лишь будильник робко тикал,
Мышь скреблась,
Сверчок пиликал
Да мурлыкал кот.
Было тихо, очень тихо, –
Тихий час теней…
Лишь будильник робко тикал,
Мышь скреблась,
Сверчок пиликал,
Козлик мекал,
Кот мяукал,
Поросёнок дерзко хрюкал,
Бык ревел
И две собаки
Дружно вторили во мраке
Ржанию коней.
По речке –
не лодка, не плот,
А старая бочка плывёт.
Вскочили на бочку лягушки.
Зачем? Для чего?
Для просушки!
И снова попрыгали с бочки.
Зачем? Для чего?
Для промочки!
Не могут лягушки решить:
В воде или в сухости жить?
Раскалённого перца стручок,
Щедрой почвы ликующий крик,
Ты, наверное, землю прожёг,
Из которой чертёнком возник.
Страны солнца, взлелеяв тебя,
Проперчились до самых границ,
Пуще пороха сыплют тебя
Там из перечниц-пороховниц.
Орден кухни,
Герб кладовых,
Южных блюд огнедышащий флаг –
Ты на полках,
На пёстрых столах,
В пыльных лавках, –
Особенно в них.
И представишь ли тёмный навес,
Где серьгою трясет продавец,
Коли там не висят у дверей
Связки перца, как связки ключей
От запальчивых южных сердец?
Я хвалю тебя! Ты молодец!
Ты садишься на все корабли,
Ты по радужной карте земли
Расползаешься дымным пятном;
Ты проходишь, как радостный гном,
По извилистым, тёплым путям,
Сдвинув на ухо свой колпачок, –
И на север являешься к нам,
Раскаленно-пунцовый стручок.
И с тобою врывается юг
В наши ветры и в наши дожди…
Просим!
Милости просим, мой друг,
В наши перечницы!
Входи!
Правда, мы – порожденье зимы,
Но от острого рты не кривим,
А при случае сможем и мы
Всыпать перцу себе и другим.
Разве даром в полях января
Пахнет перцем российский мороз!
Разве шутка российская зря
Пуще перца доводит до слёз?!
…Славлю перец! –
В зерне и в пыльце.
Всякий: черный – в багряном борще
(Как бесёнок в багряном плаще),
Красно-огненный – в красном словце.
Славлю перец
Во всём, вообще!
Да, повсюду,
Во всём,
Вообще!
Стол в саду от гостинцев тяжёл.
Муравьи поналезли на стол.
А в тарелку попадали осы,
Чтоб решать пищевые вопросы.
– Ты баранки-то спрячь, убери! –
Мне подсказывают муравьи. –
А конфеты, варенье, печенье
Мы берём на своё попеченье!
С чемоданом да с клетчатым узлом
Я примчался вприпрыжку на вокзал.
Как связался я с узлом,
Так связался я со злом,
Ведь не я его, а он меня связал.
Все входили в вагоны, как река
С гордой миной вступает в берега.
Я же бросился в вагон,
Как бросаются в огонь,
Как бросаются в атаку на врага.
Я дорогу-чертовку не терплю,
Я тревогу дорожную трублю.
Пассажиров не люблю
И миллион проклятий шлю
Самолёту, вертолёту, кораблю.
Шёл состав, разворотистый такой,
Сам помахивал дымом, как рукой,
И с презреньем короля
Горы, долы и поля
Он отбрасывал заднею ногой.
Я притих, и запомнил я с тех пор
Необузданный бешеный простор,
Семафоры под луной,
И на полках надо мной
Односложный дорожный разговор.
Я дорогу тревожную люблю,
Я тревогу дорожную трублю,
Домоседов не терплю
И привет весёлый шлю
Самолёту, вертолёту, кораблю.
Есть у капусты
Верхние листы:
Как подошва новая, толсты,
Крепче бранных слов,
Грубее бранных лат,
С жилами,— что парусный канат.
От лихих невзгод,
От бурных непогод,
Выставив щиты из всех ворот,
Грубо стережет
Грубый этот полк
Сердцевину,
Нежную, как шелк.
Чтобы в это сердце,
Белое как снег,
Заглянуть —
Я сшибла верхний лист.
Вдруг из-под листов,
Как слезы из-под век,
Мне в рукав росинки полились.
Скрипнув, приоткрылся
Странный лабиринт...
Я снимала листья,
Как снимают бинт,
А кочан мягчал
И плакал, как живой,
В руки мне уткнувшись головой.
Как сложилась песня у меня? –
Вы спросили. Что же вам сказать?
Я сама стараюсь у огня
По частям снежинку разобрать.
Как художник взбешён! Кудри дыбом –
и ворот распахнут.
«Кто сказал?! – он кричит. – Кто сказал,
что тюльпаны не пахнут?
Уверенье такое бесстыдно,
бездарно, безбожно;
Можно пахнуть Ничем.
Но не пахнуть ничем – невозможно!»
Я леплю из пластилина
(Пластилин нежней, чем глина),
Я леплю из пластилина
Кукол, клоунов, собак...
Если кукла выйдет плохо,
Назову её — Дурёха.
Если клоун выйдет плохо,
Назову его — Дурак.
Подошли ко мне два брата,
Подошли и говорят:
— Разве кукла виновата?
Разве клоун виноват?
Ты их любишь маловато,
Ты их лепишь грубовато,
Ты сама же виновата,
А никто не виноват.
Я леплю из пластилина,
А сама вздыхаю тяжко...
Я леплю из пластилина,
Приговариваю так:
— Если кукла выйдет плохо,
Назову её — Бедняжка,
Если клоун выйдет плохо,
Назову его — Бедняк.
Сорока вертится на суку —
Черна, бела, зелена.
Далёкое заглушив «Ку-ку», —
О чём болтает она?
Она стрекочет:
«Я так легка...
Не так уж, правда, мала,
Но... из пустейшего пустяка
Природа меня создала!
А всё же, братцы, и на меня
Пошло кой-какое добро:
Перчатка ночи,
Салфетка дня
И луковое перо!..»
Какой большой ветер
Напал на наш остров!
С домишек сдул крыши,
Как с молока — пену,
И если гвоздь к дому
Пригнать концом острым,
Без молотка, сразу
Он сам войдет в стену.
Сломал ветлу ветер,
В саду сровнял гряды —
Аж корешок редьки
Из почвы сам вылез
И, подкатясь боком
К соседнему саду,
В чужую врос грядку
И снова там вырос.
А шквал унес в море
Десятка два шлюпок,
А рыбакам — горе, —
Не раскурить трубок,
А раскурить надо,
Да вот зажечь спичку —
Как на лету взглядом
Остановить птичку.
Какой большой ветер!
Ох! Какой вихорь!
А ты глядишь нежно,
А ты сидишь тихо,
И никакой силой
Тебя нельзя стронуть:
Скорей Нептун слезет
Со своего трона.
Какой большой ветер
Напал на наш остров!
С домов сорвал крыши,
Как с молока — пену...
И если гвоздь к дому
Пригнать концом острым,
Без молотка, сразу
Он сам уйдет в стену.
Жила-была юла.
Когда юла юлила,
Собака из угла
Так жалобно скулила...
Потом, когда юла
Юлила и жужжала,
Собака из угла
Скулила и визжала.
Потом юла спала
На столике, в коробке,
А Жучка из угла
Поглядывала робко.
И всё ждала, ждала,
Когда юла проснётся
И, спрыгнув со стола,
По комнате пройдётся.
Кувшинчики шли
на родник за водой —
Зелёный,
Серебряный,
Золотой.
Кувшинчики шли на родник за водой
И были при этом полны добротой.
Прошлись по жаре, постояли в тени,
Воды в роднике зачерпнули они,
Потом повернули свой нос на закат
И стали — гуськом — возвращаться назад.
И стали — втроём — возвращаться домой,
И первый кувшинчик был полон водой,
И — так же — второй был наполнен водой,
А третий был полон... одной добротой!
Жили рыбы, жили крабы,
Жил папаша-осьминог…
Так и жили бы, когда бы
Не попали в котелок.
Поэт Иван Киуру писал стихи и песни для взрослых и для детей. Он очень любил птиц и зверей, а звери и птицы тоже любили его, и как будто бы понимали, как понимали когда-то знаменитого индейца Гайавату.
В Доме Творчества Переделкино, где мы с ним работали над своими рукописями, Иван Семенович обязательно кормил по утрам птиц, и один дятел даже заглядывал одним глазом к нам в окно, спускаясь по стволу дерева. Уже знал – сейчас завтрак будет! И разные собаки приходили – тоже – к нашему порогу, и каждая всегда с довольным видом уносила в зубах мясную косточку или кусок хлеба. И многих кошек Иван Семенович спас зимой от мороза, и многих котят пристроил. И однажды он в начале зимы подобрал в канавке ежа. Взял его в шапку, принес в дом и дал ему кличку Жо. Именно Жо, а не Джо. Потому что ёж, если бы умел говорить, вряд ли разговаривал бы слишком бойко. И если бы его спросили: «Как тебя зовут?», наверное, он не сумел бы выговорить полностью «Джо», а сказал бы «Жо», – да и то после некоторого раздумья.
Приблизилась весна, и ёжик Жо стал нуждаться очень сильно в беготне, траве и лягушках, – то есть в охоте на них, и на мышей. Ну и в корешках там всяких. А главное – в свежем воздухе. Но прежде, чем выпустить его из меховой шапки навстречу весне, Иван Семенович позаботился о пропитании Жо на первые дни. Ведь травки-то зеленой почти не было, там и сям еще лежал снег, и ёж далеко не сразу мог найти себе нужный корм. Поэтому Иван Семенович сначала установил в парке под сосной мелкую тарелку с гречневой кашей, а потом – носом к тарелке – выпустил ёжика. Всё-таки мы боялись, что Жо ничего не поймёт и сразу ударится в бегство. Ничуть не бывало! Тут же, не обращая внимания на наше присутствие, он принялся за еду!
И потом снова всё приходил к своей тарелке: угоститься кашей или полакать молока… Или прямо к порогу приходил! И, к нашему удивлению, не один, а… ещё с несколькими ежами!
«Пойдем туда! Там гречневую кашу с молоком дают!» – такое, видимо, сообщение своим колючим родственникам сделал Жо.
Я не сказала о том, что Иван Киуру очень любил детей. Потому что это само собой разумеется. А иначе он бы не смог сочинить такие, например, стихи для детей, как «Мишка на ярмарке»!
Новелла Матвеева
Ах, как долго, долго едем!
Как трудна в горах дорога!
Чуть видны вдали хребты туманной сьерры.
Ах, как тихо, тихо в мире!
Лишь порою из-под мула,
Прошумев, сорвётся в бездну камень серый.
Тишина. Лишь только песню
О любви поёт погонщик,
Только песню о любви поёт погонщик,
Да порой встряхнётся мул,
И колокольчики на нём,
И колокольчики на нём забьются звонче.
Ну скорей, скорей, мой мул!
Я вижу, ты совсем заснул:
Ну поспешим — застанем дома дорогую...
Ты напьёшься из ручья,
А я мешок сорву с плеча
И потреплю тебя и в морду поцелую.
Ах, как долго, долго едем!
Как трудна в горах дорога!
Чуть видны вдали хребты туманной сьерры.
Ах, как тихо, тихо в мире!
Лишь порою из-под мула,
Прошумев, сорвётся в бездну камень серый.
Кролик в Африке живёт,
Усики подстрижены,
В барабан багряный бьёт
У порога хижины:
Бан! Бан!
Бинг-диль-бан! —
Кроличий барабан.
Деревенскою толпой
Набегают кролики,
Под банановой листвой
Накрывают столики.
Бан! Бан!
Бинг-диль-бан! —
Кроличий барабан.
Умереть за этот звук
С голоду согласные,
Всё же — все едят вокруг
Кушанья прекрасные.
Бан! Бан!
Бинг-диль-бан! —
Кроличий барабан.
Над оранжевой землёй
Сумерки спускаются.
Кто-то машет головнёй —
Искры рассыпаются...
Бан! Бан!
Бинг-диль-бан! —
Кроличий барабан!
Разгораются впотьмах
Звёздные сокровища...
В крытых зеленью домах
Спит деревня кроличья.
Бан! Бан!
Бинг-диль-бан! —
Кроличий барабан.
Ну-ка, спать, крольчата, спать!
Ночью бегать нечего!
Только сходит к ним опять
Голос дня прошедшего:
Бан! Бан!
Бинг-диль-бан! —
Кроличий барабан!
Только плачет при луне
Флейта одинокая.
...Зимней ночью
Снится мне
Африка далёкая!
...Бан! Бан!
Бинг-диль-бан!
Кроличий барабан.
Выйду в рощу погулять,
Где высоких трав река,
Стану флейте подпевать;
Африка! Африка!
Я истинного, иссиня-седого
Не испытала моря. Не пришлось.
Мне только самый край его подола
Концами пальцев тронуть довелось.
Но с маяком холодновато-грустным
Я как прямой преемственник морей
Беседую. Да, да, я говорю с ним
От имени спасённых кораблей!
Спасибо, друг, что бурными ночами
Стоишь один, с испариной на лбу,
И, как локтями, крепкими лучами
Растаскиваешь темень, как толпу.
За то, что в час, когда приносит море
К твоим ногам случайные дары –
То рыбку в блеске мокрой мишуры,
То водоросли с длинной бахромою,
То рыжий от воды матросский нож,
То целый город раковин порожних,
Волнисто-нежных, точно крем пирожных,
То панцирь краба, – ты их не берёшь.
Напрасно кто-то, с мыслью воровскою
Петляющий по берегу в ночи,
Хотел бы твой огонь, как рот рукою,
Зажать и крикнуть: «Хватит! Замолчи!»
Ты говоришь. Огнём. Настолько внятно,
Что в мокрой тьме, в прерывистой дали,
Увидят
И услышат,
И превратно
Тебя не истолкуют корабли.
Смотри!
Полосатая кошка
На тумбе сидит, как матрёшка!
Но спрыгнет — и ходит, как щука...
Рассердится — прямо гадюка!
Свернётся — покажется шапкой,
Растянется — выглядит тряпкой...
Похожа на всех понемножку.
А изредка — даже... на кошку!
Вероятно, труднее всего
Превратиться в себя самого.
Рыба, рыба —
Два изгиба!
Два изгиба,
Две дуги,
Два изгиба,
Две дуги —
Сто четыре радуги!
Рыба рвётся из сети!
Рыба просит: «Отпусти!»
Отпустил её рыбак,
Но сказал при этом так:
— Завтра, чуть забрезжит свет,
Возвращайся, рыба-кет.
Но сказала рыба-кет:
— Нет.
В тиши весенней,
В тиши вечерней,
Вблизи от прерий,
Вдали от гор
Стояла ферма.
Стояла ферма,
А возле фермы
Пылал костер.
В котле широком
Кипело что-то,
А рядом кто-то
Сидел, мечтал...
Котел кипящий -
Огонь шумящий
Ему о чем-то
Напоминал.
Вот ночь настала —
Костра не стало,
Последний уголь
Погас, погас...
А тот, сидящий,
В огонь смотрящий, —
Он тоже скрылся,
Скрылся из глаз...
И мы не знаем,
Ах, мы не знаем:
Был или не был
Он на Земле,
Что в тихом сердце
Его творилось,
И что варилось
В его котле.
По клетке, шкафами задвинутой,
Где книги в пыли вековой,
Взъерошенный, всеми покинутый,
Он бегает вниз головой.
Чудак с потускневшими перьями! —
Чудит, а под веками грусть -
Язык истребленного племени
Он знает почти наизусть.
Язык,
За которым учёные
Спускаются в недра веков,
Где спят города, занесённые
Золой раскалённых песков...
Язык,
Что плетьми виноградными
Петляет по плитам гробниц
И хвостиками непонятными
Виляет с разбитых таблиц.
Прекрасный язык,
Но забылся он,
Забылся, навеки заснув:
Огромный —
Но весь поместился он,
Как семечко, в маленький клюв.
Привык попугай разбазаривать
Бесценную ношу в тоске:
С собою самим разговаривать
На умершем языке,
В кольце кувыркаться стремительно,
Вниманья не видя ни в ком,
И сверху смотреть снисходительно,
Когда назовут дураком.
Серый мышонок Тарасик
Продал свой белый матрисик,
Продал свой стол и комод
И устремился в поход.
В лодке из корочки дынной
Плыл он по речке пустынной,
Плыл, догоняя паром.
Грёб лебединым пером.
Вдруг непогода завыла,
Стало не видно залива,
Дынная корка трещит,
Серый мышонок пищит:
«Всё-таки тёплая норка
Лучше, чем дынная корка…
Ох! Ай-ай-ай! Ой-ой-ой!
Я возвращаюсь домой!»
Серый мышонок Тарасик
Выкупил белый матрасик,
Выкупил стол и комод,
Тихо и мирно живёт.
Потеряла галчиха галчонка –
Колченожку, плюгашку, чернушку.
А подкинули галке скворчонка –
Прямоножку, милашку, пеструшку.
Стала плакать она и рыдати,
Стала грудью к земле припадати,
И слетелись на крик ее птицы,
И расселись по краю криницы.
- Что ты, глупая, плачешь, рыдаешь,
Что рыдаешь, к земле припадаешь?
Уж твоё ли дитя не резвушка,
Прямоножка, милашка, пеструшка?
- Не моё это чадо, а ваше,
А моё-то дитя было краше:
Мутно пёрышко, тускла макушка,
Колченожка, плюгашка, чернушка!
У ворот июля замерли улитки,
Хлопает листами
Вымокший орех,
Ветер из дождя
Выдёргивает нитки,
Солнце сыплет блеск
Из облачных прорех.
Светятся лягушки и, себя не помня,
Скачут через камни рыжего ручья...
Дай мне задержаться
На пороге полдня,
Дай облокотиться
О косяк луча!
Синяя чашечка
С беленьким дном,
Синяя чашечка
С тёмным пятном,
Думаю, думаю,
Глядя в окно:
«Чудо! Откуда
На чашке пятно?!
Может быть, это пятно неспроста?
Может, у чашки душа не чиста?»
Вот моя бабушка.
Все говорят:
Бабушка – золото,
Бабушка – клад!
Моет посуду,
Стирает бельё, –
Пятен на совести
Нет у неё.
…А у меня на душе не одно
И не второе по счёту пятно.
Хоть бы его керосином свести!
Хоть перочинным ножом соскрести!
Прошлого я вспоминать не хочу
И про вчерашние пятна молчу.
Эх!.. Но сегодня, хоть я ещё мал,
Всё-таки целую парту сломал!
А у подобных ломателей парт
Совесть пятнистая, как леопард.
Синяя чашечка с беленьким дном,
Чашка-бедняжка
С печальным пятном.
Видно, пятно на тебе неспроста:
Видно, душа у тебя не чиста,
Видно, на совести тоже разбой.
Что же мы делать-то будем с тобой?
Памяти С.Я. Маршака
Я зайчик солнечный,
снующий
По занавескам в тишине
Живой,
По-заячьи жующий
Цветы обоев на стене.
На грядке стрельчатого лука,
Который ночью ждал зарю,
Из полумрака, полузвука
Рождаюсь я и говорю:
Я зайчик солнечный, дразнящий!
И если кинусь я бежать,
Напрасно зайчик настоящий
Меня старается догнать!
По золотистым кольцам дыма,
По крышам, рощам, парусам
Бегу, привязанный незримо
Лучом восхода к небесам.
И замедляюсь только к ночи,
Когда туманится восток,
Когда становится короче
Луча ослабший поводок.
И тени – чёрные собаки –
Всё чаще дышат за спиной,
Всё удлиняются во мраке,
Всё шибче гонятся за мной…
И должен я остановиться,
И умереть в конце пути,
Чтобы наутро вновь родиться
И нараспев произнести:
Я зайчик солнечный, дрожащий,
Но не от страха я дрожу,
А потому, что я — спешащий:
Всегда навстречу вам спешу!
Я и в самом ружейном дуле
Могу отплясывать, скользя!
Я сесть могу на кончик пули,
Но застрелить меня — нельзя!
И если зимними ветрами
Тебя невзгоды обдадут,
Я появлюсь в оконной раме:
Я зайчик солнечный!
Я тут!
Набегают волны синие.
- Зелёные!
- Нет, синие!
Как хамелеонов миллионы,
Цвет меняя на ветру.
Ласково цветет глициния,
Она нежнее инея.
А где-то есть земля Дельфиния
И город Кенгуру.
- Это далеко!
- Ну что же!
Я туда уеду тоже..
Ах ты боже, ты мой боже,
Что там будет без меня!
Пальмы без меня засохнут,
Розы без меня заглохнут,
Птицы без меня замолкнут.
Вот что будет без меня!
Да, но без меня - в который раз! -
Отплыло судно «Дикобраз»,
Как же я подобную беду
Из памяти сотру?
А вчера пришло, пришло, пришло
Ко мне письмо, письмо, письмо
Со штемпелем моей Дельфинии,
Со штампом Кенгуру.
Белые конверты с почты
Рвутся, как магнолий почки,
Пахнут, как жасмин. Но вот что
Пишет мне моя родня:
Пальмы без меня не сохнут,
Розы без меня не глохнут.
Птицы без меня не молкнут:
Как же это: без меня?!
Набегают волны синие.
- Зеленые?
- Нет, синие!
Набегают слезы горькие,
Смахну, стряхну, сотру.
Ласково цветет глициния,
Она нежнее инея.
А где-то есть земля Дельфиния
И город Кенгуру.
Так низко было небо,
Так близко от земли!
Рискуя наколоться
На журавель колодца,
Летели журавли.
Так низко было небо!
Так близко от земли!
Казалось, даже куры
(Не будь такие дуры)
Летать бы в нём могли.
Ты счастлив там, где небо
Касается земли:
Берёшь его
Рукою…
А я хочу такое,
Которое вдали.
Ах ты, фокусник, фокусник, чудак!
Ты чудесен, но хватит с нас чудес!
Перестань!
Мы поверили и так
В поросёнка, упавшего с небес.
Да и вниз головой на потолке
Не сиди: не расходуй время зря!
Мы ведь верим, что у тебя в руке
В трубку свёрнуты страны и моря.
Не играй с носорогом в домино
И не ешь растолченное стекло,
Но втолкуй нам, что чёрное черно,
Растолкуй нам, что белое бело.
А ночь над цирком
Такая, что ни зги;
Точно двести
Взятых вместе
Ночей,
А в глазах от усталости круги
Покрупнее жонглёрских обручей.
Ах ты, фокусник, фокусник, чудак!
Поджигатель бенгальского огня!
Сделай чудное чудо,
Сделай так,
Сделай так, чтобы поняли меня!