В одной восточной стране жил купец, торговавший домашними животными.

Слава о нём гремела по всему халифату. И даже эмир считал за честь покупать домашних животных только у этого купца.

Каждый год к купцу приезжали важные слуги эмира и покупали самого быстрого коня, самого сильного быка, самого умного козла и самого воинственного барана. И платили они столько золота, сколько весило каждое животное.

Вот и на этот раз слуги эмира купили всех животных и собирались уходить, когда вдруг заметили длинноухого осла, жующего солому в дальнем углу двора.

– Уважаемый, – сказали слуги эмира купцу, – мы хотим купить у тебя этого осла.

– Извините, – сказал купец, – но осёл не продаётся.

– Э-ээ, дорогой, – сказали слуги эмира, – всё на свете продаётся.

– Может быть и всё, – кивнул купец, – кроме этого осла.

– Хорошо, – сказали слуги эмира. – Мы дадим за него столько золота, сколько он весит.

– Нет, не продам, – сказал купец.

– Тогда мы дадим тебе столько золота, – сказали слуги эмира, – сколько весит два осла. Нет, даже три осла. Ты согласен?

– Нет, – сказал купец, – даже один осёл тяжелее всего золота на свете.

– Что может быть ценного в простом осле? – закричали слуги эмира.

– Дорог не осёл, а дорого его упрямство, – сказал купец.

– Нет ничего дороже золота, глупец, – сказали слуги эмира и, подобрав дорогие одежды, сели на своих лошадей.

Вернувшись во дворец, слуги эмира рассказали своему господину про бесценного осла.

Эмир не поверил рассказу и решил сам проверить правдивость услышанных слов.

На следующий день эмир навестил купца, но осла на дворе не было.

– А где твой осёл? – спросил эмир, у склонившегося в приветствии купца.

– У меня нет осла, – ответил купец.

– Ты продал его? – спросил эмир.

– Нет, – сказал купец, – я его подарил.

– Подарил? – не поверил своим ушам эмир – Кому?

– Нищему бродяге, – сказал купец.

– Почему ты это сделал? – вскричал эмир.

– Он натёр ногу и хромал, – сказал купец. – Я с трудом уговорил его сесть на осла.

– Какой же ты купец, – насмешливо сказал эмир, – если выбрал не золото, а жалость. Ты отдал бродяге драгоценного осла, которого не продал самому эмиру.

– Дорог не осел, а дорого его упрямство, – улыбнулся купец. – А его упрямство я никому не отдавал.

Однажды, когда я был уже в старшей группе, нас вывели на прогулку. У меня была крепкая лопатка на длинной ручке. Я её из дома принёс, потому что мне не нравилось копать песок детсадовским совочком. Пусть им девчонки копают. В тот день я выкапывал глубокую шахту для ракетной установки. После обеда я собирался выстрелить из шахты зелёной пластмассовой ракетой на палке с пружиной. Только я выкопал половину шахты и укрепил песчаные стенки, как подошёл незнакомый хмурый мальчик и ухватился за мою лопатку.

– Отдай, – сказал я. – Это моя лопатка.

– Я тоже хочу копать, – сказал мальчик.

– Возьми совочек и копай, – сказал я.

– Я хочу копать лопаткой, – сказал мальчик и с силой потянул лопатку к себе.

Я не отдавал. Мы долго толкались, пока я не провалился в пусковую шахту. Мне стало обидно.

– Шорохов, – спохватилась наша воспитательница, – ты, что делаешь в нашей песочнице? Немедленно иди в свою, я вот сейчас твоей воспитательнице скажу.

– Ну и пожалуйста, – сказал мальчик, сморкнувшись двумя пальцами. – Ей на меня все жалуются. Она привыкла.

– Как хорошо, что ты не в моей группе, – сказала наша воспитательница. – У меня все мальчики и девочки послушные.

– А вот этот непослушный, – Шорохов ткнул в меня кулаком. – Лопатку не отдаёт.

– Это моя лопатка, – закричал я. – Из дома.

– Не кричи, – сказала мне воспитательница, – копай свою яму, никто тебе не мешает.

– Это не яма, а пусковая шахта, – поправил я воспитательницу и косо посмотрел на Шорохова. – Для ракеты.

– Для ракеты? – недоверчиво спросил Шорохов.

– Для ракеты, – я важно склонился над своей шахтой.

Шорохов помолчал и сказал:

– У меня тоже есть ракета. И она взорвёт твою. Прямо в шахте.

– Ха-ха, – сказал я, – не попадёт.

– А вот посмотрим, – сказал Шорохов и быстро пошёл к своей песочнице.

– Слава богу, – сказала воспитательница, вынимая из кармана куртки книжку. – До обеда спокойно почитаю.

Я постепенно докопал шахту, и воспитательница построила группу на обед.

После обеда я натянул пружину на палке и осторожно опустил ракету в шахту. То, что надо – ракета полностью уместилась в шахте. Я протёр рукавом ядерную боеголовку. Для меткости. Ну, всё, можно начинать отсчёт.

– Внимание, – сказал я. – Объявляю минутную готовность. Начинаю отсчет. Раз, два, три…

До моего слуха долетело отдалённое жужжание.

…четыре, пять, шесть…

Жужжание приближалось.

…семь, восемь, девять…

Жужжание становилось громче и надрывнее.

…десять, одиннадцать, двенадцать…

Я покосился по сторонам. Никого.

….тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…

– Жжжжжуууу, – раздался за моей спиной голос. Я обернулся. Надо мной стоял Шорохов и держал в руке пустую пивную банку. Банка описывала зигзаги и кружила над песочницей. Шорохов перестал жужжать и, глядя на банку скомандовал:

– Приказываю уничтожить ракету противника. Есть уничтожить ракету противника. Залп! Ураааа!

Шорохов присел на корточки и с размаху ткнул банкой в мою шахту. И забил мою ракету в землю. По самую ядерную боеголовку.

– Товарищ командир, – сам себе рапортовал Шорохов. – Ваше задание выполнено. Цель уничтожена.

От ужасной обиды я взял лопатку и треснул Шорохова по башке. – Внимание, – произнес Шорохов, – на центр управления полетами совершено нападение. Приказываю отразить атаку противника. Есть отразить атаку противника. Уррраааа!

Мы сцепились и упали на песок. Мы возились как два бешенных крота, но никто не мог взять вверх. Шорохов был тяжелее и мог бы одержать надо мной победу, но он постоянно отвлекался на команды, которые отдавал сам себе:

– Первая батарея, пли! Вторая батарея, пли! Где танки? Где авиация? Вперёд, родные!

– Это что такое, а? – прибежала наша воспитательница, размахивая книжкой. – Господи, опять он. Да когда же ты угомонишься-то?

Воспитательница схватила Шорохова за шиворот и потащила в его группу. Шорохов не сопротивлялся, он трубил победный марш и отбивал такт ногой. И дирижировал себе пустой пивной банкой.

Сидит Дед на печи, скучает. Зима на дворе. Снег да мороз. Светает поздно, темнеет рано. Котелок каши за завтраком съешь, глядь – уже обедать пора, а там, чуть погодя, и ужин. Растолстел Дед от такой жизни, лежанка на печи узковата стала. Только заснет, да с боку на бок перевернется, как бац, и покатился с печки на пол. Кричит в темноте – спасите да помогите. Ну, Баба как может его на печь обратно подсадит, только заснет, а Дед опять – бац и уже на полу. И чего только Баба под Деда ни подсовывала, чтобы он с печки не скатывался. И кочергу ему под бок, и ухват под голову и колоду под спину. Так Дед всё равно падал, хоть с кочергой, хоть с колодой. Грохоту было. Стала тогда Баба под печкой горох сухой рассыпать, чтобы на Деда страху нагнать. Да мало гороха – она и лохань с ледяной водой придвигала и крышку в подпол открывала. Ничего не помогает – падает Дед. И на сухой горох, и в ледяную лохань, и к мышам в подпол. Однажды понесла Баба зерно в курятник. А там пеструшка-несушка на яйцах сидит. Да так аккуратно и бережливо сидит, лишний раз не шелохнется. Задумалась Баба.

Вечером, только Дед начал на печке укладываться, как Баба ему под бок куриные яйца и подпихнула. Да ровно так подпихнула, одно к одному и всё вокруг Дедова пуза.

– Ты чего, Баба, делаешь? – удивился Дед.

– Холодно сейчас в курятнике, Дед, – отвечает Баба. – Вот я и решила под тебя яйца подложить. Теплее места во всей избе не найти.

– Да я же их подавлю, – говорит Дед. – Ты что, Баба, забыла, что я ночью с печи падаю?

– А ты не падай, – говорит Баба и свет выключает.

Лежит Дед в темноте, слышит, как Баба на лавке укладывается да подушку взбивает. Тихо стало в избе. Замер Дед, пошевелиться боится. Яйца под боком, хрупкие – чуть тронешь и раздавишь. Слышит Дед, как кукушка из часов один раз прокуковала. До утра ещё, значит, шесть часов. Лежит Дед, слушает, как тараканы в щелях завозились, а топнуть не может – боится ногу поднять, чтобы яйца не подавить. Комар от печного жара проснулся, сел Деду на нос. А Дед не то что руку поднять, даже носом шмыгнуть боится – лежит и комара клянет. Тут из часов вдруг кукушка вылетает и к Деду на печку присаживается.

– Ну, что, – говорит, – дед, не спишь, яйца высиживаешь?

– Высиживаю, – уныло говорит Дед.

– Вот и хорошо, – говорит кукушка, – я тебе и свое яйцо подкину. Ты же знаешь, мы, кукушки, всегда свои яйца в чужие гнезда подкидываем.

– Не нужно мне твоих яиц, – говорит Дед. – Сама высиживай, лентяйка.

– А я тебя и спрашивать не буду, – говорит кукушка, – всё равно ты ни рукой, ни ногой не шевельнешь – побоишься. А ведь тебе помочь хотела.

– Это как? – усомнился Дед.

– А я могу прямо сейчас шесть раз прокуковать, чтобы сразу утро настало, и твои мучения кончились.

– Может, они и закончатся, – говорит Дед, – а вот Баба моя не выспится.

– Экий ты упрямый, – рассердилась кукушка. – Не буду я с тобой больше время терять. Подкину тебе яйцо и дело с концом.

– Не подкинешь, – уперся Дед.

– Подкину, – не уступала кукушка.

– Не подкинешь, – топнул ногой Дед.

– Подкину, – повторила кукушка.

– Не подкинешь, – стукнул кулаком Дед.

– Подкину, – заладила кукушка. – Подкину, подкину.

– Не подкинешь, – громко-прегромко чихнул Дед.

– Будь здоров, Дед! – сказала кукушка Бабкиным голосом. Дед открыл глаза, видит, точно – утро, а перед печкой стоит Бабка и на него смотрит.

– Ну, что Дед, – спрашивает Бабка, – падал ты ночью с печки или нет?

Посмотрел Дед на яйца – мать честная, а вместо яиц под ним только битые скорлупки.

– Не иначе, как падал, – повесил Дед голову. – Все яйца подавились, одни скорлупки остались.

– Да не падал ты, Дед, – успокаивает Баба. – Просто цыплятки вылупились. Вон они в решете сохнут.

– И ни один не пропал? – обрадовался Дед.

– Не пропал. Даже один лишний, – развела Баба руками. – Откуда он взялся, ума не приложу.

– Откуда-откуда, – проворчал Дед, – ясно, откуда – кукушка всё-таки подбросила. Ух, и вредная птица.

– Какая еще кукушка? – насторожилась баба. – С печки не падал, а заговариваешься.

– Ты Баба вот что, – важно сказал Дед, – принеси мне опять яиц на ночь. Мне лучше последним дураком на печке лежать, чем самым умным да на полу.

Зима снежная выдалась. Снегу навалило по крыльцо. Вышел Дед из избы и провалился по шею. Выбрался из сугроба, взял лопату и начал двор от снега чистить. Чистил–чистил, уже пар от него пошёл, а снега меньше не стало. Наоборот, новый сыпется и сыпется. Бросил Дед лопату, и в избу.

– Баба, караул! – кричит с порога. – Нас снегом засыпало. Теперь до весны со двора никак не выйти.

– А что же мы кушать будем? – спрашивает Баба.

– Щи доедим, за кашу возьмёмся, кашу доедим, за кисель возьмёмся, ну а как кисель доедим – семечки будем лущить, – говорит Дед.

– Да вот, Дед, – говорит Баба, – третьего дня щи мы доели, кашу вчера выскребли, сегодня киселя похлебаем. Положу– ка я в духовку семечек из мешка, пусть подсохнут до завтра. А если снег ещё месяц падать будет, нам и мешка не хватит.

– Ну и поголодаем немного, – говорит Дед, – главное, чтобы в избе тепло было.

– А откуда же ему быть, если я сегодня последнюю вязанку в печь кидаю, – говорит Баба. – Так что, замёрзнем мы с тобой Дед, да к тому же голодными.

Помолчал Дед, поглядел в окно, как снег всё сыплет и сыплет, взял лопату и в подпол полез.

– Ты, Дед, случайно дверью не обознался? – спрашивает Баба. – Сени– то вон они.

– Не обознался, – говорит Дед. – Мне в подпол и надо. Если дров нет, буду печь углём топить.

– Да где же ты его возьмёшь?– всплеснула Баба руками. – У нас отродясь угля не было.

– Ну и что? – отмахнулся Дед. – Буду в подполе яму копать, пока до угля не доберусь.

– А не устанешь копать– то? – спрашивает Баба.

Молчит Дед, копает.

– Под избой земля, – загибает Баба пальцы. – Под землёй песок. Под песком глина. Под глиной – известняк.

Молчит Дед, копает.

– Под известняком – подземная река течёт, – продолжает Баба. – А под рекой камень скальный. А под камнем скальным железо жидкое и горячее. Иди лучше во двор, снег разгребать. А как разгребёшь, я и за хлебом схожу, и за дровами.

– Ой, – вдруг крикнул Дед из подпола и умолк.

– Ты чего, Дед? – забеспокоилась Баба, заглядывая под пол. – Куда ты делся?

Молчит Дед. Темно в подполе, холодно. Баба лестницу ногой нащупала, свечку зажгла и полезла. Лезла– лезла, да и оступилась. Полетела с лестницы кубарем. Летит и думает сразу: убьётся или не сразу. Упала Баба на мягкую перину, а свечку из рук не выпустила. Видит, стоит рядом с кроватью Дед и смеётся. А кровать богатая, с резными спинками, с шёлковым балдахином.

– Нашёл время смеяться, – говорит Баба, слезая с кровати, – я чуть жива осталась.

– Я давеча сюда же свалился, – говорит Дед. – Лежу, осматриваюсь, сразу видно, спальня не крестьянская, а господская. Кругом зеркала, занавески, лампы. Потом докумекал, это же древний княжий дом. Ему тыща лет, не меньше. Сколько его музейщики искали, а он вон где спрятался. Под нашей избой.

– Чего же ты в чужие хоромы– то полез? – укорила Баба.

– Никуда я не полез, – обиделся Дед, – я уголь копал. Копал– копал и тут упёрся во что– то, ну, думаю, наконец– то, уголь. Ткнул посильнее – лопата и провалилась. А как мне без лопаты? Пришлось за ней лезть. И тоже провалился – прямо на перину.

– Красиво тут, – сказала Баба, – картины суконные, вазы каменные, мечи булатные.

– А ты сюда глянь, – сказал Дед и крышку сундука распахивает. – Вот, внизу шкуры медвежьи, а выше лосиные, потом лисьи, а уж на самом верху заячьи да беличьи. Шубу тебе пошьём какой ни у кого нет.

– Ага, – кивнула Баба, закрывая сундук, – вот только брильянтов к ней не хватает.

– Брильянтов не хватает? – Дед протянул Бабе берестяную коробку. А в ней камней драгоценных видимо– невидимо. – Выбирай!

– Положи, где взял, – сказала Баба.

– Правильно, вначале всё осмотрим, – Дед потянул Бабу по княжьему дому. – Тут столовая с серебряной посудой, там библиотека со старинными книгами, здесь лохань купальная из жемчуга, а вон зал тронный.

– Ты для чего мне всё это показываешь? – спросила Баба.

– Как для чего? – спросил Дед. – Мы же теперь здесь хозяева. Заживём как князья, чтобы чай из золотых чашек пить. Баранки с хрустальных блюдец кушать.

– Какой чай, какие баранки? – говорит Баба. – У нас и чай, и баранки неделю назад кончились.

– Это значит, мы целую неделю без чаю и баранок живём? – схватился за голову Дед.

– Снег на дворе разгреби, – сказала Баба, – схожу в лавку за чаем и за баранками. И карамелек на сдачу возьму.

– А с домом княжьим что делать? – развел Дед руками.

– Когда будешь князем, тогда и подумаешь, – говорит Баба. – А пока ты Дед, а не князь, подсади меня обратно.

Выбрались они наверх, и стал Дед снег разгребать. Вечером Баба заварила свежий чай, достала маковые баранки и угостила Деда так, что был бы жив князь – помер бы от зависти.

Ах, ёлки-палки! Опять Восьмое марта! Вот странно так странно. Новый Год ждёшь-ждёшь, а он еле-еле ползёт. А Восьмое марта прыгает, как блоха. Прыг-прыг – Восьмое марта. Прыг-прыг – Восьмое марта. И ведь каждое Восьмое марта нужно придумывать, что подарить маме-мамулечке. Хотя мама-мамулечка и говорит: «Женюрка, лучший подарок для меня – это твой дневник с пятёрками». Но кому нужен дневник? Особенно с трояками.

Однажды я уже купился на эти мамы-мамулечкины слова и во что бы то ни стало решил получить пятёрку. Ну хоть одну. В честь припрыгавшего Восьмого марта. Для этого я выучил стишок. Не очень длинный. Нам как раз задали стишок учить. Там четыре строчки. Сейчас не помню, про что. Помню только… этот, как его… Размер.

Тара-тара-тарара

Тири-тири-тири

Трам-там-там-там детвора

Трюх-трюх в целом мире.

И на уроке решил руку тянуть, чтобы меня спросили. А училка взяла и заболела. Вместо неё припёрся дед по труду и весь урок трындел, как сделать табуретку из старой лыжи. Я ничего не понял, потому что зверски разозлился, что зря учил «трюх-трюх в целом мире».

После переменки был урок математики, а я всё ещё злился. Математичка вообразила, что я злюсь на неё, и вкатила мне пару, хотя я рассчитывал на трояк. Дроби я всё-таки кое-как, но помнил. Дать бы этому деду по труду табуреткой из лыжи. Короче, больше я глупостей не делал и стишки не учил.

А тут опять Восьмое марта прыгает! Вот прихожу я из школы и думаю – что делать? Даже комп не включил, хотя всегда его включаю. Сижу, затылок чешу – что же маме-мамулечке подарить? Потом решил – нужно с папой пошептаться. Всё-таки у папы и жизненный опыт, и деньги. Или одно, или другое поможет.

Папа стоял на балконе. Он смотрел на небо и чесал затылок. Так мы стояли и чесали затылки. Каждый свой.

– Прямо не знаю, что маме подарить, – сказал папа, – у неё уже всё есть.

– Может, деньги в конверт положить? – сказал я.

– У меня ни копейки, – вздохнул папа, – я всю зарплату и так маме отдаю.

– У меня тоже ни копейки, – вздохнул и я.

Хотя мне-то чего вздыхать?

Мы опять постояли, почесали затылки.

– А может, что-нибудь из твоего жизненного опыта? – спросил я. – Что-нибудь сделать своими руками? Без денег.

– Своими руками? – задумчиво откликнулся папа.

– Ну да, – сказал я, – например, табурет из старой лыжи. Получается очень красиво.

– Нет у меня такого жизненного опыта, – признался папа. – И лыжи старой нет.

– Тогда пойдём на улицу, – сказал я, – а то мама вернётся и сразу поймёт, что у нас проблемы. И начнёт эти проблемы за нас решать. И получится уже не женский праздник, а мужской.

– Ты прав, – сказал папа, – отступление – не бегство.

Мы пошли гулять по скверу. Потом сели на скамейку и стали смотреть, как люди едят мороженое. У этих людей были и деньги, и жизненный опыт. И, может быть, даже старая лыжа. А у нас ничего этого не было.

Тут к нам подошёл человек-реклама. Он нёс два фанерных щита. Один щит на груди, другой – на спине.

На щитах были нарисованы духи, а наискосок шла надпись: «С женским днём!».

– Купите духи для любимой женщины, – сказал человек-реклама.

– У нас денег нет, – сказал я.

А папа промолчал.

– Носите щиты, – сказал человек-реклама, – к вечеру на духи заработаете.

– А где взять щиты? – спросил папа.

А я промолчал. Я же выскочка.

– Вон в том магазине, – показал рукой человек-реклама. – Скажите им, что хотите рекламировать духи. Вам дадут такие же щиты. Будете ходить среди людей. А вечером получите деньги.

Мы разом встали и пошли в магазин. Там нам дали щиты, которые папа повесил себе на грудь и на спину, и мы вернулись в сквер, чтобы ходить среди людей.

– Знаешь, Женюрка, – сказал папа, – я буду идти медленно, а ты иди быстро. Если встретишь знакомых – заговаривай им зубы, чтобы они меня не заметили. А то неудобно как-то.

И я помчался вперёд, чтобы не наткнуться на знакомых. Так мы и работали. Я спереди, папа сзади. Я на ходу тренируюсь, как буду заговаривать зубы. «Здравствуйте, как ваше здоровье, как жена, как дети?». Тут я оборачиваюсь на папу, а он стоит и разговаривает с какой-то не знакомой мне тёткой. Ах, ёлки-палки, пропустил-таки! И я пошёл обратно, почему-то на цыпочках. А у этой тётки пальто дорогое и серьги золотые. И тётка папе говорит: «Ах, сколько лет, сколько зим! Мы с тобой не виделись со школьного выпускного бала!».

– Да, – кивает папа.

Ему явно неудобно перед этой тёткой в золоте. На груди – фанера, на спине – фанера.

– Здравствуйте, – начинаю я заговаривать тётке зубы, – как ваше здоровье…

– Это мой сын, – говорит папа.

– Какой хороший мальчик, – говорит тётка, даже не посмотрев в мою сторону. – Заходите ко мне на чашку чая!

– Нет, – сказал папа, – Женюрке нужен свежий воздух. Мы ещё погуляем.

– А если я куплю духи, – тётка ткнула пальцем с золотым кольцом в папину фанеру, – тогда пойдёте?

– Я бы выпил чашечку, – очень беспечно сказал я, – а то мороженого объелся, замёрз даже.

– Ну, только если одну чашечку, – сказал папа и перебросил передний щит с груди на спину, наверное, чтобы не позориться перед консьержкой.

В подъезде, где жила эта тётка, наверняка должна быть консьержка. Значит, кое-какой жизненный опыт у папы всё-таки был.

Квартира у тётки была огромной. Пять красивых комнат, на стенах картины, кругом китайские вазы. Папа с грохотом сгрузил свои щиты в просторной прихожей. Он хотел и ботинки снять, но я не дал. Что мы, в музее, что ли? Но тётка даже не заметила, что мы в ботинках прёмся. Она подала нам чай в тонких чашечках и, не отрываясь, смотрела в папины глаза. Мои глаза её не интересовали.

– Я тебя любила с третьего класса, – сказала тётка папе и зазвенела золотыми украшениями. – Любила и страдала, любила и страдала.

– Ты же всегда гуляла со старшеклассниками, – осторожно возразил папа. – На меня даже не смотрела.

– Чепуха! – всплеснула тётка руками. – Мне всегда нравился только ты.

Папа покосился на меня, как скакун на своего жокея, мол, а теперь куда поскачем, Женюрка?

– А вы когда духи купите, – спросил я. – А то нам домой пора?

– Вот-вот, – горестно сказала тётка и закрыла накрашенные глаза, – даже духи к празднику мне приходится покупать самой. Ни детей, ни мужа. А всё потому, что я любила только тебя.

– Но я был такой невзрачный, – сказал папа.

– Кстати, сын – твоя копия, – невпопад сказала тётка. Наверное, она думала совсем о другом. – Знаете что? Оставайтесь у меня жить.

– Как это? – разом спросили мы с папой.

– А вот как, – тётка обвела рукой комнату. – Хоромы у меня просторные. Но ведь я в них совсем одна. Не бросайте меня, а?

Тут папа встал из-за стола. Чуть-чуть раньше меня. И пошёл к двери. Вернее, мы пошли. Вернее, побежали. Схватили фанеру, и – на улицу. Хорошо, что ботинки не снимали.

Я пару раз оглянулся – нет ли погони? Вот ведь вруха какая оказалась! Духи не купила. Вруха. Папу она любила. Вруха. И то, что я невзрачный, ух, вруха!

Мы с папой так разволновались, что фанеру на папу шиворот-навыворот повесили! Духами внутрь, а чистой стороной наружу. И тут меня осенило. Я взял кусок битого кирпича и написал на обоих щитах: «Мы любим нашу маму-мамулечку!» И до вечера мы ходили среди людей, чтобы все знали, что мы любим нашу маму-мамулечку. А потом пошли домой.

Во дворе нас окружили соседи. Они проводили нас до подъезда.

А на балконе стояла наша мама-мамулечка и смеялась, а соседи её поздравляли.

Мы с папой стояли со своими щитами и тоже аплодировали маме-мамулечке как сумасшедшие.

А мама-мамулечка крикнула нам с балкона, что такого замечательного подарка ей ещё не дарили.

Когда я лёг спать, то вдруг подумал про ту тётку в золоте, которой никто ничего не подарил.

– Ладно, – подумал я, засыпая, – обязательно что-нибудь ей подарю. Дневник-то мой ей, конечно, не интересен. Стишок тоже уже не помню. Но вот если я найду старую лыжу, то…

Тут я заснул. Хороший вышел праздник. Каждый год бы так.

Когда я вырос на два пальца от старой метки на косяке, папа сказал:

– Пора тебя, Женюрка, в спортивный кружок записывать.

– В кружок? – я тут же вообразил, как папа записывает меня в кружок. Потом записывает в квадратик. Потом в столбик. Я вообще очень мечтательный и могу думать о чём угодно.

Я шёл рядом с папой. Мы шли и думали. Только он не отвлекался от своих мыслей, а я отвлекался. Раз, – когда мимо проехала пожарная машина. Два, – когда через дорогу я увидел ларёк с эскимо. Хорошо бы, думаю, десять рублей найти, но тут папа дёрнул за руку, – мы пришли.

– Видишь, Женюрка, сколько тут кружков, – сказал папа, останавливаясь перед большим фанерным щитом. – Выбирай любой.

Я посмотрел на щит. На нем не было кружков. Ни одного.

– А где кружки? – спросил я.

– Ну, вот же, перед тобой, – папа ткнул пальцем в щит. И пробил насквозь.

– Ну, да, – сказал я, посмотрев на круглую дырку от папиного пальца. – Вот он, кружок.

– Значит, так, – сказал папа. – В музыкальный не пойдём. Там пианино покупать нужно. В шахматный тоже не пойдём. Там слабаки-очкарики. Пойдём – или в бокс, или в атлетику, или в плавание. Куда хочешь, только честно?

Честно я хотел домой.

– Всё, идём на плавание, – решил папа. – Поедем мы с тобой, сынок, на море. А тут шторм, и я тону. А ты меня спасёшь, потому что будешь хорошо плавать. Обо всём нужно думать заранее, Женюрка.

Мы зашли в дом с надписью «Детский центр». Внутри сидел охранник с закрытыми глазами. Папа остановился и негромко покашлял. Охранник открыл глаза.

– Куда?

– На плавание, – сказал папа и подвигал руками, словно плыл.

– Идите, – сказал охранник и снова закрыл глаза, – бассейн в подвале.

Мы спустились в подвал и увидели бассейн. Воды в нём не было. По дну бассейна бродили рабочие с ведёрками и замазывали извилистые трещины. На вышке сидел человек в тренировочном костюме и болтал ногами в резиновых шлёпанцах.

– Добрый день, – крикнул папа, – а почему бассейн не работает?

– Вода утекла, – сказал человек на вышке.

– А куда? – спросил папа и оглянулся.

– В трещины земной коры, – сказал человек на вышке. – Видите, на дне бассейна?

– Видим, – сказал папа. А я присел и засунул в трещину палец. Сухо.

– По этим трещинам вода течёт в раскалённое ядро земли, – сказал мужчина на вышке и уронил вниз тапок.

– Это опасно? – спросил папа, следя за падением тапка.

– Очень опасно, – сказал мужчина на вышке, – экватор может лопнуть. Или земная ось вывалиться.

Тапок упал в ведро с замазкой.

– Жаль помыть его нечем, – сказал мужчина на вышке. – Воды нет.

– Понятно, – сказал папа и взял меня за руку.

Мы поднялись на первый этаж, где находился легкоатлетический манеж. Манеж был большой и гулкий. По беговой дорожке мчался высокий мужчина с развивающимися от скорости волосами. Больше никого на манеже не было.

– Простите, – сказал папа, когда мужчина пробегал мимо нас. Ноль внимания.

Высоко поднимая длинные ноги, мужчина убежал на новый круг.

– Попробуй забраться на канат, – сказал папа.

– У меня не получится, – сказал я.

Папа подошёл к канату и несколько раз его дёрнул.

– Крепко привязан, – одобрил папа. – Я полезу первым, а ты за мной.

– У меня не получится, – уныло повторил я.

– Получится, – сказал папа. – Когда я учился в школе, то тоже не мог лазать по канату. Но я придумал, будто я пират, который лезет на мачту. И легко залез на канат без помощи ног. На одной силе воображения.

– Ты вообразил себя безногим пиратом? – спросил я.

– Дело не в ногах, – раздраженно сказал папа, снимая пиджак.

И мы вдвоём полезли на канат. Папа запел пиратскую песню про сундук мертвецов и бутылку рома. Эхо в манеже просто оглушало. Мы доползли до середины каната. Сил больше не было. От холодного пота скользили ладони.

– Раскачивай канат, Женюрка, – весело крикнул папа, – как будто началась буря.

Я ощутил ужасную слабость. Руки разжались, и я загремел вниз, как сундук мертвецов. Прямо на свёрнутый папин пиджак.

– В следующий раз ты полезешь первым и упадёшь на меня, – сказал папа, поднимая меня с пиджака. – Ты, Женюрка, легче мешка картошки. А я свободно уношу два.

Мимо нас пробежал мужчина с развивающимися волосами. Мы его не интересовали.

– Пусть бежит, жираф патлатый, – сказал папа, провожая длинного грозным пиратским взглядом. – Мы пойдём в кружок бокса.

Зал бокса находился на втором этаже. На ринге стояли мальчишки в трусах и майках, а между ними прохаживался невысокий лысый крепыш в спортивном костюме.

– Запомните, – говорил крепыш, – бокс – это благородный вид спорта. В боксе нельзя бить ногами. Нельзя бить ниже пояса. Нельзя спорить с судьёй. После окончания боя нужно пожать противнику перчатки. Сегодня мы будем это разучивать. Разбейтесь на пары и пожимайте друг другу перчатки. Полчаса.

– Здравствуйте, – сказал папа крепышу. – Я привёл сына, хочу, чтобы он занимался боксом.

Крепыш посмотрел на меня как на бродячую собаку. Краем глаза.

– Ну, что, берёте мальчика? – спросил папа, подталкивая меня к рингу.

– Я не вижу здесь мальчика, – сказал крепыш.

– А кого вы здесь видите? – спросил папа.

– Девочку, – крепыш скрестил руки на своей могучей груди.

Мы с папой не сговариваясь оглянулись. Вокруг не было никакой девочки.

– Это я про неё говорю, – крепыш показал на меня пальцем.

– Почему вы называете моего сына девочкой? – спросил папа и пощёлкал зубами, как волчьим капканом.

– Потому что он сейчас заплачет, – сказал крепыш. – Плакса.

У меня защипало в носу и горло свело. Я почувствовал, что сейчас зареву.

– Он? Заплачет? – не поверил папа. – Да он побьёт любого вашего боксёра.

– Наши боксёры с девочками не дерутся, – сказал тренер. – Разговор окончен.

– Ага, – папа оттянул свой указательный палец и, выждав секунду, с размаху влепил его в тренерскую лысину. Вышло очень громко. Мальчишки на ринге перестали пожимать друг другу руки и уставились на тренера.

– Так, вы чего от меня хотите? – спокойно спросил крепыш, потирая красное пятно на лысине.

– Мой сын не девчонка, – сказал папа.

– Ах, ах, ах, – тренер потыкал в воздух резкими размашистыми ударами. Воздух свистел. – А если я не соглашусь с вами?

– Жаль, – папа снова оттянул указательный палец для второго щелбана.

– Стоп, стоп, – крепыш легонько поколотил себя по ушам, чтобы успокоиться. – Понимаете, у меня жена тоже ведёт секцию бокса. Только женского. У неё там девчонки.

– Ну и прекрасно, – сказал папа, держа палец наготове. – А причём тут мой сын?

– У жены не хватает одного человека, – сказал крепыш. – Не идут девочки в бокс.

– Что же вы хотите от нас? – спросил папа, хотя теперь даже я понял, к чему клонит крепыш.

– Чтобы ваша девочка, – сказал тренер, – записалась в секцию бокса моей жены. Иначе эту секцию закроют, и жена останется без работы.

– И что в этом страшного? – с удивлением спросил папа. – Моя жена тоже сидит дома.

– Ваша жена боксёр? – спросил тренер.

– Нет, – сказал папа.

– Это важно, – сказал крепыш.

– Пусть мой сын сам решает, – сказал папа.

– Хорошо, – сказал тренер и сел передо мной на корточки. – Как его зовут?

– Женюрка, – сказал папа и подтолкнул меня вперёд.

– Женюра, – сказал тренер, – пожалуйста, запишись в женскую секцию бокса. Там одни девчонки, тебе понравится.

– Мне что же, девчонок бить? – спросил я. – Ещё не хватало.

– Бить? – повторил тренер. – Да они сами кого хочешь побьют, такие драчливые попались. Их даже жена боится. Ну что, запишешься?

– А если я не запишусь? – на всякий случай спросил я.

– А если ты не запишешься, – зловеще произнёс тренер, – тогда я твоему папе нос набок сверну за то, что он меня при всех по лысине щёлкнул.

– А что, сынок, – посмотрел на меня папа, – может, действительно к девчонкам запишешься? Какая разница? Попрыгаешь с ними, побегаешь, окрепнешь. А?

Я понял, что папе не хотелось, чтобы крепыш свернул ему нос. Мне тоже не хотелось. Я посмотрел на папу и согласился. Папа с благодарностью положил руку мне на плечи.

– Только я сейчас туалет схожу, напоследок, – предупредил я, – а то потом придётся только в женский ходить. Никакой радости.

– Значит так, – сказал тренер. – Занимаются они на этом же ринге, только по чётным дням. Завтра придёте в это же время и запишитесь. Я её предупрежу.

– Завтра я не смогу, – сказал папа, – с работы не отпустят.

– И не нужно, – сказал тренер. – Пусть Женюрка сам придёт и запишется. Не съедят его у нас, наоборот, пацаном станет, не то что сейчас.

– Вы опять? – с подозрением спросил я.

– Ни в коем случае, – тренер с готовностью поднял верх перчатки, – ты нормальный мужик, Женюрка.

Мальчишки на ринге заржали. Подлецы.

– А ну, тихо, – прикрикнул тренер. – Я чему вас учил? Вежливости. Вот подойдите сюда и поприветствуйте нового боксёра. Пожмите Женюрке руку.

И каждый из этих слонов, гулко спрыгнув с ринга подходил ко мне и стискивал пальцы своими бетонными перчатками. Как боксёр боксёру.