Наша бабушка проспала.
Мы толпимся вокруг стола,
Всё не можем никак присесть
И не знаем, что нам поесть.
Мама шёпотом говорит,
Папа шёпотом говорит,
Маму шёпотом он корит,
Что на плитке каша горит.
Я на цыпочках выхожу,
Свой ботинок сам нахожу,
Сам пальто себе подаю,
Сам беру я шапку свою.
Ранец падает. Дверь скрипит.
Тише! Бабушка наша спит
И не делает всё за нас
В самый, может быть,
первый раз.
Мне грустно:
Папе на меня
Пожаловалась мама.
…Конечно, я не слушался
и вел себя упрямо,
Но можно было шлёпнуть
И даже накричать…
Сама ж меня учила:
Не ябедничать.
Минут сорок пять
Я, наверно, друзья,
Глядел на трудящегося
Муравья.
Упорно хвоинку
Тащил он в жильё,
Влезал на травинку.
Спускался с неё.
Вдруг тяжкую ношу
Отбросил он прочь
И крикнул:
- Глазеешь?!
Нет, чтобы помочь!
На скамейке сидели старушки. Мимо прошёл мальчик с портфелем. Старушки проследили за тем, как он потыкал пальцем в кодовый замок, вошёл в подъезд и тихо закрыл за собой дверь.
– Чего-то раньше его не видела, – озабоченно произнесла одна.
– Да нет, тутошний, – возразила другая. – Из пятнадцатой, что ли, квартиры.
– Из десятой, – поправила третья. – Сапожниковых сын.
Старушки успокоились и продолжили разговор о здоровье.
Мальчика звали Боря. Фамилия его была не Сапожников, а Лаптев. И жил он не в пятнадцатой, не в десятой, а в четвёртой квартире. Но Боря был… Как бы поточнее сказать? Невзрачный он был какой-то. Уж на что старушки, которые всё про всех знали и получили от жителей гордое прозвище «народные мстители», – даже они не проявили к Боре никакого интереса. Что же говорить об одноклассниках! Тем более, об одноклассницах!..
Между прочим, в Бориной невзрачности были свои преимущества. Его месяцами не вызывали к доске. Учителя вспоминали о нём, лишь когда пора было выводить оценку за полугодие. И, стыдясь собственной забывчивости, ставили ему четвёрки.
Иногда на уроке Боря поднимал руку, желая правильно ответить на вопрос. И тогда математичка или англичанка смотрела на него с удивлением: «Новенький, наверное. Как же его зовут?..» Учительница переводила взгляд на другую поднятую руку и с облегчением выслушивала ответ узнаваемого ученика.
Любимых предметов у Бори не было. Однажды в каком-то детективе он прочитал, что людей с неприметной внешностью берут в разведчики. На как туда берут и какие знания для этого требуются, он не знал.
В семье детективы были единственным чтением. Раз в неделю отец покупал новую книгу и прочитывал её первым. Потом её читала мама. Потом доходила и до Бори очередь. Автор детектива про неприметных разведчиков и фамилию носил неприметную: Джонсон… или Джексон. Никак было не запомнить. В конце концов, Боря решил, что нужно учить английский – главный шпионский язык. Вскоре, однако, его заинтересовала география.
На контрольную все принесли контурные карты. Нужно было обозначить моря, омывающие северные берега страны. Боря начал с Баренцева. Затем приступил к Карскому, действительно, слегка напоминающему воронье крыло. По соседству раскинулось море Лаптевых. Боря отложил карандаш и задумался. Надолго.
Вечером он спросил:
– У нас родственники есть, которые прославились?
– Дядя твой уж прославился, так прославился, – вздохнула мама, укоризненно взглянув на отца.
– Слышать о нём не хочу, – отрезал тот, не отрываясь от детектива.
– Он на севере живёт? – спросил Боря.
– А ты откуда знаешь? – удивилась мама.
– У моря?
– Постой-ка. – Мама выдвинула ящик комода, достала картонную коробку и, порывшись в ней, извлекла новогоднюю открытку с пляшущими вокруг ёлки зайцами. – Вот что он пишет. – Мама надела очки и прочла, обращаясь, главным образом, не к Боре, а к отцу. – «Обустроился на новом месте. Всё море во льдах. Северное сияние, тюлени. Почти воля, и душа отдыхает. О будущем не думаю, но и к прошлому дороги нет. Может, навсегда здесь останусь, у моря своего. Не поминайте лихом. Матвей». – Мама сняла очки и произнесла сочувственно: – Ты бы ответил ему. Родной ведь брат.
Отец промолчал.
Боря улыбнулся и больше ни о чём маму не спрашивал. Полученой информации ему было довольно.
На следующем уроке географии Боря с таким рвением тянул руку, что географ Юрьич наконец пригласил его к доске. Точнее, к закрывавшей всю доску карте. Боря схватил указку и с гордостью принялся рассказывать про море Лаптевых. Какое оно огромное – семьсот квадратных километров! И глубокое! Показал впадающие в море реки – Хатангу, Яну и Лену, конечно. Обвёл указкой Таймыр, Северную Землю, Новосибирские острова. Рассказал про нерпу и морского зайца. Даже запыхался, боясь, что его перебьют или остановят. Но все слушали с любопытством.
– Прекрасно! – похвалил Юрьич и потянулся за Бориным дневником. – Ну как же – Лаптев! Кому, как ни тебе, море Лаптевых знать. Пятёрка, садись.
– Между прочим, мой дядя ещё жив, – промолвил Боря и направился к своей парте.
– Что ж, хорошо, – пожал плечами географ, несколько озадаченный этим сообщением. – А он кто?
Боря обернулся и со значением произнёс:
– Матвей Лаптев. Именно ему море обязано своим именем.
Это прозвучало так неожиданно, что никто в классе даже не засмеялся. Юрьич, посчитав Борины слова не очень удачной шуткой, махнул рукой и вызвал другого ученика. Урок продолжился.
Учитель в тот день задержался в кабинете дольше обычного. Выйдя под вечер из школы, он направился к троллейбусной остановке самым коротким путём – через ближайший двор. На детской площадке собрались подростки, человек семь. Кто-то даже курил. Но не это побудило географа остановиться, а два слова, произнесенные звонко и весело: «море Лаптевых». Надеясь, что в сумерках его не заметят, Юрьич подошёл поближе.
– …Он даже не сразу догадался, что под ним море, – рассказывал самый младший в компании. – Полярная же ночь, впереди не видно ничего. Только вьюга сделалась сильнее. Потом торосы стали попадаться.
– Что ещё за торосы? – спросил кто-то.
– Ну, нагромождения льдин. Потом видит: дымится что-то в двух шагах. А это полынья! Широкая, не перепрыгнуть. Хорошо, вовремя заметил. И вдруг – как плеснёт вода! С ног до головы дядю Матвея окатило. И выныривает морж. Клыки – во-от такие!..
«Да это же Лаптев, – узнал наконец географ. – Я ему пятёрку сегодня поставил. Ну и врёт пацан!»
Юрьич был учитель молодой. В каждом ученике ему хотелось видеть личность и влиять на её развитие. Поэтому он вернулся в школу, нашёл в классном журнале телефон Лаптевых и, не откладывая, позвонил прямо из учительской.
Трубку взял отец.
– Иван Степанович? Это Борин учитель по географии вас беспокоит. Скажите, у Бори есть дядя?
– А что такое?
– Мне кажется, для Бори он большой авторитет. Но влияние, которое он оказывает на мальчика…
– Никакого влияния он оказывать не может, – перебил Борин отец. – Он вор и далеко отсюда.
– Как вы сказали? – растерялся учитель.
– Обчистил дачу прокурора области. Получил по полной. Пять лет в лагере отсидел. Сейчас на поселении. Борька не натворил ли чего?
– Нет, нет, – поспешил заверить учитель, испытывая почему-то странное чувство вины. – Боря хороший ученик. Пятёрку сегодня получил.
– Ну, тогда ладно, – закончил разговор Борин отец.
Ещё минут пять, наверное, географ Юрьич слушал короткие гудки, пока не сообразил наконец повесить трубку.
Следующий урок географии у шестиклассников был через неделю. И всё это время из головы Юрьича не лез Боря Лаптев со своим преступным дядей. Казалось бы, чего проще – вызвать Лаптева для разговора, объяснить, что враньё ни к чему хорошему не приводит, что вокруг много примеров для подражания… Тут Юрьич морщился, недовольный собой: «Рассуждаю, как старый ворчун. Теряю педагогическое чутьё. Надо с Лидией Яковлевной посоветоваться».
Лидия Яковлевна работала в школе дольше всех других учителей. И все её любили, даже ученики. Когда географ заглянул после уроков в кабинет литературы, Лидия Яковлевна проверяла сочинения шестиклассников. Глаза её светились.
– Вы только послушайте, Владимир Юрьевич, что написал один мальчик. Темы сочинения была: «Мое самое яркое впечатление лета». – Она раскрыла одну из тетрадей и прочла: «Летом я гостил у дяди Матвея. Он живёт на севере. Однажды ночью я проснулся от протяжного воя. Выл огромный волк. Но я не испугался. Потому что волк был не злой. Дядя его приручил, и тот служит ему, как собака. Я вышел из дома, погладил волка, и зверь успокоился. Потом началось северное сияние. Мы с волком долго любовались им. Описать его невозможно. Дядя Матвей сказал про северное сияние, что это небо играет на разноцветной гармошке».
Лидия Яковлевна отложила тетрадь и повторила:
– «Небо играет на разноцветной гармошке». Как хорошо! Ошибок уйма, к сожалению.
– Уж не Лаптев ли это написал? – осторожно спросил Юрьич.
– Да, Лаптев Боря. Как вы догадались? А я, знаете, на него внимания никогда не обращала. Талантливый, оказывается, мальчик.
– Он всё наврал, – произнес географ. – Вбил себе в голову, что его дядя – великий человек. Что с ним делать, ума не приложу.
Лидия Яковлевна задумалась. Затем вновь улыбнулась и сказала:
– Это всё детские фантазии. Пройдёт со временем. Не судите его строго, Владимир Юрьевич. Как знать, может, и сам он когда-нибудь прославится.
Географ лишь пожал плечами и вздохнул.
Неделя прошла. В назначенный час Юрьич вошёл в класс и объявил:
– Сегодня никого спрашивать не буду. – Шестиклассники радостно зашумели. – Сегодня я рассажу вам о двух братьях, о двух замечательных первопроходцах. Одного звали Дмитрий, другого Харитон. Заслуги их перед Отечеством столь велики, что в их честь назвали целое море!
Юрьич торжественно оглядел учеников, ища глазами Борю Лаптева. И вдруг поймал себя на том, что совершенно не помнит его физиономии. Но затягивать паузу было уже нельзя. И учитель продолжил урок, к которому подготовился особенно тщательно. Он даже слега волновался. Волнение его невольно передалось ученикам. Все притихли, слушая рассказ о первых выпускниках Морской Академии, которые сдавали экзамен самому Петру Великому. И вот началась – тоже Великая – Северная экспедиция.
– Это было время небывалых холодов, – рассказывал Юрьич. – В Голландии замёрзли каналы, в Англии встала Темза. Наступил так называемый «малый ледниковый период». Бот «Иркутск» застрял в устье Колымы. И тогда отряд Дмитрия Лаптева пересел на собачьи нарты и продолжил путь на восток, к берегам Тихо-Восточного океана, как он именовался тогда…
Минут через пятнадцать класс утомился. Приключения кончились. Названия якутских и чукотских рек, мысов, острогов перемешались в головах. «Ничего, – успокаивал себя географ, – вырастут – поймут, что ежедневный кропотливый труд по созданию новой карты тоже может быть подвигом». Но в глубине души он жалел, что не было в судьбе двоюродных братьев ни смертельных схваток с белым медведем, ни встреч с воинственными «немирными чукочами», ни кораблекрушений. «Не привирать же, в самом деле!» – подумал он с раздражением и вновь поискал глазами Борю.
Прозвенел звонок.
– А Дмитрий Яковлевич, единственный из офицеров Великой Северной экспедиции, дослужился до адмиральского чина, – закончил Юрьич урок. И спросил с улыбкой: – Лаптев ничего не хочет по этому поводу добавить?
– А его сегодня вроде вообще не было, – ответил кто-то. – Может, болеет?
Шестиклассники повалили к выходу. Класс опустел. Юрьич постоял в задумчивости у карты. Затем воскликнул: «Ну, погоди у меня»! и стремительным шагом покинул кабинет.
Через десять минут он стоял у нужного подъезда и разглядывал кнопки кодового замка.
– Идёте к кому? – поинтересовались одна из старушек на лавочке.
– Мне нужен Боря Лаптев из четвёртой квартиры, – обернулся Юрьич. – Я его школьный учитель.
– Натворил чего? – полюбопытствовала другая.
– Послушайте, какой у вас тут номер? У меня совсем мало времени.
– А документ есть? – прищурились третья.
Но тут дверь отворилась сама, и навстречу учителю вышел Боря Лаптев. С синяком под глазом. Как ни странно, синяк очень оживил его невзрачное лицо, и Юрьич его сразу узнал.
– Владимир Юрьевич? – пробормотал удивленный Боря. – Вы к нам?
– Ты почему в школу не ходишь? Что у тебя с лицом?
– Это я… Это мне…
– Давай-ка пройдёмся, – велел Юрьич строгим учительским тоном.
Лаптев тяжело вздохнул и поплёлся за учителем, волоча старый чемодан, который рассерженный Юрьич не сразу и заметил.
Они отошли подальше от скамейки со старушками и остановились.
– Куда собрался?
– К дяде поеду, – тихо ответил Боря. – Помните, я о нём рассказывал? Его именем ещё море назвали.
– Как так – поедешь? – опешил Юрьич. – Середина же четверти! Кто тебя отпустит!
– Нет, я учиться не брошу. Как только доберусь, в местную школу поступлю. Школы везде есть.
– А родители? – спросил зачем-то учитель. – Послушай, дядя твой никакой не первопроходец. Что за фантазию вбил ты себе в голову!
– Не верите… – вздохнул Боря. – А вы возьмите и поверьте.
– Да как же я могу в это поверить! – Юрьич хлопнул себя ладонями по бедрам. – И, главное, зачем?
– Интереснее так.
– Интереснее? А вот представь! Кому-то покажется неинтересным, что дважды два четыре. И что же, переделывать математику? Кому-то таблицу Менделеева захочется упростить. Кому-то историю переписать. Хотя ей и без того уже, бедной, досталось…
– Ой! – вскрикнул вдруг Боря, испуганно глядя Юрьичу за спину. – Спрячьте, пожалуйста!
Он быстро вынул из кармана толстый блокнот и сунул его учителю. Тот обернулся. К ним размашистым шагом приближался Лаптев старший. Ни слова не говоря, он влепил сыну подзатыльник, бросил злобный взгляд на Юрьича, отобрал у сына чемодан и мотнул головой в сторону дома. Хнычущий Боря затрусил к подъезду. Отец двинулся за ним.
Юрьич смотрел им вслед и не знал, как поступить. Догнать отца и убедить его, что рукоприкладство не лучший метод воспитания? Но что тогда предложить взамен? Как разубедить ученика в его сумасбродстве?
Ничего не решив, Юрьич отправился домой. Собой он был крайне недоволен.
Вагон метро не был полон. Юрьич сел на свободное место и раскрыл Борин блокнот.
«Льдина дрейфовала уже четвертые сутки. Когда на горизонте показался корабль, у Матвея не осталось сил звать на помощь. К счастью, он был замечен зорким капитаном…».
Далее рассказывалось, как путешественника подобрало судно, в трюме которого преступник-боцман прятал контрабандную пушнину. Как Матвей Лаптев догадался об этом, а боцман задумал убийство, но не на того напал. Потому что, когда напал, получил такую плюху, что перелетел через борт и оказался в объятиях белого медведя.
– Круто! – хмыкнул рядом молодой парень. – Даже выходить жалко. Был бы я издателем, сразу бы напечатал. – Он перевёл взгляд с блокнота на Юрьича и, перед тем как встать, уважительно добавил: – Творческих вам успехов!
– Да это не моё!.. – крикнул ему вдогонку Юрьич и покраснел.
Ему вдруг вспомнился недавний телесериал, наделавший много шуму. Автором сценария по своему же роману был известный и даже уважаемый писатель. Но история страны в самые трагические её десятилетия напоминала скорее не драму, а водевиль. «И чем Боря Лаптев хуже!..» – подумалось с сарказмом Юрьичу.
Вечером ему позвонил старый друг:
– Слушай, бросай своих двоечников! Я с профессором говорил, он тебя помнит и любит. Аспирантура на кафедре тебе обеспечена. Не упускай шанса, а то застрянешь до пенсии в этой дурацкой школе.
Через неделю Юрьич подал заявление об уходе.
Преподавать географию шестиклассникам стала пожилая учительница с убаюкивающим голосом.
– Жалко, что Юрьич ушел, – вздохнула как-то Соня Козодоева. – Симпатичный был учитель.
– Да кому нужна эта география! – поморщился Юрка Бурлакин. – Мне, например, уж точно не пригодится никогда. Да и тебе тоже.
– Зато уроки были интересные. Он всегда так увлеченно рассказывал!..
– Борька Лаптев ещё интересней рассказывал! – отмахнулся Юрка.
Впрочем, Боря к тому времени их одноклассником уже не был. Говорят, он предпринял еще одну попытку добраться до моря Лаптевых. И вновь неудачную. Отец, виня во всём прежнее окружение сына, то ли перевёл его в другую школу, то ли вся семья куда-то переехала. Словом, дальнейшая Борина судьба нам неизвестна.
Его блокнот так и остался невостребованным. В конце концов он оказался на дне большой картонной коробки, куда Юрьич складывал старые письма и конспекты. Там, по всей вероятности, он до сих пор и пылится.
Какая-то рыба с крючка сорвалась.
Наверное, язь...
А, быть может, карась!
А, может быть, щука!
А, может быть, сом!!!
Я долго рассказывать мог бы о нём!..
А, может быть, это был просто бычок.
Мелькнул под водою его плавничок.
И рыбы на дне окружили бычка,
А тот объясняет сынишке:
«Сорвался я во-от с такого крючка!
У во-от такого мальчишки!!!»
В переполненном трамвае
Мальчик маленький сидит
И на тетеньку с арбузом
С сожалением глядит.
Уступить ей, бедной, место
Он давно бы поспешил,
Но такой поступок папа
Совершить не разрешил!
Потому что даже папе
Не под силу этот груз –
Вместо сына
Взять на плечи
Эту тетю
И арбуз.
Встречаясь, люди говорят:
И «Добрый день!»,
И «Как я рад!»,
И «Вот так встреча!»,
И «Привет!»,
И «Мы не виделись сто лет!»
Мы с Юркой вышли из ворот –
Он шагом,
Я – наоборот
Бегом, бегом, бегом, бегом!
И, обежав его кругом,
Ему я крикнул всё подряд:
И «Добрый день!»,
И «Как я рад!»,
И «Вот так встреча!»,
И «Привет!»,
И «Мы не виделись сто лет!»
Крошил я горбушку,
И мама, вздыхая,
Сказала,
Что это
Привычка плохая.
Тогда из фанеры
Я сделал кормушку.
В неё докрошил я
Ржаную горбушку.
И стала хорошей
Плохая привычка.
Приятного вам аппетита,
Синичка!
В доме с утра
Снова игра:
Ложка стала лопаткой,
Мама - синичкой,
Дед - электричкой,
Бабушка стала лошадкой.
Кто как умел
Ржал и шумел
В тесной квартире нашей...
Лишь каша,
Которую Миша не съел,
Так и осталась кашей.
Мне паяльник нравится,
Черный, будто смоль.
Ах, как быстро плавится
И пахнет канифоль!
А Вовке очень нравится,
Как в пальцах глина давится
И звери без конца
Вылепливаются.
Хорошо на свете
Что-нибудь уметь!
Хорошие профессии
Будем мы иметь!
И Вовка станет всюду
Ваять, ваять, ваять.
А я повсюду буду
Паять, паять, паять!
Я вскочил, убрал кровать,
Хоть и мог ещё поспать.
На будильник не ворчу,
А на кухне хлопочу.
Чаю маме подливаю,
Праздник маме продлеваю.
На сердись на меня.
Пластилиновый пёс,
Получился кривым
Пластилиновый нос,
Пластилиновый хвостик
Висит, как шнурок,
И немного помят
Пластилиновый бок.
Я потом, может быть,
Тебя снова слеплю.
А сейчас я тебя
И такого люблю.
Был Коля сегодня
Расстроен и зол:
Он в лифте застрял
И, заплакав, сел на пол,
И всё перечитывал
Слово «козёл»,
Которое
Только что
Сам нацарапал.
В квартире № 4 жила Галя, девочка со скакалкой.
У всех девочек есть скакалки, скажете вы, что ж в этом удивительного?
А удивительно то, что у Гали было музыкальное имя.
Обычное имя, скажете вы, не музыкальней Нины или Тани.
Так-то оно так. Но вот когда Галина мама выглядывала из окна и звала дочку домой, имя звучало так:
В имени было целых две ноты. Ну а для тех, кто нотной грамоты не знает, можно и так записать:
Га- ля.
Теперь понятно?
Ну, и надо сказать, мама звала Галю домой достаточно громко, так что все в доме Галино имя стали напевать. Уж очень простая мелодия. Не захочешь, а запоешь.
Однажды прыгала Галя во дворе через скакалку. Позвала её мама:
– Га-ля, до-мой!
«Надо спрятаться, – говорит себе Галя. – Как будто я не слышу. Мама позовёт-позовёт и перестанет».
Перебежала она дорогу и спряталась в кафе-мороженое.
Тихо в кафе. За столиками дети с родителями сидят, пломбир из запотевших вазочек чайными ложками выбирают. Захотелось и Гале мороженого, да денег нет.
А мама опять её зовет:
– Га-ля, до-мой!
Громкий у мамы голос. Перестали дети мороженое есть и на Галю смотрят.
«Плохо спряталась», – думает Галя.
Побежала она на вокзал. Села в электричку и уехала в лес.
Тихо в лесу. Невидимая кукушка где-то кукует. Кузнечики стрекочут. Берёзы шелестят. Под ногами земляника растёт.
Обрадовалась Галя, стала ягоды собирать. А они зелёные, не созрели ещё, язык только щиплют.
А мамин голос и отсюда слышен:
– Га-ля, до-мой!
Огорчилась Галя, что опять не вышло спрятаться. Выбежала из леса прямо на аэродром. Прыгнула в самолет и прилетела на Северный Полюс.
Тихо на Полюсе. Снег да льды вокруг. Белое, как говорится, безмолвие. Вышел из-за льдины белый медведь. На Галю глядит, удивляется. Никогда девочек не видел, да ещё со скакалкой. Подошёл, обнюхал Галю и вдруг как подскочит и наутёк. Это он маминого голоса испугался. Это мама опять позвала:
– Га-ля, до-мой! Обе-дать!
«Нет, не спрятаться от мамы», – вздохнула Галя и вернулась домой.
За обедом спрашивает у мамы:
– Скажи, почему ты моё имя нараспев всегда произносишь?
– Правда? – мама удивляется. – А я и не замечала.
– Весь дом теперь меня поёт. Неудобно как-то…
– Когда я маленькой была, как ты, – отвечает мама, – я очень петь любила. С детским хором выступала. Подавала надежды.
– А сейчас почему не подаёшь? – спрашивает Галя.
– А сейчас я стала взрослой, – грустно мама отвечает. – Не до песен уже. Да я их и перезабыла все.
– Это ничего, – говорит Галя. – Я тебя научу. Я много современных песен знаю. Будем вместе надежды подавать. Только ты мне новую скакалку купи, ладно?
– А старая где же?
– Не знаю. Я её, наверно, на Северном Полюсе забыла.
Маленький черный жучок появился на парте неизвестно откуда. Уверенной быстрой походкой он направился прямо к раскрытому учебнику, вскарабкался на него и остановился на карте древнего мира, не дойдя двух сантиметров до Карфагена. Рядом был нарисован воин с копьём, схвативший за волосы упирающуюся рабыню.
– Гляди! – толкнул меня Юрка в бок. – Боится в Средиземное море лезть.
Жучок не двигался. Видно, размышлял, стоит ли ему, в самом деле, лезть в Средиземное море.
Юрка тихонечко пнул его кончиком карандаша. Жучок двинулся вперед, ненадолго задержался на голой коленке воина, потом развернулся и пошёл обратно, вглубь Африки.
Я быстро достал из портфеля линейку и преградил ему путь к отступлению. Но он, не дойдя до линейки, взял курс на Египет. Затем влез всё-таки в Средиземное море и опять остановился, выбрав для передышки остров Крит.
– Я ему имя придумал, – сказал Юрка.
– Какое?
– Гомер.
– Почему Гомер?
– Бродит по свету, поет себе песни про Одиссея.… Ну, и вообще.
Тем временем Гомер опять попытался улизнуть в Африку. Но Юрка так пихнул его карандашом, что из Средиземного моря тот перелетел сразу в Балтийское, перевернулся на спину и забарахтался между страницами.
– Что, Гомерчик, холодно? – ехидно проговорил Юрка, наклоняясь над картой. – Что, не нравится?
В этот момент сверху опустилась рука Николая Михайловича и захлопнула учебник.
Юрка вздрогнул и задрал голову.
– Николай Михайлович, вы Гомера раздавили! – воскликнул он несчастным голосом.
В классе засмеялись. Юрка, изо всех сил стараясь казаться серьезным, невинно смотрел в глаза историку. Но силы его быстро таяли. Юркины щеки надулись, сам он сделался красным и вдруг – икнул. Потом ещё раз. И ещё.
Опять все захохотали.
– Я не нарочно, честное слово, – попытался Юрка оправдаться, но начал икать ещё чаще.
Николай Михайлович нахмурился.
– Вот что, Шевельков. До конца урока ещё двадцать минут, так что, к счастью, ты его не весь сорвал. Иди водички попей, обдумай свое поведение и не показывайся мне сегодня на глаза.
Не переставая икать, Юрка пошёл из класса.
Меня будто кто-то за язык дернул:
– Как же он попьет водички, она же не кипячёная?
– Вот что, Сорокин, – совсем рассердился историк. – К тебе тоже относится всё, что я сказал твоему другу. До свиданья.
Я вышел из класса вслед за Юркой.
Юрка дожидался меня в коридоре, улыбаясь во весь рот.
– А я икать перестал!
– Поздравляю, – буркнул я.
– Понимаешь, икаю и не могу остановиться. Ну, думаю, всё! Ещё чуть-чуть – и заворот кишок. Аж живот заболел.
Назавтра истории не было, так что настоящие неприятности начались два дня спустя. Едва Николай Михайлович вошел в класс и повесил карту, Юрка опять начал икать.
– Кончай, – сказал я ему. – Не смешно.
– Какие уж тут шу-ут!-ки, – ответил он.
В классе снова захихикали. Пуще прежнего нахмурился историк. И через пять минут Юрка уже закрывал за собой дверь со стороны коридора.
На перемене он жаловался:
– Фантастика какая-то! Как только вышел из класса, сразу икать перестал. Что я, специально, что ли, икал? Что я, дурак, что ли?
Я не успел ответить утвердительно, потому что прибежал Орлов и, сияя от удовольствия, сообщил, что нас вызывает директриса.
Когда мы вошли в кабинет, они сидела за длинным столом и рассматривала нас, прищурившись. Посередине стола стоял графин с водой, и я подумал, удобно ли Юрке пить из директорского графина, если опять ему вздумается икать?
– М-да, – покачала головой директриса. – Не ожидала от тебя, Шевельков. А от тебя, Сорокин, и подавно.
Она выдержала длинную паузу. Юрка вздохнул. Я пожалел своих родителей.
– Ну? Что молчите?
– Я сам от себя не ожидал, Мария… Пахомовна! – воскликнул Юрка. – Я…
– Маргарита Прохоровна, – поправила директриса.
– Я сам от себя не ожидал, Маргарита… Пахомовна. Я, как историка опять увидел…
– Николая Михайловича.
– Я, как Николая Михайловича опять увидел, так на меня икота опять напала. Наверно, у меня на него иммунитет.
– Что, что у тебя на него? – изумилась Маргарита Прохоровна.
– Ну, этот.… Как его?..
Открылась дверь, и в кабинет вошел историк.
– Присаживайтесь. Николай Михайлович, – пригласила директриса. – Будем решать, что с ними делать. Оказывается, у Шевелькова на вас иммунитет.
Юрка виновато взглянул на учителя и вдруг икнул.
Николай Михайлович побледнел и чуть не опустился мимо стула. Видимо, такое безрассудное хулиганство было выше его понимания. Дрогнувшей рукой он налил из графина полный стакан и выпил его залпом.
– Вот видит-е, – радостно икал Юрка. – Я же не обманываю!
– Прекратить паясничать сейчас же! – директриса ударила ладонью по столу и поднялась с места. – Значит, мне, как ты предлагаешь, нужно сделать выбор: либо Николая Михайловича уволить с работы, либо тебя оставить на второй год.
– Ничего я не предлагаю, – пробормотал Юрка.
– Ну как же? Уроки истории ты теперь посещать не в состоянии. А с двойкой по истории я тебя в следующий класс не переведу. Просто права не имею. Не так ли, Николай Михайлович?
Николай Михайлович откашлялся, как будто собирался произнести речь. Но ничего не сказал, а просто кивнул.
И тут меня осенило.
– Шевельков не виноват! – закричал я. – Гомер во всем виноват. Он, наверное, заразный. Надо класс опрыскать!
Директриса посмотрела на меня, потом на Николая Михайловича, потом опять на меня. Ужас мелькнул в её глазах.
– Нет, – вздохнул Юрка. – Гомер сегодня отсутствовал, а я все равно икал.
Это было правдой.
– А почему это ты, интересно, икать перестал? – подозрительно произнесла директриса.
– Ой, и правда! – удивился Юрка. Он набрал в грудь побольше воздуха, шумно его выдохнул и взглянул украдкой на Николая Михайловича.
Но с учителем творилось что-то непонятное. Он сидел уже не бледный, а розовый, и, казалось, не дышал. Взгляд его был устремлен в противоположную стену. Он не издавал ни единого звука, но через короткие промежутки времени вздрагивал всем телом.
Директриса забеспокоилась.
– Что с вами, Николай Михайлович?
Тот встал, взмахнул руками, будто отмахиваясь от невидимых насекомых, и выбежал из кабинета.
– Ты его икотой заразил, – шепнул я Юрке.
Зазвенел звонок с большой перемены.
Директриса потерла пальцами виски и вдруг резко спросила:
– Кто вам рассказал про Гомера?
Мы переглянулись.
– Николай Михайлович…
– Во второй четверти еще.
Она покачала головой:
– Эх, вы! Ничего-то не знаете. Это было его университетское прозвище. Он самостоятельно выучил древнегреческий язык. Его на кафедре оставляли. Бескорыстнейший человек! Ему бы наукой заниматься, а он с вами мучается, остолопами. Ступайте!
Мы ждали, что она вспомнит про наших родителей, снизит оценки по поведению или ещё какую-нибудь придумает нам казнь. Но директриса молча перебирала на столе бумаги, словно уже забыла про нас. Мы тихо вышли и осторожно прикрыли дверь.
Иду по коридору, Юрка вдруг остановился у окна и приложил палец к губам. Я посмотрел в окно. На школьном крыльце стоял Николай Михайлович и курил. Он был без пальто и без шапки, снег падал ему прямо на голову, ложился на плечи. На голове у него я заметил маленькую лысину. Впервые я глядел на учителя сверху вниз. И мне его было жалко.
Тёплым дождём умывается лес,
Шепчутся листья и травы,
И поднимают стволы до небес
Крону зелёной дубравы.
Выбрав в ветвях наблюдательный пост,
Радуясь ливню в июле,
Как на качелях, качается дрозд
С капелькой солнца на клюве.
Днём какие были
Звуки у реки!
Громко воду пили,
Чавкая, быки.
Шёл удильщик важно,
Звякая ведром,
И гудел протяжно
Груженый паром.
А ещё мальчишки,
Словно три стрижа,
С деревянной вышки
Прыгали, визжа.
...Вечер наступает.
Гаснут облака.
Молча отдыхает
Сильная река.
Лишь плеснётся щука —
И опять ни звука.
Грушею сладкой
Нетрудно хвалиться –
Трудно
С товарищем
Грушей делиться,
За спину прятать
Её от него.
Только труднее,
Труднее всего,
Если он скажет:
«Не мучайся! Кушай...»,
Бросив тебя
С этой глупою
Грушей.
Сверив звук и струны натяженье,
Он сказал: «Ну, теперь ничего...»
Наша бабушка в знак уваженья
Пригласила обедать его.
Сел старик между папой и мамой,
На него любовалась семья,
Он горячим борщом со сметаной
Не накапал на скатерть, как я.
Он покачивал вилкой с биточком,
Словно вензель воздушный писал,
И отламывал хлеб по кусочкам,
А не просто горбушку кусал.
Из солонки он соль понемножку
Брал сухим серебристым ножом
И, фужер подымая за ножку,
Пил несладкую воду боржом,
Трогал губы салфеткой бумажной –
Я бы так ни за что не сумел.
Инструмент он настроил... неважно,
Но зато как красиво он ел!
С дедушкой около новой скамьи
Смотрим устало на руки свои.
Я говорю: «Загорели!»
Он говорит: «Постарели…»
Выла ножовка. Рубанок жужжал.
Дедушка резал. Я доску держал.
Стружка струилась, как змейка.
Крепкая вышла скамейка!
Дедушка медленно к дому идёт.
Медленно солнце к закату идёт.
Пахнет печёной ватрушкой,
Скошенным сеном и стружкой.
Я ловко строил рожи,
Учителя дразня.
Но выгнали Серёжу
За дверь, а не меня.
Он помолчал с минуту
И лишь пожал плечом…
Учитель перепутал,
А я-то здесь причём!
Теперь на задней парте
Я тише всех сижу,
Материки на карте
Прилежно нахожу.
Но друг стоит за дверью.
Что я ему скажу?..
Какая удача! Послали за мелом!
Я к бэшникам в класс загляну между делом,
Язык покажу – и конец тишине,
А Гриша Кружков позавидует мне.
За мелом! Устал я сидеть без движенья.
Разбег – и скольженье, разбег – и скольженье.
Пустой коридор. Не мешает никто.
А после звонка, согласитесь, – не то.
Уже доскльзил до дверей туалета.
Во тьме туалета горит сигарета.
Прогульщику Пахе «привет» говорю.
– Оставить хибарик?
– Еще не курю.
Но завуч – вот это подвох! – за дверями.
– Курил?! – а сама так и водит ноздрями.
– Да нет, я за мелом… – Проверю, учти!
– Ага!… – Еле ноги сумел унести.
По лестнице прыгаю через ступеньки.
В кармане смеются карманные деньги.
Пора и в столовую. Полный вперед!
А там разливают вишневый компот!
Лишь только в свой класс успеваю ввалиться,
Я новостью этой спешу поделиться,
И вместе со мною ликует весь класс!
– Махотин! Где мел?
– Мел? Ах, да! Я сейчас!..
Жила-была на свете девочка с косичками по имени Света. В классе, где Света училась, ни у кого косичек не было. Светины одноклассницы считали это немодным.
А теперь догадайтесь, что делают мальчишки с единственными в классе косичками? К сожалению, вы правы: мальчишки за них дергают. Удивительно, какой вредный народ, эти мальчишки!
А самым вредным из мальчишек был Колян. Не только на переменах Свете проходу не давал, на уроках тоже. Пользовался тем, что сидит сразу за Светой. И еще тем, что она ябедой никогда не была, и на Коляна учительнице не жаловалась. Просто плакала себе тихонечко. А Колян ухмылялся, дурак такой!
От этого Коляна никакого житья Свете не стало. Однажды она даже в школу решила не пойти. Утром взяла портфель, поцеловала маму и отправилась куда глаза глядят.
Шла она, шла. Вдруг видит – парикмахерская. Вспомнила Света уговоры подружек и зашла в парикмахерскую.
Парикмахерши ее окружили. Ахают, косичками Светиными восхищаются. А Света говорит:
– Стригите меня поскорее! И покороче! Прощайте, милые косички…
Парикмахерши переглянулись. «Все понятно, – говорят. – Типичный случай. Баба Настя, к вам клиент пришел».
Вышла к Свете самая старшая парикмахерша. Почти старушка. Покачала головой. Потом Свету по голове погладила и прошептала:
Растите, косички,
Косички-сестрички,
На зависть мальчишке,
Мальчишке-коротышке.
– А теперь ступай, – говорит Свете. – Не буду я тебя сейчас стричь. Позже приходи.
Делать нечего. Пришлось идти в школу.
Колян, как Свету увидел, тут же подкрался сзади и дерг за косичку!
Обернулась Света. А тот стоит и рожи корчит.
Только какой-то не такой сегодня Колян. Что-то в нем изменилось. Ростом как будто меньше стал.
Прозвенел звонок на урок. Перед дверью в класс Колян опять подбежал к Свете и за другую косичку – дерг!
Света даже оборачиваться не стала. Лишь зубы стиснула, чтоб не заплакать. Больно ведь! И обидно…
Начался урок. Конечно же, Колян не унимается. Сразу за две косички Свету дернул. Но почему-то слабенько очень, неуверенно. Света удивилась, оглянулась… И не увидела Коляна. Под парту, наверно, спрятался.
Вдруг учительница Коляна к доске вызывает. А его и нет. Вместо него вышел к доске какой-то малыш ростом с портфель.
– Ты, мальчик, как здесь оказался? – спрашивает учительница. – Тебя как зовут?
– Колян, – тот отвечает.
– Он, наверно, из соседнего детского сада, – говорят ребята. – Наверное, заблудился.
А малыш ногой топает и кричит:
– Вы что! Обалдели совсем? Я же Колян! Колян я!
Ребята смеются:
– Вот юморист! Такой маленький, а в школу пришел!
– Тише, ребята, – говорит учительница. – Мальчику надо помочь. Света, пожалуйста, отведи его в детский садик.
– Не хочу в садик! – орет малыш. – В школе хочу учиться!!!
Встала Света, взяла его за руку и вывела в коридор.
Вы, конечно, догадались, что старая парикмахерша заколдовала Светины косички. Кто за них дернет, тут же уменьшается. Света тоже догадалась. А когда догадалась, очень захотела Коляна отшлепать. Но взглянула на него и передумала.
Стоит маленький Колян. Одну ладошку в Светиной ладони держит, другой слезы по щекам размазывает. Такой несчастный, беспомощный.
Пожалела его Света.
– Ну, что, – спрашивает, – додергался? Ладно, пошли со мной.
Парикмахерша баба Настя ничуть не удивилась, когда ребят увидела. Лишь проворчала, глядя на Коляна:
– Такой маленький, а зарос, как орангутанг!
Посадила его в кресло, окутала белой простыней и принялась стричь. Замелькали в воздухе ножницы с расческой, загудела машинка. Пять минут прошло – и готово! Хоть на доску почета вешай Коляна.
Сняла баба Настя с него простыню. Встал Колян с кресла и оказался опять ростом со Свету. Даже выше на полголовы. Обрадовался Колян! Заулыбался и весь покраснел от смущения.
С тех пор он ни разу Свету за косички не дернул. Поначалу, конечно, трудно ему было. Но потом ничего, привык. И Света с ним помирилась, стала звать его не Коляном, а Колей. Как тут за косички дернешь? Его ведь с первого класса никто Колей не называл.
В квартире № 6 жила баба Арина, которая притворялась глуховатой. А на самом деле она всё-всё слышала. Просто исключительный был у неё слух.
Сидит, бывало, у окошка, половик из тряпочек вяжет и говорит себе: «В четвертой квартире Галя с мамой современные песни поют. Эвон, как выводят!.. Супруги Тыквины на четвёртом этаже ругаются. Чего ругаются, сами не знают… На пятом этаже Вовка Семёнов диван двигает. Опять двойку получил, дневник прячет…»
Всё баба Арина знает, что в доме делается. И не только в доме. Вот бочка приехала с молоком. Стоит очередь с бидонами. Баба Арина и говорит:
– Слыхала я, что засуха случилась в Америке, траву пожгла. Тамошним коровам есть нечего. А наши коровушки, русские-то, сильно им сочувствуют. Огорчаются. Потому и жирности в молоке нету.
– Откуда слыхала-то? – спрашивают бабу Арину.
А та ладошку у к уху:
– Ась? Не слышу-ка. Глуховатая я.
Или вот почтальон газеты по ящикам раскладывает. Баба Арина ему:
– Пенсии мне нету ли?
– Да я ж вчера тебе приносил, баба Арина.
– Ах, ну да, ну да. Запамятовала. Скоро у всех память отшибет.
– Как это? – не понимаем почтальон.
– А от газов дымящих. Тьма тьмущая в атмосфере скопилось дыму. Слыхала я, космонавт один – запамятовала, как звать-то его, – из космоса вернулся. В копоти весь, в саже. Полтора дня купали, отмыть не могли.
– Откуда слыхала-то? – смеется почтальон.
– Ась? – баба ладошку к уху. – Не слышу-ка. Глуховатая я.
Назавтра снова молочная очередь бидонами побрякивает. Вдруг молочница и говорит:
Не успела очередь удивиться, как почтальон бежит, газетой размахивает:
– Баба Арина права оказалась! Действительно, столько дыму в атмосфере, что озоновые дыры образовались. Пишут, что большая эта опасность.
Призадумались жильцы. А ну как баба Арина – уникальных способностей человек? Или, может быть, случайно всё совпало?..
Решили бабу Арину испытать. Вот, кстати, она и сама с бидоном из дому вышла. Увидела гражданку Тыквину в очереди и к ней:
– Помирилась со своим-то? Тихо у вас сегодня. И слава Богу. Ругаться каждый день никаких нервов не хватит.
Ахнула гражданка Тыквина. Всё знает баба Арина.
А баба Арина к Вовкиному отцу обращается:
– Исправил Вовка двойку али не успел ещё? Диван ваш на месте сегодня, как вкопанный, стоит. Иль для дневника како-другое место нашлось?
– Ах, вот оно что! – разгневался Семёнов старший и домой зашагал, на ходу ремень расстегивая.
– А ты, девочка, хоть бы новой песне мать обучила, – баба Арина Гале говорит. – Эту, где без меня любимому летать с одним крылом, я уже наизусть выучила.
– Баба Арина! – изумились жители дома. – Откуда ты всё знаешь про нас?
А та ладошку к уху:
– Ась? Не слышу-ка. Глуховатая я.
Вскоре по всему городу пошла про бабу Арину молва. Что, мол, живёт в доме номер двадцать по улице Красноармейской бабушка. И ведомо ей, что сию минуту у нас происходит и даже что за границей случается.
Понаехало к ней корреспондентов. С блокнотами, микрофонами, телекамерами. Из Америки тоже приехал один господин. Начал её уговаривать:
– Миссис Арина! Приезжайте к нам в Оклахому. За умение засуху предсказывать вам большие деньги будут платить.
«Поболе пенсии-то моей», – думает баба Арина.
А тот наседает:
– Молоко даром пить будете, жирность определять.
«Пожирней, чем из бочки-то», – думает баба Арина.
– Решайтесь, миссис Арина, – настаивает господин. – Не пожалеете, честное американское!
Задумалась баба Арина. Никуда она за свою жизнь не ездила. Соблазнительно на чужие края поглядеть, пожить на всём готовом.
Вдруг слышит, Вовка Семёнов на пятом этаже ложкой о стеклянную банку гремит. Наверное, варенье втихаря доедает. А на четвёртом этаже гражданин Тыквин гвоздь в стену забивает. Это он портрет гражданки Тыквиной собирается на стенку повесить. В раме. В знак примирения. А в четвёртой квартире Галя с мамой новую песню поют про миллион алых роз.
Господин из Оклахомы истомился весь:
– Миссис Арина! Время – деньги. Собирайтесь скорей, а то на самолёт опоздаем.
А баба Арина ладошку к уху:
– Ась? Не слышу-ка. Глуховатая я.
Так и не поехала в Америку. Дома осталась.
Подходит ко мне Козодоева и спрашивает:
– Вадик, у тебя, я слышала, кошка есть. Ее как зовут?
Тут нужно сделать паузу. Когда меня об этом спрашивают, я не всегда отвечаю. Смотря кто спрашивает.
О кошке я давно мечтал. Я и о собаке, конечно, мечтал. Когда у тебя нет собаки, о ней можно мечтать всю жизнь. Но мама сказала:
– Ты эгоист. Думаешь только о собственном удовольствии. А каково будет псу в тесной квартире? Чем он будет дышать? На что мы его будем кормить? Куда мы его денем, когда уедем летом в отпуск? Держать в наших условиях собаку – это издеваться над живым существом.
Я мог бы ответить, что я тоже живое существо. Пусть пес дышит одним со мной воздухом. Пусть он есть суп из моей тарелки, а я буду пить компот из его миски. Пусть родители уезжают в отпуск без нас: нам и так будет хорошо вдвоем. Но я знал, что это бесполезно.
– Не грусти, – утешал папа. – Кошка тоже хорошее животное. Говорят, она умней собаки и запоминает сто сорок человеческих слов.
Кошки любили папу. Когда он выходил во двор, они терлись ушами о его брюки.
– Вот заведем себе огромного кота, – мечтательно говорил он, гладя меня по голове, как по шерстке. – Кот должен быть обязательно чёрен. Чёрен, как южная ночь. Он будет хранителем нашего очага.
– А выносить за вашим котом опять мне придется? – не выдерживала мама. – Никаких котов! Будет в квартире пахнуть, как из подвала. Фу!
У мамы тоже была мечта – улучшить нашу жилплощадь. Это было непросто, поэтому наши с папой мечты ей казались несуразными. По вечерам у нас не смолкал телефон.
– Это меня! – вскрикивала мама, хватая трубку.
Папа хмурился и ревновал маму к телефонным незнакомцам. Я прислушивался к новым словам: «хрущевка», «маклерша», «после капремонта», «санузел раздельный». Мне не хотелось уезжать из квартиры, где я прожил всю жизнь. Но если у меня будет своя комната, если я буду держать в ней велосипед, собаку или кота…
– Насчет собак и кошек не стройте с папой никаких иллюзий! – предупреждала мама.
В сентябре ее мечта сбылась. Мы переехали в соседний дом. Мама была счастлива. Мы с папой тоже. Особенно я, потому что не пришлось переходить в другую школу.
На следующий день после новоселья мама перемывала посуду. Вдруг из-под батареи парового отопления появилась мышка, пересекла кухню и скрылась под холодильником.
Когда я вернулся из школы, несчастная мама стояла на табуретке посреди кухни и указывала пальцем в угол. Дар речи покинул ее.
Жаль, что я никогда не видел эту мышку. Я бы открыл хлебницу и отдал ей все крошки и корки. Я бы распахнул холодильник и наградил ее сыром. Потому что назавтра мама, папа и я поехали на Кондратьевский рынок за котенком.
Мы его сразу увидели!
Он сидел в большой корзине, держался отдельно от остальных котят и был чёрен, как южная ночь.
– Берите, не пожалеете, – нахваливала торговка. – Абиссинская порода! Редкий экземпляр!
Папа заплатил деньги, не торгуясь.
Всю дорогу домой я держал его на руках. Котенок попискивал и слабо царапался. Глаза его поголубели от страха. Я прижимал котенка к груди и ладонью слышал, как стрекочет его маленькое теплое сердечко.
Дома он потыкался мордочкой в блюдце с молоком и уковылял под диван. Видно, спрятался от нас, таких великанов.
– Это ничего, – сказал папа, ставя рядом с диваном пустую коробку из-под ботинок. – Скоро освоится, не будем его трогать. Но каков красавец! Котяра! Абиссинская порода – это вам не хухры–мухры!
– А как мы его назовем? – спросил я.
Папа задумался.
– Это очень серьезный вопрос. В имени должна присутствовать буква «с», кошкам она приятна.
– Мурзик? – с сомнением произнесла мама.
Папа поморщился:
– Мурзик – это банально. И потом, здесь буква «з», а не буква «с». Между ними есть разница, разве ты не слышишь?
– Тогда назови его Пассатижи, – обиделась мама и пошла готовить обед.
Имя котенку мы придумывали до вечера. Имена возникали и отвергались одно за другим. Барсик – звучало слишком изнеженно. Ваське мешала благородная абиссинская порода. В Черныше, Пушинке, Угольке отсутствовала буква «с».
– Кузьма… – время от времени подавала голос мама. – Степа…
Папа, прикрыв глаза, тихо бормотал:
– Абиссинец… Смельчак… Красавец…
Все это время котенок сидел под диваном.
Я подошел к дивану и, сам не знаю почему, вдруг сказал:
– Гусев.
Котенок вылез на свет, посмотрел на меня и жалобно пискнул. Затем, пошатываясь, подошел к блюдечку и принялся лакать молоко.
Папа схватился за голову:
– Ну почему – Гусев?! Что за Гусев? Кто такой Гусев?
Я лишь пожал плечами.
На следующий день котенок немного осмелел и стал совершать осторожные прогулки по квартире. Папа ходил за ним на цыпочках и звал ласковым голосом:
– Усатик, Усатик, Усатик… Красавчик, Красавчик, Красавчик…
Тот в ответ сделал на полу лужицу.
Я закрыл учебник и тоже позвал:
– Гусев, Гусев…
Котенок тихо мяукнул и пошел на зов. Я взял его на колени. Он уткнулся мне в живот и заснул.
Мама засмеялась:
– Не понимаю, чем тебе не нравится Гусев. Звучит не хуже Сорокина.
– Гусев так Гусев, – сдался папа.
Бедный папа! Знал бы он, какое испытание готовит ему судьба!..
Наша мама любила порядок во всем. В том числе, и в содержании домашних животных. Котенок, считала она, должен правильно питаться, а не подъедать объедки с общего стола. Мама разузнала телефон хорошего кошачьего врача и пригласила его к нам, решив заодно выяснить, нет ли у Гусева какой-нибудь скрытой болезни, опасной для нас.
Врач приехал на иностранной машине. Он быстро осмотрел Гусева, вручил маме тонкую книжечку «Кошачий гороскоп» и объявил:
– Никаких поводов для беспокойства. Абсолютно здоровая кошка.
– Вы хотите сказать… – начал папа и замолчал.
– Да, да. Чудесная здоровая кошечка. Извините, мой день расписан по минутам.
Он взял у мамы конверт и быстро удалился.
На папу было больно смотреть. Чтобы он не упал, мы обняли его с двух сторон.
– Ну что за беда? – успокаивала его мама. – Милая хорошая кошечка. Абсолютно здоровая. Был Гусев, будет Гусева.
– Как ты можешь так говорить! – вырывался папа. – Гусева – фамилия моей начальницы. Что она может обо мне подумать!
– А мы ей не скажем, – пообещала мама.
Маме легко было говорить: был Гусев, будет Гусева. Реагировать на Гусеву котенок отказался наотрез. В Гусевой была какая-то нерешительность, неуверенность в завтрашнем дне. Но стоило позвать: «Гусев», как наш здоровый котенок радостно мурлыкал в ответ. Еще бы! Гусев – это надежно, за Гусевым не пропадешь.
К нам зачастили родственники и знакомые. Папа повесил на двери табличку: «Сорокиным – один звонок. Гусеву – два». Гости любовались чёрным, как ночь, котенком и пытались по–всякому его переназвать: Гусей, Гуськой, Гусенькой и даже Гусыней. Гусев убегала от них под диван. Какой же абиссинской кошке понравится, когда обзываются Гусыней.
Мы полюбили ее. Особенно мама. Она готовила сначала для Гусева, а уж потом для нас. Я играл с Гусевым. Папа ее поглаживал. Так вот распределились наши обязанности.
Гусев нас тоже полюбила. Ей нравилось, когда мы все были дома. Если папа задерживался, она ждала его у двери, прислушиваясь к гудению лифта.
– Я же говорил, что она будет хранителем нашего очага, – радовался папа.
Случались, правда, отдельные недоразумения. Однофамильцем нашей кошки оказался электромонтер, чинивший у нас проводку. И когда мама громко позвала из кухни: «Гусев, Гусев, Гусев, иди молочка попей», тот чуть не грохнулся от изумления со стремянки.
…Но разве расскажешь об этом Козодоевой?
А Сонька стоит, ждет.
– Ну, так как же, Вадик?
– А чего это вдруг тебя заинтересовала моя кошка?
– Не только твоя. Я у всех спрашиваю, у кого кошки есть. Нам породистого котенка принесли, и я его еще не назвала. Не хочу, чтобы у него было общее с кем-то имя.
Я кивнул, соглашаясь.
– Так как же зовут твою кошку?
– Мурка, – ляпнул я.
– Эх, Сорокин, – разочарованно вздохнула Козодоева. – Нет у тебя фантазии. Я бы Муркой ни за что кошку не назвала. Примитивно. Кстати, тебе известно, что в кошачьем имени должна быть буква «с»? Хотя, наверное, твоей кошке поздно уже менять имя.
Я опять кивнул.
Сонька отправилась расспрашивать дальше, а я вернулся из школы домой и перед тем, как открыть дверь своим ключом, два раза нажал на кнопку звонка. Чёрная кошечка ждала меня на коврике в прихожей.
– Привет, Гусев! – сказал я.
Она потерлась о мою ногу и муркнула. Что в переводе с абиссинского, видимо, означало:
– Привет, Сорокин!
Боря сильно загорел.
Петя сильно заболел.
Петя медленно в палате
Поправляется.
Лучший друг к нему в халате
Направляется.
Он принёс в подарок Пете
Банку, лучшую на свете.
Банка доверху полна,
Угадай-ка: с чем она?
Не с малиной, не с клубникой
И не с ящерицей дикой,
Не с оранжевым жуком
И не с толстым хомяком.
Банка с морем! Банка с морем!
Вот каков подарок Борин!
Волны, штили и туманы,
Бури, штормы, ураганы
В этой банке спрятаны,
В этой банке спят они.
А прислушаешься к банке —
Бьют на паруснике склянки,
Чайки вольные кричат,
Грозно боцманы ворчат.
А принюхаешься к банке —
Море в банке, море в банке
Пахнет лучше всех морей.
Выздоравливай скорей!
За то, что промок и простужен,
Мне мама гулять не дала,
Ведь ей неизвестно, что лужа
Не лужею вовсе была.
Там билась пучина морская
Под рёв ураганных ветров
И мчалась волна, нарастая
И шлюпки срывая с бортов.
Туда со звездою вечерней
Ещё со вчерашнего дня
Трёхмачтовый парусник «Верный»
Ушёл, не дождавшись меня.
...Я чай допиваю с вареньем.
Сейчас меня спать поведут.
А где-то воюют с крушеньем,
Торопятся,
Помощи ждут.
Не сердись на меня,
Пластилиновый пёс:
Получился кривым
Пластилиновый нос,
Пластилиновый хвостик
Висит, как шнурок,
И немного помят
Пластилиновый бок...
Я потом, может быть,
Тебя снова
Слеплю,
А сейчас я тебя
И такого
Люблю.
Трое лужу перепрыгнули,
А четвёртый не сумел.
Трое корчились от хохота,
А четвёртый загрустил,
Потому что, к сожалению,
Папу строгого имел,
И такое поведение
Тот бы сыну не простил.
И тогда с собой четвёртого
Трое взяли на чердак,
Где окно всегда распахнуто
Над верхушкою сосны.
Сизый голубь в небе вымытом
Трепыхался, будто флаг,
И подсохли на верёвочке
Куртка, свитер и штаны.
Трое вспомнили каникулы,
Кто где летом отдыхал,
И о том, как рыжий новенький
В лужу прыгнул — просто смех!
Но не жаловался новенький,
Не канючил, не вздыхал,
А сидел на подоконнике
И смеялся громче всех.
Вот что я открыл! Если из русского языка убрать отрицательные частицы, я был бы послушным, внимательным и алаберным.
– А я выносимым! – обрадовался Юрка, когда я сообщил ему о своём открытии.
В это время Лидия Яковлевна велела всем достать тетради и приготовиться к контрольной.
– Звонок скоро, и на тебе – контрольная… – проворчал Юрка.
– Она вообще какая-то… предсказуемая, – согласился я.
Но нам повезло. В класс заглянула директорская секретарша Леночка и срочно позвала учительницу к телефону.
– Из роддома, – добавила она громким шёпотом.
– Ой! – засуетилась Лидия Яковлевна. – Леночка, пожалуйста, побудьте с ними пять минут, я скоро.
По коридору, удаляясь, застучали её каблуки.
– Хороши! – покачала головой Леночка. – На пять минут вас нельзя оставить. – Она подошла к доске и села за учительский стол.
– Леночка, а что случилось? – вкрадчиво спросила Соня Козодоева.
– Не Леночка, а Елена Владимировна, – поправила та строгим голосом. Но быть строгой ей быстро надоело, и она призналась: – У Лидии Яковлевны дочь должна родить вот-вот. А, может быть, уже…
Девчонки заверещали:
– А кого, мальчика или девочку?
– Откуда ж она знает?
– Теперь об этом заранее сообщают.
– А ты-то откуда знаешь?
– Вчера по телевизору сказали, – заявил Валера Скориков, – что в Аргентине одна семерых родила!
– Да ну тебя!
– Интересно, кто у неё муж? – мечтательно произнесла Козодоева.
– Диего Марадона.
– Дурак!
Поднялся гвалт. Леночка пыталась навести порядок, но её никто не слушал.
– Все девчонки у нас… нормальные, – сказал я.
– Какие же они нормальные! – Юрка с удивлением посмотрел на меня. Но, вспомнив начатую игру, кивнул: – Вообще, ты прав. Орут, как… дорезанные! А пацаны у нас все… дотёпы!
Мы засмеялись.
Вдруг Юрка спросил:
– А твои родители часто ругаются?
– Да когда как. А что?
– Мои часто. Вот родили бы мне в свое время брата или сестру…
– И что?
– Заботились бы, а не ругались.
– Разве о тебе не заботятся?
– А чего обо мне заботиться – я уже большой. – Он вздохнул и добавил: – Подождут ещё немного и разведутся.
Мне стало жалко Юрку. Я спросил:
– А как они ругаются?
– Да ну, повторять неохота. Когда отец приходит с работы, мама кричит: «Терпения моего больше нет!..» Ну, и так далее.
– Может, ты с ними в нашу игру сыграешь?
Юрка пожал плечами.
Шуму в классе поубавилось. Леночка пугала всех какой-то важной комиссией, которая явится в школу на следующей неделе.
Юрка хмыкнул.
– Ты чего? – поинтересовался я.
– Смешно выходит. Представил, как мама на отца ругается: «Вернулся, годяй трезвый! Дельник радивый!»
– А он что? – улыбнулся я.
– А он, – Юрка сделал важное лицо и пробасил: – «Зря ты такими справедливыми словами меня и себя рвируешь».
Мы захохотали. Леночка погрозила нам кулаком.
– Я им вечером расскажу про игру, – прошептал Юрка. – Как думаешь, поможет?
Я кивнул.
В класс вошла Лидия Яковлевна. Все замерли.
– Итак, продолжим, – сказала она деловым тоном. Потом оглядела всех нас. Глаза её вспыхнули, она всплеснула руками и крикнула: – Ой, ребятушки! Я такая счастливая! У меня внучка родилась!
Девчонки завизжали. Леночка бросилась целовать Лидию Яковлевну.
Козодоева, которой светил трояк за полугодие, встала и заявила с проникновенностью:
– Дорогая Лидия Яковлевна! Мы все желаем, чтобы ваша внучка была такая же красивая и добрая, как вы! И чтобы она была… – Соня споткнулась, подыскивая слова.
– Заботной и наглядной! – подсказал Юрка.
Все засмеялись, хотя никто ничего не понял. Кроме меня.
Вчера я увидел пирата,
Я шёл за ним целый квартал.
Об этом пирате когда-то
Я в книге одной прочитал.
Узнал я огромные плечи,
Колючий пронзительный взгляд
И след от заряда картечи:
Прихрамывал старый пират.
Главарь бесшабашной эскадры,
Внушал он почтенье и страх,
И рыжим огнём бакенбарды
Горели на впалых щеках.
Мальчишки ему подражали,
Кричали: «Долой богачей!»
Король с королевой дрожали,
Министры не спали ночей…
И вот он бредет еле-еле
В сандалиях и пиджаке,
И сетка с кульком карамели
Болтается в левой руке.
Привет, коллега! Я тоже люблю читать. В восьмом классе мне понравился роман «Анна Каренина». Книга, в общем-то, грустная. Однако есть там одно бодрое местечко. Это когда удачливый Вронский оплошал на конноспортивных соревнованиях. И мне ни капли его не было жалко. Ведь обскакал Вронского офицер по фамилии Махотин. «Вдруг родственник?» – думал я. Без особой, правда, надежда. Предки мои происходили из Вятской губернии и в гвардии не служили. Но все равно было приятно. Будто Лев Николаевич Толстой по плечу меня похлопал.
Принялся я читать с новой силой. Толпа замечательных героев обступила меня: Бендер, Пуаро, Куролесов, Петушков, Иван Топорышкин, Прохоров Сазон…Но Махотин почему-то больше не попадался. И тогда я решил сам книжки писать. Беспроигрышный, скажу тебе, вариант. На каждой книге твоя фамилия печатается как минимум дважды.
Лев Николаевич за сочиненные мной стихи, рассказы, сказки по плечу меня уже не сможет похлопать. Поэтому вся надежда на тебя.
До новых встреч!
Твой Сергей Махотин
Неизвестно, о чем мечтала Таня Косарева, когда ее вызвали к доске читать наизусть Пушкина. Она, будто очнувшись, тряхнула головой и начала мягким певучим голосом:
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, –
И шестиклассник Серафим
На перепутье мне явился…
Девятый класс захохотал. Молодая учительница не выдержала и засмеялась тоже. Улыбнулась и Таня. «Надо же, – удивилась про себя, – какая оговорка смешная!»
Никто примерную Таню не заподозрил в озорстве. Все видели, что она случайно оговорилась. От этого было еще смешнее. Кто-то крикнул, что в шестых классах и правда есть Серафим. Решили, что на перемене его нужно отыскать. В общем, урок был скомкан.
Серафим Перецын ничего этого не знал. Шла география. Географ Юрьич рассказывал про лесотундру. День шел, как обычно, и не обещал сюрпризов.
И перемена началась, как обычно, шумно и бестолково. Скользкий линолеум в коридоре, крики и беготня. Перецын не сразу обнаружил, что оказался вдруг в окружении взрослых ребят. Те смеялись и похохатывали, глядя на него свысока, и беспрестанно повторяли: «Шестиклассник Серафим!»
Наконец, это им наскучило, и они ушли, оставив его в покое. К Перецыну приблизились шестиклассники. Толстый Юрка Бурлакин, показывая на него пальцем, крикнул во все горло: «Шестиклассник Серафим!» И все захохотали, даже девочки.
Впервые в жизни Перецын ощутил одиночество.
Его называли Серафимом одни учителя. Дома всегда звали Симой. В классе тоже Симой и еще Перцем. На Перца он охотно отзывался, ибо имя своё не любил. Но что поделаешь, раз так назвали…
– Зря ты, – говорила мама. – Красивое имя. Дедушка твой был Серафим Львович, папа Лев Серафимович, ты опять Серафим Львович. Родится у тебя сын – будет Лев Серафимович. И не прервется цепочка поколений.
– А если дочь?
– Что?
– Если родится дочь?
– А не беда, – смеялась мама и ворошила его рыжеватые волосы. – Что-нибудь придумаем.
Новое прозвище прилепилось к нему, как липучка. Прозвище обидное и странное. Ну, как можно обижаться на «шестиклассника Серафима», когда он и есть шестиклассник Серафим! Но было все равно горько на душе. Он пробовал отвечать обидчикам тем же, кричал в ответ: «А ты – шестиклассник Юрка! А ты – шестиклассник Славка!» Без толку. Издевательски звучало только его прозвище – «шестиклассник Серафим».
Он перестал улыбаться, нахватал двоек и похудел.
– Что происходит? – недоумевал географ Юрьич. – Что с твоим взглядом, Перецын? Он потух! С таким взглядом ты завалишь мне районную олимпиаду.
– А он у нас «шестиклассник Серафим»! – гоготнул на задней парте Юрка Бурлакин.
Класс захихикал. Юрьич, ничего не поняв, лишь развел руками.
Как-то на лестнице его окликнула Таня.
– Привет, шестиклассник Серафим! Вот, значит, ты какой. Совсем не страшный Серафим. А я из-за тебя чуть четверку не получила.
«Ненормальная», – подумал Перецын.
– Да не дуйся, я ведь не нарочно. Ты сам-то «Пророка» читал?
– Какого еще пророка?
– Пушкинского, какого! Прочитай, развеселишься.
Об этом нелепом разговоре он вспомнил через несколько дней, когда вытирал пыль с книжной полки. Бросил на подоконник тряпку и вытащил Пушкина в мягкой обложке. «Пророк» обнаружился на 156 странице.
Стихотворение поразило Перецына.
Строчки вспыхивали, как ожившие вулканы, непонятные и страшные: «неба содроганье», «жало мудрыя змеи», «отверзлись вещие зеницы»! Что это за шестикрылый Серафим такой? Зачем он вырывает у героя язык, грудь ему рассекает мечом? А герой, этот самый пророк, не умирает, несмотря на ужасные пытки. Ему даже как будто и не больно. Сейчас встанет, как ни в чем не бывало, и пойдет глаголом жечь сердца людей. Тоже непонятно: зачем их жечь и что вообще значит – «жечь глаголом»? Много было в стихотворении странного, оно волновало, беспокоило. «Гад морских подводный ход» пробирал до мурашек.
– Сима, ты уже убрал свою комнату? – крикнула из кухни мама.
Он сунул Пушкина в школьный рюкзак и взялся за веник.
Перецына продолжали дразнить. Но он уже привык к своему одиночеству и не испытывал прежней горечи. Двойки он исправил, не географической олимпиаде заработал грамоту, и Юрьич досрочно наградил его годовой пятеркой. Все это случилось как бы само собой и потому не слишком обрадовало. Иная радость согревала его душу. «Пророка» он уже давно знал наизусть. Знал, что означают вышедшие из употребления слова: виждь, внемли, десница. Но самое главное, он полюбил свое имя – Серафим.
Зима в том году выдалась снежной, морозной и долгой. Прихватила март. А в апреле вдруг сразу стало тепло, почти жарко. Грохотали оттаявшие водосточные трубы. Повсюду текли бурливые ручьи и речки. Вода заливала подвалы, выталкивала крышки канализационных люков. В один из таких люков Серафим и провалился.
Рядом со школой возвышалась гора строительного песка, оставшаяся еще с прошлогоднего ремонта. На горе стоял брошенный рабочими большой деревянный барабан без электрокабеля. Вода подточила песок. Барабан качнулся и покатился, набирая скорость, в сторону стройплощадки.
Серафим коротал большую перемену, бесцельно слоняясь по школьному двору. Когда он увидел мчащуюся огромную катушку, у него похолодел затылок. У турника, с закрытыми глазами, подставив солнцу лицо и шею, загорала старшеклассница. Барабан почти бесшумно летел прямо на нее. Оставалось каких-то метров десять.
– Беги! – выкрикнул Серафим сухим ртом, сам бросился к ней через поребрик и ухнул с головой в ледяную воду…
Врач определил воспаление легких.
Через неделю домой к Серафиму пришла Таня Косарева. Она о чем-то поговорила с мамой и вошла к нему в комнату.
– Можно?
«Ненормальная», – узнал ее Серафим.
– Меня зовут Таня. Здравствуй.
– Здравствуй. Меня – Серафим.
– Я знаю, – Таня улыбнулась. – Ты мне даже снился.
«Ненормальная и красивая», – подумал Серафим. У него опять начали гореть щеки и лоб, поднималась температура. Хотелось выбраться из-под одеяла, но он не смел.
– Я пришла тебя поблагодарить, – сказала Таня, помолчав. – Ты меня спас.
Серафим с трудом сообразил, что это на нее катился тогда деревянный барабан. Голова налилась свинцом. Он попробовал приподняться.
– Лежи, лежи, – забеспокоилась Таня. – Я сейчас уйду, к тебе нельзя надолго.
Она вытащила из сумки двухлитровую бутылку лимонада и три апельсина.
– Поправляйся. Ты теперь мой друг, мне тебя Бог послал. Не сердись на меня, пожалуйста.
Она наклонилась и поцеловала его в горящий лоб. Губы были прохладны. Серафим зажмурился и не спешил открывать глаза, не зная, что говорить и как себя вести с красивой Таней. А потом он уснул.
«Почему у тебя шесть крыльев?» – спросил он во сне.
«Не крыльев – крыл», – поправил его ангел.
«А у меня такие будут, я ведь тоже Серафим?»
«Будут, но не скоро. Не торопи время свое»,
«Я слышу тебя, но не вижу твоего лица. Какой ты?»
«Нельзя тебе видеть лица моего. Живи, мальчик».
Кризис миновал. Болезнь медленно отпускала Серафима. До летних каникул он провалялся дома. В школе Юрьич настоял, чтобы Перецына перевели в седьмой класс вместе со всеми, ручаясь, что за лето тот все наверстает. Так оно и случилось. А когда наступил сентябрь, Серафима уже не дразнили. Потому что прозвище «семиклассник Серафим» даже Юрке Бурлакину казалось лишенным всякого смысла и юмора.
Дом наш смолк и уснул,
И мы тоже уснули.
Заводная лягушка затихла на стуле.
Красный мяч до утра
Под диван закатился,
И серебряный месяц в окне засветился.
Но пока нас баюкала тихая дрёма,
Перемыла машина асфальт возле дома.
Под мостом починили
Трамвайные рельсы,
Поезда отправлялись в далекие рейсы.
Корабли разгружали
Плечистые парни,
Свежим хлебом запахло
Из окон пекарни.
И летя как стрела
По проспекту ночному,
В «скорой помощи» врач
Торопился к больному.
До утра,
Не смолкая,
Кипела работа,
И Земля повернулась
На пол-оборота.
Бабах! Разбилась чашка!
Сосед вздыхает тяжко.
Его утешить норовят,
«Примета к счастью», — говорят.
Я тоже чай сегодня пил
И чашку чайную разбил,
Но говорит примета,
Что мне влетит за это.
Наша бабушка проспала.
Мы толпимся вокруг стола,
Всё не можем никак присесть
И не знаем, что нам поесть.
Мама шёпотом говорит,
Папа шёпотом говорит,
Маму шёпотом он корит,
Что на плитке каша горит.
Я на цыпочках выхожу,
Свой ботинок сам нахожу,
Сам пальто себе подаю,
Сам беру я шапку свою.
Ранец падает. Дверь скрипит.
Тише! Бабушка наша спит
И не делает всё за нас
В самый, может быть,
первый раз.
Опять обо мне
Говорят без конца
Родные во время обеда:
— Сережа ужасно похож
на отца!
— Да нет же, скорее – на деда…
Но вот я нечаянно
Двинул рукой.
Компот разливается лужей.
И мне говорят:
— Ну в кого ты такой?
В кого ты такой неуклюжий?!
В доме с утра
Снова игра:
Ложка стала лопаткой,
Мама – синичкой,
Дед – электричкой,
Бабушка стала лошадкой.
Кто как умел
Ржал и шумел
В тесной квартире нашей…
Лишь каша,
Которую Миша не съел,
Так и осталась кашей.
Бабах! Разбилась чашка!
Сосед вздыхает тяжко.
Его утешить норовят,
«Примета к счастью», — говорят.
Я тоже чай сегодня пил
И чашку чайную разбил,
Но говорит примета,
Что мне влетит за это.
Наша бабушка проспала.
Мы толпимся вокруг стола,
Всё не можем никак присесть
И не знаем, что нам поесть.
Мама шёпотом говорит,
Папа шёпотом говорит,
Маму шёпотом он корит,
Что на плитке каша горит.
Я на цыпочках выхожу,
Свой ботинок сам нахожу,
Сам пальто себе подаю,
Сам беру я шапку свою.
Ранец падает. Дверь скрипит.
Тише! Бабушка наша спит
И не делает всё за нас
В самый, может быть,
первый раз.
Опять обо мне
Говорят без конца
Родные во время обеда:
— Сережа ужасно похож
на отца!
— Да нет же, скорее – на деда…
Но вот я нечаянно
Двинул рукой.
Компот разливается лужей.
И мне говорят:
— Ну в кого ты такой?
В кого ты такой неуклюжий?!
В доме с утра
Снова игра:
Ложка стала лопаткой,
Мама – синичкой,
Дед – электричкой,
Бабушка стала лошадкой.
Кто как умел
Ржал и шумел
В тесной квартире нашей…
Лишь каша,
Которую Миша не съел,
Так и осталась кашей.
Бабах! Разбилась чашка!
Сосед вздыхает тяжко.
Его утешить норовят,
«Примета к счастью», -
говорят.
Я тоже чай сегодня пил
И чашку чайную разбил,
Но говорит примета,
Что мне влетит за это.
Мне друг рассказывал кино:
Там кто-то выпрыгнул в окно,
Но не убился,
Побежал,
И пистолетом угрожал,
Потом смеялся,
Дрался,
Пел,
Скакал,
Катался,
Плыл,
Летел,
Успел догнать,
Связать,
Огреть…
Я понял: надо посмотреть!
Опять обо мне
Говорят без конца
Родные во время обеда:
- Сережа ужасно похож
на отца!
- Да нет же, скорее – на деда…
Но вот я нечаянно
Двинул рукой.
Компот разливается лужей.
И мне говорят:
- Ну в кого ты такой?
В кого ты такой неуклюжий?!
Однажды Миша взял словарь Ожегова и вычеркнул из него наречие «сейчас» и частицу «же» заодно.
Конечно, портить книги нехорошо. Видела бы мама, закричала бы: «Прекрати сейчас же!» И папа не утерпел бы: «Поставь сейчас же словарь на место!»
Но было уже поздно. С этого дня никто Мише не приказывал гневным голосом:
– Сейчас же садись за уроки!
– Домой сейчас же!
– Сейчас же брось повторять глупости за Виктором Степанычем!
– Сейчас же унеси из дома этого грязного щенка!
Без этого «сейчас же» все приказы превратились в просьбы. Просьбы выполнять не обидно.
В конце концов, родители догадались, в чём дело, и восстановили словарь русского языка.
Но было опять поздно. Миша вырос и сам уже мог безнаказанно орать на собственных детей.
Мог, но не стал.
Однажды баба Арина сообщила жителям дома новость:
– Слыхала я, геолог Петров из седьмой квартиры насовсем от нас в тайгу уехал. Решил в тайге избу срубить и семью создать. А Петровую квартиру новому жильцу дадут. Дай Бог, чтобы хороший был человек.
И действительно, квартира номер семь долго пустовала.
Но в один прекрасный день к дому подъехал большой автофургон с надписью «Перевозка мебели». Из машины выпрыгнул длинный худой человек в очках, прижимая к груди футляр со скрипкой.
– Это кто ж вы такой будете? – окликнула его из своего окошка баба Арина.
Длинный человек тряхнул светлой шевелюрой и поклонился.
– Заливалов. Композитор.
– В седьмую, небось?
– Да, – удивился композитор Заливалов. – А вы откуда знаете?
Баба Арина промолчала. Притворилась, как всегда, что не расслышала.
Меж тем грузчики начали выгружать из машины вещи и заносить их на четвёртый этаж.
Первой вещью был рояль. Заносили его долго. Заливалов очень переживал, забегал вперёд и то и дело повторял:
– Умоляю, осторожней! Осторожней, умоляю вас!
За роялем занесли контрабас. За ним виолончель. Потом огромную трубу, саксофон, тромбон, фагот, барабан и клетку с канарейками. Скрипку новый жилец никому не доверил и внёс её в квартиру сам.
Все ребята собрались вокруг машины.
– А электрогитары у вас нет? – спросил Вовка Семёнов.
– Мои занятия позволяют мне обходиться без электрогитары, этого, вне сомнения, уважаемого инструмента, – с некоторого загадочностью ответил композитор.
– А чем вы занимаетесь? – спросила Галя.
– Я бужу музыку, которая спит.
– Как это? – не понял Витя.
Заливалов взял дирижёрскую палочку, поглядел по сторонам и махнул ею на старую ветвистую яблоню.
Тотчас зашелестели зелёные листья, заверещали воробьи, зацвиркали синицы и залились дрозды. Только что старая яблоня стояла молча, устало опустив ветки, давно не дававшие плодов. А сейчас она ожила и как будто расправила плечи. Ребята даже рты открыли.
Заливалов улыбнулся и махнул палочкой на грузчика в сером комбинезоне, вносившего в дом последнюю вещь – раскладушку. Угрюмый грузчик вздрогнул, походка его стала бодрей, и он вдруг запел: «Не кочегары мы, не плотники…»
Ребята засмеялись. Новый сосед им очень нравился.
В это время Галина мама позвала:
– Га-ля, до-мой!
И снова композитор всех удивил. Он подскочил на месте и воскликнул:
– Чей это голос? Кто сейчас пел, отвечайте немедленно?!
– Это моя мама, – растерялась Галя. – Она меня обедать позвала.
– Кем работает твоя мама?
– Лаборантом. А что?
– Глупости! – вскричал Заливалов. – У твоей мамы дивное контральто, оно необходимо для моей оратории, как воздух! Что у вас на обед?
– Котлеты с картошкой.
– Отлично! Веди меня знакомиться скорей!..
Прошла всего неделя, как композитор Заливалов поселился в доме. Но за это время жизнь обитателей дома значительно изменилась. Галина мама уволилась из химической лаборатории и стала солисткой городской филармонии. У Игорька обнаружился абсолютный слух, и его отдали в музыкальную школу. Все ребята научились отличать минор от мажора, а виолончель от контрабаса. По вечерам Заливалов наигрывал свой последний опус для рояля, трубы и барабана под названием «Новоселью моему радуются все!», играя на трёх инструментах одновременно. А порою композитор взмахивал дирижёрской палочкой и будил спящую музыку. Водопроводные трубы начинали звучать, как орган, перекликаясь друг с другом. Фужеры, стаканы и рюмки, запертые в буфетах, издавали нежный звук хрустальных колокольчиков. А однажды собаки, собравшиеся во дворе в поздний час, чтобы повыть на луну, изобразили нечто похожее на колыбельную песенку.
И лишь один гражданин Тыквин не был доволен соседством с композитором. Жил он с ним на одной лестничной площадке и опусу «Новоселью моему радуются все!» отнюдь не радовался.
– Жили себе тихо, спокойно, – ворчал он, – и на тебе! Тоже мне профессия – музыку будить! А зачем, спрашивается, её будить? Пусть себе спит.
– Вы глубоко не правы, – убеждал его Заливалов. – Без музыки жизнь скучна и пуста. А ведь она живёт в каждом из нас, нужно лишь научиться её слышать.
– Ничего во мне не живёт, – обижался гражданин Тыквин. – Тем более, эта ваша музыка. Я без неё до сих пор обходился и дальше как-нибудь обойдусь.
– О, как вы несчастны! – сокрушался композитор. – Обязательно постараюсь вам помочь.
– Не нуждаюсь! – холодно отвечал Тыквин и хлопал дверью пред самым носом композитора, который даже не пытался воспользоваться своей дирижёрской палочкой.
Он решил действовать по-другому.
Первым делом он побывал в школе, которую Тыквин закончил много лет назад. Учитель пения стал уже старичком, но по-прежнему любил свою работу и на пенсию уходить не собирался.
– Гриша Тыквин? Как же, помню его очень хорошо. Он был моим любимым учеником.
– Неужели? – изумился Заливалов. – Мне показалось, он терпеть не может музыку.
– Нет, нет, – не согласился учитель. – Гриша был одарённым мальчиком. Играл на аккордеоне. Сочинял песенки. Одну из них я даже помню. Вот послушайте.
Учитель сел за старенькое пианино и спел:
Утонуло солнце в луже, Вот беда! А без солнца будет стужа Навсегда! Солнце плещется и светит Из воды. Выручайте солнце, дети, Из беды. Ну-ка, удочки берите И сачок, Быстро солнышко ловите На крючок! – А? Как вам?
– Изумительно! – воскликнул Заливалов. – Какое единство музыки и текста! Это необходимо исполнять!
– Я рад, что вы оценили, – обрадовался учитель. – И я когда-то уговорил Гришу исполнить свою песню на городском музыкальном конкурсе. К сожалению, – учитель пения погрустнел, – ни к чему хорошему это не привело.
– Но почему же?
– Директор филармонии перед концертом угостил Гришу холодным мороженым, и у него на сцене пропал голос. А главный приз достался сыну директора за исполнение песни «Мы нашей дружбою сильны». Но и это ещё полбеды. Гришины одноклассники стали смеяться над ним и придумали ему прозвище Композитор Тыква. Он не выдержал насмешек и возненавидел музыку.
– Как это ужасно! Как несправедливо! – Заливалов даже топнул ногой от возмущения. – А я ещё хотел пустить в ход свою дирижерскую палочку. Сколько неприятных воспоминаний я бы разбудил в бедном Тыквине!
Выйдя из школы, он отправился в городскую филармонию. Директором её работал сын бывшего директора, того самого, угощавшего когда-то Гришу Тыквина холодным мороженым. Заливалов вошёл в директорский кабинет и вышел оттуда через три часа. Неизвестно, о чём там вёлся разговор, но до конца рабочего дня директор просидел в задумчивости и не принял ни одного посетителя.
Через неделю в «Вечерних новостях» появилось объявление о том, что в субботу во Дворце культуры филармонический оркестр под управлением композитора Заливалова исполнит новое музыкальное произведение для струнных с жалейками и хора с канарейками. Дети до 16 лет приглашались в первую очередь.
Билеты были раскуплены в один день. Заливалов обошёл в доме все квартиры и лично вручил каждому специальное приглашение.
Гражданин Тыквин наотрез отказался идти на концерт. Но тут вдруг возмутилась гражданка Тыквина:
– Да что же это такое! Сидим дома, как бирюки! Мне портниха уже три дня как платье вечернее сшила, а я в нём до сих пор показаться не могу! Или идём на концерт, или я начинаю безутешно рыдать.
Тыквин испугался и нехотя согласился. Только уши ватой заткнул и газету захватил с кроссвордом, чтобы не так было скучно.
Зал Дворца культуры был полон. Раздвинулся бархатный занавес, Заливалов сел за рояль, и концерт начался.
Рояль негромко заиграл какую-то очень простую мелодию, не то чтобы весёлую, но и не грустную, не слишком медленную, но и не торопливую. В это время у гражданина Тыквина зачесалось правое ухо. Он вынул из него вату, да так и застыл. Что-то давно забытое послышалось ему.
Вслед за роялем вступили скрипки. Им стали вторить флейты и фаготы. И вот уже все инструменты большого оркестра украсили мелодию своими певучими голосами. Тема музыки постепенно нарастала. Заливалов взмахнул дирижёрской палочкой, и тут зазвучало удивительное контральто Галиной мамы, поддерживаемое детским хором дома номер двадцать:
Утонуло солнце в луже,
Вот беда!
А без солнца будет стужа
Навсегда!..
Гражданин Тыквин забыл про вату и кроссворд.
А Заливалов в последний раз взмахнул своей палочкой и сдёрнул покров с небольшой птичьей клетки. Оркестр затих, и две маленькие канарейки еще раз просвистели ту самую мелодию, с которой начался концерт.
С подоконников и крыши взлетели голуби и закружились в небе, испуганные громом оваций. Казалось, аплодисментам не будет конца. Но вот Заливалов поднял руку, и вновь стало тихо в зале.
– Друзья мои! – произнёс композитор. – Моя роль в том, что вы только что слышали, очень невелика. Я всего лишь скромный аранжировщик мелодии, сочинённой, увы, не мной. Её автор Григорий Тыквин. И я рад сообщить, что он находится сейчас среди нас.
Гражданин Тыквин, услышав свою фамилию, неловко поднялся, стесняясь и краснея. Публика опять восторженно захлопала, и к нему устремились фотокорреспонденты.
А на сцену поднялся директор филармонии.
– Дамы и господа! – начал он, откашлявшись. – Много лет назад я получил первый приз на музыкальном конкурсе. Но получил я его незаслуженно. Приз должен был быть вручен пятикласснику Грише Тыквину. Позвольте мне исправить эту досадную ошибку. – С этими словами директор спустился в зал и вручил Тыквину перламутровый аккордеон. Инструмент был как новенький, поскольку сам директор играть на нём не умел, и все этим годы аккордеон простоял в кладовке.
Среди публики оказались и бывшие одноклассники Тыквина. Они подходили к нему и смущенно извинялись:
– Ты уж прости нас, Гришка. Мы же не знали, что ты такой талант.
Конечно же, Тыквин их простил.
Домой он возвращался, овеянный славой, счастливый, с аккордеоном в руках. И гражданка Тыквина ликовала: репортёр «Вечерних новостей» сфотографировал её в новом платье со знаменитым мужем.
Но едва ли не больше всех радовался в тот вечер композитор Заливалов. Он сидел в гостях у старенького учителя пения и говорил:
– Теперь-то никто не скажет, что будить музыку, которая спит – сомнительная профессия. Разве я не прав, маэстро?
И старый учитель одобрительно кивал седой головой.
В субботу у нас три урока.
А в понедельник пять.
И во вторник пять.
А в среду аж шесть!
В четверг снова шесть…
В пятницу пять.
Зато в субботу три!
Вот если бы в субботу было два урока… Или один…
Тогда что? В понедельник было бы шесть уроков?
И во вторник шесть?
И в среду опять шесть?! С ума сойти!
И в четверг?!!..
В пятницу хоть пять.
Придумал! Пусть в субботу будет восемь уроков. Даже тринадцать! Нет, девятнадцать! Двадцать пять! А-а, все тридцать!
Тогда в понедельник, вторник, среду, четверг, пятницу в школу можно будет вообще не ходить.
А субботу прогулять!
Вите было уже семь лет а он все равно оставался маленьким. Он был ниже всех ростом в первом «Б» классе. Он был ниже даже Игорька своего соседа по лестничной площадке, который и школу еще не ходил. А пятиклассника Вовку Семенова Витя был настолько ниже, что тот его попросту не замечал.
Витю это ужасно огорчало. Каждую неделю он становился к дверному косяку и отмечал свой рост карандашом. Результаты не утешали. Как и месяц, и два, и три назад рост его был один метр тридцать сантиметров. Ну не рос Витя, и все тут!
– Зато ты у меня умненький, – утешала его мама.
– На пятерки учишься, – хвалил папа.
– По дому мне помогаешь! – восхищалась бабушка.
Но Вите этого было мало. Особенно он расстроился, когда воспитательница детсада спросила его на детской площадке: «А ты, мальчик, из какой группы?»
Обидно до слез!..
И решился Витя на отчаянный поступок. Выкопал во дворе ямку по колено, встал в нее и землю вокруг себя из лейки полил. «Чем, – думает, – я хуже дерева? Оно хоть медленно, да растет. Вот и я с места не сдвинусь, пока не вырасту!»
Стоит час. Два стоит. Толку пока никакого.
Зато Вовка Семенов впервые на Витю внимание обрати. Обошел вокруг него, почесал в затылке.
– Давно стоишь? – спрашивает.
Витя кивнул: мол, порядком уже.
– Корней еще не пустил?
Пошевелил Витя в земле пальцами.
– Нет, – отвечает, – не пустил еще.
– Ну, тогда стой дальше, – разрешил Вовка и обедать пошел.
«На обед у нас сегодня пирожки с капустой», – вздохнул Витя. Но с места не сдвинулся. Твердое, видать, решение принял.
В окне на втором этаже баба Арина показалась. Половик из тряпочек вяжет, на Витю поглядывает.
– Эх, земля не удобренная, – вслух размышляет. – Разве вырастешь тут! Птичьего помету бы или коровьих лепешек кто доставил. Слыхала я, в колхозе «Светлый путь» удобрением приторговывают. Дорого, небось.
Молчит Витя. Не хочется ему себя птичьим пометом удобрять. «Может, – думает, – и так как-нибудь обойдусь».
Солнце в зенит вошло. Припекать стало. Потом тучка набежала. Дождик заморосил.
Стоит Витя под дождиком, а уходить ни в какую не хочет. Волевой оказался мальчик!
Выбежала из подъезда Галя, вынесла Вите зонтик.
– Главное – цель перед собой поставить! – говорит Галя. – И не сдаваться. Я горжусь, что в одном доме с тобой живу. Ты молодец!
И опять в подъезд убежала.
Стоит Витя под зонтиком и видит вдруг, что окно бабы Арины как будто вниз опустилось. Что такое? И догадался Витя, что это не окно опустилось, а сам он до второго этажа поднялся.
– Я и говорю, дороги нынче удобрения-то, – рассуждает баба Арина. – Ты уж своими силами в рост пускайся.
Кончился дождик. Сложил Витя зонтик. Глядь – а сам уже до третьего этажа дорос. Видит, бабушка на кухне пирожки из духовки вынимает, а мама ей помогает.
– Мама, мама! – закричал Витя. – Смотри, как я вырос!
Обрадовалась мама за своего сына. А бабушка запричитала:
– А обедать как же? На-ка вот, сладенький мой, пирожков хоть поешь. Твои любимые.
Поел Витя пирожков с капустой и дальше стал расти. До четвертого этажа поднялся. На балконе гражданин Тыквин гантелями упражнялся, мускулатуру плеч укреплял.
– Надо тебе в баскетбольную сборную записаться, – говорит он Вите. – Чемпионат мира на носу. С таким ростом мы бразильцев в два счета обыграем.
Слышит вдруг Витя, кто-то его снизу зовет. Это, оказывается, Игорек скворечник сколотил и просит к тополю его приладить. Взял Витя скворечник, укрепил повыше. Ни одна кошка не заберется.
На пятом этаже Вовка Семенов борщ ел. Глянул в окошко, а на него Витина голова смотрит. Вовка ложку уронил и рот раскрыл. А потом как заорет:
– Ура! Витька корни пустил! – и побежал на улицу всем про это рассказывать.
А Витя уже вырос выше крыши. Весь город ему виден. Очень сверху красивый.
Вдруг вертолет прилетел. Завис над Витей. По веревочной лестнице спустился пилот и к Витиному плечу красную лампочку прикрепил.
– Так полагается, – объяснил пилот. – Чтобы самолеты издалека вас видели и в сторону сворачивали.
А уже и правда вечереть стало. Погасло на горизонте солнце. Стоит Витя, красной лампочкой мигает. Слышит, опять вертолет летит.
– Тут вам бабушка ужин передала, –говорит пилот. – А еще одноклассники ваши просили сказать, что завтра в школе диктант. А еще с вами директор телестудии поговорить хочет.
Подал ему пилот радиотелефон. В трубке директорский голос потрескивает:
– Виктор Егорович, тут вот какое дело. На телебашне ворона гнездо свила, крыльями машет, и телевизионное изображение от этого дергается. Не согласитесь запасную антенну подержать, пока мы ворону не сгоним?
Витя согласился, раз такое дело.
Стоит с антенной. На плече лампочка мигает, далеко внизу окна в домах одно за другим гаснут. Скучновато, конечно, так-то стоять, да делать нечего.
Опять вертолет прилетает.
– Все! – пилот говорит, забирая обратно антенну. – Кончились передачи. Ох, уморился я сегодня. Третий рейс делаю.
Пожелал Вите спокойной ночи и спать улетел.
И на Витю зевота напала. Постоял он, позевал да так, стоя, и заснул.
Взошел на небе месяц. Холодно сделалось. Деревья замерли, шелестеть перестали. Цветы сникли. Стал и Витя медленно вниз опускаться.
Под утро вышла мама и увела его домой.
А когда проснулся Витя, подбежал к дверному косяку и опять себя измерил. Получился один метр тридцать три сантиметра. Засмеялся Витя от радости. На целых три сантиметра вырос!
Тут в дверь позвонили. Пошла мама открывать, а в дверях директор телестудии стоит с коробкой.
– Это, – говорит директор, – вашему сыну от нашей телестудии подарок. Телевизор цветной! За то, что он вчера всех телезрителей выручил и помог сохранить качественное изображение.
А по дороге в школу впереди Вити Вовка Семенов бежал, на Витю всем указывал и хвастался:
– Вы не смотрите, что он маленький. Он, если захочет, всех нас перерастет. Я знаю! Я с ним в одном доме живу!
И диктант Витя хорошо написал. На четверку. Всего одну ошибку сделал.
– Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, – сказала Софья Георгиевна и окунула в кислоту лакмусовую бумажку.
Юрка задумался. Потом достал банан и заявил:
– Лучше один раз откусить, чем сто раз понюхать!
Осенило и меня:
– Лучше один раз поделиться, чем сто раз жмотничать.
Юрка кивнул и отломил мне половину. Ободрённый успехом, я вспомнил:
– Лучше быть сытым, чем голодным.
– Не считается, – Юрка покачал головой. – Должно быть соотношение один к ста, уловил?
– Тогда вот: лучше сто метров бегом, чем один километр пешком.
– Тут соотношение сто к одному. Ну ладно, сойдёт. Хотя и глуповато.
– Придумай поумнее, – сказал я, слегка задетый.
– Лучше стоящий друг, чем дебилы вокруг!
– Ну и где тут сто к одному?
– В слове «стоящий», дурачок!
– А один?
– Как где? Друг – он же один!
– Что за разговоры на уроке! – раздался сердитый голос Софьи Георгиевны. – Вот эти два ученика мне принесут два дневника!
У неё получилось в рифму, но не по нашим правилам.
В эту же минуту зазвенел звонок.
– Лучше одна перемена, чем сто уроков! – грянули мы с Юркой одновременно.
И тут уж нам никто не мог ничего возразить.
Юрка пришел в школу какой-то грустный. Или задумчивый. В общем, не такой какой-то.
Я решил, что он просто не выспался. Или встал не с той ноги. Но Юрка даже на переменах не носился по коридору, не кричал, не толкался. Он стоял у окна и строго на всех поглядывал.
– Ты чего? – спросил я.
– Ничего, – сказал Юрка и опять нахмурился.
Я решил к нему не приставать. Если он что-то придумал, всё равно первый заговорит. Надолго его не хватит.
Но Юрку хватило аж до большой перемены. Наконец, он отвел меня в самый конец коридора и, убедившись, что никто не подслушивает, произнес тихо:
– Скажи, ты мог бы без меня обойтись?
Я сначала подумал, что он про парусник. Мы три дня уже склеивали новую модель у меня дома. Совсем чуть-чуть осталось.
Я огорчился:
– Ты что, не придешь вечером?
– Не в этом дело, – Юрка мотнул головой. – Ты вообще мог бы без меня обойтись?
– Без тебя, что ли, склеить?
– При чем тут склеить! Представь, что меня нет. Что бы ты делал?
– Ну, – я пожал плечами, – подождал бы денек. Клей лучше схватится.
– Ты что, не понимаешь, что ли! – закричал Юрка. – Нет меня и никогда не было! Смог бы?
– Чего ты орешь? – рассердился я. – Чего смог бы?
– Обойтись. Без меня…
«Вот привязался», – подумал я и оглядел Юрку с ног до головы. Ему, пожалуй, пора было постричься. Или хотя бы расческу завести. Волосы у него плясали во все стороны. Левое ухо почему-то было запачкано синей пастой. Из-под пиджака вылез край белой рубашки в горошек.
Никак нельзя было представить, что его нет. Как же нет, когда вот стоит! К стенке прислонился.
Я пожал плечами и спросил:
– А ты без меня?
– Нечестно, – возмутился Юрка. – Я первый спросил. А ты отвечай. Только честно.
– Наверное, смог бы, – честно ответил я. – Если тебя нет, я с тобой вообще бы не познакомился никогда.
– Я так и думал, – вздохнул Юрка и двинулся от меня прочь, бормоча: – Друг называется…
– Постой, – догнал я его. – А ты-то сам смог бы без меня обойтись?
Юрка остановился. Он посмотрел мне прямо в глаза и тоже честно ответил:
– Не знаю… Иногда я думаю, что не смог бы. А иногда, что смог бы.
Мне вдруг сделалось грустно. Все-таки он смог бы без меня обойтись. Иногда, но смог бы… Тьфу ты! Всё настроение испортил.
До конца уроков мы не разговаривали. Изредка я поглядывал на Юрку. Он сидел на своей третьей парте у окна, смотрел на тополь, начинающий уже зеленеть, и неизвестно было, о чём он думает. Наверное, дуется на меня.
Но из школы мы, как всегда, вышли вместе.
Мы шли и молчали. Довольно противно было так идти. Я начинал всё больше и больше на него злиться, и мне стало казаться, что без Юрки я и вправду спокойненько мог бы обойтись. Вдруг он спросил, не поворачивая головы:
– Слушай, а без кого ты вообще не смог бы обойтись?
«Заговорил, наконец!»
– Без родителей, наверно, – ответил я, немного подумав. – А ты?
– Без родителей, конечно, не смог бы.
– А без Пирата?
– Без Пирата? – Юрка остановился и посмотрел на меня. – Ты что! Он, знаешь, как меня всегда ждет! Я только дверь в подъезде открою, а Пират уже лает на весь дом. Радуется, что я пришёл.
– Ну, ладно, – согласился я. – А знаешь, без чего ты уж точно не смог бы обойтись?
– Без чего?
– Без воздуха.
– Ха! Без воздуха никто не смог бы. И без воды тоже.
– Я где-то читал, – вспомнил я, – что когда на Земле не было суши, а был один сплошной океан, люди дышали жабрами. И обходились без воздуха.
– Ну, сказанул! Это ж когда было! Тогда и людей не было.
– Я читал, что были.
– Откуда же они взялись?
– Из космоса. Их высадили осваивать Землю, но потом что-то там случилось, взрыв какой-то, и за ними никто не прилетел. Считалось, что от обезьяны люди произошли, а оказывается – из космоса.
– И негры тоже?
– Ну, да… – кивнул я, правда, не очень уверенно. – И негры. У них же там, в космосе, разные национальности живут.
– А я вот о чём думаю! – воскликнул Юрка. Он опять был прежним. – Вот если самолет идёт на посадку, закладывает ли у мухи уши?
– Чего, чего? У какой ещё мухи?
– Ну, муха в самолете летит! Залетела в самолет, когда он ещё на земле был, где-нибудь на юге. И полетела в Петербург.
Я засмеялся.
– Да я сам видел! – закричал Юрка. – Мы летом возвращались с юга, и с нами муха летела. Даже на нос мне села один раз.
На меня напал такой смех, что я даже портфель в руках не мог держать и поставил его прямо на землю.
– Ой, не могу! – задыхался я, раскачиваясь из стороны в сторону. – На нос села!.. Муха!.. С ушами!..
Юрка с опаской глядел на меня. Потом сам хихикнул раза два и тоже захохотал. Так мы стояли и хохотали прямо посреди тротуара, а прохожие обходили нас и глядели, как на ненормальных.
…Поздно вечером, когда я уже лежал под одеялом, у нас зазвонил телефон. Мама долго кого-то расспрашивала: почему так поздно, ничего ли не случилась? Потом вошла в комнату и позвала:
– Вставай. Тебя Юра к телефону. Говорит, очень срочно.
Я прошлепал на кухню и взял трубку.
– Привет! – услышал я Юркин голос. – Я тут думал… В общем, я, наверно, не смог бы без тебя обойтись. Алло? Ты слышишь?
– Слышу, Юрка, – ответил я, улыбаясь. – Я тоже не смог бы. Честно.
Мы помолчали.
– Ну, ладно, – сказал Юрка. – Тогда, пока?
– Ага. До завтра.
Я тихо повесил трубку.
– Что Юра звонил? – спросила мама. – Ты чему улыбаешься?
– Да так… Мам, как ты думаешь, когда самолет идет на посадку, закладывает ли у мухи уши?
Мама всплеснула руками:
– И это называется «очень срочно»! Нашли, о чём разговаривать по ночам. Нет, я телефон отключу, ей Богу! Иди спать скорей.
И я пошел, хотя спать совсем расхотелось.
Из открытой форточки пахло весной. Прозрачная занавеска чуть подрагивала от влажного воздуха. Сперва осторожно, а затем всё уверенней и громче застучал по подоконнику дождик. К утру, подумал я, он смоет остатки грязноватого талого снега. Первый весенний дождь в этом году.
На фотографии
наша семья.
Вот он, мой папа,
Вот мама моя.
Рядом был дед,
Он картошку
копал…
Странно, что он
в объектив
не попал.
Нет, у сестры
Ничего
не случилось,
Просто она
Не совсем
получилась.
Надо, пожалуй,
Опять переснять:
Я этот снимок
Устал объяснять!
Внутри у меня газировка
шипит
И медленно тает пломбир,
И папа рассеянно мне говорит:
– Что дальше –
кино или тир?..
Я тир выбираю!
Потом – шапито,
Там зебры и клоун смешной.
Но это не главное.
Главное – то,
Что папа, мой папа со мной!