До войны наша семья жила в городе Туапсе на Чёрном море.

Один из прекрасных летних дней начался воем сирен и грохотом канонады. Так в нашу жизнь вошла война.

Отца призвали в первые же дни. Мобилизованных вместе с семьями погрузили в теплушки и вывезли из города. Под непрерывный грохот канонады нас доставили на станцию Прохладное. Там приказали жёнам и детям остаться на вокзале, а курсантов построили и повели к эшелонам. Семьям выдали продуктовый паёк – крупы, консервы и хлеб.

Мама плакала, мы с сестренкой ревели, и, прижимаясь к отцу, умоляли взять нас собой.

Мне тогда было четыре года, но я запомнила на всю жизнь, как папа стоял на подножке вагона, махал нам рукой и что-то долго кричал …

Мама решила добраться до Нальчика, где жила её мама.

Денег у нас не было. Но маме удалось за золотое кольцо уговорить какого-то шоферюгу взять нас в грузовик.

Нашему появлению не очень-то обрадовались, на иждивении бабушки Ирины Александровны было три дочери-подростка, да и жили тесно, всего две комнаты и кухня. Жили впроголодь. Ели один раз в день. Мама варила похлёбку, в неё шло все, что было в доме – крупа, картошка, консервы, овощи. Этого было недостаточно, и меня терзало постоянное чувство голода. Кусочек хлеба считался лакомством.

Близилась зима, немцы наступали, в городе началась паника. Власти удрали, захватив с собой всё, что можно, даже мебель и комнатные растения. А многие люди уходили пешком из-за нехватки транспорта.

Мы остались, бежать было некуда и не на чем.

Пронёсся слух, что опустевшее здание Горсовета заминировано и вот-вот взорвётся. Но в его подвалах был большой запас картофеля, который закупило для себя начальство, но не успело вывезти.

Толпы голодных начали стекаться к Горсовету, пришли туда и мы с мамой. Все стояли и обсуждали, как добыть эту желанную, вожделенную картошку и остаться в живых. Никто не решался спуститься вниз.

Мама была храброй до безрассудства. Она собралась с духом и полезла в подвал. Толпа с ужасом наблюдала за ней и, затаив дыхание, ждала: что же будет? Вскоре мама появилась с мешком отборной картошки. Радостные крики толпы приветствовали её появление.

Но мама на этом не успокоилась, она спускалась в подвал ещё дважды. Эта картошка спасла нас от голодной смерти.

Некоторые люди последовали её примеру, им удалось вынести большую часть правительственного запаса, но одному старику не повезло, он напоролся на мину. Здание взлетело на воздух.

Фронт приближался. На подступах к городу шли ожесточённые бои. В каждом дворе вырыли окопы – щели, в которых прятались люди во время бомбёжек. Нередко мы там проводили всю ночь. Было страшно, осколки снарядов пролетали прямо над головами.

Мы, маленькие дети, не совсем понимали, что нам угрожает смерть. Когда свистели пули, спрашивали:

– Мама, как это так? Ночь, а птички поют?

Она ничего не отвечала, а только ещё крепче прижимала нас к себе.

Как-то во время обстрела старушка-соседка сказала:

– Молитесь детки, вы ещё безгрешные, Бог скорее вас услышит.

И я с жаром молилась, повторяя за ней непонятные слова:

– Услышь меня, пресвятая Богородица, накрой меня священным омофором!

Кто знает, может, эта молитва и спасла нас от смерти?

Через несколько дней в город вошли немцы. Сначала показались автомобили и мотоциклы, затем с рёвом и скрежетом проехали танки. Всем приказали приветствовать немецкую армию. Детям раздали флажки со свастикой и заставили кричать:

– Хайль Гитлер!

Так началась жизнь в оккупации. На столбах появились объявления, которые кончались словами: «За невыполнение – расстрел!»

Чтобы прокормить нас, мама решила торговать на рынке картофельными котлетками. Она обменяла своё единственное украшение – золотые серьги – на бутыль подсолнечного масла и немного кукурузной муки. Стала жарить котлетки, мы называли их «картофельниками». Какие они получались красивые! Обваленные в кукурузной муке, они были золотистыми и румяными. Мы, глотая слюну, жадно наблюдали за процессом приготовления, надеясь получить хоть что-нибудь. Иногда нам перепадала перемятая бракованная котлетка. Какая она была вкусная!

Немецкие солдаты хорошо их раскупали. Глядя на жёлтые, аппетитные котлетки, они спрашивали:

– А яйки там есть?

– Я, я, яйки есть, – отвечала мама, хотя кроме картошки, муки и соли в них ничего не было.

Но однажды случилась страшная история. Мама взяла нас с сестрой на рынок, обещая после продажи котлеток купить по петушку на палочке. Мы весело болтали, рассуждая, какой петушок вкуснее: красный или зелёный?

Мама разложила товар на прилавке и стала зазывать покупателей. Торговля шла бойко, уже через полчаса половина котлеток была продана.

Вдруг к прилавку подошёл немецкий солдат с автоматом. Он был огромного роста, с красным одутловатым лицом и злыми маленькими глазками. Солдат пристально посмотрел на маму и огромными ручищами начал хватать с подноса котлетки и отправлять их в рот. При этом он что-то говорил на немецком, подмигивал и причмокивал языком.

Мама сразу же поняла, что немец заигрывает с ней, и решила скорее от него отделаться. Она строго спросила:

– А кто будет платить?

Немец сделал вид, что не понял и продолжал жрать. Мама ещё раз задала вопрос:

– А деньги?

Фашист не ответил, перестал жевать и, бесцеремонно разглядывая маму, закурил папиросу. Она рассердилась и сказала:

– Что вылупился? Плати деньги и убирайся!

Тогда фриц покраснел ещё больше, швырнул папиросу на землю и гаркнул по-русски:

– Подними!

Мама не двинулась с места, только стиснула зубы. Мы испугались, прижались к её юбке и заревели.

– Подними! – ещё раз грозно крикнул солдат, наводя на нас автомат, и добавил что-то по-немецки.

– Убирайся отсюда, фашистская сволочь, – тихо, сквозь зубы ответила мама и плюнула на дымящийся окурок.

Немец стоял с автоматом наперевес, размышляя: стрелять или не стрелять? Вначале он посчитал свою выходку милой и безобидной шуткой, но дело приняло серьёзный оборот.

Мы с сестрой горько плакали, мама спрятала нас за спину. Вокруг стали собираться женщины. Все уговаривали её.

– Ну, подними же, что тебе стоит? Ведь он застрелит тебя и детей.

Но мама стояла не шелохнувшись. Неизвестно, чем бы закончилась эта история, но тут подошёл немецкий офицер. Он совершал утренний обход в сопровождении трёх вооруженных солдат. Быстро оценив обстановку, офицер приказал подчиненным арестовать обидчика, извинился перед мамой, купил весь оставшийся товар, и гордо задрав подбородок, с пафосом произнёс:

– Доблестная немецкая армия не воюет с женщинами и детьми.

Затем он медленно удалился. Мы были спасены, и только тогда мама осознала, какой опасности мы подвергались. Обняла нас, заплакала и увела домой.

После этого случая мама и её сестры не выходили на улицу без низко надвинутых на лоб платков. Бабушка сказала, что нельзя показывать немцам свою красоту. Молодых женщин фашисты мучают и увозят в Германию.

Вскоре начались усиленные бомбёежки, наши войска перешли в наступление. Помню, как в панике отступали немцы. Некоторые люди добровольно уходили с ними, мама говорила, что это предатели и изменники Родины.

И вот наконец в город вошли наши войска. По улицам с громкими криками лихо промчались казаки. Затем медленно вползли танки, за ними следовала пехота. Население высыпало на улицы. Люди радовались, целовали и обнимали освободителей. Через несколько дней после освобождения Нальчика папа прислал за нами солдата. Предстояла долгая и трудная дорога к отцу.

Мой дед был военным. Как и все семьи офицеров, они часто переезжали с места на место. В далеком 1949 году семейство жило во Владивостоке, где дедушка преподавал экономическую географию на высших военных курсах для комсостава.

Мама часто рассказывает мне о своём послевоенном детстве, но эта история мне почему-то особенно понравилась.

Жили они тогда в деревянных коттеджах на две семьи на окраине города в районе, который назывался «Гнилой угол». Это место и правда отличалось плохой погодой. Когда над городом светило солнце, у нас всегда моросил дождь, и постоянно было грязно и сыро.

Моей маме Лиле тогда было семь лет. Им, детям, все было нипочём. Они гуляли в любую погоду. Летом целой ватагой ходили в лес, карабкались по сопкам за цветущим багульником, купались в бухте Потрокль. Ныряли в океан за морскими звёздами, ежами и трепангами.

Напротив их дома через дорогу шло строительство трёхэтажного общежития для рабочих. Там трудились военнопленные японцы, которых каждое утро под конвоем приводили охранники. Вечером, когда работа кончалась, их строили в колонну и уводили в лагерь для военнопленных. Эти странные люди вызывали постоянный интерес у всех ребятишек. Одни их дразнили, показывая кулаки и выкрикивая «банзай!», а другие жалели и приносили им кусочки хлеба.

Пленные выглядели очень измученными. Униформа цвета хаки висела на них как на вешалках. И все они были так малы ростом, что казались семилетней девочке ровесниками.

Военнопленные часто подзывали детей, и, отдавая свои гроши, просили купить для них что-нибудь съестное или папиросы. Сами они не могли отлучаться со стройки. Ребятишки охотно выполняли их просьбы, хотя в то время в магазинах ничего нельзя было купить, кроме чёрного хлеба, ржавой селёдки или консервов.

Лиля и её подружка Зойка часто беседовали с японцами, несмотря на то, что это было строго запрещено. Бдительные охранники, наводящие ужас не только на пленных, но и на детей, присматривали за ними. Они постоянно отгоняли всех от японцев, грозя тюрьмой за предательство Родины и шпионаж.

Да дети и сами побаивались японцев, несмотря на их солнечные улыбки, ведь они были нашими врагами.

Среди пленных Лилька с подружкой выделяли двоих, самых молодых, которые постоянно их приветствовали и пытались шутить на ломаном русском языке.

«Дети сан, смотри!», – говорил один из них и показывал, как он «отрывает» себе палец и при этом закатывал глаза и издавал мучительные стоны. Дети понимали, что он шутит, и весело смеялись. Маленьким девчонкам льстило, что взрослые люди разговаривают с нами на равных.

Как-то раз один из японцев с таинственным видом подозвал Лильку и вручил спичечный коробок, в котором что-то тихонько шуршало. Там оказалась очень красивая бабочка – чёрный махаон, которого даже в те далёкие времена было очень трудно встретить.

Потрясённая красотой и размером бабочки, девочка спросила: «Где ты взял её?» Он гордо ответил, что поймал бабочку специально для неё. Затем, смущаясь, робко попросил принести ему кусочек хлеба. «Да, да, конечно!» – сказала Лилька и помчалась домой, бережно прижимая к себе коробочку с бабочкой.

Дома она схватила кусок хлеба и собралась бежать обратно. Мама (моя бабушка) остановила её и сказала: «Зачем ты берёшь хлеб? Лучше вымой руки и садись обедать. Сегодня я приготовила очень вкусный борщ с мясом». Лилька показала маме чёрную бабочку и ответила, что хлеб несёт пленному японцу, который подарил ей эту красавицу.

Мама вздохнула, немного подумала и сказала: «Бедный малый! Он, наверное, очень голоден. Там в лагере их держат на хлебе и воде. Приведи его к нам. Пусть поест горяченького.»

Лиля радостно побежала звать своего знакомого на обед. С ним рядом стоял его друг. И она пригласила их обоих. Японцы переглянулись, о чём-то поговорили между собой, и, воровато оглядываясь, пошли вместе с девочкой. Было как раз обеденное время. Охранники сидели в стороне на пустых ящиках. Ели селёдку, чем-то запивая её. Так что можно было отлучиться незаметно.

Мама, увидев двоих гостей вместо одного, погрозила Лильке пальцем, но ничего не сказала. Усадила обоих за стол. Она налила им по полной глиняной миске вкусного дымящегося борща и крупными ломтями нарезала буханку чёрного хлеба. Японцы замерли от восхищения при виде роскошного угощения. Затем молча принялись за еду.

Если бы вы могли только видеть, как они ели! Лилька никогда не забудет этого зрелища. Быстро загребая ложками, почти не жуя, они глотали этот живительный борщ, закатывая от блаженства маленькие узкие глазки. Чтобы не уронить не одной капельки, они подставляли под ложку кусочек хлеба, неся её ко рту.

Когда миски опустели, гости хлебным мякишем вытерли их до блеска и отправили сочные кусочки в рот. Затем собрали со стола все хлебные крошки и съели их. Действовали одинаково и очень слаженно. Покончив с едой, японцы улыбнулись хозяевам, встали из-за стола и, сложив руки ладошками вместе, долго кланялись, выражая благодарность. Мама растрогалась и даже заплакала. Ей было очень жалко этих изголодавшихся молодых ребят.

После этого обеда Лилькины знакомые японцы встречали её как родную. Они каждый день разговаривали. Пленные очень смешно произносили некоторые русские слова: хреп – вместо хлеб, растуй – вместо здравствуй. Её имя Лиля они произносили как Риря.

В японском языке нет буквы «Л», и во всех русских словах они заменяли её на «Р». Девочке удалось узнать имена японцев. В шутку или всерьёз они назвались: Тор и Ками. Причем Тор, называя себя, показывал на стол, а Ками – брал в руки камень. Тор и Ками ещё много раз обедали у Лильки дома. Мама старалась приготовить для них рыбу и рис, так как для них это была любимая еда.

Однажды мама спросила гостей, как они попали в плен. Японцы смутились и стали уверять: «Моя русский не стреряй! В прен сама пошра. Не хотера война».

Оба очень тосковали по дому, так как в плену были уже почти три года. У Тора отец был крупным промышленником. Он смешно изображал своего отца – надувал щёки и округлял живот руками, показывая, какой он богатый и толстый.

Ками был из простой рабочей семьи. Но война стёрла все сословные грани между ними, и в плену они стали лучшими друзьями. А ещё молодые японцы очень полюбили наш чёрный хлеб. До войны они даже не знали вкуса хлеба. В Японии этот продукт не едят, его заменяет рис, и даже пирожные пекут из рисовой муки. «Когда моя пошра дома, то скучай русский хреп» – говорили они.

Прошло несколько месяцев, и однажды дети увидели, что вместо военнопленных на стройке трудятся наши русские рабочие. Они думали, что замена временная, но японцы больше не вернулись. Никто не знал, куда их увезли, то ли отправили на родину, то ли перевели в другой город. Своих друзей Тора и Ками Лилька больше не увидела. Вскоре и её семья переехала из Владивостока на новое место службы отца.

А чёрная бабочка-махаон ещё много лет хранилась в Лилькиной коллекции, пока не рассыпалась от времени.