В кафе мы с дедом стали наслаждаться мороженым: я ела, а дед поглядывал на меня с одобрением. Мне было тогда семь. Мороженое было ананасным. Я съела его и подумала, что хорошо бы ещё разок посмотреть, как продавщица будет наполнять вазочку – это зрелище мне очень по душе. Но родители мне запретили есть больше одной порции. Они заботятся о том, чтобы я не располнела. Деда это беспокоит меньше. Он спросил:

– Что ты замышляешь? Расскажи.

– Ничего я не замышляю! – сказала я. – Пошли.

– Как? Тебе больше не хочется?

– Ещё как хочется! – сказала я.

– Так в чём же дело? – спросил дед.

– Мне нельзя, – отрезала я. И дед стал радоваться тому, какая я послушная и как я прибираю со стола салфетки, которых мне понадобилось аж три, чтобы вытирать губы.

Дед знай себе веселится, когда мы гуляем, а придумывать развлечения приходится мне.

Я покачалась на качелях, а потом взяла и придумала разговор.

– Дед, – спросила я,– как после смерти люди попадают на небеса?

– Они возносятся, – ответил дед.

– А почему мы этого не видим?

– Потому что возносится душа, а она невидимая.

– Дед, – запротестовала я. – Я не хочу, чтобы после меня осталась одна душа.

– Не волнуйся,– сказал дед, – Бог даст тебе новую плоть.

– Красивую?

– Какую только можно себе представить.

Дома я посмотрела на себя в зеркало: рыжеволосая девочка с веснушками, которую любят мама и папа. Мне нравилась моя плоть. Когда там у меня будет другая? Я даже представить себе не могла, что будет она красивей нынешней.

Уж как же я о ней заботилась! Усердно чистила зубы, шуровала мочалкой изо всех сил; смотрела на себя в зеркало, когда переодевалась. Даже шрамик на коленке, который заработала я в шесть лет, плюхнувшись на асфальт, был у меня на учёте. Веснушек я, правда, не пересчитывала, но мне нравились и они.

Кое-кто меня подразнивал из-за них.

Недавно этот кое-кто стал сопровождать меня, когда возвращалась я из школы.

– Дима, – спрашивала я этого кое-кого, – зачем ты идёшь за мной? Нам же дальше не по пути.

А он отвечал:

– Иду своей дорогой. И ты себе иди своей.

И так вот он ходил за мной, напевал «чунга-чанга», ударял коленкой по ранцу и уверял меня, что идёт просто так, своей дорогой.

А сегодня, негодник, подскочил ко мне, чмокнул в щёку и умчался, как ветер, я даже не успела вслед ему прокричать: «А вот ты у меня получишь!»

Я пришла домой, а дед спрашивает:

– Вероничка, что это ты такая раскрасневшаяся?

Я отвечать не стала, вместо этого спросила:

– Дед, а ты уверен, что я не прогадаю? Вот бы взглянуть одним глазом на свою новую плоть.

– Поживёшь – увидишь, – сказал дед.

У него были пухлые щёки и толстые ноги. Стали мы смотреть, как он идёт вперевалочку. За ним из автобуса вышли мать, отец и тётка. Мать была в соломенной шляпе, а тётка в панамке. Но мы тогда ещё не знали, кто из них тётка, панамка или шляпа. Они сразу начали ахать: «Ах, какая красота!», «Ах, какой воздух!» – потешный народ эти дачники. Один толстячок не ахал: во все глаза пялился, как мы продаём пассажирам цветы.

Автобус отъехал. Толстячок повернулся и побежал догонять своих, оглядываясь на нас.

Во второй раз мы его увидели вечером, когда шли орешником к нашей копилке. Слышим: сзади треснул сучок, потом ещё раз. Что такое? А ну кто-нибудь узнает, куда деньги прячем! Спрятались мы за кустом. И правильно сделали. Смотрим: по тропинке быстро идёт толстячок. Мы выскочили из-за куста, и он шарахнулся в сторону и ойкнул, как девчонка. Но тут же и заулыбался.

– Мальчишки, – говорит, – и я с вами.

– Так ты за нами крадешься? – спрашиваем.

– Я не крадусь, – говорит, – я хотел вас догнать, – и улыбается.

– Врать вздумал? – говорим. – А ну, проваливай!

Я подобрал сук и замахнулся.

– Что, – говорю, – хотел цветы с нами продавать? Не выйдет!

Толстячок потоптался и пошёл от нас. Ишь ты какой!

Наша копилка в дупле старого дуба. С земли дупла не видно, и никто, кроме нас, о нём не знает. Мы вытащили из дупла коробку с деньгами и положили в неё сегодняшнюю выручку: двадцать пять рублей; потом не удержались и ещё раз пересчитали все деньги. Всего было тысяча двадцать пять рублей. Я положил коробку в дупло, но слышу, Коля задышал громко.

– Толян! – говорит.

Я начал озираться, думал он опять толстячка увидел, а он:

– Толян! Денег-то сколько!.. Денег-то у нас с тобой сколько!

Мне и самому не верилось, что у нас столько денег. Скоро можно будет купить футбольный мяч. Здорово же мы придумали! Все знают про жасминовые кусты, что растут недалеко от дороги, а никто не додумался эти цветы продавать.

Идём мы утром по деревне и видим: навстречу нам толстячок спешит; его тётка еле за ним поспевает. Толстячок метрах в пяти от нас остановился и как будто застеснялся: руки о штаны трёт и смотрит то на нас, то в землю. Ну, а тётка его к нам подходит, разулыбалась и говорит:

– А я вас, ребята, о чем-то попросить хочу.

– Ладно, просите! – говорит Коля.

Она засмеялась, когда он это сказал.

– Я вас, ребята, – говорит, – хочу попросить, чтобы вы с Игорьком подружились, а то ему скучно одному. Давайте познакомимся. Меня зовут Галина Павловна, а это мой племянник Игорь. – Она протянула Коле руку.

Но Коля и не подумал знакомиться. Он скорчил рожу, и глаза у тётки толстячка стали большие и обиженные.

– Идём, Игорёк, – говорит, – это плохие мальчики. – Она взяла толстячка за руку и повела от нас.

А мы после этого пошли на дорогу.

Сколько машин за день проезжает по нашей шоссейке! Мчатся грузовики, бензовозы, рефрижераторы, легковушки, длинные автоэкспрессы с откидными сидениями, автобусы со стеклянной крышей и большими окнами, мотоциклы с колясками и без колясок, с шуршанием проезжают велосипедисты с потными лбами, а бывает, целая группа гонщиков покажется – так те едут побыстрей, велосипеды у них лёгкие, с ременными застёжками на педалях – загляденье! Едут люди по дороге в одну сторону и в другую, и редкий из проезжающих на нас не посмотрит и не улыбнётся.

Бывает, сидит за рулём шофёр, лицо потное, внимательно смотрит на дорогу, и вдруг видим: заулыбался; притормаживает, подруливает к кювету, но мотор не выключает – бежит к нам.

– Сколько вам, ребята?

Или автобус останавливается: «Мальчики! Идите сюда!», «И мне букетик!» «И мне дай!», «Да нет, вот тот, кажется, получше!» Люди всегда улыбаются, когда покупают цветы.

Ну и припекало же солнце в тот день! Зато и дело шло хорошо. Мы сбегали поесть и опять на дорогу.

Вечером нам испортила настроение Даниила Васильевна по прозвищу Данила. Преподает она ботанику в нашей школе. Ну, и, поняяяяяяятное дело, начала вступаться за растения.

– Красоту общественную продаёте! – сказала. – Родную природу уродуете ради денег. Вон посмотрите! Кусты как оборванцы! Смотреть тошно! Придётся поставить вопрос перед дирекцией школы.

Я после её ухода всё думал: «Что здесь плохого? Мы ведь не воруем. Ведь так хочется купить мяч!» И вижу: Коля тоже об этом думает. И вот говорит:

– А ну его! Хватит на сегодня!

Мы сидели на скамейке возле Колиного дома и смотрели на дорогу. Уже стемнело; фары проезжающих машин светили ярко, полосы света тянулись над дорогой далеко и покачивались вверх-вниз.

– А машина-то остановилась, – сказал Коля.

Я сначала не понял, к чему это он.

– Ну, – говорю, – остановилась…

– А зачем ей в такое время останавливаться здесь?

– Мало ли что, – говорю, – может, человека ссадили.

– Да? – сказал Коля. – А ну-ка побежали, а то я боюсь, что кто-то наш жасмин продаёт.

Ну и побежали мы! Мимо домов, мимо деревьев, а когда пробегали мимо пруда, лягушки перестали квакать и стали слушать, как мы топочем. Топ, топ, топ! – днём я не замечал, что мы так гулко бегаем. Начали мы взбираться по косогору и услышали, как со стороны города приближается машина.

Это была легковушка, по виду «Фольксваген», в свете фар мы увидели толстяка. Он стоял как раз напротив нас и держал в поднятой руке цветы.

– Вот гад! – сказал Коля. Он от злости рвал траву и тут же бросал её.

А дальше было вот что.

«Фольксваген» остановился, и толстяк сказал своим девчачьим голосом:

– Хотите букетик?

В машине сидели мужчина и женщина.

– Сколько тебе? – спросил мужчина.

А толстяк:

– Что вы! Даром!

Потом женщина, как со взрослым, попрощалась с ним за руку, ещё и по головке погладила, и машина уехала. А мы так и остались сидеть. Толстяк подошёл совсем близко – и как отпрыгнет.

– Мальчишки, я вас вижу! – закричал. – Вы меня бить хотите или просто так?

Коля рванулся, но я удержал его за рубашку.

– Просто так, – сказал я.

Я не дал Коле побить его, хоть он и раздаривал наш жасмин. За что его было бить? За то, что он плату брал не деньгами, а этим как его… поглаживанием по голове? Я бы тоже его погладил да застеснялся Коли. Шутливо, конечно. Но почему-то уж очень мне захотелось это сделать.

Я думал: он привязчивый. А мы не любим привязчивых. А он просто любил знакомиться. Он думал, что это всем нравится.

Через два дня после того случая, когда показал он нам кино с цветами, мы купили мяч. Собрали две команды и с утра до вечера гоняли в футбол. Толстяк приходил болеть. Мы его не брали играть, потому что какой же из толстяка футболист. Один раз нам некого было поставить в ворота, и мы разрешили сыграть ему. Это, конечно, не Лев Яшин, но вот как-то так получилось, что он ни одного гола не пропустил! Вот тогда мы с ним и подружились.

Но всё равно мы с ним дружили не так, как со своими, деревенскими. Подсмеивались над человеком: он хлеб с колбасой называл сэндвичем. Так уж у нас заведено относиться к городским. В последний раз мы с Колей его видели, когда он с отцом, матерью и тёткой шёл к остановке автобуса. Он к нам подбежал.

– До свиданья, – сказал. – Жаль, уезжать надо.

– Бывай, – ответил Коля.

А я решил пошутить: провёл рукой по его волосам и сказал:

– До свиданья, мальчик!

Тут родители его и тётка накинулись на меня и давай гладить меня по голове. Такой вот казус вышел. Коля за живот держался, а я терпел.

А он:

– Если будете в городе, обязательно заходите, – и сказал адрес. – Запомнили? – спросил.

– Запомнили! – сказал я.

Но я не запомнил. Мало ли у нас здесь городских летом бывает. Откуда мне было знать, что я этого толстого Игорёшку буду часто вспоминать.

Сейчас зима. Зимой вспоминается о лете. О том, как хорошо игралось в футбол, как покупали мяч, продавали цветы. И что получается? Обязательно вспомнишь Игорёшку. Вспомнишь, как он дарил на дороге цветы, как женщина провела рукой по его волосам… Жаль, что Игорёшка Зимин не живёт в нашей деревне.

– Вот так кроссовочки! – закричали ребята, как только я к ним подошёл.

– Сколько стоят? – спросил Славик.

– Пятьсот рублей, – ответил я.

– А ну, покажи, какая подошва, – сказал Валерка.

Я задрал ногу, и все стали рассматривать подошву. Но я долго не смог так стоять, и моя нога опустилась. Тогда я поднял её ещё раз, а Генка стал её держать.

– Ух ты! Америка! – сказал Валерка и постучал по подошве пальцем. И Ромка тоже сказал: «Ух ты! Италия!» – и тоже постучал по подошве пальцем.

– Если бы у меня были такие кроссовки, – сказал Генка, – знаешь, как бы я играл в футбол!

– Если бы у тебя были бутсы, – сказал Славик, – тогда другое дело, а кроссовки ничего не дают.

– Нет, – сказал Валерка, – кроссовки тоже помогают, только бутсы лучше.

И тут Славик посмотрел на мяч, который держал в руках, и сказал:

– Поднимите руку, кто будет играть в футбол!

Моя правая рука дёрнулась из кармана, но я её удержал и засунул ещё глубже. Все посмотрели на меня.

– Павлик, – спросил Генка, – правда же ты целый месяц не будешь играть в футбол?

– Я не буду играть в футбол три месяца! – сказал я.

Ребята пошли на полянку, и я пошёл вместе с ними. Они играли, и забивали голы, и падали, и спорили, а я стоял и смотрел то на них, то на кроссовки. А один раз, когда я посмотрел на кроссовки, то увидел, что они идут. И я подумал, что надо бы что-нибудь сделать, чтобы они не шли, но ничего не делал, а только смотрел на них. А когда мои кроссовки остановились, я огляделся и увидел, что стою в воротах. И я сказал Генке:

– Гена, иди поиграй, а я постою вместо тебя.

– Павлик, – спросил Генка, – правда же ты не будешь бить по мячу ногами?

– Я буду ловить его руками, – сказал я, и Генка ушёл играть, а я остался в воротах. Когда мяч пролетал над самой землёй или катился, я на него падал, а ногами не отбивал. Трава была мокрая, земля под ней размякла, потому что ночью шёл дождь, и я выпачкал куртку и брюки. Я всё время боялся за свои кроссовки. Но лучше бы мне не бояться, потому что когда чего-нибудь боишься, то это обязательно случается. Славик так сильно ударил по мячу, что я не успел отдернуть ногу, и мяч попал в мою левую кроссовку. И тогда я решил, что раз такое дело, то буду играть левой ногой. И я сказал Генке:

– Гена, постой в воротах, а я поиграю.

Гена посмотрел на мою левую кроссовку и сказал:

– Павлик, правда же ты будешь играть одной левой ногой?

Я ответил «правда» и побежал к мячу, чтобы ударить его левой ногой, но левая нога бить не захотела, а ударила правая. И тогда я посмотрел на свою правую кроссовку и подумал, что теперь просто глупо мучиться. И я решил о кроссовках больше не думать, а играть в футбол. Когда я бил по мячу правой ногой, то кричал «Пятьсот!» – а когда бил левой, то кричал «Рублей!» И все ребята тоже кричали: «Пятьсот!», «Рублей!».

А вечером я шёл домой и не смотрел на свои кроссовки. Я думал: «Как же жить, если на свете существуют и футбол, и кроссовки?» Просто невозможно так жить! Если ты хочешь играть в футбол, то у тебя никогда не будет новых кроссовок, а если ты хочешь, чтоб у тебя были новые кроссовки, то, значит, нельзя играть в футбол.

Дома я это хотел объяснить маме, но она не стала слушать. Она оглядела мои новые кроссовки, джинсы, куртку и спросила:

– У тебя есть совесть?

Но тут в переднюю вошёл папа. Он сказал:

– Не надо паники. Павлик обновил свои кроссовки.

После этого мы с папой вымыли кроссовки под краном, а когда они просохли, помяли их в руках и смазали кремом. И кроссовки опять стали как новые. Я был счастлив: раз можно играть в футбол и иметь новые кроссовки, значит, на земле всё в порядке.

– Дожили вы, Горюнов и Зимин, – сказал наш классный дам Григорий Никитич. – Что ж, рассказывай, Горюнов, всё как было. У тебя язык лучше подвешен.

И я вышел к доске и рассказал. Но класс начал смеяться, а у Красной Стружки, нашей старосты, лицо стало сердитым. Мы её называем Красная Стружка, потому что её фамилия Стружкина, и она ходит в красном свитере.

– Что ты выдумываешь! – заявила Красная Стружка. – Как это можно бросить в человека камень за то, что у него нижняя губа в повидле?

– Верхняя, – сказал я. – Если ешь хлеб с повидлом, обязательно вымажешь верхнюю.

И тут все опять засмеялись.

– Дисциплинки не вижу! – наш классный дам шлёпнул по столу ладонью. – А ну-ка, Горюнов, расскажи всё как следует. Мы ничего не поняли.

И тогда, чтобы всё было понятно, я начал с самого начала, с того, что многое на свете получается очень обидно. Ну, не обидно разве? Человека-неведимки, оказывается, не было – это только фантазия; человека-амфибии тоже не было, и даже неизвестно, есть ли жизнь на Марсе.

И Мишка Мешалкин знал, как мне всё это обидно, потому что я думал, что он настоящий товарищ, и всё ему рассказывал. И вот на прошлой неделе, когда мы шли в школу, он мне и говорит:

– А знаешь, ботинки изобрели…

– Какие ботинки? – интересуюсь.

– А такие, в которых по воде можно ходить. Один в таких ботинках из Европы в Америку пешком отправился.

Я так обрадовался, что даже запрыгал, и до самой школы шёл по лужам и представлял себе, что иду в таких ботинках.

– Мишка, ты откуда это узнал?

– В журнале «Привирайка» прочёл. Приходи ко мне – покажу.

После школы я к нему пошёл, а он говорит:

– Приходи завтра: соседка взяла читать.

И на следующий день сказал то же самое. Но я всё-таки ему верил.

Каждый день перед сном я думал об этих ботинках, засыпал очень поздно, а во сне ходил в этих ботинках по морям и рекам, и у меня начали болеть ноги. В школе мне хотелось спать, и я тогда получил две тройки. Но тройки я уже исправил, так что это к делу не относится. А на четвёртый день подходит ко мне Мишка и говорит:

– Обманули дурака – таких ботинок нет.

Он ел хлеб с повидлом и при девчонках и первоклассниках смеялся надо мной. С тех пор я с ним не разговариваю и никогда разговаривать не буду.

После этого я подружился с Игорёшкой Зиминым. Скоро Игорёшка придумал игру, и мы каждый день играли во дворе на тачке дворника. Двориник говорил: «Можете летать на тачке куда угодно, хоть на Марс, только никуда её не увозите».

Но Мишка нам мешал. Между нашими дворами заборчик из штакетника, и Мишка из своего двора смотрел на игру и кричал: «Никакая это не ракета – это тачка!» Или: «Никакая это не луна – это мусорный ящик!» – и ел хлеб с повидлом. И мы всё это терпели.

А вчера я не выдержал. Мы как раз прилетели на Марс и встретили марсианина. Он был похож на людей, только уши у него были треугольные и нос не такой, как у нас. Марсианин познакомил нас со своей сестрой, и мы пошли на марсианский стадион. Там проходили соревнования по лёгкой атлетике, и оказалось, что марсианский рекорд по прыжкам в длину равен одному метру девяноста пяти сантиметрам. Мы с Игорёшкой решили поразить марсиан и сказали, что хотя и устали с дороги, но всё равно будем защищать честь Земли и нашей школы. Мы разделись, и трибуны замерли – все увидели, какие мы богатыри. И уже я хотел разбежаться и прыгнуть, но вдруг слышу голос:

– Скелеты! Вы зачем джинсы сняли?

И трибун не стало, а вместо марсиан я увидел смеющееся Мишкино лицо, и оказалось, что у него верхняя губа в повидле. И я уже не смог дальше терпеть и запустил в Мишку камнем. Мы схватили в охапку наши одёжки и убежали.

И вот вижу: все в классе подняли руку, даже Толик Зенков, который очень редко поднимает руку, потому что застенчивый.

– Вот это активность! – удивился наш классный дам и дал слово Толику.

Толик встаёт и спрашивает:

– А какие у марсиан носы?

И я взял мел и нарисовал на доске нос марсианина. И хотя я рисую плохо, никто не смеялся.

Потом наш классный дам сказал:

– Задавайте вопросы по существу.

Встала Красная Стружка и заявила:

– Всё это здорово, но ученик не должен бросаться камнями…

Классный дам велел нам извиниться перед Мишкой. Но мне не хотелось. И Игорёшке тоже. Мы посмотрели на нашего классного дама – у него был очень строгий вид. Такой вид, что мы поняли: он не отпустит нас домой, пока мы не извинимся. Мы пробурчали: «Ладно, извини…» И классный час окончился.

В коридоре ко мне подошла Красная Стружка и спросила:

– А у марсианок такие же носы, как у марсиан?

– А тебе зачем знать? – говорю. – Ты у Мишки Мешалкина спроси.

На улице Боткина все дома трёхэтажные, все кошки серые, и у всех мальчишек привычка насвистывать в парадном. Однажды там произошла история до того удивительная, что, можно подумать, её кто-то выдумал.

Всё началось с появления рыжей собаки. Собака вела себя необычно: не обходила с опаской прохожих, не поглядывала на мальчишек, проверяя, нет ли у них в руке палки или камня; она протрусила до перекрёстка и улеглась на тротуаре, положив голову на лапы. Оба уха у собаки были опущены.

Никто не обратил на неё внимания.

Мишка Кузнецов, потому что смотрел в окно на Светку и Марту.

Светка и Марта, потому что думали о том, что на них смотрит Мишка.

Генка Кокорев, потому что в первый раз надел новые джинсы. А человек в новых джинсах – это всем известно – собак не замечает.

Малыш Лёвка не обратил на собаку внимания, потому что смотрел, как ездит на велосипеде малыш Толька.

А малышу Тольке и вовсе не до того было: он же катался на велосипеде.

Братья Пискарёвы обязательно бы заметили собаку, но они в это время дрались в парадном.

В общем, на собаку никто не обратил внимания. А жаль.

Итак, Мишка Кузнецов смотрел в окно на Светку и Марту. Но Светка и Марта делали вид, что не замечают Мишку. Такие уж были у них отношения. Светка и Марта хихикали, закатывали глаза, поводили плечами – противная девчоночья привычка. Мишке казалось, что девчонки делают это ему назло или того хуже: говорят о нём что-то обидное. «Вот ломаки, – думал Мишка. – Они, наверно, думают, что я смотрю на них. А я смотрю вовсе не на них. Я смотрю вон на то дерево».

У Мишки было плохое настроение. Он только что вернулся домой страшно голодный, – а дома ни еды, ни родителей. А тут ещё к девчонкам подошёл Генка Кокорев в новых джинсах и начал рассказывать, как прыгнул в бассейне с трёхметровой вышки. «Смотри-ка ты, – думал Мишка, – как Генка расхвастался. Будто это не он в воскресенье плакал, когда мать не дала денег на мороженое».

А малыш Толька всё ездил на велосипеде: быстро, медленно, поворачивал и вправо, и влево, наклонялся над рулём, как гонщик, и опять выпрямлялся – покрышки шуршали по асфальту.

– Толька! – заканючил малыш Лёвка. – Дай прокатиться. Раз-о-о-чек. Скоро отец купит мотоцикл, я скажу, чтоб он тебя покатал.

– А! – ответил Толька. – Ты уже полгода это говоришь. – И развернулся вправо.

– Лёвка, – сказал Генка Кокорев, – да не проси ты его, не унижайся.

«Ха! – Подумал Мишка. – Всех этот Генка поучает. Будто это не ему восьмиклассник в школе шалабанов надавал».

Из подъезда выбежал Пискарёв-младший. А за ним Пискарёв-старший. Пискарёв-младший нёсся вовсю. Мелькали ноги, страшно двигались острые локти, под рубахой ходили лопатки, а белобрысый чубчик стоял торчком. Но Пискарёв-старший всё же догнал брата и шлёпнул ладонью по спине. Он отбежал, начал издалека ехидно улыбаться и разок даже язык показал. Пискарёв-младший разобиделся. Он снял сандалию с правой ноги, а потом с левой. Он грохнул сандалиями о тротуар.

– Не буду я носить твои объедки! – крикнул Пискарёв-младший.

– Не объедки, а обноски, – поправил Генка Кокорев.

– Генка, – крикнул Мишка из окна. – Ты чего это всех поучаешь? Ты что забыл, как по арифметике чуть переэкзаменовку не получил?

А собаку так никто и не заметил.

Если бы Мишка в это время посмотрел направо в конец улицы, то он бы из окна мог увидеть, как на перекрёстке появился мужчина с большой картонной коробкой в руках. Мужчина остановился, раздумывая, по какой улице лучше пройти к остановке трллейбуса. Собака открыла глаза, посмотрела на мужчину, её левое ухо поднялось и указало на улицу Боткина. Мужчина улыбнулся собаке, поблагодарил её кивком и двинулся в том направлении, куда указывало собачье ухо.

На улице Боткина стоял тихий летний вечер. Солнце скатывалось по небу, приближаясь к верхушке телевизионной вышки, видневшейся за домами и деревьями.

Мужчина поравнялся со скамейкой, на которой сидели Светка и Марта, попросил девчонок подвинуться и присел рядом с ними передохнуть. Картонную коробку он держал на коленях.

– Устал, – сказал мужчина. – Телевизор – тяжёлый аппарат. И как назло такси не попадаются.

– Какая марка? – крикнул из окна Мишка.

– Сони, – ответил мужчина. – Сони-малютка. Для спальни. Это я в подарок Марусе.

– А кто такая Маруся? – спросил Пискарёв-старший. Он только что подошёл и всё оглядывался – а то Пискарёв-младший ещё застанет врасплох. Пискарёв же младший подкрадывался.

– Маруся – моя жена, – ответил мужчина. – Вот я ей и купил телевизор. А она мне перед этим мобильник подарила.

– Ха! – сказал Генка. – Вы же тоже будуте смотреть телевизор. Какой же это подарок?

– Что ты всё умничаешь? – крикнул Мишка из окна.

А любопытная Марта спросила:

– А перед телевизором что вы ей подарили?

– А перед телевизором я ей подарил мериносную кофтульку, – ответил мужчина.

– А она вам? – спросил Пискарёв старший.

– Серые брюки от Версаче.

– А вы ей? – спросил Генка и посмотрел на свои «Врангеля». Они были синие.

– А я ей часики с браслетом.

– Вот это да! – сказал Пискарёв-младший. Он уже подкрался. Сандалии он держал в руках. За ним стоял малыш-Лёвка.

– А велосипед она вам не дарила? – спросил он.

– Нет, – ответил мужчина. – Она мне подарила лыжи для прогулок за городом.

– А вы ей? – спросил малыш Толька. Одна его нога стояла на тротуаре, а другая упиралась в педаль велосипеда.

– А я ей чайный сервиз.

– Вот это да! – сказала Марта. – А перед чайным сервизом что вы ей подарили?

– Сочинения Гоголя, – ответил мужчина. – А она мне перед этим сочинения Пушкина.

– Ну, а вы ей перед этим? – спросила Светка.

– А я ей перед этим флакон французских духов, коробку конфет «Зимняя вишня» и несколько букетов цветов. Ну, а больше ничего я ей не мог подарить, потому что до этого мы не были знакомы. Мужчина встал, попрощался и пошёл по правой стороне улицы Боткина, неся перед собой коробку. Когда он уже отошёл далеко и должен был свернуть на улицу Сержанта Павлова, Мишка крикнул из окна:

– Толька! Поскорее поезжай. Узнай, что он ей подарит после телевизора.

Светка загибала пальцы и что-то подсчитывала про себя. Пискарёв-младший всё ещё держал сандалии в руках. Он жалел, что не спросил у мужчины, не дарила ли ему Маруся ботинок за пятьсот рублей. Толька нёсся на велосипеде за мужчиной. Он его догнал и притормозил. Он поговорил с мужчиной и поехал обратно. Он ещё издали крикнул:

– После телевизора он ей подарит дублёнку, а она ему пока не известно что.

Пискарёв-стариший надевал брату сандалии.

Солнце в это время как раз коснулось верхушки телевизионной вышки: из вышки и солнца получился высоченный фонарь. Две серые кошки дремали в палисаднике на траве, а третья вышла из парадного, потянулась, зевнула – и пошла по улице так спокойно, как будто на свете не существует собак.

Малыш Лёвка уже сидел на велосипеде, а малыш Толька бежал рядом и следил, чтобы Лёвка не упал, и помогал советами.

Из парадного, насвистывая, вышел Мишка, он подошёл к скамейке, сел рядом со Светкой и Мартой и стал рассказывать, как на уроке физкультуры они всем классом прыгали с трёхметровой вышки.

А собака? Собаки уже не было. Так её никто и не увидел. А жаль.

Мы с дедом решили перейти улицу в неположенном месте. Дед сказал:

– Рискнём, – и посмотрел налево и направо.

Откуда нам было знать, что из боковой улицы выедет машина? Шофёр остановился и стал ругаться:

– Вон, видите, – сказал, – зебра. Вот там и переходите.

Шофёр громко хлопнул дверцей и проехал мимо нас, не помахав нам рукой.

– Всё дело в том, – сказал дед, – что он прав, но прав противно. Ты поняла?

– Конечно, – сказала я и вспомнила, что вот только вчера была противной, хоть и правой, после того как Генка Кобзев обозвал меня дурой. Зачем было кричать: «Ты сам дурак!»?

И когда мы увидели нищего, я сказала себе, что надо постараться быть не противной, а доброй. Дед дал мне денежку и кивнул в сторону замызганной шляпы на тротуаре. Я подошла и положила в шляпу деньги. Нищий наклонился вперёд и сказал:

– Спасибо!

А дальше он спросил:

– Вы счастливые?

Конечно же, мы были счастливыми. Особенно после того, как родился Лёшик. Он лежал в своей неправдоподобно маленькой кроватке и распространял счастье. Это обнаружил папа. Мама с ним согласилась. Голосом нежным и счастливым она проворковала:

– Ещё бы! Вы только посмотрите на это наше счастьице!

Но дед сказал, что надо немножко пригасить восторги: всё-таки это нагрузка на его старое сердце. И он стал пригашать: понюхал воздух и сказал:

– По-моему, он распространяет не одно только счастье.

Все рассмеялись, и от этих его слов стали ещё счастливей. А я так никак не могла остановиться в смехе. Смех этот был довольно противный, а на глаза мне навернулись слёзы. Все заметили, а я поняла про себя, что хотя я и счастлива, но немного побаиваюсь, что мама с папой будут любить меня меньше.

Дед догадался, какая неприглядная мысль меня посетила.

– Ты люби его больше, – сказал он.– Люби изо всех сил – и всё будет в порядке.

Я кивнула, и прибавилось любви в моём сердце.

Так что же мне было ответить нищему?

– Да, мы счастливые, – ответила я и смутилась. Дед, конечно же, заметил моё смущение.

– Всё дело в том, – сказал он, – что он с утра пьян, так что зря он попрекает. Ты поняла?

– Конечно, – сказала я.

– Не порошайничай, когда гуляешь с дедом, – cказала мама, – у деда маленькая пенсия.

Обычно они проходили мимо кафе «Пингвин». Дед и на этот раз предложил:

– Зайдём?

Она замотала головой.

– Что случилось? – встревожился дед. – Горло?

Она замотала головой ещё старательнее.

– Тебе не хочется?

– Ещё как хочется! – призналась она, и дед задумался и вскоре всё понял.

– А мне это интересно, тебя угощать, – сказал дед. – Позволь мне это сделать для себя.

Всё было, как обычно: она ела, а дед получал удовольствие. Но можно ли было не заметить, что дед на сей раз был каким-то уж больно чинным. Обычно шутил, а тут сидел молча и смотрел на неё любящими глазами. Но не такая она была наивная, чтобы не заметить в глазах деда печаль. Конечно же, печаль эта в прищуренных, таких одиноких глазах была не из-за того, что у деда мало денег. Вовсе нет. А из-за чего? Она не хотела об этом думать. Мало ли отчего печалятся старые люди. Может быть, он думает о том, чего ей и не понять.

В другой раз, когда они были на том же месте, у кафе «Пингвин», она показала деду денежку, которую выпросила у мамы, и сказала:

– Сегодня я угощаю.

– Ни в коем случае! – запротестовал дед. – Вот ещё! Да у тебя с совестью плоховато!

И опять шутка его показалась ей не такой уж весёлой. И в том, как он её подтолкнул под локоть, когда они входили в кафе, было гораздо больше печали, чем радости. И тут уж она не выдержала и додумала-таки до конца, почему это дед и мама не в себе, а в доме появилась напряжонка с деньгами: отец больше с ними не живёт.

В кафе она отодвинула от себя вазочку с мороженым и стала размышлять об «этом ужасном происшествии».

– Правильно, – сказал догадливый дед, – закроем эту печальную тему, а потом будем получать удовольствие.

Но тема не закрывалась, и оказалось, что в ней полно не открытых ещё подробностей. И пришлось вспоминать, как мамочка била по столу кулаком и приговаривала: «Как ты посмел меня обмануть?! Как ты посмел?! Как ты посмел!..» И с последним ударом по столу она сказала: «Вон из моего дома!»

А она-то думала, что дом у них общий… А она-то думала, что мамочка не кричит на папочку… И думала она, что папочка никогда никого не обманывал. Вот теперь привыкай к этим переменам. Она вздохнула и придвинула к себе вазочку.

О том, что отец сложил свои вещи в рюкзак, с которым ходил на рыбалку, и ушёл из дому, она вспоминать не стала: надо ж мороженое, в конце концов, съесть.

Но от этой мысли некуда было деться: на улице то и дело попадались на глаза папы. Один папа был со смешной лысиной – она улыбнулась ему, а он, чудила, перепутал её с кем-то и сказал:

– Привет родителям!

Отец приходил навестить её в школу. Она целовала его, доставала из портфеля свой дневник и свои тетрадки и показывала ему, какие заработала оценки. Она смущалась. Дома отец, похвалив её, давал на мороженое. А тут получалось так, как будто она попрошайничает. А вообще-то дома стала чувствоваться нехватка денег. И это было неприятно. Когда она об этом думала, пропадала охота есть мороженое.

Однажды вечером пришла она домой и увидела отца. Он сидел за столом в понурой позе провинившегося. Дед, будто взрослой, сказал ей: «Она простила его». Оно-то так, но глаза у мамы были заплаканные. Вероничка же достала из портфеля тетрадки и дневник, подошла к отцу и вдруг расплакалась. Наконец-то.

Ноябрьский муторный вечер. С неба льёт, как из ведра, всё пространство от земли до туч заполнено большущими каплями воды. А ночью обещают мороз. «Что же будет с воронами?» – тревожится Люсенька: улицы и крыши домов покроются ледяной коркой; а бедные птицы станут гибнуть, закованные в ледяной панцирь.

«О-хо-хо!» – зевает бабушка.

– Бабушка, – говорит Люсенька, – тут на дворе кошмар, так ты его ещё усугубляешь своими зевками.

– Ничего я не усугубляю! – возражает бабушка.

– Усугубляешь! – стоит Люсенька на своём и чуть ли не плачет из-за того, что муторность этого вечера разрушила все её планы, составленные к субботе.

Она хорошо представляет себе, что будет с воронами к утру: будут они лежать, как уже было однажды, в скверах и парковых аллеях, и люди будут отводить от них взгляд, потому что предпочитают они любоваться природой, а не скорбеть из-за загубленных вороньих жизней.

…Но вот пронзительный собачий лай в парадном, с малых лет знакомый лай с подвываниями. Это соседская собачка с забавным именем Шарлотка объясняет кому-то, как следует жить.

Люсенька открыла дверь и выглянула на лестницу. Спустилась она к выходу из парадного, а там в углу сидит ворона, а напротив неё упражняется в своих глупых нотациях Шарлотка:

– Нельзя здесь сидеть! Нельзя здесь сидеть! – повизгивает она.

А ворона сидит, вздыбив перья. Крылья распущены – то ли хочет отпугнуть Шарлотку, то ли так полагается сидеть мокрой вороне в то время, когда на дворе усиливается мороз.

Хотелось Люсеньке посмотреть, чем закончится этот спор, но жаль ей стало ворону: Шарлотка выглядела такой большой по сравнению с ней – того и гляди в азарте начнёт учить ворону уму разуму при помощи своих зубов: эти домашние собаки страшно образованными себя считают.

– Шарлотка, иди вон! – командует Люсенька.

Наклоняется она к вороне, а та слегка нервничает, переступает с лапы на лапу, но молчит, не протестует. Вот Люсенька и берёт её на руки и говорит:

– Идём ко мне, милая! Из-за Шарлотки не будет тебе житья.

Ворона произносит свои вороньи слова. Означают эти слова: «Доверяюсь тебе, девочка».

Люсенька же начинает подниматься по лестнице, душой преобразившись оттого, что появились у неё новые планы.

Как же Шарлотка обрадовалась, что у вороны наконец-то нашёлся хозяин! Запрыгала, завиляла хвостом и пролаяла целых три раза: «Я так рада! Я так рада! Я так рада!» Сопроводила она Люсеньку до самой двери.

Вошла Люсенька в квартиру, а тут и бабушка в прихожей: вышла разведку произвести.

– Не трогай ворону! Не трогай ворону! – запричитала она. – Она больна птичьим гриппом!

Люсенька ей и ответила:

– Ты сама гриппозная. Вон в нос говоришь.

Принесла Люсенька своё полотенце из ванной и вытерла ворону, которая хотя и протестовала, но держалась мужественно. Не обращая внимания на бабушкины ахи, посадила ворону в угол у радиатора.

– Не трогай её больше! – взмолилась бабушка. Но тронула Люсенька воронью головку пальцем и сказала пугливой бабушке:

– Ах, бабуля. Как же ты не понимаешь, что вечер сегодня т р о г а т е л ь н ы й.