В марте хоронили учителя рисования… Он был высокий и прямой, очень спокойный и красивый, он преподавал у нас потом черчение, но до этого учил рисовать акварелью, мыть кисточки, смешивать краски на палитре, отбирал у нас ластики и ругал за плохую бумагу в альбоме. Рисовать можно на чём угодно, хоть на сером картоне от коробок, – весь вопрос: чем? – Должен быть правильно составлен «диалог» двух материалов. Акварель – самое прекрасное и нежное, что есть в красках, она, как маленькая девочка, любит нежную, белую, немного рыхловатую, как снег, бумагу, любит растекаться за пределы серых границ, начерченных тобой до этого карандашом. Поэтому вообще бесполезно рисовать карандашом под акварель: всё равно она растечётся, а карандаш под нею станет таким ярким и «закрепленным», что тереть его резинкой, – можно до дырки дотереть и вообще всю работу испортить. Мы убеждались в этом на собственном опыте, потому что – естественно – учителю на слово не верили. Ну, портили бумагу, сопели-пыхтели. Ревели: жалко было красивых-то рисунков!

«А повторить акварель – невозможно…», – так, с глубоким вздохом, говорил наш высокий учитель, задумчиво глядя в окно.

Там, за окном, проходили снегоуборочные машины, серые вороны крошили пушистый снег с лиственниц. Мы на перемене выбегали и ели этот пушистый, новенький снег горстями. А у кого особенно хватало прыти, добегал до аптеки на перекрёстке и закупал на весь класс брикеты какао с сахаром, чтобы потом грызть его на переменах и уроках. Но снег был вкуснее. И наш учитель тоже, наверно, мечтал, когда смотрел в окно, что на перемене успеет пробежаться – поесть снега.

Он к весне становился какой-то задумчивый и бледный, словно краски из него вымывались… Черчение пришло как-то нежеланно для нас: вроде тот самый простой карандаш, с которым наш учитель так воевал на уроках рисования, и тот самый ластик-резинка, который вводил нас в слёзы и грусть по поводу утраченных наших акварельных «шедевров» (и возможных пятёрок по рисованию!!!), – они стали нашими основными «орудиями борьбы за успеваемость в классе».

Но нам стало жалко, что исчезли стаканчики с цветной водой, мягкие беличьи кисточки, и краски больше не надо было носить из дома в портфеле. И нас угнетало даже, что появилась точность линий, рамки, шрифты, наклоны, точилки (а дома даже бритвы) для затачивания грифелей, эта подлая графитовая пыль, мазучая, – везде… И то, что, если не получилось, надо перечертить какую-нибудь втулку или винт!

А «акварель повторить – невозможно»…

– Зачем нам рисовать эту муру!? Я её рисовать всю жизнь не собираюсь! – возмутился один из наших мальчишек, когда учитель ему «пару» влепил.

– Можешь рисовать что угодно, но черчение воспитывает твой характер, – спокойно сказал учитель. – Если хочешь быть мужчиной, сделай правильно и красиво. Время ещё есть, возьми чистый лист.

И он выдал Кольке настоящий чертёжный лист из своей личной папки.

Колька, конечно, уши прижал, сел тихо, карандаш наточил. Бумагу погладил: гладкая и плотная какая! – На такой-то чертить – прямо красота. Все, кто поближе сидел, к Кольке руки тянули: бумагу погладить! Такая она была – красивая. И все переживали за Кольку, чтобы он опять чертёж не испортил.

Он и сам старался. Даже дышать забывал.

Потом, как закончил, – сразу такой вздох по всему классу прокатился! И звонок прозвенел особенно пронзительно и весело.

И учитель улыбнулся, посмотрев на Кольку и на чертёж. А Колька даже заплакал и убежал. Потому что ему пятёрку поставили первый раз за весь год.

В марте всё расплывалось, как акварель. Мы шли всем классом за длинной, нелепой машиной, которой, кажется, убирают зимой снег, но для нас она была похожа на орудийный лафет. И на её длинной задней части стоял длинный гроб, где неподвижно лежал наш учитель рисования. Он лежал в том же пиджаке, в котором приходил на уроки, – прямо на белом покрывале и подушке, среди цветов и еловых веток, – с торжественно сложенными руками и закрытыми глазами. Было яркое солнце и холодно, и мне казалось, что он наконец не выдержит лежать раздетым, вскочит и наденет тёплое пальто с красивым вязаным шарфом и шляпу с шёлковой лентой… Но он лежал, а мы шлепали кучей по лужам и ревели. Вся школа растянулась за нами, конца не было видно. И оркестр духовой гремел навзрыд – на весь город, расплываясь медными отблесками и пятнами на фоне веток, весёлых воробьёв и старых деревянных домов с прозрачными окнами на уровне наших глаз.

За чистыми стёклами виднелись красивые строгие лица, цветы, кружева… И что-то ещё, что повторить, наверно, уже невозможно.

Этот золотой чемоданчик подарил мне… не помню кто. Может быть,
отец, а может быть, дедушка. Дед был классным портным, что угодно мог
скроить и сшить пальто без выкройки, по живой мерке. Женщинам он шил одно
пальто на всю жизнь: на случай, если она соберётся родить ребёночка, а
потом опять похудеет. Молодым людям и пацанам ко всем меркам добавлял
ширину ладони. Такой одежды хватало «на вырост» лет на десять-двадцать. По
старой портновской привычке он любил говорить: «Пойдёшь куда на день – бери
запас на неделю…» Чего «запас»? Ниток для работы, или еды, или того и
другого, – дед не объяснял, а хитро хмыкал и нюхал табак из пенициллинового
пузырька, чтобы отвлечься в чихательное на всё настроение.

Дедушка Иван Степаныч говорит, что каждый русский человек –
обязательно мастер в какой-то области жизни. А мастер должен иметь свой
чемоданчик с инструментом. И вот однажды в магазине «Детский мир» он купил
специально для меня этот латунный, но очень похожий на золотой,
закруглённый чемоданчик с крышечкой на передней стенке, которая запиралась
латунным крючком.

На крышечке, в овальной рамочке, был нарисован несмываемыми
красками красивый длинноносый Буратино в малиновой куртке и в полосатом
колпачке и большая золотистая черепаха Тортилла, дающая этому деревянному
мальчику Золотой Ключик от страны Счастья.

Этот чемоданчик я повсюду таскала за собой: в детском саду в нём
хранились мои «секретики», носовой платочек, запасные вещички, найденная в
бане золотая серёжка с бирюзовым камнем, мамина медаль «За восстановление
Ленинграда» и круглое зеркальце.

Очень удобный был чемоданчик. Но воспитательница, однажды заметив в
нашем детсадовском кругу вращение столь редкой медали, а также золотого
ювелирного непарного изделия с полудрагоценным камнем, встревожила мою
маму. Мама быстренько отобрала у меня свою медаль, а с серьгой она не знала
как быть, ведь это я её нашла, значит, она моя, и отбирать её у меня
нельзя. Немного поколебавшись, мама серёжку оставила в моём чемоданчике:
всё равно уши ни у неё, ни у меня не проколоты для серёжек.

И мой чемоданчик снова вернулся ко мне. Мы с ним гуляли на участке
в детском саду, играли с девочками в магазин, в дочки-матери, в скорую
помощь, и он тоже играл с нами. И сверкал на солнышке своими золотыми
боками. Он был единственный, ни у кого в группе больше такого не было. И
нам с чемоданом это очень нравилось.

Но прошло счастливое лето, когда мы делали секретики из цветочных
лепестков. Отцвели «золотые шары» у бесконечной красно-кирпичной стены в
нашем детском садике, пошли дожди. И тут вдруг я заметила, что у двух
девочек из нашей группы на ногах красные резиновые сапожки, и не простые, а
с маленькими шпорами, как у сказочного Кота в Сапогах!

А у меня таких сапожек не было… Я попросила маму купить и мне – со
шпорами… Но они мне сказали, все – и мама, и папа… дедушка при этом,
кажется, не участвовал: он же мне чемоданчик подарил… – они все мне
сказали, что только же что этой осенью мне купили новые черные сапоги, и
разве я не вижу, как они ещё блестят, эти новые сапоги 32-го размера!?

А у наших-то девочек – сапожки красные, розовые, голубые…
Красивые!!!

Но нет таких сапожек на мой размер в магазине. Меня уговаривали,
что у меня размер ноги слишком большой, не по годам. А покупать резиновые
сапоги два раза в год НЕЛЬЗЯ, потому что «нога быстро растёт».

Тогда я тихонько начала нашептывать про сапожки со шпорами тётям:
сестре папы тёте Зое, которая работала машинисткой в Министерстве, и доброй-
предоброй тёте Гале, которая работала медсестрой на «скорой помощи». Но они
тоже хвалили мои новые чёрные резиновые сапоги и говорили: «Давай мы тебе,
Марин, на день рождения подарим новые сапожки!»

А день-то рожденья мне теперь до следующего августа ждать!!!

Вот и осень кончилась золотая… Листья облетели.

А мы с папой и мамой вдруг переехали из дома дедушки в отдельную
квартиру. Теперь мы жили в самом центре города, в деревянном двухэтажном
доме на Первомайской улице, где вовсю строились новые пятиэтажные дома из
белого кирпича, где земля под ногами была разрыта, перебучена, перемешана с
песком и кирпичом, с обломками досок и проводами…

Мы жили за средним окошком на первом этаже, в длинной комнате, и у
нас было во всю стену окно с форточкой вверху! С такой огромной, что при
желании можно было в неё вылезать целиком прямо на улицу! И в этом доме
было полно старух и мальчишек.

По воскресеньям я тащила папу и маму в обувной магазин: он теперь
был в соседнем квартале! – «смотреть» сапоги со шпорами…

Но прошла зима, а моего размера так и не было. Ещё интереснее было
то, что большой палец у меня на правой ноге стал предательски упираться в
сапоге, и даже временами его приходилось немного поджимать…

– Ну, вот, – сказал однажды мама, глядя на мои ноги. – Опять у тебя
палец упирается…

Папа, бродивший в это время вдоль обувных полок, грустно спросил,
приставив руку к ремню:

– Хотел бы я знать, куда ж ты так растёшь, дочь!?..

Я посмотрела на них снизу вверх, сидя на скамеечке для примерки
обуви, и поняла, что теперь сапожек со шпорами мне никогда не то что не
купят, но даже примерить не дадут. И теперь все следующие сапоги мои –
всегда!!! – будут чёрные, некрасивые, «тупорылые», как у мальчишек, и как у
взрослых тёток, – и всё только потому… потому только (!!!), что большого
размера цветных красивых сапожек со шпорами в нашей Родине – нигде – «не
делают»!

А мои ноги всё растут и растут, – не знай, куда…

И я заревела! Так безутешно, что продавщицы все сбежались защищать
меня, думали, что меня родители бьют. Покупатели, озираясь, перестали
примерять туфли и сапоги и гурьбой стали выходить из отдела. А мама с папой
от бесполезных утешений уже точно готовы были побить меня за то, что я их
позорю в людном месте.

– Хватит!!! Имей совесть! Кончай капризничать!!! – рявкнул папа.

– А то всю жизнь будешь в чёрных сапогах ходить! – пригрозила
мама, вытаскивая меня, мокрую от слёз и красную от обиды, из магазина «за
шкирку» и, наверно, отчасти боясь, что я её покусаю, или упаду от горя
головой об асфальт.

На улице она схватила меня в охапку, прижала к себе и начала
укачивать, как в детстве, приговаривая: «Ш-ш-ш… Всё-всё-всё… Всё, кутя,
успокойся, девочка моя…» Я замолчала, но слёзы градом катились по щекам, и
меня всю трясло. Я не могла смотреть на них, потому что было стыдно, и я
спрятала лицо в мамины пушистые волосы и обняла её за шею.

– Лариса! Не сюсюкай с ней! Она взрослый хитрый ребёнок, поставь её
на ноги, и пусть сама идёт домой, своими ногами! – взревел отец и с
раздражением сунул мне в руки золотой чемодан с Буратино и Черепахой,
который в магазине держал, пока я примеряла обувь.

Мы быстро пошли домой по мокрой улице. Уже начинало темнеть. На
Первомайской по траншеям были перекинуты мостки, и надо было не реветь, а
смотреть под ноги, чтобы не потеряться в какой-нибудь щели. Мы шли почти
бегом. Мама вела меня за руку, другой рукой я несла золотой чемоданчик и
сопела себе под нос расстроенно и разочарованно: «Папа… папа… па-па…», –
вдруг запнулась и брякнула: «Попа…»

Как отец услышал это последнее слово? – Его как всколтыбанило! Ка-
ак он разозлился на меня: «Это я – «попа»?! Ах, ты, козявка!!! Ах, ты…» – И
тут он вырвал у меня из руки золотой чемоданчик с Буратино и швырнул его,
не глядя, в темноту, в разрытые траншеи…

Я выпустила мамину руку и застыла, как деревце на ветру.

Там, впереди, не было видно ничего… и только слышно было, как
шумит дождь по деревянным мосткам, по кирпичам, торчащим из земли… Там –
мое зеркальце, мой самый прекрасный на свете Буратино, мой блестящий, как
солнышко, золотой чемоданчик… – они там одни, в грязи, в могильной
бездне…

– Ты что сделал-то? – спросила мама.

– Найдём завтра… – пробурчал отец.

Но назавтра надо было с утра всем бежать на работу. А вечером меня
прямо из садика увезли на скорой помощи в больницу с воспалением
лёгких…

Татьяна Васильевна, наша классная руководительница, показала нам, как надо слегка поворачивать при письме руку и ритмично нажимать на перо, чтобы оно не рвало бумагу и не ляпало чернилами во все стороны. Это ощущение правильности и чистоты наполняло всю нашу школу с высокими белыми классами, высокими двустворчатыми дверьми, мягким белым мелом и чисто вымытыми чёрными деревянными досками.

Сидеть в школе было очень весело. Мы делали зарядку на каждом уроке для рук, для глазок, вертели головой и даже прыгали. А ещё у нас было два урока физкультуры, на которые мне специально родители купили толстые овечьи носки и спортивные кеды.

– Сидеть, прижав пятую точку к парте, – это великий труд! – провожая меня в школу, говорил папа. – Но ноги тоже надо правильно одевать, чтобы не испортить смолоду!

– Пап, а что такое «пятая точка»? – поинтересовалась я.

– Ну, это то место на теле, на котором удобно сидеть. Но больно падать, – сказал многозначительно папа. – Сидеть на «пятой точке» – значит терпеливо овладевать знанием жизни!

Мы изо всех сил старались сидеть на уроках на этой самой «пятой точке». Но временами жалко было, что на партах нет маленьких подушечек, как у пианистов на стуле: «пятая точка» очень уставала…

На переменах мы с Таней Владимировой и Лидой Голомидовой, расправив крылышки наших новых чёрных фартучков, бегали по коридору и даже заглядывали на второй этаж, где учились старшие классы – третий, четвертый и пятый.

Однажды, хорошо покушав на большой перемене, мы затеяли весёлую беготню по «парадной» лестнице между этажами. Дежурные строго предупредили нас раз, два, а на третий взяли под руки и повели к классной руководительнице: «жаловаться». Я испугалась такого поворота дела, вырвалась от них, побежала по коридору, по лестнице на второй этаж и, как Тарзан, легко на руках повисла на чугунных подпорках перил, болтая ножками в воздухе… При этом я показывала дежурным язык и требовала, чтобы моя любимая учительница Татьяна Васильевна ни за что ничего не узнала о моём плохом поведении на перемене, иначе я никогда отсюда не слезу!

– Как тебе не стыдно?! – спросили меня дежурные и попробовали снять с перил. Но в этот момент из учительской на первом этаже, прямо напротив лестницы, вышла наша «завуч» и как закричит:

– Не трогайте её!!! А если она упадёт и разобьётся, кто за это будет отвечать?!

– Да! – сказала я дежурным, дрыгая ногами. – Надо будет, сама слезу!

– Да как же она слезет?! Сами подумайте: здесь высота пролёта – четыре метра, а в девочке ростику – метр с вершком! – кричит «классная» дежурных со второго этажа завучу вниз.

Тут звонок на урок прозвенел. У нас арифметика началась…

Но никто на урок не идёт, наоборот, народ внизу прибывает.

Мне никто никогда не говорил, что я «с вершком»… Наоборот, все радовались: «Ой, как выросла!» А дедушка в доме на Луговой каждый год отмечает на дверном косяке зарубкой, как я расту!

После таких обидных слов «училки» мне как-то обидно стало висеть «вершком» на глазах у всей школы.

И я решила всё это закончить и красиво подтянуться на руках.

Но руки устали и не слушались.

Эх, надо было подтягиваться пораньше чуть-чуть. Как я теперь слезу?.. Тут я задумалась: прыгать-то действительно высоко, почти три метра. А внизу – каменная лестница. При желании можно расшибиться в лепёшку или сломать что-нибудь…

– Пожарных вызывать? – спросила прибежавшая медсестра.

– Зачем? Щас маты постелем, – бодро сказал учитель физкультуры.

– Какие маты?! Где вы их на лестнице положите?! – прошипела завуч.

Тогда физрук взбежал на второй этаж и исчез из поля моего зрения.

Я услышала его голос где-то высоко над моими затёкшими руками:

– Ученица первого «А» класса Копылова, я ваш учитель физкультуры, я стою наверху от вас на лестничном пролёте, а вы сейчас отпустите руки и перехватитесь за мои! – и он схватил меня за запястья…

А потом – под мышки!!!

Я завизжала от ужаса и от щекотки:

– Не-ет!!! Уберите свои руки!

И как же я успею перехватиться – одновременно, затёкшими руками?! Прямо дурак какой-то… Но он не наш физрук, наш в больнице пока, обещали, что скоро вернется, тогда этот опять уйдёт в соседнюю школу.

Не успела я об этом подумать, а меня схватили за локти зачем-то ещё одни руки. Тут я ещё больше испугалась и завизжала несвоим голосом:

– Не трогайте меня!!! Так я быстрее упаду!!!

Внизу уже подтаскивали тяжёлые кожаные маты из спортзала и клали друг на друга у входа на лестницу. Но их было всего три…

– Ну, это как мёртвому припарки… – пошутил физрук. – Остальные в переобшивку отдали. Но тут ведь прыгать уже совсем не страшно?! Э-эх! Прыгай, девочка! – скомандовал он мне – уже снизу.

– Боюсь… – заревела я.

– Копылова! Хватит сырость разводить! Прыгайте и идите на урок! – плакала шёпотом завуч. – А то сейчас директор школы придёт, и нам всем из-за Вас влетит…

– Полотнище бы какое-нибудь покрепче натянуть… – предложил физрук.

– Только знамя дружины: там всё-таки натуральный шёлк… – робко предложила старшая пионервожатая, Галина Ниловна.

– Вы с ума сошли!? – изумилась завуч. – Ему сто лет в обед!

– А что? В прежние-то времена ткани были натуральнее, прочнее, чем теперь. Может, и выдержит… – прикинул физрук.

– Несите… – обречённо выдохнула завуч.

Послышались беспорядочные звуки барабанов и горнов. И подо мною далеко внизу выплыло растянутое наше пионерское бахромистое алое знамя с вышитой на нём пятиконечной пионерской звездой и профилем Владимира Ильича Ленина…

Я почему-то подумала, что вот и у звёздочки – тоже, как у человечка, пять «вершин». А где у нее «пятая точка», – если в ней голова Ленина растёт сразу из ног?..

– Прыгай! Не бойся, мы будем крепко держать! – крикнул физрук.

Знамя натянулось, как стол в кабинете у директора.

– Нет! Я на Ленина ногами – не могу! И руки не разжимаются!.. Ой! Снимите меня как-нибудь по-другому! Я упаду сейчас! – жалобно простонала я.

И тут внизу появился высоченный человек в светло-сером «с иголочки» костюме с шёлковым галстуком, с совершенно белой седой головой и красивыми крупными губами. «Степан Кондратьевич идёт… Директор!..» – прокатился шёпот по коридору.

Весь шум сразу смолк. Завуч закрыла лицо руками …

Знамя моментально приняло вертикальное положение.

Все расступились.

Этот седой высокий человек влез на маты, серьёзно посмотрел мне в глаза своими лучистыми серыми глазами и протянул ко мне руки. Они не доставали мне даже до носков туфель, но я слышала, как он сказал тихо, только мне: «Я тебя обязательно поймаю, – и добавил с улыбкой, – но не съем».

Я засмеялась, волна тепла пошла по всему телу, мои пальцы сами собой разжались, – я полетела вниз, прямо к нему в руки.

Одновременно со мной упала в обморок завуч, но ей повезло меньше: она сильно ударилась головой о деревянный пол и месяц пролежала с сотрясением мозга.

Моя мама наподдавала мне дома авоськой с кожаными ручками по «пятой точке» в воспитательных целях. А потом ругалась с папой из-за того, что «воспитательный процесс» висит только на ней.

Папа хлопнул дверью и пошёл в магазин.

А я пошла во двор. Тренироваться в прыжках с сараев в опилки.