– А ты, вот, не подсматривай, братец, не подсматривай! Грех.

– Так точно, барин. Грех большой! – со значением протянул Серафим.

Змей подколодный.

Барин медленно повернулся. Серафим внутренне дрогнул («А коли врежет, гигант эдакий?»), но вида не подал.

– Грех мешать в делах старому человеку, – произнёс граф каким-то не своим, дребезжащим голосом.

Кто ему поверит. Всех нас переживёт.

– Готово! – воскликнули их сиятельство. – С Богом!

Надели коньки и заскользили по глади. И запели приятным баритоном, выписывая длинными ногами причудливые кренделя. «Дольче миа» – только и разобрал Серафим, не большой знаток рулад.

Слуга ещё раз посмотрел на пруд и перекрестился.

Серафим был человеком новым.

*

«Ну, как не примет без рекомендательного письма? – думал Пётр Фомич Толобасов, вылезая из тарантаса. – Чудак. Возможно, нелюдим. В летах почтенных. Нет, не примет генерал! Не покажет свои speciosa miracula» ((лат.) – «блистательные чудеса»).

Угадал.

Серафим замахал руками на незнакомого молодого барина:

– Не велено принимать: заняты-с!

Пётр несколько смущённо отвёл взгляд на крыльцо двухэтажного дома. С окна нижнего этажа на него глянула каменная маска – и подмигнула. (Бред какой-то).

– К полудню освободятся! – смилостивился слуга.

Господин Толобасов повеселел: никак, через час его впустят в заветное обиталище.

Обиталище было странноватым. Обойдя вокруг всего здания, Пётр, глазастый молодой человек, не мог не обнаружить, что маска на северном фасаде здания – как раз в сторону Санкт-Питербурха, равно как и маска на западном – прямо в сторону Москвы – пренагло высовывают свои каменные языки.

Дерзит колдун.

Петруша задрал голову: вот она, знаменитая брюсова Обсерватория! Длинные зеркальные трубы на открытой северной лоджии блеснули в июльском солнце. Не там ли хозяин?

Между тем некая осанистая деревенская молодка, что подошла к дому со стороны Вори, осуждающе разглядывала барича: «Поди, не приняли плюгавенького! По суете приехал. Пророчеств хочет, как же!».

Пётр Фомич уловил её надменный взгляд. Распущены здешние холопы. Непорядок.

– Скажи-ка, любезная, правду ль в Москве говорят, что барин ваш – колдун?

«Ха! Вот ещё! Рази ж он похож на колдуна? Наш-то деревенский Прохор, который коров и овёс портить горазд, рази ж сподобен такое делать: мертвяков перерубленных оживлять, иль, там, пруд морозить?! А дракон ихний, а живая и мёртвая вода…», – молодка передёрнула круглыми плечами и сказала лишь одно слово. Непонятное:

– Числят.

Пётр Фомич напрягся:

– Что числить изволят?

– Науки все знают. Книг бессчётно… Струменты всякие понавезли. Звёзды смотрят. Стёкла делают. Плавят… Пруд морозят.

– П-пруд? – не понял Толобасов.

– Ну, когда на коньки их сиятельству хочется, – объяснила непонятливому баба. – Коньки любят страсть как. Ну, и делають себе лёд.

– И… и летом?

– Что ж, и летом-с.

– И вы… ты сама видела?

Баба высморкалась презрительно.

– А потом что лёд? – не унимался Петруша. – Когда накатаются?

– Потом лёд рубим и домой несём. На уху.

Какой-то бестолковый.

– Варим уху из карасей, что в глыбь не ушли и поморозились! – громко объяснила она.

– А! Да-да.

Ну, дошло, слава Богу.

– Учёный он человек, наш енарал. Где ж колдуну с ним тягаться!

И закончила разговор и повернулась, чтоб уйти.

– Погоди, красавица! А про подземелья – это правда?

Красавица развернула мощный торс и снисходительно ответила:

– Да тут все перерыто спокон веку. И к Бирлюковскому монастырю ход идёт, и к этому, мусону господину Хераскову, в Гребнево.

Мусоны. Что ли не понятно?

*

– Господин Невтон, умнейший из людей, научил меня делать телескопы с отражателями. В бытность мою в Англии…, – старик повернулся на скрип двери. Там обозначился человек средних лет в зеленом кафтане. Низ правого рукава его, как тотчас заметил Петруша, был сожжен кислотой.

Ага.

Граф улыбнулся ласково:

– Да, да, помню, голубчик.

Человек исчез молча, как и появился.

Яков Вилимович продолжил неспешно:

– Астролябия моя, старушка, заржавленная, яко сам я… Да что там опять?

Петру не удалось из кресла разглядеть на сей раз, кто там возник в дверях.

«А правда ль, что Вы, Ваше сиятельство, – прямой потомок древних шотландских королей?» – чуть не брякнул вопрос Петруша. Но сдержался. Спросил не про шотландцев, а про царя Петра Алексеича.

– Славно рубались! – ответствовал Брюс. И почему-то хихикнул. Несолидно для Cподвижника.

Отставной президент Берг– и Мануфактурколлегий, основатель первой Российской Академии наук, видный масон, маг и чернокнижник Яков Вилимович дёрнул левой щекой – кривовато усмехнулся:

– Кусается, чертяка!

Петруша аж вздрогнул – сбоку колыхнулась тяжелая занавесь. Соратник Петра Великого, сенатор и сухаревский колдун снизошел – пояснил юному гостю:

– Покусывает нежно лодыжки, ревнует меня, обратить внимание хочет. Скучает, дурашка. – И уже туда, под стол: – Кыш, окаянный! Пшёл, пшёл!

Когти обиженно застучали по мрамору. Зашелестел невидимый хвост: тш-ш.

«А у Разумовских борзой кобель чуть не в постелях спит», – вспомнил Пётр Фомич. И насупился неодобрительно.

Хозяин понял этот упрек по-своему.

– Так новые карты неба посмотреть желаете? Или расчётные таблицы?.. В плавильню не поведу, не обессудьте.

Алхимик, понимаешь. Розенкрейцер. Тамплиер. Обойдусь без ваших плавилен.

Петруша был самолюбив.

– …А голову мою так и не найдут, – сказал вдруг Яков Вилимович задумчиво. Не без грусти.

Занятный старичок генерал-фельдмаршал.

– Камзол в Исторический музей снесут (то, что он него останется), а череп затеряется у Гервасия. У господина Герасимова, – поправился чернокнижник.

И постучал костлявым пальцем по столу.

«Тш-ш» раздалось из соседней залы.

Борзой Дурашка шел кусать стариковы лодыжки.

Пётр Фомич порывисто поднялся:

– Не смею дольше задерживать Ваше сиятельство!

– Про Евфросинью что ж не решился спросить? – хитро сощурился старикан.

Ну, голова!

Голова, ещё не потерянная, кивнула понимающе:

– И про Пророчества чаял узнать, господин мой, а? Кои в Календаре якобы тайно обозначены. Так ведь?

– Так, – признался Петруша.

– В пророчествах толку мало, милейший. Пока не грянет гром, никто и не перекрестится. Все задним умом крепки… Неблагодарное занятие – писать про Концы Света. Я от сих дел отошёл. Yana est sapientia nostra (лат. – «Тщетна наша мудрость»), – маг отвернулся, зевнув.

«Не доверяет», – понял Петр. И всерьёз засобирался.

– Карла Вас проводит до тарантаса, сударь, – молвил хитрый сенатор, чудодей и Сподвижник. И сказал снова: – Не обессудьте, отец мой, недосуг мне нынче: Никодим заждался в Лаборатории. Балуюсь я, грешный! – (с виноватой улыбкой). И вдруг лукаво: – Евфросинье в пятницу, день Фриды, подарок сделайте – букет и стих любезный.

«Да уж и сам догадаюсь, Ваше сиятельство», – подумал Пётр Фомич Толобасов, самолюбивый человек.

– Не серчайте на старика, – дотронулся до его руки граф. – Valete et plaudite (лат. – «Прощайте и похлопайте». — Традиционная фраза римских артистов зрителям в конце представления).

Петруша вздохнул.

Карла уже ждал в дверях.

*

– Старейшая из сохранившихся каменных усадеб Подмосковья… Много раз горела, как и предсказывал хозяин…

– Мама, а чего он кусается? За ногу схватил. У, дракон!

– Не отвлекайся, пошли! Оставь дракона в покое.

(Занятая фотоаппаратом, мама не оглянулась).

Тш-ш. По гравию.