Гольдин Костя, 15 лет, 680 школа

Жил-был на свете один мужик с женой (впрочем, люди говорят, и сейчас живёт). Беда с ним – страшный был лентяй, целый день на печке или на завалинке валялся, и всё мечтал: вот кабы был у него сынок, уж он бы с ним в бирюльки забавлялся-тешился; а подрос бы сынок, стал бы добрым молодцем, посиживал бы он с ним на крылечке, махорочку покуривал да задушевные разговоры вел о жизни, о любви, что и мужицкие сердца не обхаживает, и много о чём ещё.

Но, по счастью, детей у него не было. Почему по счастью? От голода бы они не померли: жена его за десятерых работала и в поле, и в огороде, и в избе, перебились бы как-нибудь. Но будь у него сынок, чему бы он научился от отца – лени да безделью! Бог знает, кому детей давать, а кому – нет.

Вот однажды поехала жена вместо мужа на ярмарку – он и это не мог, – а ему приказала коровёнку единственную кормить. Воротилась через три дня – глядь, а коровенка от голода подохла. Кинулась она на мужа и ну его худыми словами ругать и колотить. Колотила, колотила, запыхалась наконец, села, обхватила голову руками и ну выть да причитать:
– 0-о-ой долюшка ты моя разнесчастная, достался мне мужик-лежебок, препертень этакий, чтоб его! Что уж там коровёнке травки подбросить охапку – велик труд – и то лень ему! Байбак этакий!

И опять на мужа накинулась: – Ах ты тать, разбойник, кровопийца такой-сякой! Лишил ты нас единственной кормилицы! Уходи ты, изверг, с глаз моих долой, чтоб в жизни я тебя больше не видела! Вон из избы моей, хватит хлеб мой есть!

Уж он и молил её, и в ножки падал, и клялся-божился:
– Теперь, жена, сиди дома на печи либо гуляй с соседками – всё сам делать буду.

Не поверила она ему, так и выгнала – серьёзная была, раз скажет, так тому и быть.

Пошёл он, бездомный, милостыню собирать, да не дают ему – видят, мужик здоровый, крепкий – пускай работает. А работать он непривычный. Однако ж, мужик он был неглупый. Подумал, подумал, что делать, да и придумал. Пошёл он к барину в работники наниматься. Пришёл, доложился; барин смотрит – мужик ничего себе: силенки, поди, есть. Зовёт его барин в горницу, сажает за стол, да велит лакею подать еды всякой, и закусок всяких, и вин заморских, и уж чего там только не было. А с краешку – каши, мяса простого грубого, огурцов солёных, квасу да рюмку водки.

– Давай, – говорит барин, – мужик, покажи свою силушку в еде.

Мужик принялся есть. Барин берёт понемногу того, сего, сёмги там всякой, осетра, арбуз – мужик съел всю кашу и, не переводя дух, принялся за говядину. Барин пьёт херес, а мужик квас. Под конец опрокинул мужик рюмку водки, закусил огурцами, утёр рот, поднялся и отвесил барину низкий поклон.

– Да, – говорит барин, – вижу я, силён ты в еде; говорят же, как ешь, так и работаешь. Завтра отправляйся в поле, работать.

– Стой, барин, – говорит мужик, – мы ведь ещё о плате не договорились.

– А сколько же ты желаешь?

– А вот, барин, сколько наработаю, да ещё полстолька, да ещё четверть столька и желаю.

– Полно шутить, мужик, говори настоящую плату.

– А вот сколько назвал, барин, столько и желаю. За меньшее работать не буду.

– Ах ты, дурак! Насмехаться надо мной вздумал! Поди прочь с моего двора и никогда боле не показывайся! Шиш с маслом получишь ты, а не работу.

Барин велел лакею прогнать мужика вон. Однако мужик и сам, приняв гордый вид, ушёл; а выйдя за ворота усмехнулся, подмигнул сам себе и пошёл к другому барину.

Есть-то надо!

* * *

Перед попом стоял огромный мужик с густой всклокоченной бородой. На верёвке он держал маленькую собаку.

– Ты что, хочешь продать её мне?

Мужик что-то замычал, и, выпучив глаза, отрицательно покачал головой.

– Отдать, что ли, решил?

Мужик наклонил голову немного набок, постоял так минуты полторы, будто прислушиваясь, а потом стал махать перед своим лицом правой рукой.

Мужик приблизился к попу почти вплотную, и тот учуял необычайно крепкий сивушный дух. Мужик стал тыкать концом верёвки в толстое поповское брюхо. Тогда поп показал пальцем на собаку, начавшую жалобно скулить, а потом на свой живот. Мужик радостно закивал. Поп взял у него верёвку, и тот, широко улыбаясь, повернулся, чтобы уйти, но собака перешла на визг и бросилась к мужику. Он нагнулся, погладил её по спине, и из глаз его выкатились две огромные слезы. Потом он, покачиваясь, ушёл. Собака завизжала ещё истошнее, но мужик уже не оборачивался.

– Хорошо Герасиму, – сказал сам себе поп, – глухой он, повернулся – и не слышит, и не ведает тоски Мумушкиной.

Он вздохнул и потащил упиравшуюся собаку в дом. В сенях он снял с собаки верёвку, и та немедленно забилась в дальний угол.

. . .

Три дня лежала собака в тёмном углу в сенях, а на четвёртый день на брюхе приползла к попу в горницу. Она жалобно скулила, и её умоляющие глаза смотрели прямо в его круглое румяное лицо.

– Понимаю, сердечная, как тебе плохо, да что поделаешь? Привыкай теперь жить у меня.

Он нежно потрепал её по шее. Собака слабо завиляла хвостом.

– На, поешь, родная, – он дал ей кашу с костью.

Собака нерешительно подошла к миске, посмотрела на кашу, потом на попа, потом опять на кашу и стала есть.

. . .

Два месяца уже жила собака у попа и сильно привыкла к нему. Но грянул гром.

Однажды в разговенье, придя домой, поп зашёл в кладовку, чтобы захватить на кухню славный телячий окорок, припасённый именно к этому дню. Каково же было его изумление, когда он увидел, что собака, к которой он так привязался, и которая привязалась к нему, уже расправилась не только с окороком, но и почти со всеми запасами. Он пошёл во двор, и, ни слова не говоря, убил собаку лопатой. Потом той же лопатой он выкопал в саду ей могилу, трясущимися руками опустил туда маленькое, ещё тёплое тело, а сверху заложил дощечкой, где нацарапал: «Боже, прости тварь глупую и меня грешного» и пошёл заливать горе водкой, которую собака не тронула.

. . .

За много верст, в жалкой лачуге своей беззвучно трясся Герасим. По лицу его катились крупные слёзы.

. . .

«Судьба», – сказала вдруг барыня лакею, подававшему ей умываться.