Толька потерял десять рублей.

Мама велела ему купить в хозяйственном магазине пять лампочек по шестьдесят ватт. И рубль ещё должен был остаться. И вот – ни ламп, ни сдачи…

Мы сидели у меня на кухне, жевали соломку и обсуждали, как могут потеряться десять рублей. Вот, скажем, как монета может затеряться – это мы все себе хорошо представляем. Монета может укатиться, закатиться, провалиться. Любая. И даже юбилейная. А вот как десятка бумажная? Ведь это всё-таки денежная бумажка. Мы решили, что десятка может прилипнуть к чужой подмётке и уйти. Может прилепиться к прилавку и остаться. Может свернуться в трубочку, а потом ветром её затащит за какую-нибудь урну.

В конце концов, решили мы ждать моего папу, чтобы посоветоваться, как быть. Потому что Тольке без десятки лучше домой не приходить.

И вот, пока мы с Борькой спорили, может ли десятка с полу залезть в урну, Толька смотрел в окно. Он молчал. Ведь он уже где только не искал свою десятку.

А Вадька ходил по кухне и ворчал:

– Потерялась и – потерялась. Сколько можно об этом говорить. Может, завтра кто-нибудь из нас две десятки найдёт. Отдадим Тольке, и всё будет хорошо. Плохо, что ли, лишнюю десятку получить…

И вдруг он:

– Ля-ля-ля-ля! Го! Го! – прокашлялся в кулак и опять: – Тира-тира-тира! Туру-руру-руру! Ра-ра-ра! Конечно, – говорит, – плохо, что Толька потерял десятку. Из-за этой потери мы все очень расстроенные. Так что давайте-ка я вас немного отвлеку. Спою вам что-нибудь.

Дело в том, что Вадька уже восемь дней ходит в кружок пения. Говорит, что там, в кружке, из него вырастят солиста-вокалиста. Говорит, что там, в кружке, у него откопали и слух, и голос кой-какой. Понятное дело, можно откопать, если человек с утра до вечера мурлычет себе что-то под нос. Когда он узнал, что из него может получиться солист-вокалист, он перестал мурлыкать и стал во всё горло руруркать и рараракать.

– Ри-ра-ра-ра! – протарахтел Вадька. – Кажется я сегодня в голосе. – Ого-го-го!

Борька поморщился от Вадькиных звуков и сказал:

– Давай уж что-нибудь повеселее.

– Можно было бы спеть «Блоху» композитора Мусоргского, но это вам не понравится, – говорит солист-вокалист. – Ничего вы в ней не поймёте. – Вадька вдруг заорал: – «Жила-была Блоха – ха–ха–ха–ха!..»

Он так страшно и неожиданно захохотал, что Борька подпрыгнул на стуле, у меня причёска дыбом стала, а бедный Толька икать начал.

– Ты это… Ты уж какую-нибудь песню давай, – сказал Борька.

– Ну, песню, – скривился Вадька. – Арию бы… Жаль вот, ни одной не знаю от начала и до конца. Так, кусочки. Лучше я вам исполню романс.

– Валяй. Спой романс.

– И не «валяй», – обиделся Вадька, – и не «спой», а исполни.

Вадька просунул руку между пуговиц рубашки. Отставил одну ногу, топнул ею. Дёрнул головой. Хмуро на нас посмотрел. Мол, перед такими балбесами и растеряхами приходится сложнейшие романсы исполнять.

– Кхэ! Кха! – откашлялся и начал: – Выхожу-у оди-ин я на подмогу, сквозь туман та-ра-ра-ра блестит…

Мы с Борькой – ничего, спокойно слушаем. А у Тольки почему-то потекли слёзы по щекам. Стоит, хлюпает носом.

Вадька, как увидел, что Толька прослезился, так и уставился в его мокрое лицо. Поёт дальше. Здорово так. Голос его потащился куда-то высоко на гору и вдруг рухнул вниз, оборвался.

Он закашлялся. Говорит:

– Высоко взял. Надо на октаву ниже. Го-го-го! – вот так. Эх, кто бы мне сейчас камертоном ноту «ля» дал. Я бы подстроился.

Мы бы рады были дать Вадьке ноту «ля», но у нас лучше получилось бы дать ему по шее…

Мне показалось, что щёлкнула дверь. Выхожу из кухни, смотрю: папа пришёл с работы. Стоит, уши руками зажал.

– Это кто там колотится, как козёл об ясли? – тихо спрашивает меня.

– Вадька, – говорю. – Он теперь серьёзно занимается пением.

– Во даёт! Ещё один Штоколов. От его вокала, того и гляди, цветы на подоконнике завянут. А по какому случаю сборище и этот концерт?

Я рассказал.

– Понятно, – сказал папа. – Позови-ка мне Тольку, а сам оставайся на кухне с ребятами. Ясно?

– Ясно.

Я вернулся на кухню.

Вадька исполнял романс. Борька смотрел ему в рот и слушал. Он так внимательно смотрел, так будто боялся, что у него зубы повыскакивают…

Я говорю Тольке шёпотом:

– Папа пришёл. Иди, он тебя зовёт.

Толька застеснялся, засопел, замахал рукой.

– Иди, – говорю ему, и подталкиваю в спину.

Вадька перестал петь. Набросился на меня:

– Ты чего его выпроваживаешь? Он же слушает!

– Никуда я его не выпроваживаю. Сейчас придёт, – говорю.

Борька, было похоже, понял в чём дело.

– Ну что ты завёлся, Вадька? Спой-ка лучше ещё разок свой романс.

Вадька так и остался стоять с открытым ртом.

– Тебе нравится? – спрашивает.

Тут в кухню вошли папа и Толька. Совсем недавно Толька был такой несчастный, а тут стоит улыбается.

– Вадик, – сказал папа, – а ты не мог бы спеть ещё раз? Для меня.

– Для вас?.. – Вадька замялся. – У меня ещё плохо получается.

– Ну, пожалуйста… – папа достал из пакета соломку. Откусил кончик. – Внимание, – лицо у папы стало серьёзным. Он посмотрел на Вадьку. – Маэстро, вы готовы?

Вадька чуть покраснел. Но руку засунул между пуговиц рубашки ещё глубже. Отставил ногу, топнул и говорит:

– Готов.

– Попрошу с первого такта. И–и… – папа взмахнул дирижёрской палочкой из соломки.

– Выхожу-у оди-ин я на природу-у-у… – заголосил Вадька.

Папа постучал соломкой по чайнику.

– Стоп, стоп, стоп!.. Маэстро, про какую природу вы поёте? У поэта сказано: «Выхожу один я на дорогу…» На дорогу. Понятно?

Вадька кивнул.

– Начнём снова. И–и… – папа взмахнул соломкой.

– Выхожу один я на доро-огу-у. Сквозь туман та-ра-ра-ра-ра-ра…

– Стоп! Маэстро, у поэта, между прочим, сквозь туман кремнистый путь блестит, а не та-ра-ра-ра….

Вадька замолчал. Стал красный, как пожарная машина. Насупился.

– Я ещё не как следует выучил. А вообще, я домой пойду, – и направился к двери.

Папа нам говорит:

– Проводите его. Он сейчас очень расстроен и нуждается в дружеском сочувствии.

Догнали Вадьку. Спускаемся по лестнице. Он молчит.

– Никакой из меня вокалист не получится, – вздохнул, наконец.

– Это почему же? – говорю. – Главное желание и способности.

– А ещё тренироваться надо всё время, – сказал Борька.

– Да какие способности, – махнул рукой Вадька. – Я ведь в хоре пою. И то только припевы. А Витька Кочерыжкин, солист наш, смеётся. Говорит: «Тебе, Вадька, медведь на ухо наступил».

– Да не слушай ты своего Кочерыжкина! Врёт он! Вспомни: ты когда запел, так у Тольки даже слёзы потекли от твоего пения. А ведь ему не до того было.

– Это он из-за десятки.

– Может, и из-за десятки, – говорит Толька. – Да и романс ты пел грустный. До сих пор не очень-то весело, хоть и десятка нашлась.

– Как нашлась?! – остановился Вадька. – Пока я пел?

– Ну да.

– В кармане?

– Нет, на улице. У хозяйственного магазина, на ступеньке.

– Значит, нашлась! – обрадовался Вадька. – Как же она нашлась – ничего не понимаю?!

– Вовкин папа нашёл. Он как раз мимо шёл. С автобуса. И увидел.

– Вот это здорово! – совсем повеселел Вадька.

– Конечно! – сказал Борька. – Теперь Тольке дома не влетит.

– Ещё бы! – говорю. – Теперь-то не за что.

И мы пошли в хозяйственный магазин. Купили лампочки и сложили их в Толькину сумку.

Вадька ещё раз проверил Толькины карманы. В самый надёжный – с молнией – он положил сдачу. Положил и пропел:

– Та-ра-ра, смотри не потеряй!..

А когда же я расту?

Вот я встал,
кота погладил,
вот – я шлёпнулся
на льду.
Вот – болею,
ем оладьи…
А когда же я
расту?

Самолет

Как же стал он
Самолётом?!
Может, был сперва
птенцом?..
Может, даже
желторотым...
Может, вырос он
потом?!

Лужа

Хорошо живётся
Луже,
если летний дождь
идёт.	
А Зима придёт –
от стужи
Лужа спрячется	
под лёд.

Мать бредёт
неторопливо,
а сынок –
летит вперёд!
И коротенькая
грива
от него
не отстаёт.

Машины мчатся, люди идут, размахивают сумками, портфелями, и вдруг… лошадь едет. По нашей улице – живая настоящая лошадь! Вся коричневая и с гривой! Хвостом машет, гривой кивает, и дорога под ногами у неё цокает. Такой приятный звук. Сразу слышно – живая лошадь едет. А на ней дядька. Она его везёт, а он сидит и управляет. Они медленно едут. Я подбежал к ним. Иду рядом и на лошадь смотрю. Как она головой кивает и фыркает. Я шёл, шёл и нечаянно спросил:

– Дядя, это лошадь?

А дядька сердито так по сторонам смотрит, меня не замечает. Может, я ему управлять мешаю?

– Лошадь, да? – опять спрашиваю.

– Лошадь… Конь это – понятно тебе?!

– Понятно, – говорю, – а он хлеб ест?

– А ты?! – разозлился дядька.

– Ем. Только я больше с мясом люблю.

– Ну, и он ест. Ступай своей дорогой.

– Эх, жаль!.. – говорю. – Я бы ему хлеба из дома принёс, если бы знал. Может, подождёте? Я быстро сбегаю. И конь пока отдохнёт…

– Ты чего к нам привязался, а?! Вот репей… Чего тебе надо?!

– Мне бы на коня посмотреть. Ведь он живой и настоящий. Я теперь когда ещё такого увижу – может, и не увижу.

– Сказал бы сразу: прокатиться охота…

– Не-ет, ему и так тяжело, раз вы на нём сидите. Мне бы потрогать…

– Вот оно что, – сказал дядька совсем другим голосом. – А ну-ка, иди сюда.

Я подошёл. Дядька нагнулся и схватил меня за рубашку на спине. Я и опомниться не успел: сижу на коне, впереди дядьки.

– Мне тут некогда с тобой разговоры разговаривать. Поедем потихоньку, дорогой Коржика и потрогаешь, – сказал он.

– Коржик?! – удивился я. – Это его такое имя?!

– Угу.

– А вас как зовут?

– Ну, меня не так вкусно – меня Николаем.

– Дядя Николай, а Коржику не тяжело от нас двоих?

– А что ему? Это не телегу перегруженную тащить.

Я потрогал Коржикину гриву. Она вся была из толстых и очень длинных чёрных волос. Если бы Коржик захотел и помчался быстро, то грива бы развевалась.

А шея у Коржика мягкая и тёплая. Ему, наверно, приятно, когда его гладят.

– Ну, натрогался? – сказал дядя Николай.

– Нет ещё, – говорю.

– Ладно, хватит. Слезай, а нам дальше надо. – Он спустил меня на землю. – Ну, бывай!

– Я вас тут подожду, – говорю, – когда обратно поедете.

– О, брат! Мы не скоро.

– А куда вы?

– Да вот Коржика подковать надо. Через час только назад будем.

– А я успею домой за хлебом сбегать?

– Успеешь. Только ты уж лучше захвати сахара кускового.

Я помчался домой. Набрал сахара и хлеба. Выбегаю на улицу, а мне навстречу Вадька с Толькой.

– Ты что, на Северный полюс собрался?! – кричит Вадька.

– Нет, – говорю.

– Не ври! Я вижу: вон как хлебом запасся!

– Это для Коржика.

– Для какого ещё Коржика? – удивился Толька.

Тут я им всё и рассказал.

– Вовка! – говорит Вадька. – Ведь мы тоже можем взять для Коржика хлеб и сахар!

– Ведь это же лошадь, ведь ей же надо много! – обрадовался Толька.

– Правильно! – говорю. – Давайте! Только Коржик – это не лошадь, а конь.

И вот мы стоим с хлебом и сахаром. Мы стоим на нашей улице, смотрим, как мчатся машины и автобусы. И нам совсем не интересно, куда это они все едут. Ведь мы ждём Коржика и дядю Николая.

– Я его вперёд вас увижу – у меня зрение очень хорошее, – говорит Толька. – А ещё я длиннее всех.

– Сказал тоже… может, я вперёд. Я его узнаю за километр, – говорю.

Вадька толкнул меня:

– Чего спорите?! Вы лучше смотрите, а то с вашим зрением только прозеваем.

У меня в руке было два куска сахара. Мы так долго уже стояли, что сахар начал таять. И даже пальцы от этого стали липкие.

Мы и не заметили, как на нашей улице зажёгся свет. В небе появились звёзды, а Коржика всё не было.

– Что же это его нет? – сказал Вадька.

– Давайте съедим по одному кусочку сахара, ведь он всё равно тает, – предложил Толька.

Мы съели по кусочку сахара, а Коржика всё не было. И когда мы съели по пять кусочков, мы пошли домой.

Я уже совсем не думал про Коржика. Только во сне два раза его видел и разговаривал с ним и дядей Николаем про лошадиную жизнь.

И вот однажды прибегает ко мне Толька. Я дома был.

– Вовка! – кричит. – Ты здесь сидишь, а у магазина, может, Коржик стоит и ждёт, когда его угостят сахаром!

– Коржик?! Не может быть!

– Кто же ещё?! Забыл, что ли?! Бежим!

– Бежим!

Подбегаем к магазину.

– Коржик! Коржик! – закричал я, потому что увидел и сразу узнал его. Конечно, это был он – коричневый и с чёрной гривой. Только он стоял, смотрел в землю и будто не слышал, как я ему кричу. Может, он меня забыл? А может, он просто устал, потому что к нему была прицеплена телега на таких толстых резиновых колёсах? Конечно, он устал. Конечно, он меня узнал и тоже обрадовался, только про себя.

Мы стали угощать Коржика. Он брал у нас хлеб прямо с ладоней. И губы у него были такие мягкие и тёплые. А на нижней губе несколько жёстких волосков. От них моей ладошке становилось немного щекотно.

Толька прыгал от радости, что Коржик берёт у него хлеб и сахар и совсем не кусается.

– Глупый, – сказал я, – зачем же он будет кусаться, если ты его угощаешь как друга.

– Зачем, зачем… Вон у него какие зубы!

– Такими зубами, если хочешь знать, очень здорово пережёвывать пищу.

У нас кончился хлеб и сахар, и мы стали гладить Коржика по лицу. Коржик уткнулся мне прямо в шею. Я стоял и не шевелился. Я стоял и чувствовал, какой он весь тёплый и живой.

– Вовка, вы там шепчетесь, – сказал Толька, – а тут муха хочет укусить Коржика в глаз.

Я посмотрел – и правда. На длинной ресниченке Коржика, как на веточке, сидела муха. Толька стал изо всех сил дуть, чтобы её согнать. Муха испугалась ветра и улетела, а мы с Толькой стали смотреть Коржику в глаз. Он был большой и тёмный. Он был весь, как тёмная, глубокая вода. И ещё в Коржикином глазу мы увидели себя, как мы стоим рядом, и у Тольки – рот до ушей.

– Ну, чего уставились?! – услышали мы вдруг.

Это был не дядя Николай, а какой-то совсем незнакомый дядька.

– Муха хотела укусить Коржика в глаз, а мы её согнали. Вот, – сказал Толька.

– За муху спасибо, – дядька стал поправлять ремни на Коржике, – только мою лошадь зовут Пчёлка.

– Какая Пчёлка?! А где Коржик?!

– Не знаю, где ваш Коржик. Садитесь – прокачу.

– А она у вас подкована? – спрашиваю.

– А ты как думал. На неподкованной ездить – значит, лошадь не жалеть.

Но мы с Толькой не сели. Мы пошли домой.

– Эх… не Коржик оказался. А я-то думал…

– Ну и что, что не Коржик?! Пчёлка – тоже замечательная лошадь! – сказал Толька. – И как похожа на него – почти Коржик. Ведь правда?

– Правда…

– И чего ты расстраиваешься? Я вот с одной Пчёлкой подружился, а ты ещё и с Коржиком. Тут радоваться надо, что так повезло – сразу две лошади…

– Толян, как ты думаешь, может, дядя Николай работает с Коржиком в другом месте? Может, ещё и к нам приедут?..

– Конечно! Я как увижу – сразу тебе скажу.

– Интересно, дядя Николай подковал Коржика?

– А ты как думал?! На неподкованной ездить – значит, лошадь не жалеть. Сам же слыхал, – сказал Толька и положил руку мне на плечо.

Как же мы забыли про него?..

Вчера встречаем его маму Полину Андреевну.

– Не скучаете? – спрашивает.

– А чего нам? – говорю.

– А он скучает. Всё спрашивает: как там Вовка? Как Боря с Вадиком?

– Про нас спрашивает?! – удивился Борька.

– Про кого же ещё?.. – Полина Андреевна вздохнула, покачала головой. – Завтра воскресенье, – говорит, – вы отпроситесь у своих. Если разрешат, я вас свезу навестить его. У него не заразная болезнь, так и скажите дома. А уж он-то обрадуется…

– А мы что? Не обрадуемся, что ли? – сказал Борька. – Ещё, может, больше!

Мама, как услышала про Тольку, про больницу, сказала:
– Какие разговоры! Обязательно надо поехать! Стыд-то какой, что ты сам об этом не догадался! Ведь это же Толька! Ведь это же твой… – и тут она стала так меня распекать, так чихвостить.

Оказывается, я вот какой человек: живу себе страшно плохой и даже не догадываюсь об этом. И правда! Толька в больнице, а я живу припеваючи: по утрам пью молоко с оладушками, а по вечерам чай с бубликами. И когда я это понял, я и сам начал ругать себя.

– Вот, вот… – приговаривала мама. – Так его, так… Авось поймёт, что нельзя быть чёрствой коркой…

Мама завернула мне в пакет два большущих оранжевых апельсина.

Такой пакет называется передача. Для больных. Чтобы они поскорее поправлялись.

И вот мы едем в больницу.

Столько народу в трамвае, и никто не знает, что я везу Тольке два большущих апельсина. А что в передаче у Борьки – даже я не знаю. Спрашиваю у него, а он говорит: «секрет». Друг называется. Навалился я на него, стал отбирать передачу, чтобы рассмотреть. Тут моя передача хлопнулась в проход. Хорошо, никто не наступил.

– Сейчас же прекратите! – прикрикнула Полина Андреевна. – Нашли время баловаться!

Наконец приехали.

Полина Андреевна подвела нас к стульям возле лестницы.

– Сидеть смирно, ждать меня и никуда не отлучаться, – строго погрозила она пальцем.

Мы с Борькой очень смирно посидели, подождали, а потом стали ходить по белым квадратикам на полу. Ходить было трудно, потому что квадратики маленькие и вся нога на них не помещалась. Из-за этого Борька чуть не уронил бородатого доктора. Он сбегал с лестницы и налетел на Борьку. И хоть очень ловко поймал свои очки, всё равно рассердился:
– Кто такие?! – закричал. – Если больные, то почему шастаете под ногами? Если здоровые, то как здесь оказались и что делаете?!

Стоим молчим. Совсем забыли, как мы здесь оказались и что делаем. Но тут подошла Полина Андреевна, выручила нас.

– Вот взяла вас на свою голову, – сказала потом огорчённо.

– А где же Толик? – спросил Борька убитым голосом.

– Да, где он? Мы же к нему с передачами приехали.

– Пойдёмте. Они сейчас выйдут на прогулку в сад…

Мы вышли во двор больницы. Встали у чёрной железной решётки с прутьями.

В садике были кусты, скамейки и ни одного больного.

Мы с Борькой стали думать, как быстрее всего перелезть через такой забор без всякой лестницы.

– Вовка!.. Борька!.. – слышим вдруг.

Смотрим: бежит к забору какой-то мальчишка. В синей куртке. И штаны такие же. Только длинные и висят, как мешок. Мальчишка всё спотыкался, чуть не падал. Остановится, запрыгает на одной ноге к отлетевшему тапку. И всё ему никак сразу ногой в него не попасть. Торопится, а сам кричит:
– Вовка!.. Борька!.. – и руками машет.

А мы стоим. Потом опомнились, кинулись на забор, потому что там, за ним, бежал наш Толька.

– Вы что – с ума сошли?!. – прикрикнула Полина Андреевна.

Тут он подбежал. Схватился за прутья решётки. Стоит, смотрит то на меня, то на Борьку. И дышит. Тяжело так. Будто сто километров бежал.

– Привет, Толян, – спокойно сказал Борька. – Вот и мы. Приехали к тебе.

– Мне мама сказала, а я не поверил…

– А я тебя сначала не узнал, а потом узнал, – говорю. – Мы с Борькой к тебе хотели. Через забор…

– Ну что ты человеку голову заборами забиваешь, – проворчал Борька. Он даже плечом меня толкнул. – Толян, вот тебе что от меня, – и Борька стал разворачивать свою передачу. – Вот. Держи.

Он протянул Тольке большого красного петуха из пластилина.

– Сам слепил. Для тебя, – сказал.

– Здорово-то как! – обрадовался Толька и осторожно взял в руки петуха. – Я его на тумбочку поставлю. Он будет меня по утрам будить. Понарошку. У него вон и клюв-то открыт, будто сейчас начнёт будить.

– Ты только смотри, чтобы он у тебя там в больнице не растаял. Понял? – хмуро сказал Борька.

– Знаю! Не учи, – Толька всё не мог глаз отвести от петуха.

– И вот что ещё тебе, – говорю и протягиваю ему два большущих оранжевых апельсина – Смотри какие!

– Тю-у, апельсины… – недовольно сморщился Толян. – Да я их уже видеть не могу!

«Вот. Притащил… Кому они нужны – эти апельсины?» – подумал я. – Вот Борька – молодец! Такого петуха!.. И сам слепил.»

Я посмотрел на свои апельсины. Они были такие красивые.

– Толян, – говорю, – ты положи их на тумбочку рядом с петухом и они у тебя будут светиться. Как солнышки. Ты только посмотри, какие они…

– Как солнышки? – переспросил Толька. Подумал немного, на меня посмотрел. – Ладно. Давай сюда солнышки. Будут лежать у меня на тумбочке как боевые гранаты.

– Ну? Как леченье? – спросил Борька.

– Как… Процедуры всякие…

– А больно?

– От процедур не больно. От уколов…

– А ты скажи, чтобы процедуры делали, а уколы – нет.

– Говорил.

– А они?

– Говорят, и то надо и это. Ещё двадцать три укола надо.

Я вдруг подумал про Тольку: «Ох, и достаётся ему. Ведь весь, наверно, истыкан уколами…»

– Толик, – говорю, – ты прости, что я тогда тебя с лестницы спихнул… Помнишь?

– Да ты что, Вовка?! Ты погоди, выздоровею и тебя спихну. Ещё как полетишь у меня!

Но тут и Борька говорит:
– А помнишь, Толян, мы с Вовкой тебя отлупили? Ты наш шалаш разломал… Ты уж прости нас, ладно?

– Да что вы тут разнылись! – рассердился Толька. – Вот как дам сейчас обоим! Вы лучше про Вадьку расскажите.

– А что про Вадьку?.. На скрипке теперь учится…

– Ну-у?! – удивился Толька.

– Уже семь нот знает, – говорю. – Остальные потом выучит. У него ведь, сам знаешь, память какая.

– Он нам давал на своей скрипке поскрипеть. И тебе бы дал, он всем даёт. А у нас здорово получалось, Вадька говорит: «Вам тоже учиться надо». А мы не хотим. Верно, Вовка?

– Не хотим.

Из-за кустов вышла врачиха в белом халате. Она посмотрела в нашу сторону, крикнула:
– Терентьев, на инъекцию!

Толька вдруг побледнел. Опустил голову и ещё крепче вцепился в решётку руками.

И так мне стало вдруг жаль его. Из-за этой странной чужой синей куртки. Из-за процедур. Из-за уколов. Из-за этого железного забора…

– Терентьев, слышишь?..

– Надо идти, – сказал Толька совсем грустным голосом.

– Толька! – говорю. – Ты продержись до завтра. Завтра я заболею, меня к тебе привезут, и тогда пусть нам обоим делают…

– А я?! – сердито сказал Борька. – Нам всем вместе будут, он хмуро посмотрел на меня. Стукнул кулаком по решётке. – Решено: мы завтра должны заболеть…

Очередь у бочки с молоком большая. До меня не скоро дойдёт. Ну и пускай не скоро. Я пока кой о чём подумаю. А-а!.. Вот о чём. В один прекрасный день у нас на кухне появляется третий кран. Два, конечно, водопроводные, а этот третий – для молока. Такой большой красивый кран белого цвета! Мне даже руке прохладно стало, будто я дотронулся до его ручки. Повернул такую ручку, набрал кастрюлю и – ставь на плиту. Кипятиться. Смотри только, чтобы не убежало. Красота! Никаких тебе хождений с бидоном по всяким бочкам. Никаких тебе стояний в очереди. Да-а… Здорово! Чего там! Стоп… А если у кого-нибудь в доме труба молочная лопнет?.. И зальёт соседей! И ведь не водой, а молоком. Нет, так не годится. И я попробовал быстренько забыть про эту трубу. Но она всё лезла и лезла мне в голову. Такая длинная-длинная. Никак её было не выкинуть. Ещё бы! Ведь если такая лопнет, то это же целое море молока погибнет!..

– Мальчик, двигайся! Видишь, очередь подвигается.

– Мечтать будешь дома.

– А я и так подвигаюсь, – говорю, а сам про себя думаю: значит вот почему в домах не ставят больших белых кранов? Да жаль…

Мне на глаза попались собаки, и я стал думать про них. Ну, ладно, мы люди, – думаю, – мы постоять можем, а вот собак жаль. Вон они: эрдели, овчарки, пудели, таксы, доги. Лежат в очереди. Кто на поводке, кто – без. Ждут, когда их хозяевам молока нальют. Им бы в зубах палки таскать, мячики или ещё что-нибудь дельное. Им бы сейчас бегать, прыгать по программе дрессировки. Ведь куда интереснее, чем друг другу от скуки длинные языки показывать. Так что если бы в домах были большие белые краны, собаки людям только спасибо сказали…

Я прямо расстроился из-за этих собак. Так расстроился, что не заметил как дождь начался.

– Мальчик! Ну, что ты стоишь, помоги!

Смотрю: девчонка впереди. Откуда только взялась. Без очереди что ли? Они ведь девчонки такие. Только на вид тихие. Вот и эта. Неизвестно как впереди меня очутилась, и ещё ей помоги…

У девчонки в руках зонтик. Возится она с ним. Тужится и так, пыжится и сяк, а зонтик – не раскрывается.

– Ну, мальчик! Что же ты?!.

– Я ничего, – говорю. – Я тебя даже пальцем не тронул, а ты пищишь…

– Помоги мне зонтик раскрыть!

И суёт мне его в руки.

Кругом народ, собаки. Все на нас смотрят. Один хозяин овчарки без намордника говорит мне:

– Помоги, помоги. Ты же мужчина.

И собака его посмотрела на меня с презрением. Мол, эх, ты-ы.. И отвернулась.

Некуда деваться. Взял зонтик. Он у меня в руках сразу раскрылся. Только никак на рычажок не защёлкивался. «Ну вот, – подумал я, – с этой спешкой зонтик сломал. Ну и пусть! Так ей и надо. Будет знать, как с зонтиками к незнакомым лезть». Только девчонки же глупые. Вот и эта. Даже не заметила, что я ей зонтик сломал.

– Держи мой бидон, – говорит, – а я буду зонтик держать. Ну куда ты пятишься?

– Больно нужно, – говорю. – Я и под дождём постою, не сахарный. И дождь тёплый.

– Какой ты прямо!.. – говорит, а сама всё старается у меня над головой свой зонтик взгромоздить. Хоть из очереди убегай.

Дошла до нас очередь. Налили нам молока. Ей два литра и мне два литра. Отошли мы с бидонами в сторону, она и говорит:

– Я тебя знаю. Ты часто за молоком ходишь.

– Ну и знай себе!

– Ты вон в том доме живёшь. А я – вон в том. Так что ты проводи меня. Пожалуйста. Ведь дождь идёт…

– Чего, чего-о?! – говорю. – Проводить?! Вот спятила! Да ты что – старушка какая-нибудь?! Или ребёночек заблудившийся?! Сама дотопаешь! Провожать её ещё! Делать мне больше нечего…

– Ну что ты прямо… Разворчался, разворчался. Как старый дед. Видишь, зонтик какой? Его же одной рукой не удержать. А как я бидон понесу?

Заметила, значит, что я её зонтик сломал. И вот ведь какая вредная – молчит про это. «Эх, Вовка, – говорю себе мертвецким голосом, – влип ты, как муха в варенье. Зонтик поломал? Поломал. Теперь от этой девчонки просто так не отвертишься. Теперь ты к ней в плен попал. Вот погоди, она тебе, пленному, через минутку напомнит… Про зонтик…»

– Ладно, – говорю злым голосом. – Давай сюда свой бидон. И быстрей! Дома у меня дел выше головы.

Пошли мы. Вернее, я пошёл, а она побежала. Семенит сбоку, зонтик свой держит. Всё старается, чтобы на нас обоих не капало. Говорит:

– Мне простуживаться нельзя, понимаешь?

– И мне нельзя, – говорю.

– Тебе можно, а мне нельзя.

– Тоже мне, принцесса на горошине… Ей нельзя, а другим можно. Это почему же?

— Я недавно воспаление лёгких перенесла.

— И я перенёс.

– Ты?!

– Угу.

– И ты в больнице лежал?

– Вот ещё, в больницах лежать! Я на ногах перенёс.

Она вдруг остановилась и посмотрела на меня. Строго так посмотрела. А глаза у неё почему-то смеялись. В них вспыхивали и гасли весёлые искорки. Я даже засмотрелся, потому что было совсем не понятно откуда эти искорки появлялись и куда исчезали. И вообще, удивительно, что у человека в глазах могут быть искорки.

– Вот врунишка! Я так и знала, что ты неправду сказал.

Тут я чуть её бидон об асфальт не грохнул.

«Вот растяпа, – говорю себе. – Уставился. На искорки засмотрелся. Она тут над тобой посмеивается, а ты рот разинул…»

– Чего-о?! – говорю. – Знала?! Ну, и топай со своими знаниями!

Сразу прекратился дурацкий разговор.

Дошли мы до её дома.

– Спасибо тебе, – говорит.

– За то, что зонтик твой поломал?..

– А он и был сломан, – отвечает спокойненько.

– Бы-ыл?! Ну, тогда дуй давай! И на дороге мне больше не попадайся! Понятно?!

Наконец-то я вздохнул. Кончился мой плен. Ведь мне всю дорогу мерещились Борька, Вадька или Толька. Как они выходят из-за угла. Мне навстречу. А я с двумя бидонами… Под зелёным зонтиком с цветочками… И эта девчонка… Путается под ногами… Да такое во сне увидеть – Волосы дыбом встанут! Эх, повезло!..

Повезло, да не совсем…

Дома мама меня спросила:

– Как звать эту девочку?

– Какую девочку?! – взорвался я. – Какую ещё девочку?! Я молоко принёс в дом! Такую очередищу выстоял! Устал, понимаешь ли, а ты меня не про молоко, не про очередь, а про какую-то девчонку спрашиваешь!

– Я в окно видела, как ты проводил девочку, – сказала мама спокойно. – И ничего ужасного в этом нет. Напрасно ты голосишь.

Мама помолчала и добавила, вздохнув:

– Просто жаль, что ты не знаешь её имени.

– Жаль, жаль… нашла о чём жалеть.

– Вова, надо бы за молоком сходить, – сказала мама на другой день.

Будто я и сам не знаю что надо.

– Успеется, – говорю.

Чуть позже мама снова вспомнила о молоке.

– Пусть очередь немного схлынет, – говорю.

– Достукаешься, что ни очереди, ни молока не будет.

– Не достукаюсь.

– Знаешь, надоедает каждый раз воевать с тобой по пустякам.

Мама загремела бидоном и стала собираться на улицу. Тут я подскочил к ней.

– Нет уж, – говорю, – молоко – это моя забота. У тебя и так дел хватает. Ты лучше скажи: воспаление лёгких – очень страшная болезнь?

Мама с удивлением посмотрела на меня.

– Воспаление лёгких?

– Да, воспаление.

– Болезнь не страшная, но опасна осложнениями. А почему ты это спрашиваешь?

– Так, надо…

– Знаешь, Вовка, посиди-ка ты сегодня дома, – сказала мама с тревогой в голосе.

– Нет уж!.. Пока я на ногах, я буду ходить за молоком сам.

К бочке я пошёл окольным путём.

Ещё издали внимательно осмотрел очередь. Что-то не видно было, чтобы она схлынула. Люди, собаки. У одной женщины на руках кот сиамский сидит. В общем, как всегда.

Дальше я поспешил совсем уже бодрым шагом.

Только встал в самый хвост, вдруг:

– Ты последний?

Оборачиваюсь — она.

– Здравствуй! – говорит.

– Здо-здорово, – отвечаю. Чувствую, что-то с моим языком неладное. Во рту долго повернуться не мог. Только она, похоже, не заметила.

– В тот раз ты за мной был, а в этот – я за тобой. Зд?рово!

– Ага. А ты это… зонтик взяла?

– Конечно. Вчера взяла и – не зря. Сегодня тоже, может, пригодится.

– Правильно сделала, что взяла. А то эти воспаления такие осложнения дают, что ого-го… Может так согнуть, что потом ни один профессор медицины не разогнёт. Я знаю…

Дальше мой язык замолол такую ерунду, такое понёс, что я только стоял и удивлялся: чей же это язык? Ведь мой только что и повернуться не мог!

– А я сначала подумал, – говорю, – что ты зонтик починить принесла. У меня это… случайно отвёртка в кармане. Так что давай. Я мигом – раз, два и – сделаю. Там же пустяковина. Уж точно пустяковина!

– Ой, спасибо! Мне его уже починили!

– Починили?! Как так починили?..

– Очень просто. Как зонтики чинят.

– Может, какой-нибудь мастер-ломастер чинил?

– Нет. Хорошо починили.

– Эх, жа-аль…

– Да ты не огорчайся. Он всё время ломается, так что ещё починишь.

Тут я разозлился на неё.

– Что ж, по-твоему, так и таскать мне каждый раз инструмент, да?!

– Подумаешь, большая тяжесть – отвёртка. Можешь мне её отдать. Мне не трудно будет, подержу.

Теперь, наверно, что-то случилось с моим лицом. То ли веснушек прибавилось, то ли ещё что. Только она вдруг взглянула на меня и громко рассмеялась. Но я почему-то не обиделся. Просто удивительно, что не обиделся.

– Мальчик, мальчик, двигайся, – раздался чей-то голос. – Видишь, очередь подвигается.

– Я и так подвигаюсь, – говорю по привычке.

И тут мы оба замолчали. Понятно, стоишь, разговариваешь с человеком, а тебе вдруг: «Двигайся, подвигайся…» Как-то сразу не о чем говорить становится. Не про погоду же? На небо посмотреть, и так ясно: хорошая погода.

И вот стою себе, как истукан. В голове пусто. А говорить хочется. Просто ужасно хочется. И куда только все слова подевались?

– Знаешь, – вдруг говорит она шёпотом, – вот здорово было бы, а?..

– Что здорово? – обрадовался я.

– Если бы у всех в квартирах на кухне были бы краны такие…

– Молочные что ли?

– Ну да! Открыл и – молоко тебе прямо в кастрюлю, а?!

У меня вдруг зачесалось ухо, а я стою и никак не могу сообразить, что это ухо очень просто почесать.

– Ты что? – спросила она.

– Ухо зачесалось.

– Вот чудак! Так почеши своё ухо!

– Послушай, – говорю, – ты где это вычитала?

– Что вычитала?

– Да про краны…

– Нигде, – почему-то обиделась она. – Нигде не вычитывала. Только сейчас в голову пришло. Само.

– Само?!

– Само. А что?

– Вот здорово! И мне это в голову пришло! Только ещё вчера, понимаешь?

И тут я начал рассказывать ей про молочные трубы. Вернее, про всякие молочные аварии. И как бы я устроил, чтобы их не было…

Я говорил, а сам думал совсем о другом. Я и не знал, что так бывает: говоришь, а думаешь про другое. И это совсем не трудно. Даже, оказывается, очень легко. И даже весело. «Всё-таки здорово, – думал я, – что есть на свете всякие молочные бочки. И просто удивительно, что длиннющая очередь может быть такой короткой. И пускай там кто-нибудь без очереди… Пускай лезет…»

Я всё говорил.

Она слушала и смеялась. И теребила свой зонтик. И грохала по нему своим бидоном. А я почему-то этому страшно радовался. Ещё бы! Ведь если что, у меня отвёртка, плоскогубцы, молоточек, проволока и мелкие винтики с гайками. Всё здесь! В карманах.

8

Когда я его увидел, он сидел на заборе. Такой большущий, как телевизор. И весь-весь чёрный. Только ноги жёлтые, клюв жёлтый и глаза. А на голове гребень. Красный и большой. И борода у него тоже была очень красной. Я прямо засмотрелся на такого красавца.

Мне захотелось с ним подружиться, и я пошёл к нему. А он вдруг раскрыл клюв да как кукарекнет, да как замашет крыльями, да как полетит! Я и крикнуть не успел, как он запрыгнул на меня. Клюёт, крыльями бьёт, а я бегу. Хорошо, что прибежал к бабушке Оле. Она увидела петуха, схватила полотенце и – хлоп меня по голове! Петух свалился на пол.

– Кыш, нечистая сила! Хулиган проклятый! – кричит бабушка. А петух даже не испугался. Посмотрел сердито на бабушку, постоял-постоял и – пошёл своими важными шагами на улицу.

Теперь я во двор не выхожу. И вообще никуда не выхожу. Сижу у раскрытого окна, смотрю на деревья и кусты. А под кустами муравьи ползают. Трудятся. Куда-то что-то всё носят. И хоть бы один муравей догадался ко мне в гости приползти. Я бы дал ему какую-нибудь палочку для строительства или кусок сахара – покормить муравьят.

Однажды пришла к нам соседка тётя Нюра. Бабушка ей и говорит:

– Ты, Нюра, зарежь своего Петьку. Добром прошу. А не то подам в суд – и будут тебя с твоим петухом-бандитом судить. Что ж такое получается? Внук отдыхать приехал, а из-за твоего Петьки будет всё лето сидеть в доме?

– Да как же это, – заплакала тётя Нюра. – Ведь у меня куры. Им без Петьки никак.

– А ты другого заведи. Посмирнее, – говорит бабушка.

– Другого… Забыли, тётя Оля, как в прошлом году у нас пристройка загорелась? Ночью случилось. А Петька как закричит – мы все и выскочили. Хорошо, пожар ещё только занялся – потушить успели. Как же я Петьку зарежу? Разве на такого рука поднимется?..

– Ну, уж не знаю. А только придётся мне идти в милицию.

«Бабушка пойдёт, – подумал я, – пожалуется, и Петьку в милицию отведут. Судить. И тётю Нюру тоже, потому что она его хозяйка. А ведь этот Петька…»

Тут я подошёл к тёте Нюре и сказал:

– Тётя Нюра, можно, я вашего Петьку поколочу? Чтобы он меня больше не трогал.

– Милый ты мой! Головушка золотая! – закричала тётя Нюра. – Да поколоти ты этого ирода! Сделай милость, попужай его, попужай. Только как тут быть? Ведь он в руки не даётся. Вот горюшко-то…

– А я на него, тётя Нюра, с саблей.

– Сидел бы уж… Аника-воин, – сказала бабушка.

Но я сидеть не стал. Я взял длинную палку от швабры и крышку от стирального бака. Из крышки получился хороший щит. У тёти Нюры муж ездит на мотоцикле, и поэтому тётя Нюра сбегала домой. Она принесла мне шлем с очками и такие длинные мотоциклетные рукавицы. Шлем оказался очень большой, не по моему росту, поэтому я надел только очки. А вместо шлема бабушка дала мне маленькую кастрюльку. К ручкам бабушка привязала две верёвочки, чтобы шлем не свалился.

– Ну, Петька, теперь берегись! – сказала тётя Нюра.

Я вышел на крыльцо. Я думал, что Петька уже давно забыл про меня, что, может, и драться с ним уже не надо. Но только я сошёл с крыльца – смотрю, Петька на заборе.

– Сейчас же иди в дом! – кричит бабушка.

– Не бойся, бабушка, – сказал я и потихоньку пошёл к забору.

Петька взмахнул крыльями, кукарекнул и бросился мне на голову. Он думал вцепиться, а у него ничего не вышло. Ведь у меня на голове был шлем! Петька немного побарабанил по моему шлему ногами и упал на землю. Он очень рассердился, закричал – снова прыгнул на меня. Я подставил щит – и Петька опять свалился на землю.

Он оказался очень смелым. Он всё нападал и не собирался сдаваться. Хорошо, что у меня на голове был шлем, а на глазах мотоциклетные очки! А саблей я промахивался, всё по воздуху попадал – потому что вдруг попаду по Петькиной голове?! А ведь Петьке голова ещё пригодится!

И вот мы с ним оба здорово устали. У меня ноги прямо сами стали сгибаться, и мне очень захотелось посидеть. Я бы даже сейчас с удовольствием и полежал, если бы на меня никто не запрыгивал и никто не клевал. Если бы этот Петька хоть чуточку перестал.

И вдруг оказалось, что Петька устал сильнее. Он взлетел на забор, хотел кукарекнуть, не смог и свалился к себе в огород. Я подошёл к забору и стал смотреть на Петьку. Теперь я его не боялся, потому что я его победил.

Петька лежал в траве. От усталости клюв у него разевался, а глаза закрывались.

Я сказал ему:

– Петька, вставай! Не лежи на сырой земле – простудишься! А я драться больше не буду, ладно? Вот смотри! – я размахнулся саблей и забросил её в кусты.

Петька всё лежал.

– Ну, вставай, Петя, – говорю. – Ведь ты живой – я вижу. Ты просто очень устал. И я тоже. Зато тебя теперь судить не будут. И мы с тобой подружимся.

Петька встал на ноги. Он посмотрел на меня своим жёлтым глазом, да так, что я сразу спрятался за щит. Хорошо ещё щит не выбросил.

С тех пор Петька на меня не нападает. Только, если я подойду к забору, он начинает хлопать крыльями и готовится к бою. Бабушка говорит, что Петька злопамятный. Глупый всё-таки он. Ведь я подхожу, чтобы послушать, как здорово он кукарекает.

Мы с Толькой сидели у него на балконе и загорали.

– Знаешь, Толька, – говорю, – пока к нам загар прилепляется, давай покукарекаем?

– Как это? – не понял он.

– Как, как… Как петухи кукарекают.

– Давай. Чур, я первый!

И Толька кукарекнул. У него получилось, будто это дверца кухонного шкафа скрипнула. От неумения, конечно.

– Разве так кукарекают, – говорю. – Вот как надо.

Толька послушал, говорит:

– Тоже мне петух. Орёт, как коза привязанная.

Но скоро у нас стало получаться хорошо. Ну, будто на балконе не два загорающих, а десять настоящих петухов.

Вдруг Толька ка-ак толкнёт меня:

– Тише ты!

Я прислушался. В тишине, далеко-далеко кто-то кукарекнул.

– Слыхал? – сказал Толька.

– Ага.

– Это он нас зовёт. Откукарекивается.

– Кто, – говорю, – он?

– Здрасьте, кто!.. Петух, конечно.

– Да где ты слыхал, чтобы петухи в городе откук… от… откликались?

– А кто же это, по-твоему?

– Тоже какой-нибудь мальчишка. Услыхал нас и откликнулся.

– Эх, ты, – говорит Толька. – Живого петуха с мальчишкой спутал. Айда!

Выскочили мы из парадной и… растерялись. Кругом дома, деревья, кусты. Куда бежать? Где петух?

Но Толька сообразил. Говорит:

– Сейчас мы его обнаружим. Я кукарекну, а ты слушай.

Так мы его и нашли. По голосу.

Прибегаем к тридцать восьмому дому и видим… На втором этаже по балкону гуляет большой, белый. С гребнем, с крыльями, с жёлтым клювом. Настоящий! Живой петух! И важно так разгуливает. Как генерал на параде.

– Ну что, видал?! – кричит Толька.

Петух остановился, сердито посмотрел на нас большим жёлтым глазом, красной бородой потряс. Мол, что это ещё за шум, что за телячий восторг. Потом пригнул голову на бок, поднял ногу и погрозил нам длинным кривым ногтём. Мол, смотрите мне. Чтобы больше так плохо не кукарекать.

И так у него это здорово получилось, что мы рассмеялись. А петух не обиделся. Опустил ногу и посмотрел на нас по-дружески.

– Что, братва, любуемся? – какой-то мужчина стоял рядом.

– Любуемся, – отвечаем.

– Понятное дело, такой красавец. Чудо в перьях, одним словом.

– А как кукарекает! – сказал Толька.

– О-о! И не говори! Я напротив живу. Вот уже четвёртый день как просыпаюсь под его побудку по утрам. Откроешь глаза, и – будто ты в деревне, на сеновале. Благодать!.. И никакого будильника не надо.

С тех пор стали мы с Толькой просыпаться без всяких будильников. Я проснусь, выйду на балкон. И сразу услышу: «Кукареку-у!» Не очень громко, но до чего здорово! А Толька уже кричит со своего балкона:

– Вовка, ты от него проснулся?

– От него. А ты?

– Тоже. Красота, верно?!

– Ага! Будто в деревне, на сеновале!..

Только через два дня выхожу на балкон. Толька уже торчит на своём балконе.

– Эй, Вовка! – кричит. – Что-то не слышно. Послушай ты. Может, я немножко оглох.

Я долго слушал.

– Ну, чего ты там?! – кричит Толька. – Тоже, что ли, оглох?

– Нет, – говорю. – Не слышно совсем.

И мы стали по очереди кукарекать, но всё без толку.

– Да что это он? – расстроился Толька. – Кукарекал, кукарекал, а тут…

– Слушай, – говорю. – Может, он это… конопляным зёрнышком подавился?

– Чего-о?! Я тебе дам подавился! – замахал кулаком Толька.

Смотрю: он с балкона исчез.

Выбегаю на улицу, догоняю его.

Прибежали мы к тому балкону, а на нём вместо петуха нашего какая-то женщина. Выколачивает пыль из половика.

– Скажите, пожалуйста, а где петух? – кричит Толька. – Петух где наш?!

Женщина не сразу ответила.

– Ещё одни хозяева выискались, – сказала она недовольно.

– Мы, понимаете ли, привыкли к нему. Теперь без всяких будильников встаём… – начал Толька.

– С вашим петухом у нас совсем другая жизнь пошла, – говорю.

– Вот пристали, – сказала женщина. – Нету петуха, нету! Съели его.

Толька посмотрел на меня, захлопал глазами.

– Ка-ак съели?..

– Так. Ощипали и – в суп.

– Ощипа-али… – протянул Толька. – Эх, вы-ы… – сказал он совсем тихо. Такого петуха…

Он повернулся и пошёл.

Я шёл рядом, но он меня не замечал. На него было больно смотреть. Он морщился, тёр глаза кулаками.

– Эх, такого петуха!.. Да как же это они, как?.. – бормотал.

Теперь мы с Толькой встаём как попало. И даже на балкон позагорать, или там на деревья полюбоваться перестали выходить.

Однажды сидим у меня на кухне. Радио слушаем. Как раз весёлая передача была. Про Бременских музыкантов. Слышим: «Кукареку-у!» И снова. И опять.

Толька вскочил, выключил радио.

– Ты что?! – кричу. – Такая передача!..

– Да разве так кукарекают? – отвечает. – Вспомни нашего, вспомни…

Мы всё сидели за столом. Толька молча ковырял пальцем в солонке. Было слышно как на клеёнку мелко сыпалась соль.