Мою прабабушку Елизавету Николаевну Цицикову все называли «майрик» («мать» по-армянски). Она воспитала своих детей, детей своего зятя от первого брака, своих внуков и внучек и дожила до меня, своей правнучки. Когда отец за руку приводил меня в её дом, она торопливо семенила нам навстречу со словами:

– Наташа-джан, пришла, заходи скорей!

И мы с ней почти бежали куда-то, обычно, на кухню, где она перебирала гречиху на большом блюде, вязала лук в длинные «косы» или жарила крошечные котлеты.

– Майрик, почему ты жаришь такие маленькие котлеты?! Они что, для куклы?!

– Нет, Наташа-джан, они для тебя!

– Ой, я не хочу, – протестовала я, так как не отличалась хорошим аппетитом, – лучше давай играть!

– Нам некогда, Наташа-джан, мы с тобой уезжаем! Мы сейчас сядем в дилижанс и поедем по Военно-грузинской дороге из Владикавказа в Тифлис!

– Ой, а где дилижанс?

– А вот, – говорила она, сияя глазами и улыбаясь, и указывала на большой сундук, покрытый старым ковром. – Вот сейчас я упакую провизию в наш дорожный саквояж, и мы отправимся.

Она доставала из кухонного шкафчика металлическую, раскрашенную детскую сумку-саквояж с боковой дверцей, и мы вместе засовывали в нее крошечные кусочки хлеба, маленькие котлетки, завернутые в плотную бумагу, нарезанное ломтиками яблоко, маленькие ложечки и ножик. Мы усаживались на сундук и «ехали». Майрик чуть–чуть подпрыгивала, будто её трясло на ухабах. Я тоже подпрыгивала, мы смеялись, и она говорила невидимому вознице:

– Что так трясёшь, не видишь, дети едут, не дрова везёшь!

Она всё время что-то говорила быстро и увлечённо:

– Наташа-джан, видишь ту гору?

– Вижу, вижу! – с восторгом отвечала я, захваченная игрой.

– А замок на горе видишь?

– Вижу, а кто там живет?

– Царица Тамара там жила в давние времена.

– Она была красивая и добрая?

– Да, очень красивая, но не очень добрая.

– Я так не играю, я хочу, чтобы она была добрая. Мы к ней едем?

– Нет, Господь с тобой, мы в село Ананури едем, сейчас остановимся, привал будет. Надо лошадям отдохнуть. Открывай саквояж!

Я забывала, что не хотела ничего есть, мы дружно уплетали бутерброды и заедали их кусочками яблока!

– Майрик, почему ты яблоко ложечкой скребешь, ты кусай его!

– Эх, Наташа-джан, мне кусать его нечем. Зубки давно все выпали!

– Ой как жалко, что же теперь делать?

– Ничего, я привыкла. Я все мягкое ем, главное, детка, ноги бегают, руки работают, а сердце любит! Ну, заканчиваем привал, едем дальше…

Когда она заболела и слегла, меня перестали приводить к ней, сказали, что Майрик уехала. Но отец, много лет спустя, рассказывал, что когда он пришел к ней в Елисеевский переулок навестить её, она лежала на кушетке и подозвала его. Он присел на край её постели и спросил:

– Елизавета Николаевна, дорогая, как вы себя чувствуете?

Она ответила:

– Хорошо, Давид-джан, очень хорошо! Только вот… умираю, – и улыбнулась ему смущённо, будто хотела сказать – хлопот вам доставлю…

На чудом уцелевшей фотографии она сидит на стуле, на фоне бесконечной кирпичной стены, голова повязана платочком, кончики которого как маленькие ушки, стоят надо лбом, а глаза сияют даже через круглые, большие, старомодные очки.

Глядя на эту фотографию, хочется спросить: «Майрик, ты всё ещё любишь нас?»