– Вот она! Вот Коданёва!

Мальчишки разом отлипли от стен и бросились на Таню. Они вырвали и бросили под ноги ранец, окружили её тесным кольцом и так повели к мужскому туалету. Они улюлюкали, кричали и свистели. Валерка Приходнов дёргал за косу по-подлому, накручивая её на руку.

Всё было непонятно и страшно, словно Таня по ошибке попала в страну врагов, и они сейчас расправятся с ней, расправятся дико и стыдно.

Таня пыталась вырваться, но ей заломили руки и втолкнули в туалет.

Здесь её ждали мальчишки из параллельных шестых, все вместе они прижали Таню к стене.

– Дураки, пустите, что я вам сделала?

Приходнов зло расхохотался ей в лицо и крикнул:

– Соловьёва! Давайте сюда Соловьёва!

Таня сразу всё поняла. Сразу вспомнился вчерашний вечер. И снег, и ледяная горка. И Приходнов. И то, как он понравился вчера Тане. То, что он делал сейчас, было так не похоже на представление о нём.

«Ничего, что он двоечник,– думала вчера Таня.— Я буду ему помогать. Зато он какой! Смелый! Все его слушаются!

Мальчишки приволокли Соловьёва, он плакал. Они толкнули его к Тане, и Приходнов приказал:

– Целуйтесь!

Таня ещё сильнее вжалась в стенку, а Соловьёв, маленький, красный от рёва, повернулся и замолотил кулаками по голове ближнего шестиклассника. Мальчишки повернули его обратно и снова бросили на Таню.

– Целуй её! – скомандовал Приходнов.— Она тебя любит! Целуй быстро!

Стало напряженно-тихо, и в этой тишине прозвучал спасительный звонок.

Все бросились по классам.

Приходнов стукнул Таню и Соловьева лбами и побежал тоже. Он бежал последним, и Таня, собрав обиду в кулачки, догнала его, замолотила по спине. А когда он повернул к ней лицо с узкими зелёными глазами, она изо всех сил провела ногтями по его жёлтым веснушкам. Полоски-царапины на лице Приходнова сразу расширились, набухли, из них показалась кровь.

– А-а-а! – закричал Приходнов вслед убегавшей Тане. – Будешь знать, как его любить!

Он рукавом утёр кровь с лица и тоже побрёл в класс. Приходнова догнала учительница и увидев, что с ним творится, ахнула, схватила за руку, и они побежали на второй этаж к медсестре.

В туалете плакал маленький Соловьёв, уткнув голову в холодную стенку.

Мальчишки, лишившись предводителя, не трогали Таню, только с любопытством на неё оглядывались. А она, с порванным воротничком, растерянная, растрёпанная, дрожала всем телом и ни на кого не могла смотреть. Мужской туалет, эта запретная для девочек зона, орущая насмехающаяся толпа, злой беспощадный Приходнов – всё это стояло перед глазами и не давало прийти в себя.

И уже как будто не было вчерашнего вечера.

*

…Учились шестиклассники во вторую смену. На втором уроке в классе зажигали свет. Домой Таня возвращалась в полной темноте, фонари в их районе почему-то не горели. Обычно она шла с подружками, но сегодня – одна. В школе потерялась варежка, и Таня долго её искала.

– Коданёва, подожди! – окликнули её.

Валерка Приходнов и Саня Муравченко догнали Таню.

– Нашла рукавицу? – спросил Приходнов.

– Нашла, – ответила Таня. — Это не ты её спрятал?

– Я, – сознался Приходнов. – Ты бы спросила у меня, я бы сразу её обратно нашёл. В другой раз спрашивай.

– Ты лучше больше не прячь, – попросила Таня. – Я боюсь одна в темноте возвращаться.

– А ты с нами будешь, с нами не страшно, – пообещал Приходнов и громко запел некрасивую взрослую песню. Муравченко его поддержал, и они, подражая словам песни, зашатались, как пьяные. Таня за них покраснела.

Падали звёздочки снега. Вечер был тёплый, первый такой после сильных морозов, когда шестиклассники даже два дня не учились.

Прохожих не было на тихой улочке. Мимо проезжали редкие машины, высвечивая фарами дорогу и снежинки перед собой.

– Кода, хочешь, фокус покажу?

Приходнов остановился, подождал очередную машину и бросил под неё портфель.

– Ух, мимо! Коданёва, подожди, не уходи, я счас под другую машину брошу. Вот увидишь, попаду!

Они с Муравченко бросили портфели под вторую и под третью машины, но под колеса не попали. Последний грузовик, пропустив портфели между колес и проехав ещё немного, остановился. Из кабины выскочил шофёр и погнался за мальчишками. Они дико обрадовались и помчались прочь. Таня, сама того не ожидая, бросилась за ними, как соучастница и верная подруга. Шофёр их, конечно, не догнал, и всех это страшно развеселило. Все почувствовали себя ловкими, смелыми. И Тане передался мальчишеский азарт. Прежде она ни в каких озорствах не участвовала. Рядом был её дом, а расставаться с мальчишками уже не хотелось.

– Выходи гулять, Кода, я тебя здесь подожду, – сказал Приходнов.

Услышав это, Муравченко удивлённо покрутил головой. Что это с Валеркой – девчонку зовёт гулять? Приходнов не обратил на это внимания.

Таня знала, что если зайдёт домой, улицы ей не видать, и без того задержалась. А погулять кому ж не хочется в тёплый снежинчатый вечер? К тому же Таня впервые гуляла с мальчишками и немножко гордилась этим. Правда, Приходнов и Мураченко – двоечники, в школе на плохом счету, ну и что?

Она согласилась погулять, не побывав дома.

– Ура! — крикнул Приходнов и подставил Тане подножку. Она упала в снег, вскочила и толкнула Приходнова. Он развалился в сугробе и заржал. Таня подала ему руку, он резко дернул её. Она упала на Валерку, и они весело забарахтались в сугробе.

– Ребя, айда на горку в наш двор! — предложил Муравченко.

Это была удивительная горка – высокая, крутая, сделанная без единой доски – от твердых ступенек с одной стороны до изумительно ровного ската цвета морской волны с другой. Делали ее отцы трёх двухэтажных домов, не доверяя детям ни трамбовать снег, ни заливать поверхность. Каждый вечер детвора устраивала на этой горке зимние праздники и возвращалась домой неохотно – мокрая, замёрзшая, но румяно-счастливая.

Сейчас, поздно вечером, горка стояла непривычно одинокая и была похожа на памятник Детству.

Ребята побросали на снег портфели, радостно побежали к ступенькам. На ходу Таня подобрала картонку и наверху плюхнулась на неё. Как чудесно было мчаться вниз, зажмурив от ветра глаза, и за короткое время почувствовать, как хорошо на свете!

Мальчишки форсили перед Таней, катались стоя, с шиком, ловко прыгая в снег там, где лед под горкой кончался. Таня скатывалась на картонке или на корточках. Над ней смеялись.

– Кода, катайся стоя! Кода, ветер услышишь! – просил Приходнов.

– Бояха, трус! — добавлял Муравченко и презрительно ронял: – Баба!

Таня хотела обидеться – так легче уйти, и не смогла. Уж слишком хорошо ей было с мальчишками. В следующий раз она поехала стоя. Это оказалось нестрашно, надо было просто приседать в том месте, где спуск кончался, и начинался прямой лед. Зато восторг поднимался на высоту Таниного роста. Таня захлебывалась им и смеялась почти беспрерывно.

Падала она только в тех случаях, когда дорогу ей преграждал Приходнов. Он вставал на лед и отпрыгивал лишь в тот момент, когда приближалась Таня. Но она всё равно пугалась и падала.

– Боишься? Меня боишься? — Приходнов обгонял Таню на ступеньках и поворачивал к ней лицо с узкими зелёными глазами. – Ты меня, Кода, не бойся, я тебя никогда не обижу.

– Ещё раз встанешь, я домой уйду, – сказала Таня.

Больше он не вставал.

– Ребя, давайте паровозиком? — предложил Муравченко.

Ему, наверное, стало скучно. Он катался сам по себе и удивлялся ненормальности Валерки – на какую-то девчонку обращает столько внимания! Сам же говорил, что они – бабы!

– Давайте! — с радостью согласился Приходнов.

Первым съезжал Муравченко, закусив завязки шапки-ушанки, как удила, в серёдке – Таня. Её крепко держал за пояс Приходнов.

Все втроём они падали, и это из-за Муравченко. Он нарочно валился в конце, чтобы Таня на него упала. Приходнов падал сверху. Они весело и небольно тузили друг друга руками и ногами и, поднявшись, бежали к горке наперегонки.

Уже давно никто не отряхивался – бесполезно. Снег лежал на одежде льдинками, цепкими, как колючки. Одежда промокла насквозь, но холодно не было, только иногда по телу пробегал быстрый озноб.

Все здорово проголодались, но о доме никто не заговаривал. Пойти домой – значит, расстаться. А Тане ещё никогда не было так весело и хорошо. Она смирилась с тем, что дома ей попадёт. Всё равно попадёт, пусть уж лучше позже.

– Счас я вас накормлю,– пообещал Приходнов и привёл ребят к двухэтажному деревянному дому (здесь был целый городок таких домов, и они сами жили в подобных). На лестничной площадке второго этажа ярко горела лампочка.

– Вывернем? — спросил Муравченко.

– Не надо, – ответил Приходнов. – Уже поздно, никто не выйдет.

Он был здесь точно не впервые.

Возле одной двери стояла деревянная бочка, прикрытая листом фанеры. Приходнов тихо снял его, вытащил гнёт и мокрый деревянный круг, положил их сверху. Таня заглянула в бочку. Поблескивая рассолом, ровненько, словно её никогда не трогали, лежала капуста. Её было в бочке меньше половины, приходилось сильно нагибаться, доставая. По очереди наклонялись, черпали капусту прямо горстями, отправляли в рот. Руки, красные от снега, от мокрых варежек, защипало от рассола. Ели молча, чтобы не услышали. Тане было чуточку нехорошо, что они едят чужую капусту, хотя и очень вкусно. Ей даже хотелось, чтобы их услышали и прогнали. Пусть услышат, вон как мальчишки хрумкают. Таня тоже захрустела капустой громче.

Когда наелись, Приходнов аккуратно разровнял капусту рукой.

– Мало уж осталось,– озабоченно прошептал он и закрыл бочку в точности как было.

– Пить хотца, – сказал Муравченко. – Солёная твоя капуста, Прихода.

– Счас попьёшь.

Вышли на улицу.

– Пейте, – сказал Приходнов и зачерпнул из сугроба чистого снега.

Поели снега, по-капустному хрустящего на зубах.

– Дома накостыляют, – сказал вдруг Муравченко. — Домой пойду.

– Слабак! — сказал Приходнов и презрительно сплюнул сквозь зубы. – Кода и то не хнычет.

– Накостыляют, – мрачно повторил Муравченко. – Пойдёмте домой, а, ребя?

– Я знаю, где со второго этажа прыгать можно, – сказал Приходнов, не обращая больше внимания на Саню. – Айда, Кода!

Он быстро зашагал, и Муравченко покорно поплёлся за ним. И Таня пошла. На сердце было тревожно, она знала, что дома волнуются, да ещё как! Но она упорно отгоняла мысли о доме. Она понять себя не могла. Ну ладно – Муравченко, он друг Валерки. А её-то что удерживает рядом с отпетым, как говорили в школе, Приходновым? Но Тане было с ним хорошо! Именно с ним, а не с ними, потому что Муравченко был обезьянкой, подражалой то есть.

*

Двоечник Валерка Приходнов всю зиму ходил без шарфа, в куцем пальтишке с узкими и короткими рукавами, сверху и снизу на пальто не было пуговиц. Месяцами он носил одну и ту же рубашку, которую менял после того, как учительница писала его маме записку. В школу Валеркину мать вызывать было бесполезно – она не приходила.

Тетради и учебники Валерки были грязными, как лицо и руки, и Нина, девочка, которую с ним посадили, говорила подружкам, что от него пахнет бездомной собакой. Нина сидела как можно ближе к своему краю и однажды, озлившись на это, Приходнов совсем столкнул её с парты.

Двойкам Валерки никто не удивлялся, словно они были запланированы. Он сам поражался, когда в его тетрадях появлялись тройки. Однажды по алгебре он решил все задачи правильно, и учительница, несмотря на грязь, поставила ему «четыре». На перемене он подошёл к ней и сказал, что в его тетради ошибка – «четверка» стоит. Учительница улыбнулась и сказала, что это не ошибка. В тот день Приходнов подбирал все бумажки с пола, относил их в урну, вытирал добровольно с доски и никого не задирал. Назавтра он пришёл в чистой, хотя и очень мятой рубашке.

Почему ему нравилась Таня, Валерка не знал. Он терпеть не мог девчонок, всегда прогонял их с горки. Он называл их презрительно «бабы». Некоторых мальчишек, которые не нравились ему тихостью, «пятёрками», он тоже так называл. Его боялись.

На Таню он обратил внимание на катке. Он катался по льду на валенках и толкнул её нечаянно. Таня упала и долго не могла подняться, потому что на коньках и стоять-то по-настоящему не умела. Но она не закричала на Приходнова, даже не взглянула на него. Наконец встала, балансируя руками, катнула ногой и снова упала. Приходнов сел в снег и стал наблюдать за ней. Таня то и дело падала, но не хваталась, как все девчонки за ушибленные места и не ныла. Она была в белой пушистой шапочке, короткой юбке, вся свежая, нарядная, как снег. Но не это понравилось Приходнову, а ее мальчишеское упорство. Ему даже захотелось подойти к ней и поддержать, чтобы она не падала так часто и быстрее научилась кататься.

Но вместо этого он сказала подошедшему Муравченко:

– Смотри, как пьяная валится!

Он почему-то не назвал ее «бабой», как других девчонок. И когда Муравченко стал громко хохотать, показывая на Таню пальцем, Валерка толкнул его в сугроб.

В школе на уроках он стал часто оглядываться на Таню – она сидела наискосок от него через две парты. Он видел её глаза – голубые цветки с чёрными серединками, немного пухлые губы. За рыжеватые косы так и хотелось подергать. На переменках Приходнов дёргал за них, толкал Таню, ставил подножки – ей житья от него не стало. Если Валерка не успевал увернуться, она давала ему сдачу – ерундовую, конечно, девчоночью. Но никогда не жаловалась и не плакала.

Она была полной противоположностью Нинке – соседке по парте. Валерка стал всячески изводить Нинку в надежде, что её переменят на Таню. Он черкал в её чистых тетрадях, щипал посреди урока так, что от неожиданности Нинка громко взвизгивала. Класс хохотал, Валерку выставляли в коридор. В конце концов, Нину отсадили, оставили его одного. Опять он ничего не выиграл, у Нинки хоть иногда удавалось списать.

Таня, как и Нина, училась хорошо, и этим Приходнов гордился. Валерку не замечала. Да он и не хотел, чтобы она знала, что нравится ему. А вот дружить с ней мечтал. Он нарочно запрятал рукавичку, чтобы её болтливые подружки-сороки ушли вперёд. Правда, Муравченко тоже остался, он ни на шаг от Валерки не отходил. Валерка не прогнал его. Свой ведь брат, двоечник, поэтому и друг.

*

C торца одного дома на второй этаж вела деревянная лестница с балконом наверху. Приходнов быстро вбежал по ней, вскочил на перила балкончика, раскинул руки самолетиком и – бултых в сугроб.

– Ух ты! Чётко! Прыгайте!

Саня Муравченко точно так же прыгнул. А Тане страшно было подниматься на перила – узкие, скользкие. Сорвёшься с них и попадёшь не в сугроб, а на утоптанную площадку под балконом.

– Давай, Кода! Давай, прыгай!

Приходнов уже стоял рядом, толкал к перилам. Он помог ей забраться на них.

Таня оттолкнулась и прыгнула. Она и раньше прыгала в снег с гаражей. И всегда недолгий полёт создавал в душе молчаливый восторг. Так и сейчас, только полёт длился на секунду дольше. Снежинки, вспугнутые прыжком и выпорхнувшие из сугроба, осели на лице свежими брызгами. Как здорово ещё и ещё ощущать этот молчаливый восторг, который возвращался с каждым прыжком, не теряя своей новизны.

И вот уже не узнать сугроба. Он осел, перестал блестеть и искриться.

– Молодец, Кода!

Всякий раз, когда прыгала Таня, он останавливался, смотрел и оценивающе щурил глаза. И улыбался, когда Таня приземлялась без обязательного девчоночьего визга.

Похвалил её Валера, и Таня покраснела почему-то и ещё быстрее побежала вверх по лестнице. Приходнов ждал её на верхней ступеньке.

– Кода, тебе кто-нибудь из наших пацанов нравится?— неожиданно и тихо спросил он.

Вопрос был удивительный. Таня даже растерялась. Она никогда над этим не задумывалась. Мысленно перебрала всех мальчиков в классе. Выходило, что никто не нравился. Может, по красоте? И Таня сказала про Соловьёва. Да, правильно, он самый красивый из мальчиков, волосы у него кудрявые, глаза большие, синие, а ресницы густые и длинные, как щёточка у рисовальной кисточки.

– Ха! Соловьёв, да? Ну, ладно! — Приходнов так же неожиданно, как задал вопрос, толкнул Таню, скатился по лестнице и исчез среди одинаковых домов и сугробов.

И Тане вдруг сразу расхотелось прыгать. Почувствовала, что замерзла, словно вся оказалась в рассоле, как та капуста. Муравченко побежал догонять Валерку, подхватив свой и его портфели. Таня тоже подняла ранец и медленно побрела домой, думая, что никто ей не нравился из мальчишек в классе. Сегодня вот только понравился Приходнов. Но разве можно было сказать ему об этом?

Когда Таня подошла к дому, мать, простоволосая, выходила к телефону-автомату звонить в милицию о пропаже дочери. Ещё раньше она обошла весь деревянный городок, сходила на горку, к школе, но Таню не нашла. Она с мальчишками, наверное, в это время лакомилась капустой. Увидев Таню, мать впервые в жизни отхлестала её по щекам.

Было два часа ночи.

*

В класс Приходнов вернулся вместе с Анной Петровной неузнаваемым. Лицо – в полосках царапин и йода. Шестиклассники захохотали, весело им было смотреть на такого полосатого.

Приходнов невозмутимо прошёл на своё место, и когда смех стих, оглянулся на Таню. Все снова захохотали. Все, кроме Тани и Соловьёва, который уже сидел на своём месте и чертил что-то на листочке.

Таня смотрела в одну точку перед собой, упрямо сжав губы. Воротничок платья был почти оторван, кое-где торчали нитки. У Приходнова ёкнуло сердце. Он на мгновение пожалел о своём поступке, но ревность вспыхнула в нём с новой силой. «Соловьёв ей нравится! — зло подумал он. – А чего тогда со мной вчера гуляла?»

– Ребята, что у вас произошло? — спросила учительница. — Кто поцарапал Приходнова? Таня, почему у тебя оторван воротничок? Почему Соловьёв хмурый?

Кто поцарапал – никто не знал. А о том, что воротник Тане оторвали мальчишки, загнав её в свой туалет, сказала староста Нина. Больше она ничего не знала, как и другие девчонки. А мальчишки молчали.

На перемене, когда все, кроме Коданёвой и Соловьёва, вышли из класса, Анна Петровна подозвала к себе Таню, прижала к себе и ласково спросила:

– Что случилось, Танюша?

Таня едва сдержалась, чтобы не заплакать. Закусила губы, но уголок нижней всё равно полз вниз. В глазах стояли слёзы. Она молчала.

Учительница вздохнула.

– Не хочешь говорить – не надо.

Таня кивнула – при этом две слезинки выбежали из глаз – и пошла на своё место.

– Володя, может, ты объяснишь?

*

И тогда Соловьёв, заплакав снова, сбивчиво рассказал, что мальчишки за что-то велели ему целовать Коданёву, а он никому ничего плохого не делал, и Приходнову не делал, а он больше всех заставлял. Рассказывая, Соловьёв зло смотрел на Таню, словно она была виновата во всём.

Приходнов стоял за дверью, ждал Таню. Выйдя из класса, учительница взяла его за локоть, отвела в сторону.

– За что ты обидел товарищей?

Она знала, что от него ничего не добиться. Узкие глаза Приходнова совсем сузились, он отвернулся так, что занемела шея. В классе он безразлично вытащил дневник, когда его попросили об этом. Учительница поставила ему «двойку» по поведению и вздохнула: если бы «двойка» помогла Приходнову понять всю жестокость его поступка…

Приходнов поджидал Таню на каждой перемене. Он хотел спросить у неё: всё ещё она любит Соловьёва или уже нет? Ведь должна же она теперь отступиться от этого тихони и заметить его, Валерку!

Но Таня, как и Соловьёв, больше не вышла из класса.

*

После уроков Приходнов первым оделся и выскочил на улицу.

Таня вышла с девочками.

– Эй, Кода, подойди!

Таня на него не взглянула.

– Приходнов, не трогай её, мы учительнице скажем, – нерешительно предупредила Нинка.

– А я её и не трогаю. Уйдите вы, бабы!

Девочки плотно окружили Таню и не уходили.

А Приходнов уже мучился. В нём росло какое-то волнение, предчувствие беды. Ему необходимо было знать, на пользу ли был сегодняшний поступок? Казалось, он умрёт, если не узнает об этом.

И он решился.

– Ну, что, ты всё ещё его любишь? — спросил он у Тани, сощурив узкие глаза.

– Люблю! — вызывающе сказала Таня.

– А если я его убью? — выдавил он.

Девочки ахнули. А Таня выбежала из кольца и во всего размаха ударила Приходнова ранцем по спине. И ещё раз и ещё. Приходнов не защищался, и Таня опустила ранец.

– Если ты меня ещё тронешь, всю жизнь жалеть будешь! — выкрикнула она, тяжело дыша. – А сегодня я тебя пожалела!

– Что ты мне сделаешь-то, кошка?

– Что? А глаза царапну, вот что! Мне один мальчишка глаз царапнул, я его два дня открыть не могла. У меня он закрылся да открылся, а у тебя не откроется, понял? И Соловьёва не трогай, я тебе за него один глаз тоже выцарапну, вот так!

– Да?

– Да!

Приходнов повернулся и пошёл прочь. Ему хотелось плакать. Он понял, что всё кончено. Теперь Таня никогда не будет дружить с ним. Приходнов никогда не плакал. Ему было стыдно плакать. А сейчас злые слёзы катились из узких глаз. Он не вытирал их. Пусть прохожие думают, что это звёздочки снега тают на лице. Да и прохожих-то нет. Никого рядом нет. Саня Муравченко заболел. Да разве он нужен Валерке? Как на улице темно… И не видно совсем, что он плачет.

Светка Сергеева была рыжая. Волосы у неё грубые и толстые, словно яркая медная проволока. Из этой проволоки заплеталась тяжёлая коса. Мне она напоминала трос, которым удерживают на берегу большие корабли.

Лицо у Светки бледное, в крупных веснушках, тоже бледных, наскакивающих одна на другую. Глаза зелёные, блестящие, как лягушата.

Сидела Светка как раз посреди класса, во второй колонке. И взгляды наши нет-нет да и притягивались к этому яркому пятну.

Светку мы не любили. Именно за то, что она рыжая. Ясное дело, Рыжухой дразнили. И ещё не любили за то, что голос у неё ужасно пронзительный. Цвет Светкиных волос и её голос сливались в одно понятие: Ры-жа-я.

Выйдет она к доске, начнёт отвечать, а голос высокий-высокий. Некоторые девчонки демонстративно затыкали уши. Забыл сказать: почему-то особенно не любили Светку девчонки. Они до неё даже дотрагиваться не хотели. Если на физкультуре кому-нибудь из них выпадало делать упражнения в одной паре с Рыжухой – отказывались. А как физрук прикрикнет, то делают, но с такой брезгливой миной на лице, словно Светка прокажённая. Маринке Быковой и окрик учителя не помогал: наотрез отказывалась с Сергеевой упражняться. Физрук Быковой двойки лепил.

Светка на девчонок не обижалась – привыкла, наверно.

Слышал я, что жила Светка с матерью и двумя сестрёнками. Отец от них ушёл. Я его понимал: приятно ли жить с тремя, нет, четырьмя рыжими женщинами? Мать у Светки тоже рыжая, маленького росточка. Одевались они понятно как – ведь трудно жили. Но наши девчонки трудности Рыжухи во внимание не принимали. Наоборот, презирали её ещё и за единственные потёртые джинсы.

Ладно. Рыжая так Рыжая. Слишком много о ней.

Очень любили мы походы. Каждый год ходили по несколько раз. И осенью, и весной. Иногда зимой в лес выбирались. Ну, а летом говорить нечего. Летом поход был обязательно с ночёвкой.

Наше любимое загородное место было Озёл. Здесь славное озеро – длинное и не очень широкое. По одному берегу сосновый бор, по другому – луга. Мы на лугах останавливались. Палатки ставили, всё честь честью.

Мы с Женькой в походах всегда рыбачили. Тем более, в Озёле. Озеро рыбное, окуни тут брали и сорога, а ерши, так те словно в очередь выстраивались, чтобы хапнуть наживку. Всегда мы девчонкам на уху приносили. Объеденье. Хоть из-за одной ухи в походы ходи, до того вкусно.

Брали напрокат лодку – была тут небольшая лодочная станция – и плыли на середину озера. Все дни напролёт с Женькой рыбачили. А вечером… Вечером, на зорьке, самый клев, а нам половить не удавалось.

Из-за Рыжухи, между прочим, из-за Светки Сергеевой.

Она с нами тоже в походы ездила. Ведь знала, что одноклассники её не любят, а всё равно ездила. Не прогонишь же.

Вечером возьмёт Светка синюю лодку и тоже на середину озера гребёт. Вокруг красота, солнышко за сосны закатывается, в воде деревья отражаются, а вода тихая-тихая, и видно, как со Светкиных вёсел срываются розовые от солнца капли.

Выгребет Светка на середину озера, вёсла в воду опустит и начинает. Выть начинает.

То есть, она пела, конечно, но мы это пением не называли. Высокий голос Рыжухи раздавался далеко по озеру, по лугам.

Клевать у нас переставало.

Почему ей нужно было на середине озера петь – не понимаю. Может, окружающая природа вдохновляла? К тому же от воды резонанс сильный. Ей, наверно, нравилось, что её весь мир слышит.

Что она пела – не берусь сказать. Жалобно, заунывно. Никогда я больше таких песен не слышал.

Женька начинал ругаться. Ругался и плевал в озеро в сторону Рыжухи. А я неторопливо и хмуро сматывал удочки.

Выла Рыжуха час-полтора. Если ей казалось, что какая-нибудь песня не очень удавалась, она заводила её снова и снова.

Мы вытаскивали лодку на берег и шли к одноклассникам.

Нас встречали смехом.

– Хорошо воет?– спрашивал кто-нибудь.

– Заслушаешься, – коротко отвечал я.

А Женька разражался гневной тирадой, которую я приводить тут не буду.

– Дура рыжая, – кривила губы Маринка Быкова. – И чего она с нами прётся? Выла бы себе дома.

А голос Рыжухи всё раздавался, и было в нём что-то родственное с начинающей расти травой, лёгкими перистыми облаками, тёплым воздухом, в котором роились ещё не умеющие кусаться комары.

Почему-то нам с Женькой не приходило в голову поговорить со Светкой по-человечески, попросить, чтобы она не пела над озером, не портила рыбалку. Может, она и не знала, что мешает кому-то.

В день последнего экзамена в девятом Нинка Пчелкина бросила клич:

– Кто завтра в поход?

И тут же устроила запись.

Она же распределила обязанности. Девчонки закупают продукты, мальчишки добывают спальники, палатки. Кассетник берет Маринка, камера хорошая у Женьки, на пленку «Кодак» скидываются все.

Женька подвалил к Рыжухе, опёрся руками о её стол и сказал:

– Рыжуха, сделай доброе дело, а?

Светка вспыхнула и насторожилась. Никто к ней с просьбами не обращался.

– Какое?

– Не езди с нами в поход.

Рыжуха поджала бледные губы и ничего не ответила.

– Не поедешь? Не езди, будь другом.

– Я с вами поеду, – высоким дрожащим голосом сказала Рыжуха, – а буду отдельно.

Вот это «отдельно» и было для нас всего опаснее. Опять отдельно от всех будет на озере выть! Опять вечерней зорьки мы не увидим.

Женька отошёл от Рыжей и прошептал мне:

– В этот поход я Рыжую не пущу. Или я буду не я.

Он торжествующе посмотрел на Светку, словно уже добился своего.

Тёплым июньским днём мы устроились на палубе теплохода. Нас, дружных, двадцать пять душ. У наших ног тюки с палатками, рюкзаки, из которых выпирают буханки хлеба, торчат ракетки для бадминтона. У нас с Женькой ещё и удочки. По всякому поводу мы смеёмся. Экзамены позади – весело. Лето впереди – весело.

Рыжуха сидит на краю скамейки, рядом с ней – пустое пространство. Рядом с ней никто не садится.

За минуту до того, как отчалить, к Рыжухе подходит Женька. Он в синем спортивном костюме «Адидас» – стройный симпатичный малый. Выражение лица Рыжухи встревоженное, она чувствует подвох.

– Это твоя сумка?– спрашивает Женька и кивает на допотопную дерматиновую сумку, которая стоит около Рыжухи. В сумке, наверное, бутерброды с маргарином и яйца. Сверху высовывается серенький свитер, его Рыжуха взяла, видно, на случай похолодания. Я живо представил, как она в этом свитере сидит в синей лодке и портит нам рыбалку.

– Моя,– отвечает Светка.

– Алле хоп!– восклицает Женька, хватая сумку, и бежит с ней по палубе. И вот мы слышим, как он кричит уже с причала:

– Эй, Рыжая! Вон где твоя сумочка! Слышь?

Мы глядим через борт теплохода. Женька ставит сумку на железный пол и мчится обратно. Теплоход зафырчал, за кормой забурлило. Но трап ещё не убрали, около него стоит матрос в яркой футболке и пропускает опаздывающих пассажиров.

Рыжуха сидела-сидела, потеряно глядя в пол, потом как вскочит и – к выходу. Еле успела на берег, теплоход сразу же отчалил.

Свитера, наверно, жалко стало, бутербродов.

Женька рядом со мной стоит, Светке рукой машет и орёт:

– До свиданья, Рыжая! Гудбай! Извини, нельзя тебе на озеро, ты рыбу распугиваешь!

И девчонки со своих мест ей ручкой делают, кричат противными голосами:

– Прощай, подруга!

– Больше не увидимся!

– Ха-ха!

И давай Женьку хвалить, что он так ловко с Рыжухой устроил.

Чего девчонки радовались, я, честно говоря, не понял. Ну, мы с Женькой, ладно, нам Светка мешала рыбу ловить. А им-то что? Ведь вместе со всеми Рыжуха и не бывала – недаром её ни на одной фотографии нет. Бродила одна по лугам, одна у костра сидела, когда все уже по палаткам расходились. Ела то, что с собой из дома брала. В начале похода она свои припасы на общий стол выкладывала, но ее хлеб с маргарином и яйца Быкова в сторону двигала. При этом лицо у нее было такое же брезгливое, как на уроке физкультуры, когда выпадало делать упражнения с Рыжухой.

Теплоход ещё толком не отошёл от города, а мы о Рыжухе уже забыли. Лишь на вечерней зорьке я о ней вспомнил, и в сердце ворохнулось что-то неприятное.

Но зато никто на озере не шумел. Клевало отлично. Женька был особенно оживлён. А мне это «что-то» мешало радоваться.

В десятый Рыжая не пошла. Классная сказала, что она поступила в музыкальное училище.

А ещё через пять лет произошла вот такая история.

В то время я начинал учиться в одном из Петербургских вузов. И познакомился с девушкой, которая взялась подковать меня, провинциала, в культурном отношении. В один прекрасный день Наташа повела меня в Маринку, на оперу.

И что же я вижу в первые минуты спектакля?

На сцене появляется золотоволосая красавица. У нее белейшая кожа! Как она величаво идёт! От всей её наружности веет благородством! Пока я ещё ничего не подозреваю, просто отмечаю про себя, что молодая женщина на сцене прямо-таки роскошная. Но когда она запела высоким, удивительно знакомым голосом, меня мгновенно бросило в пот.

– Рыжуха!– ахнул я.

– Тише!– шипит на меня Наташа.

– Ты понимаешь, это Рыжуха, – шепчу, нет, кричу ей шепотом, – мы с ней в одном классе учились.

– Что ты говоришь?! – всполошилась знакомая. – Ты понимаешь, кто это? Это наша восходящая звезда!

– Как её звать?– ещё на что-то надеясь, спросил я.

– Светлана Сергеева.

Весь спектакль я просидел, не шелохнувшись, не понимая, чего больше было в моём сердце – восторга или стыда.

После спектакля Наташа говорит:

– Может, пойдёшь за кулисы? Ей приятно будет увидеть своего земляка, да ещё одноклассника. Жаль, цветов не купили!

– Нет, давай в другой раз, – скромно ответил я.

Мне меньше всего хотелось встречаться с Рыжухой с глазу на глаз.

По дороге довольно вяло я рассказывал Наташе о Светке, о том, как пела она на озере. Теперь я не говорил, что она «выла». Мой авторитет в глазах знакомой значительно подскочил. А я в своих глазах…

– Надо же! – удивлялась Наташа. – С Сергеевой в одном классе учился!

Я плохо её слушал. Думал о том, что не Светка рыжая. Светка оказалась золотой. А рыжие мы. Весь класс рыжий.

Страшный сон приснился Серёже: старый Олеш протягивал к нему дрожащую руку и никак не мог дотянуться. Из глаз старика катились слёзы, губы кривились и хотели что-то произнести.

– Дедушка Олеш, я тебя не боюсь! – испуганно крикнул Серёжа и проснулся.

Он ещё долго лежал, зажмурившись. А если и правда Олеш стоит у кровати?..

«Я же хотел перед ним извиниться!» – вспомнил Серёжа и открыл глаза.

Была белая северная ночь. В распахнутом окне сражалась с ветром занавеска. Серёжа отодвинул её, чтобы закрыть окно, и чуть не вскрикнул: он увидел, как на скамейке перед своим дряхлым, врастающим в землю домом как-то странно сидит Олеш. Голова его запрокинута назад, на тёмную бревенчатую стену, словно дом, ровесник Олеша, принял старика на свою грудь.

Догадка пострашнее сна кольнула Серёжу в сердце.

У него не хватило духу громко позвать маму. Дрожа всем телом, он осторожно спустил ноги с кровати и босиком побежал в ту комнату, где она спала.

– Мам, мама!– Серёжа потряс её за плечо.

– Что случилось, сынок? – мать подняла с подушки растрепанную голову.

– Там… там Олеш умер! – отчаянно прошептал Серёжа.

Мать взглянула в окно, охнула и начала суетливо одеваться.

Серёжа вернулся в свою комнату, с головой забрался под одеяло и заплакал.

В смерти Олеша он чувствовал виноватым себя.

Никто из ребят ничего не знал о прежней жизни старика. Никто даже из взрослых не мог сказать, сколько Олешу лет. Сам он уже лет двадцать не разговаривал. Непонятно было – то ли не мог, то ли не хотел. Самые старые старики в посёлке говорили, что когда они родились, Олеш уже был взрослым.

В углах глаз старика ветвилось два дерева морщинок. Их зимние вершины спускались на впалые щёки и соединялись с другими вершинами – их на лице старика целый лес. Маленькие голубые глазки напоминали болотца – большие и ясные озёра заросли тиной и ряской.

Олеш жил один. Просыпался рано, до солнца, опираясь на палку, выходил на улицу. Медленно передвигая ноги в стареньких валенках, шёл к широкой скамье, сработанной им самим в давние-давние годы. Много лет это был его единственный путь – от дома к скамье и обратно. По-стариковски осторожно садился, клал скрещенные руки на палку, воткнутую в землю между коленями, и замирал. В это время он напоминал чучело большой, неизвестной птицы.

За Олешем ухаживала его дальняя родственница Зинаида. Три раза в неделю она приходила к старику готовить еду и подметала пол. Старика она побаивалась. Мало того, что ни слова не говорил, ещё и смотрел на неё странно, жалостно, словно молил о чём-то.

– Что, дедушка? – заботливо спрашивала Зинаида.

Старик молчал, а взгляд его говорил что-то очень важное.

Серёжа вспомнил, когда соседская трёхлетняя Танюшка начинала плакать, мать сердито пугала:

– Не перестанешь, сейчас Олеша позову!

Танюшка замолкала. Наверно, и других детей пугали стариком, потому что даже самые смелые мальчишки боялись его.

Вчера днём веснушчатый Лёвка Огнев сказал Серёже:

– Знаешь, почему все Олеша боятся? Да он колдун! А я вот колдунов не боюсь!

Чтобы доказать это, он бросил в старика палкой. Палка несколько раз перевернулась в воздухе и упала к ногам Олеша. Тот не шелохнулся.

– Эх ты! – сказал Серёжа. – Жрабрец-удалец палками швыряться! А ты вот так докажи: подойди к Олешу и постой около, пока я не досчитаю до ста. Идёт?

– Ишь, хитрый какой, – сощурился Левка. – Сам, небось, ни за что не пойдёшь!

– Я не пойду? – закричал Серёжа. – Я не пойду? Я, между прочим, палками не кидался!

– Ты трус! Ты, Серый, трус!

– Я трус?

Серёжа возмутился и решительно направился к Олешу. Внутри у него всё холодело от страха, но повернуть назад было нельзя: конопатый обсмеёт, проходу не даст.

Серёжа подошел близко к Олешу и нарочно громко, чтобы Лёвка слышал, сказал:

– Здравствуй, дед, сто семьдесят лет!

Старик услышал. Медленно поднял голову и увидел Серёжу. Олеш смотрел прямо на него, а мальчику казалось, что стариковский взгляд скользит мимо. Он обернулся, чтобы проследить за взглядом старика, а заодно показать конопатому трусу язык.

В тот же миг Серёжа почувствовал, как холодная старческая рука легла ему на затылок и медленно поползла ко лбу. Серёжа замер. Никогда в жизни он не испытывал ещё такого ужаса, а рука Олеша погладила светловолосую Серёжину голову и легла на своё место, на палку.

«Что же там Лёвка молчит? – думал Серёжа, глядя на старика расширенными от ужаса глазами. – Неужели ещё не досчитал до ста?»

И тут Серёжа увидел, как из глаз Олеша катятся крупные слёзы. Они сползли по руслам морщинок и заблестели в реденькой белой бородке.

– Сто! – крикнул Лёвка, но поражённый Серёжа не мог оторвать глаз от лица старика, по которому в дебрях морщин ползли и ползли блестящие капли.

– Сто! – испуганно заорал Лёвка, удивлённый, что Серёжа не бежит от старика сломя голову. – Сто, Серый, сто!

Внезапная жалость к старику переполнила всего Серёжу, и ком подступил к горлу. Чтобы не разреветься, он резко повернулся и побежал.

Лёвка ждал за забором.

– Ты чего там застрял? – испуганно спросил он. – Я на всякий случай смотри что приготовил. – На Лёвкиной ладони лежал обломок красного кирпича. – Я думал, этот колдун тебя заколдовал!

Серёжа разозлился и изо всех сил толкнул Лёвку. От неожиданности Лёвка упал. Он даже сдачи не дал – так удивился, даже не заорал на Серёжу, только спросил удивленно:

– Рехнулся ты, что ли?

Мрачный, Серёжа пошёл домой. Его дом был напротив избы Олеша. У крыльца оглянулся: старик продолжал смотреть перед собой, словно всё ещё видел Серёжино лицо.

И Серёже очень захотелось вернуться и попросить у старика прощения – и за Лёвкину палку, и за все нелепые страхи перед ним, беспомощным, одиноким.

Но он не вернулся. Лёвки постеснялся.

– Почему я не вернулся, почему? – уткнувшись в подушку, шептал Серёжа сквозь слёзы. – Что мне дурак Лёвка? А теперь Олеш умер, и никогда, никогда не узнает, что я хотел перед ним извиниться.

На дворе зафырчала машина. «Скорая помощь» увозила старика.

Остался дом. Казалось, ещё быстрее он стал врастать в землю, словно спешил вслед за хозяином.

Серёжа не мог глядеть на этот дом.