— Нет, ты не пойдёшь! — уже сердясь, повторила бабушка.

— Нет, пойду! — обозлился Фурман — Пойду!

— Ну, раз ты так со мной разговариваешь, — пожалуйста, ступай, куда хочешь. Только ко мне больше не обращайся.

Было тихое и морозное зимнее утро. Дедушка с бабушкой заканчивали завтрак. В комнате пахло кофе; звонко и равномерно позвякивали ложечки и, чуть глуше, чашки и блюдца. Кофе у дедушки с бабушкой был ненастоящий — с цикорием, сверху его из особой кастрюльки обильно доливали кипяченым молоком с огромными отвратительными пенками. При виде их Фурман каждый раз содрогался и отворачивался, а дедушке с бабушкой жирные пенки почему-то нравились. Сахар они тоже ели по-особенному — вприкуску. Время от времени дедушка доставал из буфета пакет с крупным кусковым сахаром и специальными щипчиками раскалывал неровные голубоватые головки на маленькие аппетитные кусочки, складывая их затем в почерневшую мельхиоровую сахарницу с круглой откидной крышкой. Фурман иногда играл в неё, как будто это танк, и получал удовольствие, хлопая тяжёлым люком…

— А я всё равно пойду! И ты мне не указ! Поняла?! — в ярости выкрикнул Фурман. Бабушка, хмурясь, отвела глаза в сторону и сделала вид, что не слышит.

— Илюша, ты будешь ещё кофе? — с нарочитой заботливостью обратилась она к дедушке.

— Подлей мне, пожалуйста, чуть-чуть горяченького… Всё, всё, хватит! Спасибо.

— Извини.

Фурман мельком злорадно улыбнулся — хотя дедушка-то ни в чём не был виноват — и, отойдя к дальнему углу большого обеденного стола, с вызывающим прищуром взглянул на своего врага. Но никто этого не заметил. Похоже, они решили вообще больше не обращать внимания на своего внука! Нарочно показывают, что им нет до него никакого дела! Ах, так?! Фурману захотелось сделать что-нибудь совсем плохое. Стянуть скатерть со стола?. — это, наверное, всё-таки слишком: там же кипяток стоит… Плюнуть на пол в их сторону? — Это почти как уйти из дому насовсем. Лучше что-то сказать. Такое. Чтобы она узнала, как его обижать. Фурман мстительно пожевал губами. Надо поскорее, а то они сейчас уже допьют.

— БАБКА-ТРЯПКА, — глухо произнес он, довольный собственной находчивостью.

В комнате повисло молчание.

— Что?! Что ты сказал?..

Бабушка привстала, и он даже испугался: а что он такого сказал? Может, она не расслышала и подумала что-то другое?..

— БАБКА-ТРЯПКА! — с наивным весёлым вызовом продекламировал он — Бабка-тряпка!

Бабушка села, гордо вскинув лицо. Кажется, Фурман добился своей цели: все обиделись.

Дедушка, громко вытягивая остатки кофе из стакана, качал головой и приговаривал: «Нехорошо, Сашенька, зачем же ты так? Очень нехорошо…»

Фурман враз покраснел и тяжело надулся, сдерживая слёзы.

— Спасибо, Линочка, — сказал дедушка и вздохнул.

Бабушка сидела с каким-то каменным выражением. Она держала во рту кусочек сахарку, медленно прихлебывала из своей чашки с цветочками и на Фурмана не смотрела.

Он вдруг подумал, что если бы бабушка была маленькой девочкой, она бы сейчас заплакала. А так — она как будто просто задумалась о чём-то очень, очень печальном…

Фурман дрогнул. Исправить всё было уже невозможно. Он был гадким, гадким и злым!.. Поэтому ему оставалось только растерянно твердить — как бы уже не про неё, а так, тихонько, ни про кого: «Бабка-тряпка. Бабка-тряпка…» Потом он замолчал.

Наконец бабушка очнулась от своей задумчивости, тяжело встала из-за стола, собрала грязную посуду и пошла к двери. «Прости!» — пробормотал Фурман ей в спину, но она не обернулась — скорее всего, не услышала.

Постояв в одиночестве и чувствуя, как страшно набухает и растёт общее горе, Фурман кинулся в маленькую спальню. Дедушка стоял там посреди комнаты, ничего не делая, глаза у него были грустные. Фурман обиженным тоном сказал, что он уже попросил у бабушки прощения, а она ничего не ответила. «А ты попробуй ещё раз, — посоветовал дедушка — Сейчас я её позову»…

У Фурмана это был уже второй такой кортик. Первый поломался: его матовое оловянное лезвие гнулось-гнулось, искривлялось-искривлялось, да и отломилось. Хорошая была вещь, красивая. Рукоятка, перекладинка, ножны — чёрное с золотым. Впрочем, и этот второй кортик выглядел уже довольно потрепанным. Фурман как раз только что закончил распрямлять его мягкотелое лезвие, сделавшееся уже каким-то волнистым, но выпра­вить его как следует не удалось. Видно, придётся тоже скоро выбросить.

Тут внимание Фурмана привлекла Борина книга, лежавшая на буфете и раскрытая на странице с картинкой. Столешница огромного резного буфета доходила Фурману почти до подбородка — пришлось вытянуть шею. Картинка была не очень понятная, но четкая и интересная: два странно одетых всадника с длинными ружьями и изогнутыми саблями скакали бок о бок, направляясь со страницы как бы прямо к правому фурмановскому уху. Один из всадников выглядел очень молодым. А может, это была женщина? Фурман решил пролистать книгу до следующей картинки, которая оказалась ещё более воинственной, с многочисленными мелкими подробностями. Он загля­делся, придерживая книгу сверху рукой с кортиком.

Боря, читавший в другом углу, сказал, чтобы Фурман убрал свою же­лезку, и добавил для разъяснения, что книжка библиотечная, с ней надо обращаться аккуратно. Фурман посмотрел на кортик в своей руке и про­должал рассматривать картинку, хотя уже и без прежнего интереса. Через минуту Боря повторил, повысив голос: «Ну, ты что, не слышал, что я те­бе сказал?! Быстро убери свою железку!»

Огненный Борин взгляд был уставлен на Фурмана. Отвечать словами Фурману почему-то не хотелось. Полуоглянувшись, он поднёс лезвие кор­тика к своему носу, повертел, как бы убеждаясь, что оно совершенно безвредно, и потом слегка повёл им в Борину сторону: смотри, мол, оно же тупое. Боря всё выдерживал взгляд, но Фурман посчитал, что этих жестов вполне достаточно, и вернулся к книге. Наверное, листать её дальше всё-таки уже не стоило… Хотя и показывать Борьке, что он ус­тупает ему просто из страха, было бы, конечно, неверно. Тем более, что ничего плохого Фурман не сделал.

Однако у Бори тоже что-то заело, и он гневно прикрикнул:

— Ты меня всё ещё не понял?! Я тебе в последний раз говорю! Сов­сем обнаглел…

Фурман с равнодушным видом отвернулся, после чего, состроив зверское лицо и громко зарычав в подражание старшему брату, стал с демонстративным усилием водить кортиком взад-вперед по соседней странице с текстом — как бы желая её распилить, — но посматривая при этом, не остается ли следов… Услышав сзади какой-то шум, он даже не успел ог­лянуться.

Боря налетел на него, как тигр, вздернул за шкирку в воздух и отш­вырнул прочь. Налетев головой на угол, Фурман завалился под стол.

Боря брезгливо бросил кортик на диван, захлопнул книгу и пошёл на своё место, переступив через фурмановские ноги. Фурман под столом на­чал плакать от обиды.

— Боря! Ты что! Разве так можно?! — сказала ба­бушка и, нагнувшись, стала уговаривать Фурмана вылезти.

— Не вылезу! Он мне сделал больно!!! — выкрикивал Фурман.

— Ты должен выйти оттуда, чтобы я могла посмотреть, что у тебя болит, — убеждала бабушка. — Я уже старая, мне тяжело за тобой нагибаться.

Когда сопящий и всхлипывающий Фурман задом наперед выбрался нару­жу, бабушка села в кресло рядом с буфетом и посадила его к себе на ко­лени.

— Ну, вот… Теперь покажи, где он тебя стукнул?

— Он меня об сто-ол! — Фурман, показывая, повернулся, и бабушка ахнула. Он с удив­лением смотрел на свои красные пальцы.

— Не трогай! — вскрикнула бабушка. — Илюша! Илюша! Иди скорей сю­да!

Фурман растерянно спросил, что это — красное?

— Это кровь, — сухо ответила бабушка и зло проговорила, глянув на Борю: — Совсем уже обалдел? Ты что себе позволяешь?!

— Ах, это я себе позволяю? — огрызнулся Боря. — Ну-ну. По-моему, это вы его уже окончательно распустили! — Ишь, дразнить он меня взду­мал, дрянцо этакое!..

Фурману стало жалко себя, и он опять пустил слезу.

— Ну, что тут у вас стряслось, крики есть, а драки нету? — весело спросил дедушка, выходя из маленькой спальни.

— Уже не до шуток! — строго сказала бабушка. — Вот, пожалуйста! Полюбуйся, что этот большой дурак с ним сделал. Хорошо ещё, если глаз цел…

Фурман, конечно, радовался, что Борьке достается по заслугам, хо­тя вообще-то бабушка почти никогда таких слов не произносила… Ему стало чуть-чуть больно. Весь висок и правый глаз были в крови.

Дедушка подбежал, заглянул, раскрыл рот в беззвучном «о» — и тут же, сжав тяжёлые кулаки, пошёл на перепугавшегося, побелевшего Борю, сделавшего защитное движение руками.

— Ты что ж это сделал?! Зверь!! — отчаянно крикнул дедушка. (Фур­ман впервые его таким видел и тоже испугался.)

— Вы что?! — почти взвизгнул в ответ Боря. — С ума все посходили?!

— Да ты ж его без глазу оставил!!!  Изуродовал ребенка!!!

— Я изуродовал?! Где??? Да он просто притворяется, как всегда! Вон, даже не плачет!..

— Я тебя сейчас научу, как руки распускать! Разбойник!

— Тихо, Илюша!.. Перестаньте! — позвала бабушка. — Оставь его. Принеси скорее ватку и перекись. Глаз, кажется, цел, слава Богу! Толь­ко бровь разбита…

Когда все заахали и завопили, Фурман заплакал, но потом, глядя на Борю, перестал. Бледный, жалкий, с выпученными и полными слёз глазами, Боря ходил на расстоянии туда-сюда по комнате, сжимая губы и намертво сцепив руки перед грудью, — как будто он произносит неслышимую речь… Всё ещё взволнованный дедушка, торопливо приносивший клочки ваты, йод, бинт, с досадой обходил его, как какой-нибудь шкаф, вставший посреди дороги. «Разбойник»… дедушка сказал тоже. На Борьку смотреть бы­ло жалко.

Ранка, полученная от удара об острый угол стола, оказалась ма­ленькой, но глубокой. Кровь никак не останавливалась. От бесконечных прикладываний разных ваток Фурман уже заранее дёргался.

Бабушка с дедушкой решили вести его в детскую поликлинику. «Ведь такое место: всего в сантиметре от глаза, и вообще, это же голова, мало ли что»… Фурман чувствовал слабость и еле плёлся: думал, его по­ложат в больницу.

Оказалось, ничего страшного. Врачиха прижгла ранку зелёнкой и заклеила бровь квадратным пластырем, неприятно прижав им веко.

Назавтра в детском саду заклеенным фурмановским глазом интересо­вались почему-то совсем недолго — он даже был разочарован. Весь день он нервно подмигивал из-за этого пластыря, на «тихом часу» никак не мог уснуть («Не трогай! Убери руку!» — то и дело подходила к нему вос­питательница) и наконец с тихим шипением сорвал упорно цеплявшийся за каждый волосок листочек.

— Ну что, заклеить снова? — равнодушно спросила воспитательница, когда все встали.

— Не, не надо, — пробурчал Фурман. — Уже всё. Так заживёт.

Через пару дней,  во время традиционной вечерней прогулки с папой на площадь Пушкина к фотовитрине «Известий», Фурман спросил, почему Боря иногда бывает таким злым — ведь они всё-таки братья?

Папа долго не отвечал и смотрел по сторонам, пока Фурман его не дёрнул за руку и не повторил свой вопрос. Папа пожал плечами:

— Трудно сказать. Люди разные бывают… Такой характер сложный.

— Что же, он так и будет меня головой об стол кидать?

— Нет,   т а к   он, ко­нечно, больше не будет делать, можешь быть в этом уверен… Это исклю­чено. Вы действительно братья — с этим трудно спорить, как ты понима­ешь. Но всё же лучше, если ты сам будешь поменьше приставать к Боре. Делить вам совершенно нечего: у тебя — свои игрушки, у него — свои. Я думаю, если ты последуешь моему совету, этого будет вполне достаточно, чтобы сохранить между вами мир и дружбу. Ты согласен со мной? Тогда давай на этом и остановимся.

Но обида у Фурмана не прошла. Нужен был ещё какой-то ответ. Дома он порылся в игрушках, достал заброшенный кортик и стал его рассматри­вать. Может, это он виноват во всех несчастьях?

Ничего от его прежнего великолепия не осталось — это была просто старая, потёртая, вся поцарапанная игрушка. С серым, совершенно тупым игрушечным лезвием. Разве она могла быть хоть в чём-то виновата…

На ледовом стадионе в Лужниках показывали новый музыкальный фильм «Королева бензоколонки». Зрители сидели на высоких трибунах с трёх сторон матово сияющей хоккейной коробки. Это было очень непривычно и празднично. Экран казался чудесно огромным.

Перед фильмом показали несколько рекламных роликов. Сюжеты были довольно живые, все смеялись, Фурман тоже, но когда вдруг зажегся свет, он очень удивился: думал, что это уже идёт кино. И потом тревожно переспрашивал, что сейчас: само кино или ещё нет? Кончится не скоро?.. Фильм был по-летнему цветной, с песнями, влюбленные герои катались друг за другом на роликовых коньках…

По дороге туда произошла одна неприятность.

Ехать от дома до Лужников надо было довольно долго, на двух троллейбусах с пересадкой. На улице быстро стемнело. В тесном покачивающемся салоне горел жёлтый свет, алмазными искорками игравший с летучими разноцветными огнями за замерзшим стеклом.

Фурман сидел на переднем месте у окна, рядом с ним папа, а за папиной спиной, по соседству с каким-то дядькой, мама. Старший брат Боря стоял.

Народу становилось всё больше, и на каждой остановке влезали ещё и ещё. Двери подолгу тужились закрыться, водитель предупреждал: «Машина отправлена!», изо ртов шёл пар. Вскоре Борю снесло дальше по проходу.

Сидеть было хорошо, хотя папа отдалился от Фурмана, уступив место толстенной тётке с сумками. В проходе стояли и другие немолодые женщины, а в какой-то момент там появилась маленькая нервная старушка с испуганными глазами. Когда троллейбус резко затормозил перед невидимым препятствием, её, естественно, поприжали, потом ещё разок-другой, и она вдруг жалобно запричитала, прося не придавить её. На остановке женщины начали ругаться на сидящих мужчин, проводя и по Фурману злыми взглядами. Наконец троллейбус грузно поехал, скрипя шинами, но тут мама тронула Фурмана за плечо и тихонько посоветовала ему встать и пригласить сесть бабушку. Фурман прикинул, куда ему придётся вставать, а там ведь ещё набьются… Нет уж, он стал смотреть в окно. «Сашенька, встань! Видишь, бабушке тяжело стоять», наклонялась к нему сзади мама. Фурману же было ясно, что его там затолкают, он даже обижался на маму, что она этого не понимает, и продолжал сидеть. Мама обратилась к папе: «Эдя, возьми его! Пусть он уступит место пожилой женщине…» но папа был загорожен толстой тёткой. Ему пришлось несколько раз звать Фурмана, ловя его ускользающие глаза. «Сашуня, иди ко мне! Надо уступить место бабушке!»

Фурман поражался их бестактности. Неужели им его не жалко?! И вообще, орут на весь троллейбус… Все уже начали наблюдать за ним, и он привстал, как бы выражая согласие, но потом снова присел на краешек и стал вглядываться в стоящих. «Саша, вставай, вставай же! — стесняясь, сердилась мама. Поднимайся! Нехорошо видишь, бабушка стоит!» Папа тоже делал ему приглашающие жесты и шевелил лицом, глаза у него грустно посверкивали. «Какая бабушка-то? — стал спрашивать Фурман, оглядываясь. — Где?» — «Вон! Вон стоит. Уступи ей место побыстрее!» — «Я не вижу, кому? — с обидой говорил Фурман. — Где она стоит?» Старушка как-то отдалилась, уменьшилась и совсем потускнела в его глазах. Из прохода за ним с интересом наблюдали. Между тем уже на двух остановках подряд многие выходили, стало посвободнее, и Фурман, наконец, вроде бы заметил нужную бабушку. Но тут как раз освободилось другое место, старушка заторопилась сесть, и Фурман победил.

Папа, бледный, с искривленными губами, отвернулся. Тётки посматривали на Фурмана с какой-то странной поощрительной ухмылкой. Бедная мама наклонилась и безнадежно внушающим голосом сказала Фурману: «Очень стыдно. Ты очень-очень плохо себя ведёшь. Мне за тебя очень стыдно». И отодвинулась. Но угроза не прозвучала, а что такое «стыдно»? Так, можно лишь догадываться.

Фурману было почему-то легко и отвратительно приятно. Хотя это чувство было не острым и ещё забывалось по мере движения.

— Ну, вставай, выходим, — с примирительной грустью позвал папа. Перед тем, как Фурман встал, к нему вдруг близко-близко придвинулся сзади мужчина, сидевший рядом с мамой (Фурман и лица-то его не видел), и отчетливо, но обращаясь только к Фурману, сказал:

— Ах ты, маленький лицемер… — Интонация у него была спокойной и внимательной, почти даже сочувствующей. Фурман не стал оборачиваться. Слово было странным, а чужой дядя — очень понятным. Впрочем, пора было выходить, и, кроме того, он чувствовал себя всё-таки правым.