Наш самолёт летел на север к аэродрому Тёплый Ключ. Я так его представлял: снежное поле, посередине тёплый источник, похожий на фонтан, и рядом, возможно, какая-нибудь морозостойкая белая пальма.

На аэродроме оказалось всего три дома – два деревянных, один каменный. За домами чернела тайга. А за тайгой подымалась гора. Казалось, что она железная.

Но тёплого ключа нигде не было. Замёрзнуть-то он, конечно, не мог!

Вдруг я увидел, что на каменном доме написано белыми буквами – «Тёплый Ключ». Мы как раз в этот дом и зашли. И я тут же заметил в углу высокий, тяжёлый, стальной бак, который называется «титан». Рядом в бочке росла пальма.

Титан стоял одиноко, как памятник. Во лбу у него горел красный глаз.

К титану подошёл рыжебородый дядька с кружкой, и сразу показался очень невысоким. Он открыл кран – из титана полился кипяток. Пар съел кружку и руку по локоть.

Вот тебе и весь ключ!

Но вскоре я узнал, что здесь в былые времена стояла огромная печь. В ней плавили железную руду, которую брали из соседней горы.

Когда руда расплавлялась, из печи текла раскалённая железная река. Тогда тут был Горячий Ключ. Однако руда кончилась. Печка остыла без дела. Её разобрали и сложили из кирпичей новый дом, где стояли теперь, почти в обнимку, красноглазый титан и тихая пальма.

От аэродрома мы поехали на автобусе к городку Ушкан. Непонятное название. Чего-то не хватало в этом слове! Или, наоборот, было лишнее…

Я смотрел в окно, видел белый снег и чёрные деревья, а между стёклами — прошлогодних комаров – больших, рыжих.

Впереди сидел дядька с бородой комариного цвета, а рядом с ним раскосый и плосколицый старичок в заячьем ушастом малахае.

— Много тут всё же комаров! – сказала комариная борода.

— Ого! – отвечал малахай. – Платок на воздухе лежит – комар падать не даёт!

— Это ерунда, — возразила комариная борода. – Я раз постелил носовой платок, да он упал. Может, материал тяжёлый?

— Зачем тяжёлый? Комар был лентяй – держать неохота!

Вдруг я услышал: «Ушкан! Ушкан!»

«Приехали», — подумал, и поглядел в окно. За окном были всё те же снег и деревья.

— Вот он! Вон! – тыкал пальцем в окно ушастый малахай.

— Да где же дома? – спросил я.

— Зачем дома? Ушкан вон!

И я, наконец, увидел среди кустиков белоснежного, черноглазого зайца-ушкана.

Вообще я подумал, что все звери и птицы тут белые.

На аэродроме «Тёплый Ключ» бродила белая собака. Мимо автобуса скакал белый заяц. Но вскоре увидел ворону. Совершенно чёрную.

Хотел написать дедушке, что ворона чёрная, а вышло само собой – «белая».

Впрочем, в Ушкане жили самые разные твари – рыжие, серые, пегие. Ручные, бродячие и совсем дикие. Только в детском саду встречались белые мыши.

Однажды я катался на санках с крутого берега реки. Вдруг заметил – ползёт по снегу белая мышь. Бросил санки и начал к ней подкрадываться, чтобы вернуть детскому саду.

Тут мышь подпрыгнула в воздух, и я увидел – это белый воробей! Он взмахнул крыльями и побежал по снегу, мелькая чёрными, как яблочный хвостик, ногами.

Я побежал за воробьём, но всё время проваливался в снег по пояс. А воробей был маленьким, лёгким. Всё же я стал его нагонять, и тогда воробей нырнул под снег. «Неужели мышь? – подумал я. – С крыльями!?» Впереди из-под снега выскочило белое, крылатое. Пригляделся – всё-таки воробей. Подбежал и неожиданно схватил его.

В руке он затих и ждал, что будет дальше. А я сам не знал, потому что первый раз в жизни поймал птицу.

Домой я нёс воробья в ладонях. По дороге дышал на него, согревая. Воробей потеплел, но остался белым.

Дома я посадил его на подоконник и поставил перед ним два блюдца – с пшеном и молоком. Воробей устал от погони и покачивался как бы в отчаянии.

— Ты, наверное, полярный воробей, — сказал я. – Ведь полярный медведь белый, и полярная сова тоже белая.

Воробей слушал, о чём говорю, потом прикрыл глаза, задремал. Я пошёл в магазин за сахаром и хлебом. «А воробью куплю манки», — думал по пути.

Когда вернулся, увидел у нашего крыльца ёлку. Она была пушистая, как будто искусственная. Только до неё дотронулся, как ветка обломилась. «Может, и правда ненастоящая? Какая-нибудь стеклянная?!»

Вышел из дома папа с ведром горячей воды.

— Ну, как ёлка? – спросил он.

— Дотронешься – ломается. Ненастоящая, что ли?

— Стеклянная, — сказал папа. – От мороза! Пока такую в дверь протащишь – одна палка останется!

И вдруг облил ёлку горячей водой из ведра.

— Ну, теперь можно заносить.

Ёлку мы поставили посередине комнаты на пол, и она достала макушкой до потолка.

В тепле она ожила и не казалась больше стеклянной. Зато я украсил её стеклянными шарами, сосульками и колокольчиками.

Только закончил, как постучали в дверь, и вошёл незнакомый дядька в чёрной кургузой телогрейке, с мешком за плечами. Стукнул мешком об пол.

— Молока не надо?

«Где же бидон? – подумал я. – Наверное, в мешке».

Дядька развязал мешок и достал белое колесо, похожее на головку сыра. На колесе было нацарапано: «От коровы Груни».

— У Груни молоко жирное. Даже плохо мёрзнет, — сказал дядька.

С опаской заглянул я в чужой мешок. Там лежали и другие колёса. На одних было нацарапано – «Груня», на других – «Верка».

— От Верки на три рубля дешевле, — сказал дядька. – Бери два литра для сравнения.

Я взял два колеса, положил на стол. Дядька завязал мешок и ушёл.

Пока я искал тарелку, колёса немного подтаяли, и на скатерти остались пятна. От Груниного колеса пятно пожирнее.

За всем этим я позабыл о белом воробье. Хватился, а его нету!

— Попил молока и в форточку улетел, — сказал, между прочим, папа.

Обидно мне стало, что не покормил воробья манкой. Небось, никогда не доведётся попробовать.

Прошло время, и мне попалась книга про птиц, а там, среди жаворонков узнал я своего полярного воробья, с нежным именем – пуночка. Я вспомнил, как белый маленький пуночка сидел на подоконнике с закрытыми глазами между двумя чайными блюдцами. Наверное, перед ним проходила вся его короткая снежная жизнь. Молока-то он, конечно, не пил, а форточка зимой всегда закрыта.

Есть небольшой городок на краю света, где свинцовые волны Баренцева Моря с узкими, извилистыми заливами накатывают на тёмные, недружелюбные с виду скалы-великаны.

Но любопытный и бесстрашный мореход, – а как раз такие и населяли ранее этот суровый край, – найдёт здесь чернично-брусничные сопки под ногами, завораживающие северные сияния в полнеба вверху, под звёздами, и любовь к суровой, немногословной, но очень искренней и удивительной северной природе в сердце.

Этот город называется Мурманск, это мой родной город.

Однажды вечером я шёл по улице с выразительным названием Полярные Зори. Садящееся за горизонт, но всё ещё лучезарное и ласковое солнце освещало асфальт.

Одна собачка, дворняжка серой масти, маленькая и юркая, перебирая тонкими ножками так быстро, что и не уследить, крутилась, мельтешила перед хозяйкой, заглядывала ей в глаза и жалобно повизгивала. Но хозяйка была непреклонна:

– Жучка, сидеть! Я вернусь из магазина через пять минут! Понимаешь? Через пять минут. Ждать! Жди, понимаешь?

Если Жучка и понимала эту бабушку в толстом коричневом пальто и платке, легче ей всё равно не стало.

Хозяйка ушла, а Жучка посидела беспокойно полминуты, преданно глядя в дверь и трепеща куцым хвостиком, да и пошла вынюхивать что-то в свежей травке, пробивающейся между тротуаром и плиточным фасадом магазина.

В эту минуту стайка из четырёх городских воробьёв, маленьких и невыразительно серых, спланировала истребителями на посадочную полосу асфальта прямо перед носом Жучки. Сели и начали так чирикать, заливаться, словно они не воробьи, а самые настоящие жёлтые канарейки.

Жучка застыла. Только её маленький блестящий носик беспрерывно втягивал в себя запахи. Наконец, решилась – и бросилась в центр беспечной стайки, пытаясь передними лапками схватить и прижать к земле запоздавшего воробушка. Да не тут-то было!

Воробьи словно того и ждали. Они дружно взлетели задолго до того, как Жучка скакнула на их место, описали небольшой круг вокруг Жучки и сели точно позади – в полуметре от замершего обрубка, что раньше был хвостом.

Жучка опешила! Что происходит?

Она мгновенно, одним прыжком развернулась, цепко приземлилась на все четыре лапы и оказалась носом к носу с весело скачущими по асфальту птичками.

Те словно не обратили на неё внимания – полураскрыв крылья, воробушки заливались, выводя прямо-таки ритмичную мелодию: Чив-чив, чив-чив-чив!

Жучка решила попытать счастья во второй раз – она бросилась на стайку, в полёте сделав кусательное движение маленькой оскаленной пастью, но промахнулась. Воробьи снова взлетели, хитрые, внимательные и игривые, снова стайкой описали небольшой круг и сели ровно в полуметре сзади собачки. И зачирикали!

Жучка поняла – её обманули! Они издеваются! Они потешаются над ней! Это против всяких законов природы! Ну ничего, она им покажет!

Жучка обернулась, словно скаковая лошадь, заскребла передней лапкой асфальт, оскалила маленькие белые зубки, обнажила розово-коричневые дёсны, тихонько зарычала и бросилась на стаю.

Воробьи взмыли, словно невесомые пушинки одуванчиков под порывом ветра, сделали крутой точный вираж против часовой стрелки, и приземлились… снова в полуметре от теперь уже дрожащего куцего хвостика Жучки.

Тут Жучка поняла, что проиграла, что ей никогда не достать этих четырёх сорванцов, села на задние лапки и жалобно заскулила, подняв острую мордочку.

И тут из двери магазина вышла, наконец, долгожданная хозяйка, неся в сумке что-то увесистое.

Жучка увидела её, кинулась под ноги, завертелась, припала светлой грудкой к земле, завертела обрубком, как пропеллером, и простая собачья радость снова наполнила доверху благодарное собачье сердце.

Воробушки же нашли себе новую забаву. Рядом с магазином стояла красная машина, на крыше которой торчала тридцатисантиметровая радиоантенна, наклоненная по ходу движения. Сели на неё сразу вчетвером, бочок к бочку, и стали играть в такую игру: крайний сверху воробей взлетал, делал круг около машины, а трое остальных в это время, быстро перебирая тоненькими, как иголки, лапками, пододвигались вверх, освобождая для взлетевшего место внизу. Тогда взлетал следующий.

Жаль, мне некогда было досматривать, чем всё закончится. Я ушёл, но в моём сердце навсегда отпечатались эти воробьи с Жучкой – ведь я никогда и нигде больше не видел таких умных, хитрых и весёлых пташек, кроме как в этом сером заполярном городе, что пропах морем, рыбой и студёным солёным ветром.

Однажды прекрасным весенним утром сидел я со своим приятелем Гришкой в
деревянной беседке посреди двора. В Москве только наступил май, и берёзки с
рябинами в нашем дворе выпустили клейкие зелёные листочки, которые почему-
то пахли арбузами и мятой.

Разговор шёл о работе. Я пил квас с творожной ватрушкой из ближайшего
киоска и рассказывал Гришке смешные истории про проходящие сейчас в школе
экзамены. У меня хорошая профессия, я — учитель! А у Гришки так и вовсе
профессия интересная и редкая. Он — лётчик-испытатель.

Вот я возьми и спроси — а почему ты, Гриша, лётчиком-испытателем стал?
Он мне и рассказал.

— Я, — говорит, — с детства самолёты люблю. Папа меня маленького учил
самолётному делу. Когда мне было два года, папа любил брать меня на одну
руку — животом на ладонь, и держал перед собой, словно я ласточка весом с
пушинку. А я свободно, словно птичка, парю в воздухе кухни. Я так это
любил, аж заходился от смеха! Сильный он был – во мне в два года уже
килограмм пятнадцать было, не меньше!

Мама входила и охала, всплёскивала руками, просила папу жалостно —
Андрей, опусти его! Сейчас как крутанётся — и на пол! Но папа только
вставал покрепче, уверенно улыбался маме и держал меня перед собой, на
уровне лица, словно я не ребёнок, а бумажная модель самолёта.

Летаю я вот так, а мама вдруг входит в кухню, щупает меня прямо на
лету и говорит папе:

— Андрюш, смотри, у него руки совсем замёрзли, как бы не заболел!

А папа отвечает:

— Диспетчерская, диспетчерская, приём! На высоте двенадцати дециметров
на плоскостях наблюдается обледенение! Прошу подготовить свободную полосу
для аварийной посадки! — и плюхает меня на уже смеющуюся маму, которая и
двумя руками удержать меня не может.

Или подбрасывает меня вверх, ловит и кричит:

— Воздушная яма! Воздушная яма!

А один раз я летал по комнате и нечаянно чихнул. Мама, сидевшая в
кресле и настороженно наблюдавшая за нами, нахмурилась и недовольно
произнесла:

— Гришаня!

А папа ей в ответ:

— Истребитель прошёл звуковой барьер! Закройте уши!

Я закрыл уши руками, а мама нет. Она просто с нами не играла.

Мой папа знал все эти самолётные тонкости, потому что работал в
конструкторском бюро. Стало быть, я не просто лётчик, а потомственный!

Я узнал слова ЯК, МИГ и ТУ раньше, чем «парта» и «оценка». Я ещё не
знал, что такое «указка», но зато крепко знал, что фюзеляж — это самолёт
без крыльев и хвоста, знал, как работают турбина и элероны, и даже умел
говорить такие сложные слова как «стреловидность» и «катапультирование».

Я жужжал, как самолёт, сопровождая виражи выпученными глазами. Когда у
меня губы от этого совсем немели, я переставал жужжать, а папа внезапно
делался серьёзным, хмурился и докладывал:

— Земля, земля, наблюдаю перебои в работе двигателя! Самолёт падает! Где наш парашют?

И как подкинет меня! Я — в визг!

А он ловит меня, летящего в неуправляемом штопоре вниз, за полметра от
пола и аккуратно, невесомо ставит на пол.

Временами, когда нам с папой надоедало летать просто так, я готовился
к скидыванию бомб. Папа давал мне в руки кубики и расставлял на полу моих
раскрашенных солдатиков из картонной коробки. Мы снова взлетали, и папа
подавал команду:

— Приготовиться к бомбометанию! Три, два, один, пошла!

Кубик в моей руке превращался в смертельное оружие, я прицеливался и
со вскриком кидал его в выбранного солдатика. На третий-четвертый раз
попадал и кричал:

— Бу-у-у!!! Бу-бу-у-у-х!!!

А папа докладывал, приложив ко рту руку и гнусавя, как по рации:

— Цель поражена! Противник уничтожен!

Один раз, когда я уже хорошо умел летать, мы выполнили с папой очень
сложную операцию — дозаправку в воздухе. Я летел, осторожно открыв рот, а
ложка с джемом в другой руке папы медленно, с большим пониманием
авиаторского искусства, подлетала к моему рту и переливала топливо в мой
топливный бак, не уронив ни капли.

Но в основном дозаправка в воздухе проводилась в случае невозможности
заправиться другим способом — когда каша на земле совсем не лезла в рот.
Помогал полёт. Вот тогда ложки, тяжело гружёные манной кашей, отлично
справлялись со своей работой! Мы же были настоящими лётчиками!

А однажды папа куда-то пропал на три месяца, а когда вернулся —
подарил мне старый кожаный лётный шлем, как у старинных лётчиков,
коричневый, с завязочками под подбородком, и лётные очки с круглыми
стёклами, тоже в кожаной окантовке. Видно, что не новые. Папа сказал, что
это ему один знакомый подарил, который на войне был лётчиком.

Вот так я и решил стать лётчиком! Как я мог им не стать? Конечно,
стал!