Бемка

Эта коза была у нас как собачка: мы идём, а она впереди бежит. Иногда, правда, какую-то травку унюхает и застопорится. Уж Вася упрётся руками ей в бок, толкает, толкает — нет! Ни с места. А потом сама поднимет голову, поглядит на нас удивлённо: что это, мол, вы остановились? — и снова побежит. Туда идёт хорошо, а уж обратно — ещё лучше. И знаете почему? Вот Вася говорит, что ей тяжело молоко нести, она спешит, чтоб её подоили. А по-моему, она боится. Она там одна, в овраге. Другие козы белеют где-то вдали, а что толку: они же все на привязи, ни подойти друг к дружке, ни поговорить. Потому она и кричит жалобно, когда мы утром привяжем её и уходим. А уж вечером она так и мчит на нас, как поезд. Даже глаза светятся. И сердится: «Вы что,— кричит,— не видите — темнеет! Лень вам козу вовремя домой привести!»
Тётя Дуня, Васина мама, говорит то же самое. Прямо слово в слово. А потом подоит Бемку, процедит молоко сквозь марлю и нам всем троим нальёт — ещё тёплое — в стаканы. Мы сидим на брёвнах возле их дома, тянем молоко, а оно пенится на губах и пахнет травой, добрым козьим выменем и летним вечером. Небо темнеет прямо даже заметно как; ветки ёлок делаются чёрными, и в них возятся, устраиваются на ночь птицы; трава становится мокрой от росы, а над оврагом поднимается белый туман. Он ползёт снизу, от ручья, и постепенно доплывает до нас. У него тоже свой водяной, песочный, камешковый запах.
Тётя Дуня выходит посидеть к нам на брёвна, посумерничать, как она говорит. И если её попросить, она чего-нибудь расскажет.

Что было давно

(глава из повести «Дятел на берёзе»)

Начинает тётя Дуня всегда одинаково: «…Я ещё тогда в девушках ходила…» Это значит — очень давно. Тогда ни Васи не было на свете, ни нас с Игорем. А овраг и лес были.
— Вот как-то пошла я по ягоды, тут земляники прямо сила была! Иду я — всё внаклонку, внаклонку, собираю, полно лукошко уже. А ягод — прямо земля красна, хоть граблями греби. Я косынку с головы скинула — в неё беру. И зачем так сделала, сама не знаю: всё равно ягоды помнутся. Жадность одолела.
Потом уходилась, села отдохнуть, оглянулась — а места-то незнакомые. Матушки родные! По левую руку — ельник с темнинкой, с веток мох свисает; по правую — трава зелёная, сочная, вроде осоки, и цветки белые шапками — «болеголов» их зовут, — духманные, сладко пахнут. «Что же это? — думаю. — Ведь нет у нас поблизости таких мест. Куда забрела?» И как к дому выйти, не знаю. Пошла в одну сторону — деревья стеной, валежник — не пройти. Повернула назад, а там уж не болото, а озерцо — утки плавают, лапами под водой рулят. И опять думаю: нет таких мест у нас. Чужие места. Тут-то я и догадалась: да ведь это меня водит.
— Как это «водит»? — потянула я тётю Дуню за рукав.
— А так: от дома в чащу заманивает.
— Кто заманивает?
— Дедушка Лесной, кто же ещё?!
— Зачем ему?
— Не любит, чтоб лес обирали.
— А кто он, этот Дедушка? — это уже Игорь спросил. Глаза у него почернели.
Есть такие тайны, от которых глаза у людей темнеют, а голос становится тихим, — вот обратите внимание.
Тётя Дуня подумала, не сразу ответила. А потом и говорит:
— Да обычный Лесной Дедушка. Ещё его Шоптун зовут, а то и Квохтун. Сам — вот такой, чуть поболе вас будет и, кем хочет, тем и обернётся: хоть пнём лесным, хоть птицей, хоть зверем. А то и свой лик покажет. А уж голос подаст!.. — и она передёрнула плечами.
— Он злой, этот… Ну… Шоптун? — опять спросил Игорь.
— По-разному. Одному повредит, другому поможет. Это уж как ему человек понравится.
— Это сказка?! — сказала я для храбрости.
— Эх ты,— повернулся ко мне Вася.— Да в нашем лесу прежде знаешь сколько всего водилось — и зверья, и нечисти. Верно, мам?
— Врать не стану, — опять помедлила тётя Дуня. — Сама не видела. Но люди говорят.
— А потом всё куда-то девалось, да?
— Помолчи ты! — рассердился на меня Игорь. — Ну-ну, тёть Дунь, дальше-то что?
— А дальше и есть самое диво. Ходила я, ходила по лесу… Свечерело, уж и солнца нет, а я всё там, всё выйти не могу. И стала я аукать. Кричу, а сама плачу от страху. И вдруг слышу — вроде ответил кто. Я ещё крикнула и жду. Опять голос. Да не человечий.
— Чей же? — выдохнул Игорь.
— Сам смекни.
— Е г о?
— Нет.
— Волчий?
— Нет, не угадаешь. «Бе-е-е!» — слышу. И опять — «бе-е-е!».
— Бемка?
— Ну да, коза. Уж не помню, как звали. Я на её голос и вышла. И прямо к оврагу. Отвязала козу и — домой. А ельник тот и озерцо с утками сроду больше не видела. А искала: ведь там земляники-то сила была!

 (из повести «Цветные стёклышки»)

Садись поближе,
Нагнись пониже,
Погляди получше.

Отгадай: как зовут этого мальчика?

Верно, Казис.

А почему у него нет косы?

Да ведь её никогда не было. Разве мальчики носят косы?

Это он сам живёт на косе. А коса – это длинная, узкая полоса берега, которая вдаётся в море.

Тут, на косе, умещается дом Казиса, огород, ещё несколько домов с огородами. А на берегу много лодок. Это лодки рыболовецкого колхоза.

Казис проснулся от шагов, открыл глаза и увидел: отец собирается на лов.

– А я?

– Давай! – ответил отец. – Только быстро.

Казис быстро оделся, а ботинки надевать не стал: знал, что будет тепло. Потому что небо было ровное, сероватое, без облачка. Над морем прозрачно серебрился воздух, и казалось, что ветер вот-вот сдует эту воздушную пенку. А солнца не было. Оно ещё не вставало.

В окно было видно: возле лодок возились с сетями рыбаки в резиновых сапогах и широких резиновых шапках.

– Собери еду, – сказал отец.

Казис отрезал большой кусок белого сала, два ломтя хлеба, отсыпал соли в тряпочку, положил две луковицы, несколько яиц, варенных ещё с вечера. Всё это сложил в целлофановый пакет и выбежал вслед за отцом.

– Лабас дьена, – сказал отец рыбакам. Ты, наверное, догадываешься, что по-литовски это значит «добрый день».

– Лабас, – ответили ему.

Отец отвязал большую широкодонную лодку, а Казис вскочил на ходу.

Лодка закачалась на волнах рядом с другими лодками. Все они были толстыми тросами привязаны к катеру. Катер шёл далеко впереди, и за ним тянулись усы из пены.

– «Ой, лари-лари-ла!» запел Казис. Ему было весело.

– «Ой, лари-лари-ла!» – подтянули рыбаки. Они плыли и тихонечко, себе под нос, напевали. Казис хотел быть таким, как эти люди – загорелые, сильные, молчаливые. И очень смелые. И очень верные друзья. Казис сидел на корме рядом с отцом и ждал, когда доплывут до того места, где поставлены сети.

Больше всего Казис любит, когда выбирают сеть: тянут её – и он тоже тянет! И сеть поднимается над водой, а там плещется, скачет, сверкает разноцветная рыба, а вода тяжёлыми потоками стекает обратно в море. И вот уже рыбины на дне лодки, теперь можно разглядеть их. Казис рад, что такой хороший улов, и ему жалко рыб – как они разевают рты и раскрывают живые красные жабры, точно просят: «Воды! Воды!»

Он присмотрел одну рыбёшку, совсем маленькую, невзрачную, серенькую. Схватил её и выкинул за борт. Руки после рыбы стали скользкими и пахли морем, водорослями, рыбным духом.

Казис глянул за борт. Мимо лодки прошла та рыбёшка и золотисто сверкнула на него глазом. «Узнала, – подумал Казис. – Потом, наверное, приплывёт к берегу, приручится, как чайка Барбара. И я покажу её Нюре».

И ещё подумал: «Как это Нюра там живёт совсем без моря? Вот бы посмотреть, как это бывает, когда кругом только жёлтое поле да жёлтое поле…»

Но тут начало подниматься солнце. Сперва его не было видно, только море стало розовым. Потом на волнах закачался его ярко-малиновый бок. А потом – скоро! – и весь красный шар без лучей выкатился на голубую поверхность. Качался, качался, плавился, горячел…

Стало тепло. Потом жарко. А сети ещё были выбраны не все. Теперь уже Казису хотелось поскорее домой. Только он не говорил про это никому. И никто его не спрашивал: «Устал?»

Все работали. Все устали.

Возле берега было много чаек. Одни качались на волнах, другие ходили по песку, летали… Они были все разные – у каждой свой поворот головы, своя осанка, свой цвет. Лапы тоже у всех разные: чёрные, розовые, красные, серые.

Когда Казис с отцом шли к дому, одна чайка отделилась от остальных и полетела за ними.

— Барбара! – крикнул ей Казис и помахал рукой.

Она пролетела над двором, прошумела крыльями и вернулась к морю. Казис подошёл к крыльцу и около нижней ступеньки, в песке, увидал жёлтое стёклышко. Он отчистил стекло, потом подышал на него и потёр об рукав. И только тогда поглядел сквозь него на море. Море стало жёлто-зелёным, а пена тускло блестела, и было похоже, что это рожь гнётся под ветром, течёт, колышется, идёт ровными волнами.

«Вот оно как?! – подумал Казис. – Ничего. Красиво». Он спрятал стёклышко, взял свой лук, стоявший возле крыльца.

И вдруг увидел: сбоку, возле самой тетивы, была привязана очень красивая лента в зелёную и коричневую клеточку. Казис удивился и поскорее пошёл в дом, чтобы спросить, не знает ли кто, откуда лента.

Отец уже сидел за столом. А рядом с ним – его приятель, Нюрашин отец. Казис обрадовался:
– Здравствуйте, дядя Митя, лабас дьена!

– Здравствуй, герой. Привет тебе от Нюры.

Он весело кивнул Казису, и Казис решил, что лучше, пожалуй, не спрашивать про ленту. Мама налила большую тарелку ухи:

– Ешь, рыбак.

Казис пододвинул стул, уселся поудобней, поглядел на маму, на Нюриного отца и улыбнулся:
– Ачу.

Ты, наверное, догадываешься, что по-литовски это значит «спасибо».

(Глава из повести «Мой капитан»)

Когда нет Нины Игоревны, в доме слышны счёты. Это Муж-и-Повелитель на них щёлкает. Нине Игоревне не нравятся эти счёты.

– Бухгалтер на пенсии! – говорит она. – А что бы мы делали, если бы ты был трубач на пенсии или барабанщик?

А сегодня Нины Игоревны нет. Петя бродит по дому, потому что дождик.

Он приоткрывает дверь, за которой слышатся счёты. Муж-и-Повелитель сидит у стола, глядит в какие-то бумажки и – кык! кык! – перекидывает круглые костяшки на счётах. Косточки чёрные и жёлтые, краска кое-где стёрлась, и видно, что они вовсе не косточки, а деревяшки – сухие, лёгкие и старые. Кык! Кык! Пете совсем нечего делать. Он не знает, как позвать: Муж-и-Повелитель или Лёка?

Петя просто скрипит дверью. Муж-и-Повелитель оборачивается, и лицо у него как косточка на счётах.

– Мне нечего делать, – говорит Петя.

Муж-и-Повелитель смотрит на него и жуёт губами. Раньше Петя думал, что он что-нибудь сладкое жуёт. Но теперь знает, что никто бы ему столько сладкого не дал. Он просто так жуёт, без еды.

– Иди сюда, я тебе игру сделаю. Это замечательная игра.

Муж-и-Повелитель берёт газету и ножницы, газету складывает в несколько раз, так что она делается толстой. Потом ножницами режет её сверху.

Сперва режет кругло: это голова.

Потом режет узко: это шея.

Потом режет длинно: это туловище и ноги.

И, наконец, совсем тонко: это руки.

– Раз-два-три! – говорит он и перестаёт жевать.

Но тут падают ножницы. Он их не поднимает и сердится на Петю:

– Оставь, оставь! Пусть валяются! Лучше посмотри, что у нас вышло!

И разворачивает то, что осталось от газеты. Получается много-много газетных человечков. Они держатся за руки, и ноги у них тоже соединены – носок одного к носку другого!

– А?! – радуется Муж-и-Повелитель. – Видал? Теперь будешь играть – не наиграешься! Я всё детство с ними провёл!

Петя берёт этих человечков с газетными лицами. Они все одинаковые и свисают, как ёлочные гирлянды. Один раз – это было давно, ещё зимой, – Петя видел, как мама наряжала ёлку.

Она думала, что он уже спит, а он не спал – сделал в одеяле окошечко и смотрел.

– Ты как будто не рад, – удивляется Муж-и-Повелитель.

– Нет, я рад, – говорит Петя.

Ему хочется спросить, как с ними играть. А ещё – что такое «Лёка».

– Ну, теперь иди, – говорит Муж-и-Повелитель.

А счёты лежат на столе. И у каждой костяшечки своё лицо.

Слышно, как хлопает дверь, и Нина Игоревна стряхивает в сенях пальто.

Петя скорей подбегает к столу:
– А вы мне дадите пощёлкать?

Муж-и-Повелитель кладёт на его плечо руку – лёгкую, тоже как из дерева.

– Никогда не трогай мои счёты, – говорит он медленно и тихо.

Но Нина Игоревна всё же слышит.

– Не пугай ребёнка! – кричит она из-за двери. – Он и так вялый.

Петя осторожно складывает газетных человечков – голова к голове, ручки к ручкам – и идёт в свою комнату. Он вытаскивает из-под кровати чемодан и кладёт человечков на самое дно.

Ему хочется заплакать.

Ему почему-то жалко Мужа-и-Повелителя, будто он меньше Пети. Вот подарил ему своих человечков, в которых играл всё детство.

А Пете они не понравились.

Бабушка

Эта бабушка — прямо молчун. Алёна ей:
— Доброе утро, бабушка!
А она:
— Угу. Спи ещё.
А сама печку топит, обед варит, песенку поёт:
Ах, Шура-Шура-Шура,
Разудала голова
Да седая борода!
И ухватом горшок как ухватит — да в печь его! Один посадит — к другому подбирается:
Ах, Шура-Шура-Шура!..
Получается, будто это печной горшок зовут Шура. Алёна смотрит, смеётся тихонечко.
Но ей хочется, чтоб бабушка с ней поговорила.
— Бабушка! А ты уже корову в стадо прогнала?
— А как же!
И опять — молчок. Насыпала крупы в фартук, раскрошила засохший хлеб — и во двор:
— Цып-цып-цып!
Цыплята у бабушки уже большие, длинноногие, бегут, толкаются. Ошалелые какие-то. У Алёнкиной мамы цыпляточки ещё маленькие, жёлтенькие, а куры — рябенькие.
— Бабушка, ты мне обещала сказку сказать.
— Скажу. Вот только все дела переделаю.
Взяла старые варежки, ножик, пошла за огород. Там молодую крапиву срезает. Алёна — опять за ней:
— Баушка, это для поросёночка?
— Для него.
— Баушка!
— Ну, чего тебе?
Алёна уж прямо не знает, про что ещё спросить.
— Баушк, ты в лото играть умеешь?
— О господи!
— Нет? А в карты?
— Ты пойди с Таней соседской поиграй, — вздыхает бабушка. — Смотри, девочка какая хорошая. И за мной тогда ходить не будешь.
Будто Алёна ходит. Она и не ходит совсем. Просто ей делать нечего. А на Таню Алёна уже третий день смотрит. Эта девочка Таня всё время дразнится. Алёна ей ничего не говорит, а Таня выйдет на своё крыльцо и кончик косы к верхней губе приставит. Будто у неё такие усы. И Алёну пугает.
И вот, пока крапиву рвали, она, эта Таня, тоже на свой огород пришла. Ходит там, за плетнём, большую морковку вырвала, говорит:
— Здравствуй, бабушкин хвостик!
Алёна покраснела, обиделась. Глянула из-за плеча. А девочка Таня морковину над головой подняла и с ней разговаривает. Не с Алёнкой, а с ней:
— Как живёшь? Ты вкусная? Тебя так съесть или в суп положить?
Нарочно так говорит, назло. Она побольше Алёны, эта девочка Таня, и дразнится.
Но вот, видно, бабушка устала. Разогнулась, сняла с головы платок, лицо вытерла.
— Ну что, внучка, пойдём в избе приберёмся?
— Приберёмся! — обрадовалась Алёна. Наконец-то дело нашлось.
В избе бабушка дала ей веник:
— Мести-то, подметать умеешь?
— А как же!
И пока бабушка рубила крапиву, доставала горшок из печи, поросёнку еду готовила, Алёна — раз-раз! — всю избу чистенько вымела. Потом тряпку нашла, со стола крошки собрала в горсточку.
— Ну ты и хозяйка! — удивилась бабушка. — А я думала, ты маленькая, не умеешь.
— А то. Я дома и картошку почищу, и луку с грядки принесу, я, баушк, всё могу. Потому что маме некогда. А тебе, баушк, есть когда?
— Дак ведь я привыкла. Всё одна да одна.
— Ты, баушк, потому и молчун?
— А?
— Ты, говорю, потому и молчун, что одна?
— Разве я молчун? — Бабушка обняла Алёну, засмеялась. — Ну-ка, пошли кашу-то есть.
— Баушк, — спросила Алёна, — а папка за мной скоро приедет?
— Наскучило у меня?
— Да нет, я так.
— У тебя, Алёнушка, скоро братик будет либо сестра. Вот хлопот тебе тогда!
— Ну и пусть. Это мне заместо куклёнка будет.
Алёнка доедает пшённую кашу с жёлтой корочкой — вкусная каша у бабушки! — и выходит на крыльцо. Деревня маленькая, всего-то несколько домов. И называют её чудно — Цапельки. Почему такое — Цапельки? Какие Цапельки? А за огородами сразу лес.
Только Алёна ещё не ходила туда. Одна ёлочка к самой их грядке выбежала. А другие, тоже молоденькие, подальше остановились. Боятся.
— Ну что, пойдём коровку-то подоим? — спрашивает бабушка.
— Пойдём. А почему ты меня раньше с собой не брала?
— Боялась — притомишься.
— Ты, баушк, думала, я маленькая?
— Ну да.
Они проходят мимо огорода в лес и через лес тропинкой. Алёна идёт-идёт и вдруг видит: гриб сидит. Гриб пригожий — шапка красная, прямо с блюдце величиной. К шапке бурый листок прилепился.
— Гляди, баушк! — и вытащила гриб из земли. Ножка тоже хорошая, крепкая.
— Глазки-то молоденькие! — удивляется бабушка. — Ну и гриб!
— А вон ещё такой-то!.. И ещё!..
— Это грибы хорошие,— говорит бабушка. — Красики их называют. Шапочки у них красные. Или ещё — подосиновые: под осинками растут. Куда класть-то будем?
А класть и правда некуда.
— Положи-ка их под ёлочку, — советует бабушка. — Вот видишь, аккурат с тебя ростом ёлочка. Пушистая, приметная. Положи, никто не возьмёт. Тут все люди свои.
— Как — свои?
—А вот так. Одной фамилии.
— Какой?
— Цаплины.
— А я?
— И ты.
Вот оно что. Алёна и не знала.
— А почему? Баушк, почему?
— Кто из этой деревни вышел, все такое звание имеют. А почему, после расскажу.
Корова у бабушки белая в чёрных пятнах. И уж такая-то некрасивая! Морда широкая, рог поломан, и как раз над глазом чёрное пятно.
У Алёниной мамы корова рыженькая, аккуратная. Идёт — как плывёт. А эта всё с прискоком да глазом косит.
— Баушк, а коровы здесь тоже Цаплины?
— Полно болтать-то!
Бабушка свою корову любит. Когда доит, разговаривает с ней ласково.
— Красавица ты моя, — говорит, — животинушка моя! Худобушка ненасытная… Стой! Куда, бестолковая?!
А худобушка только и знает ногой слепней отгонять. Алёна глядит: все хвостом отгоняют, а она — ногой.
— Стой, стой смирно! — просит бабушка. — Я те песенку спою. — И поёт ей песенку то-оненькую:
Уж ты белая красавица подружка,
Сыры боры, сыры боры как завидишь,
Ты подай с высоты голосочек!
А корова ухо лодочкой наставила — слушает. А голосочка не подаёт. Чудная корова.
— Хотели вот в колхоз, в вашу деревню, коровок своих определить, — говорит бабушка. — А колхоз чтоб нам молока присылал. Папка бы твой и возил на грузовике.
— Ну и отдай! — охотно советует Алёна.
— Да, «отдай»! — качает головой бабушка. — Легко ли с родной-то душой расстаться?
«М-м-м…» — говорит родная душа и ногой — брык! Хорошо, что бабушка уже ведёрко отняла, а то бы всё молоко на земле было.
— Баушк, у тебя вся скотина какая-то разбойная. Что куры, что корова.
— Ты ещё моего поросёночка не видела! — гордо отвечает бабушка. — Такой озорник!
— Баушк, а он тоже родная душа?
— Идём-ка, идём…
Обратно идут через лес. Алёна держит ручку ведра.
— Баушк, а что такое «сырыборы»?
— Ну, бор — значит лес. Сырой. Вроде как наш, с болотцами.
— Хм! Сырыборы, — смеётся Алёна.
А вот и ёлочка приметная и под ней грибы. Правда, никто не взял.
Алёна кладёт их в подол.
— Баушк, ну расскажи сказку.
— Про что ж тебе рассказать?
— Про Цаплиных.
— Это, внучка, не сказка. Так про нашу деревню старые люди говорят. Я ещё такая, как ты, была, слышала… 

Белая цапля

— В одной деревне — ну, в вашей, к примеру, в Марьине, — жили два брата. Один старший, другой младший. Младший песни играл хорошо, сказки знал. А Старший всё больше по хозяйству. И купить-продать умел. Торговая душа.
Вот раз и говорит он Младшему:
«Поедем, Младший, на ярмарку, твоего коня продадим, всё равно ты с хозяйством не совладаешь. А деньги разделим поровну. Да ещё я тебя год кормить буду».
Ну, тот согласился.
Вот едут они дорожкой через лес.
— Этой? — спросила Алёна.
— Может, и этой. Да ты не переспрашивай! Сказка от переспроса портится. Ну вот, ладно. Младший впереди едет и слышит, будто конь ему говорит: «Не продавай меня, хозяин, в чужие, злые руки. Я тебе за то службу сослужу, чудо покажу».
«А какое чудо?»
«А вот такое. Сверни-ка с тропы».
Ну, тот и свернул. Глянул — кругом лес да болота. А на болоте, ну прямо среди топи, — сад. И вот ещё диво: ходит по этому саду белая-белая цапля. То яблочко клюнет, то вишенку.
Сказать кому про такое чудо — не поверит никто.
Младший осадил коня, говорит:
«Так бы и глядел, и глядел — никуда бы дальше не ехал».
А Старший отвечает:
«А я бы этот сад купцам продал. Большие бы деньги взял. Давай заборчиком огородим, что это, мол, наше. Пошли-ка поближе».
Увидела их Белая Цапля, закричала горько, будто заплакала. Да вдруг лапами — раз-раз! — и скатала весь сад в скаточку. Ну словно половичок.
Подбежал тут Старший, схватил птицу, а она крыльями забила — полетела над болотом. Он только и сумел, что за край скатки ухватиться. И оторвал кусок. Посыпались на землю яблоки, груши да смородина с вишенью… Вот и стали с тех пор в нашем лесу эти деревья и кусты расти.
Заспорили братья:
«Ты зачем хватать-то стал?»
«Молчи уж, разиня! Я вот хоть кусочек урвал. И ты бы мог».
«А мне и не надо», — говорит Младший.
Вернулись они домой.
Старший подбежал к крыльцу, раскатал скатку, глядь — а это самый что ни на есть простой половичок! Ну, какие у нас бабы по деревням из лоскутов плетут.
Рассердился Старший, продал половичок какому-то заезжему купцу.
А Младший совсем покой потерял. Будто ему чего не хватает. Стал ездить, ездить к тому болоту, Белую Цаплю ждать. Долго она не прилетала. А как-то ночью (заночевал он там у костра) она и подлетела.
«Не цапля я, — говорит, — а заколдованная девица. Ну, вроде царевна, как в старину называли. И велел мне злой колдун сад караулить. «Укараулишь, говорит, да найдётся добрый человек, что возле сада дом поставит и тебя, Белую Цаплю, в дом возьмёт, вот тогда и чары спадут, опять девицей станешь». А я, видишь, не укараулила. Урвал твой брат уголок».
«Найду я тот лоскут, — пообещал Младший, — найду и тебе принесу».
«А доброго человека где взять?» — спросила Цапля.
«Да вот хоть и я не злой. Или, может, не подойду?»
Ну, дальше.
Пошёл Младший за Цаплиным счастьем по свету.
— И нашёл, бабушка?
— Да где ж найдёшь? В каждом доме половики лежат. Так и вернулся ни с чем.
— А как же?
— А вот так. Да ты не переспрашивай, сама скажу. Поставил Младший себе дом возле тех груш да вишенья, что из Цаплиной скаточки просыпались.
— А цапля, бабушка? Расколдовалась?
— Куда уж! Ведь сад-то не уберегла. Правда, доброго человека нашла. За то и подарил ей колдун одну недельку в году, чтобы и ей в эти короткие денёчки в образе человеческом походить. А так птица и птица.
Старые люди говорят, стали с тех пор встречать у нас на болотах Белую Цаплю. Кто ни пойдёт, тот и увидит. Только и разговору: «Цапли, цапли…»
Вот и прозвали деревню нашу, которая неподалёку от самого первого дома, от дома Младшего, выросла, — Цапельки. Ну, а жители её, ясное дело, — Цаплины. Вот и весь сказ.
— Баушк, — засмеялась Алёна, — а ты совсем и не молчун! Я тебе, баушк, всё-всё помогать буду.

Глава из повести «Мой капитан»

В доме живут так: Нина Игоревна, деревянная сова, Муж-и-Повелитель по имени Лёка, и Седьмая Вода на Киселе. Её никогда не видно и зовут дядя Боря.

А теперь живёт ещё мальчик Петя. Мама уехала на целый месяц и оставила Петю Нине Игоревне. Нина Игоревна ему не бабушка, потому что она маме не мама, а мачеха.

Нина Игоревна, как встаёт, сразу говорит:

– Муж-и-Повелитель, ты опять плохо кухню подмёл!

А если заметит, что дядя Боря вчера вечером не снял у порога ботинки (там, в коридоре, для всех стоят разные тапочки), она ворчит про себя, но всё же громко:

– Явился – не запылился! – А потом ещё немного громче: – Седьмая вода на киселе, а пол затаптывает!

Петя очень любит кисель. Особенно если в него налить молока или положить мороженое. Ещё он любит посидеть немного один.

Когда к Нине Игоревне приходят гости, она сразу подводит к ним Петю и говорит:

– Это тот самый мальчик, про которого я вам рассказывала. Неудачный ребёнок. Вялый. И неряха. Уши грязные, ногти чёрные. Я бы хотела, чтобы он вам понравился.

За домом у Нины Игоревны стоят колышки, и там за колышками – сад. Сначала грядки с клубникой, а потом деревья – яблони. На них издалека ничего не видно. И ещё деревья – сливы. Там вдоль веток как будто маленькие чёрные птички сидят. Но это не птицы, так издалека только кажется, это сливы.

– Видишь, какой хороший сад? – сказала в первый день Нина Игоревна. – Яблоки антоновские, клубника «виктория». Кто сюда войдёт, тому попадёт.

Это просто диво, как Нина Игоревна умеет складно говорить!

Кто сюда войдёт, Тому попадёт!

– А как попадёт? – спросил Петя.

– Тебя мама-то как учила? Ремешком?

Пете такой разговор не понравился.

– Меня мама через верёвочку прыгать учила, – сказал он.

Они с мамой и вперегонки бегали, и из игрушечного лука стреляли. Но про это незачем рассказывать.

– Верёвочка – не ремень, – вздохнула Нина Игоревна. – Но тоже можно.

В первый вечер Петя долго не засыпал. Нина Игоревна задёрнула на окне занавеску и сказала:

– Спи. А то слетит со стены сова и клюнет тебя клювом. Петя стал глядеть на эту деревянную сову. А сова глядела на Петю. И глаза у неё светились, как у кошки.

Петя забеспокоился: это очень неприятно, если сова слетит со стены и клюнет тебя клювом.

Он подумал, что лучше уж вылезти из-под одеяла и босиком добежать до этой совы и забросить её за шкаф.

И Петя так и сделал: высунул ноги из-под тёплого одеяла, потом отбросил одеяло совсем, спрыгнул с кровати и побежал по холодному полу.

Сова глядела и не слетала. Тогда Петя снял её с гвоздика и повернул к себе другой стороной. И вот уже сова не глядела. Там, с другой стороны, у совы ничего не было, только колечко для гвоздика. Петя очень просто засунул её за шкаф. Она там громыхнула, и Петя поскорей побежал обратно, тем более что ноги замёрзли на полу. И укрылся с головой одеялом.

А что там, за шкафом, делает сова – это неизвестно. И так даже хуже. Потому что если бы её совсем не было, а то ведь она всё равно есть. Надо было открыть окно, выбросить её и опять закрыть.

Петя стянул с головы одеяло. За окном стало почти темно, и открывать его не очень хотелось.

Пол был теперь не такой холодный, потому что Петя согрелся под одеялом.

И Петя быстро добежал до шкафа.

Он сунул руку за шкаф.

Совы там не было.

Как же так?

Он ещё пошарил вдоль стенки. Не было.

Он уже почти вынул руку из-за шкафа, как вдруг наткнулся на что-то холодное. Петя даже подскочил. Потом сообразил: это же совиный глаз! Стеклянный, не настоящий.

Петя вытащил сову. Она была игрушечная, плоская, а на крыльях дерево занозистое. Пете не захотелось её выбрасывать. Сову лучше приручить, вот что. Там, где он вылез из-под одеяла, около подушки, был как будто вход в пещеру. Петя залез в него.

Внутри ещё осталось тепло. Петя свернулся калачиком и положил около себя сову. Она опять глядела. Глаза у неё блестели, как у кошки. Петя сказал ей:

– Совушка-сова, ты не дерись.

И ещё сказал:

– Совушка-сова, я с тобой буду дружить, а ты со мной. Согласна?

И Сова согласилась. Но тут открылась дверь, и вошла Нина Игоревна.

– Ты почему не спишь? – сказала она. – Почему живёшь ночной жизнью?

Петя ничего не ответил, потому что он и сам не знал, почему он живёт ночной жизнью.

– Вот слетит со стены сова… – сказала Нина Игоревна.

А Петя под одеялом погладил сову и тихонько засмеялся: ведь сова-то теперь была приручённая.

(Из повести «Цветные стёклышки»)

Кошка Мура была всегда. Нюра о ней заботилась: наливала молока утром, днём и вечером. Мурино блюдечко стояло в сенях.

Нюраша дружила с Мурой: хватала её поперёк живота и таскала по всему дому.

Кошка Мура тоже дружила: как увидит Нюрашу, так спрячется под кровать или в форточку выпрыгнет.

Зато вечером Мура мягко впрыгивала к ней в постельку, ступала тяжёлыми лапами возле ног, а потом укладывалась и начинала петь: «Мурр-Нюрр, Мурр-Нюрр…» Она баюкала Нюрашу.

В этот раз Нюра встала, а в доме — никого. Вышла на крыльцо и — прыг, прыг, прыг со ступенек.

И как только её туфельки ступили на песок, откуда-то из-за дома выкатился рыжий лохматый шар. Нюра одним махом впрыгнула на крыльцо.

Шар катился, чуть отталкиваясь от земли короткими толстыми лапами.

— Мама! — прошептала Нюра.

А уши у него болтались, как две тряпочки.

— Ой, какой! — ахнула Нюра.

А глаза у него блестели и смеялись. И вся лохматая мордочка смеялась.

— Эй! Эй! Эй! — закричала Нюра.

Он был совсем не страшный.

Он был щенок.

Нюра завизжала от радости, спрыгнула на землю и схватила щенка. Щенок не стал вырываться, как Мура. Он задвигал лапами по Нюрашиному платью и положил мордочку ей на плечо. И задышал возле уха. От него так тепло пахло!

Нюраша понесла щенка в сени, к Муриному блюдцу. Мура своё молоко ещё не выпила.

Щенок пошёл, пошёл как-то боком, влез лапами в блюдце и разлил молоко. Потом понюхал мокрую лапу и облизал её красным язычком.

Нюра принесла ещё молока, и щенок стал быстро-быстро лакать. Он весь обрызгался!

Нюра снова подлила молока, а потом — ещё. Она вылила из кастрюльки всё Мурино молоко.

А Мура сидела на пороге и крутила хвостом: сердилась.

Тогда Нюра вынесла её на улицу, закрыла дверь.

А щенок всё пил, пил!

Бока у него раздулись, глаза стали сонными. Он заковылял по сеням, сделал лужицу, а потом лёт возле лавки и заснул.

Это был такой хороший день!

Щенок бегал по саду, а Нюра — за ним. Нюра сразу его догоняла!

Через забор заглянула тётя Саня, соседка.

— Это нашей Мохнушки щенок,— сказала она.

Нюра так и задрожала:

— Тётя Санечка! Тётя Саня!..

— Чего ты? — удивилась соседка.— Я ведь не отбираю. Только у отца спроси и у мамы.

— Они согласны! — закричала Нюраша, схватила щенка и потащила к дому.

А мама уже пришла. Она только что подоила корову и теперь процеживала молоко сквозь марлю. Молоко было тёплое, оно пенилось.

Мама не оглянулась. Налила Нюре полную чашку, поставила на стол.

Возле мамы вертелась Мура.

— Уйди,— попросила мама.

Но Мура не ушла.

— Мама! — позвала Нюраша и протянула щенка. Лапы его болтались в воздухе.

— Ух, какой шарик! — засмеялась мама.

— Мам, а можно? А?

— Можно,— ответила мама.— Отец давно хотел собаку.

Нюра опять тихонечко завизжала от радости. Она стала пить молоко, а Шарика держала на коленях.

Но тут она увидела: кошка Мура залезла на лавку и тянется к ней, будто хочет что-то сказать.

— Уходи! — крикнула Нюра и посмотрела на маму. А мама внимательно — на неё.

Нюраша опустила щенка на пол. И покраснела. Она догадалась, о чём хотела сказать Мура. И ты, наверное, тоже догадываешься.

Лес потянулся ветвями,
Солнце ломает большими ломтями:
– Сосна,
На!
Берите, ели,
Вы же хотели!
Берёзам и клёнам –
С поклоном.
Взял орешник ломоть, даже кочка…
А мне? Что же мне – ни кусочка?!
А деревья:
– Чужая, чужая,
– Чили-жая,
– Ричу-личу-зая... –
Стою, чуть не плачу. И вдруг
Тепло. Возле самых рук!
Я его из ладошки в ладошку –
Так печёную студят картошку,
Я его как воду в горсти,
Как птенца к губам – донести...
И бегу, и в овраг съезжаю,
Из ручья напиться дерзаю –
Не чужая я, не чужая!
Чили-жая,
                  ричу-личу-зая!

Охота

Нынче мальчик Петя
Двух медведей встретил.
Не в лесу у ёлки,
А в шкафу на полке.
Взял медведей на прицел,
Подстрелил и сразу съел.

Чем окончилась охота,
Говорить мне неохота.

Мы спросили

Мы спросили гусака:
– Что ты смотришь свысока?
– Я – с прекрасной шеей длинной,
я – с повадкой лебединой,
понимаете: я – Гусь.
Но я ничуть не задаюсь,
Хотя и мог бы.

Стихает ветер в вышине,
Стекает солнце по сосне.
Стрекозы начали в траве
Бесшумную игру,
Бесшумно тащит муравей
Еловую иглу,
Лиловая река гладка,
В ней тишина отражена,
Над ней ветла наклонена...

И вдруг как будто
                              по гвоздю пилой
Над краем,
                 готовым ко сну.
И самолёт
                огромной пчелой
Вдребезги рвёт
                          тишину.
Сосны падают,
                          страхом подкошены,
Птицы сброшены,
                          травы взъерошены...
Улететь стрекозой,
                              муравьём забиться,
Рыбой упасть на дно реки!..
Поздно. Некуда. Сквозь ресницы
Чёрное небо глядит в зрачки...
Глупая память! Это похоже, но не так. Я была
Девчонкой, когда началась война.

(глава из повести «Дятел на берёзе»)

К нам пришёл сосед Вася. Когда Вася приходит, сразу становится весело. У него кнут, и он этим кнутом громко хлопает. Мы с Игорем так не умеем. И ещё Вася говорит грубым голосом и только самое главное. Он приводит козу и говорит:

– Пошли вязать!

Это значит – привязывать.

У козы доброе лицо, белая бородка и жёлтые глаза. А зрачки не круглые, а четырёхугольные.

Если хотите знать, у всех коз такие, но мы думали, что только у нашей Бемки.

Бемка давала молоко и Васе, и нам с Игорем, и мы все трое ходили в овраг её привязывать. Овраг был сразу же за нашим домом. Было вот так: наш дом, кусты, кусты – и овраг. И там тоже – кусты, и деревья, и лопухи, а дальше – лес. Большой. Возле нашего дома не было забора, а возле Васиного был.

Вася спрашивал:

– Что ли, значит, весь овраг ваш?

Мы пожимали плечами. Мы не знали, как лучше.

Иметь свой овраг хорошо, но там водились лисы. Они прибегали по ночам в наш маленький городок и таскали кур. И у нас тоже чуть не утащили белого петушка. Это было рано утром. Мы услыхали крик: «Ко-о, ко-о!» – да такой отчаянный: «Ко-о, спасите!» И куры тоже стали звать: «Квох! Квох! На помощь!»

Мама выбежала, мы за ней, а лиса, видно, испугалась, метнулась в кусты, только рыжий хвост мелькнул.

– Вон она! Вон там! – закричал Игорь. Но никто догонять лису не стал. Потому что мы увидели: наш белый петушок лежит в траве и перебирает лапами, будто бежит. Потом он куда-то девался.

Это случилось ещё раньше, до грозы. А теперь вот пришёл Вася. Он сказал

– Пошли вязать! – и покрутил концом Бемкиной верёвки.

И тут вдруг мама закричала.

– Пион! Пион!

А это Бемка подобралась к пиону. Он всего-то один у нас на участке и ни разу ещё не расцветал. Но коза как придёт, сразу глянет искоса на несчастный цветок и незаметно, боком, боком подходит к нему.

– Вы смотрите, – сказала мама, – чтобы Бемка не сломала пион. Он с бутоном, может, в этом году расцветёт.

Мы подошли и посмотрели на бутон. Он был маленький, плотно сжатый, как злой кулачок.

– Не, не расцветёт, – сразу определил Вася.

Игорь немного обиделся и сказал

– А у нас свой дятел.

– Где? – быстро спросил Вася.

– На берёзе.

– В красной шапочке?

– Ага.

– Это наш.

– Почему это ваш?

– Потому что у нас живёт.

Игорь, по-моему, опять немного обиделся

– Ну и возьми его, если он твой.

– Захочу и возьму, – ответил Вася. – А сейчас не хочу.

И мы пошли в овраг привязывать козу.

А я люблю подарки,
Подарки,
Подарки,
Люблю дареные шары,
И перышки, и марки!
Мне дарят ветку —
Я беру,
Дают конфетку —
Я беру,
Мне птицы дарят по перу,
Берёза — по листочку.
Собака мне дала щенка,
Соседский Вовка дал пинка,
А дедушка — цепочку.
Я всем подаркам очень рад
И лишь один вернул назад.
А какой — догадайтесь сами.

– Что ты, мышка, так бела?
– Я на мельнице была.
– Как понравилась мука?
– Не понравилась. Мелка.
– А зерно?
– Что зерно –
Слишком жесткое оно.
– Хороши ли калачи?
– Хороши, но горячи.
– Что ж ты ела?
– Я не ела
Целый год, целый год.
– От чего ж ты растолстела?
– От забот, от забот.

(отрывок из повести «Цветные стёклышки»)

Мама взяла Нюру в лес за грибами.

Сперва Нюра ничего не находила. Потом нашла очень много.

Увидала листок, подняла его, а под ним – гриб. Сорвала гриб, а под ним – ещё один, маленький.

Сорвала маленький, а под ним – улитка. Нюра подумала: если улитку согнать, там, может, ещё кто-нибудь прячется.

Но улитка выпустила рога: больше здесь никого нет!

И Нюра сразу ей поверила.

Как-то вечером Нюра осталась в комнате совсем одна; папа ещё не приехал, кошка Мура ушла гулять, мама полезла в подпол за картошкой. Вот Нюра и осталась одна.

Вдруг под окошком – топ-топ!

На крыльце – стук-стук!

По сеням – бряк-бряк!

Нюра бросилась на кровать и – прямо в туфлях – под одеяло! Зажмурилась… Потом слышит:

– Дома кто есть?

А голос-то знакомый, не страшный. Да это тёти Сани, соседки, голос!

– Есть! Есть! – обрадовалась Нюра и выскочила из-под одеяла.– Я дома, тётя Саня!

– А что это ты, Нюраша, на кровать залезла?

– От скуки.

– И туфли не сняла тоже от скуки?

– Да.

– Ну, давай я тебе зайчика покажу.

Тётя Саня вытянула руку, сжала её в кулак, а два пальца – мизинец и указательный – выпрямила:

– Вот, гляди, зайчик.

– Разве это зайчик? Это кулак.

– Да ты не на руку, ты на занавеску погляди, на тень. Видишь?

А на занавеске и правда заяц. Головка круглая, одно ухо длинней другого.

– А что он делает?

– Слушает.

А заяц одно ухо насторожил, а другим шевелит. Потом как прижмёт ушки!

– А теперь? А теперь что?

– Он испугался.

– Кого?

– Волка.

– А где волк?

– Во-он за той горой. Из лесу выходит.

И тут из тёмного леса, из-за горы выглянула волчья голова: морда длинная, пасть раскрыта!..

– Ой! – закричала Нюра.– Беги, зайчик, беги!

А волк всё ближе, ближе…

– Уходи! Уходи! Уходи! – закричала Нюра. Она хотела стукнуть рукой по волку, а попала по стене, ушиблась и заплакала.

– Да что ты, Нюраша! – стала утешать её тётя Саня.– Ты не бойся, это не волк.

– Да-а-а, не волк! А что же он зубами стучит?

– Это моя рука. Вот погляди.

– Не рука это!

Нюра не смотрела больше на стенку. Но всё равно там был волк.

Мама вылезла из погреба, раздела Нюру. Нюраша натянула одеяло на голову. Тогда оголились пятки. И вот-вот их схватит тот, который на стенке! Нюра подобрала ноги, свернулась в клубочек. Затаилась.

Ты, конечно, знаешь, что волк не живет на стене возле занавески, а живёт далеко-далеко в лесу. И Нюра это знает.

Но всё-таки ей страшно.

Стихи о стихах

Стихи писать – как грибы искать:
Всё нет да нет, наказанье прямо,
А потом – один, другой, третий:
Большие, мягкие – папы и мамы,
И маленькие, крепкие – дети.
Полна корзина.
Возвращаешься гордый,
Нет ничего важней и дороже!
А довезёшь до города –
Боже!
Ни на одном лица нет. Все глядят одинаково тупо.
Дома довольны: похлёбка-то какова!

А я не люблю грибного супа.
Я просто люблю, чтобы лес и трава.

«Радость! Радость!»

Радость! Радость!
Продаётся радость!
Нет, не продаётся,
Просто раздаётся
В кувшины, в бидоны,
В пригоршни, в ладони,
Посредине улицы,
Возле тротуара
Молодым и старым
Даром, даром!
Впитывайте, пейте,
Лейте – не жалейте!

В окне за занавеской
Человек в жилете
Нежное и грустное
Играет на флейте.

Уходят листья

Я сегодня видела с утра –
Уходили листья со двора.
Красный лист и ярко-желтый лист,
Серый лист, что стар и неказист.
И ещё зеленые листочки,
Стариковы дочка и сыночки.
На прощанье прошептали что-то,
А потом – гурьбою за ворота.
Прошагали листья мимо сквера,
Помахали милиционеру,
Площадь на углу пересекли
И ушли.
Увидала осень чистый двор
И шагнула к нам через забор.

Разговор с пуделем

Чёрная собака
         На чужом крылечке,
У тебя кудряшки,
	Будто у овечки,
Но тебя погладить
	Нельзя никак:
Очень страшно гладить
	Чужих собак!
Черная собака –
	Мохнатые лапки,
Будто бы на лапках
	Бабушкины тапки,
У тебя и лапу
	Нельзя попросить:
Ты меня не знаешь,
	Можешь укусить.
Черная собака –
	Белые клыки,
Тебя бы покормил я
	Прямо из руки,
У меня в ладони
	Сахар лежит,
Но ведь ты не можешь
	Брать у чужих…
У меня собаки
	Нет пока.
Но мама обещает
	Купить щенка.
С ним уж я полажу,
        Я  его поглажу,
Он мне в колени
	Уткнется головой,
Потому что я ему
	Буду СВОЙ.

(глава из повести «Дятел на берёзе)

Начинает тётя Дуня всегда одинаково: «…Я ещё тогда в девушках ходила…» Это значит – очень давно. Тогда ни Васи не было на свете, ни нас с Игорем. А овраг и лес были.

– Вот как-то пошла я по ягоды, тут земляники прямо сила была! Иду я – всё внаклонку, внаклонку, собираю, полно лукошко уже. А ягод – прямо земля красна, хоть граблями греби. Я косынку с головы скинула – в неё беру. И зачем так сделала, сама не знаю: всё равно ягоды помнутся. Жадность одолела.

Потом уходилась, села отдохнуть, оглянулась – а места-то незнакомые. Матушки родные! По левую руку – ельник с темнинкой, с веток мох свисает; по правую – трава зелёная, сочная, вроде осоки, и цветки белые шапками – «болеголов» их зовут,– духманные, сладко пахнут. «Что же это? – думаю.– Ведь нет у нас поблизости таких мест. Куда забрела?» И как к дому выйти, не знаю. Пошла в одну сторону – деревья стеной, валежник – не пройти. Повернула назад, а там уж не болото, а озерцо – утки плавают, лапами под водой рулят. И опять 1 думаю: нет таких мест у нас. Чужие места. Тут-то я и догадалась: да ведь это меня водит.

– Как это «водит»? – потянула я тётю Дуню за рукав.

– А так: от дома в чащу заманивает.

– Кто заманивает?

– Дедушка Лесной, кто же ещё?!

– Зачем ему?

– Не любит, чтоб лес обирали.

– А кто он, этот Дедушка? – это уже Игорь спросил. Глаза у него почернели.

Есть такие тайны, от которых глаза у людей темнеют, а голос становится тихим,– вот обратите внимание.

Тётя Дуня подумала, не сразу ответила. А потом и говорит:

– Да обычный Лесной Дедушка. Ещё его Шоптун зовут, а то и Квохтун. Сам – вот такой, чуть поболе вас будет и, кем хочет, тем и обернётся: хоть пнём лесным, хоть птицей, хоть зверем. А то и свой лик покажет. А уж голос подаст!..– и она передёрнула плечами.

– Он злой, этот… Ну… Шоптун? – опять спросил Игорь.

– По-разному. Одному повредит, другому поможет. Это уж как ему человек понравится.

– Это сказка?! – сказала я для храбрости.

– Эх ты,– повернулся ко мне Вася.– Да в нашем лесу прежде знаешь сколько всего водилось – и зверья, и нечисти. Верно, мам?

– Врать не стану,– опять помедлила тётя Дуня.– Сама не видела. Но люди говорят.

– А потом всё куда-то девалось, да?

– Помолчи ты! – рассердился на меня Игорь.– Ну, ну, тёть Дунь, дальше-то что?

– А дальше и есть самое диво. Ходила я, ходила по лесу… Свечерело, уж и солнца нет, а я всё там, всё выйти не могу. И стала я аукать. Кричу, а сама плачу от страху. И вдруг слышу – вроде ответил кто. Я ещё крикнула и жду. Опять голос. Да не человечий.

– Чей же? – выдохнул Игорь.

– Сам смекни.

– Его?

– Нет.

– Волчий?

– Нет, не угадаешь. «Бе-е-е!» – слышу. И опять – «бе-е-е!».

– Бемка?

– Ну да, коза. Уж не помню, как звали. Я на её голос и вышла. И прямо к оврагу. Отвязала козу и – домой. А ельник тот и озерцо с утками сроду больше не видела. А искала: ведь там земляники-то сила была!

Мы сидим молча. В загончике возится Бемка, жуёт, чешет о доски бок, потом вздыхает и ложится на солому.

– Ну, бегите домой! – говорит тётя Дуня.– Не боитесь? Может, проводить?

– Да что вы, тёть Дунь!

Мы, конечно, не боимся, особенно Игорь. Он очень храбрый.

– Не гляди в овраг,– командует он и держит меня за руку.

И мы идём по траве, сокращая путь, и за нами – тёмная от сбитой росы дорожка. А мама уже расстелила постели и ждёт нас на крылечке.

– Спать, спать, гулёны.

Мы быстро укладываемся в кровати. Берёза за окном шевелит ветками, вместе с чёрным воздухом сплетает паутину, и паутина эта опутывает нас, запелёнывает, утягивает в сон.

(глава из повести «Дятел на берёзе»)

Начинает тётя Дуня всегда одинаково: «…Я ещё тогда в девушках ходила…» Это значит – очень давно. Тогда ни Васи не было на свете, ни нас с Игорем. А овраг и лес были.

– Вот как-то пошла я по ягоды, тут земляники прямо сила была! Иду я – всё внаклонку, внаклонку, собираю, полно лукошко уже. А ягод – прямо земля красна, хоть граблями греби. Я косынку с головы скинула – в неё беру. И зачем так сделала, сама не знаю: всё равно ягоды помнутся. Жадность одолела.

Потом уходилась, села отдохнуть, оглянулась – а места-то незнакомые. Матушки родные! По левую руку – ельник с темнинкой, с веток мох свисает; по правую – трава зелёная, сочная, вроде осоки, и цветки белые шапками – «болеголов» их зовут,– духманные, сладко пахнут. «Что же это? – думаю.– Ведь нет у нас поблизости таких мест. Куда забрела?» И как к дому выйти, не знаю. Пошла в одну сторону – деревья стеной, валежник – не пройти. Повернула назад, а там уж не болото, а озерцо – утки плавают, лапами под водой рулят. И опять 1 думаю: нет таких мест у нас. Чужие места. Тут-то я и догадалась: да ведь это меня водит.

– Как это «водит»? – потянула я тётю Дуню за рукав.

– А так: от дома в чащу заманивает.

– Кто заманивает?

– Дедушка Лесной, кто же ещё?!

– Зачем ему?

– Не любит, чтоб лес обирали.

– А кто он, этот Дедушка? – это уже Игорь спросил. Глаза у него почернели.

Есть такие тайны, от которых глаза у людей темнеют, а голос становится тихим,– вот обратите внимание.

Тётя Дуня подумала, не сразу ответила. А потом и говорит:

– Да обычный Лесной Дедушка. Ещё его Шоптун зовут, а то и Квохтун. Сам – вот такой, чуть поболе вас будет и, кем хочет, тем и обернётся: хоть пнём лесным, хоть птицей, хоть зверем. А то и свой лик покажет. А уж голос подаст!..– и она передёрнула плечами.

– Он злой, этот… Ну… Шоптун? – опять спросил Игорь.

– По-разному. Одному повредит, другому поможет. Это уж как ему человек понравится.

– Это сказка?! – сказала я для храбрости.

– Эх ты,– повернулся ко мне Вася.– Да в нашем лесу прежде знаешь сколько всего водилось – и зверья, и нечисти. Верно, мам?

– Врать не стану,– опять помедлила тётя Дуня.– Сама не видела. Но люди говорят.

– А потом всё куда-то девалось, да?

– Помолчи ты! – рассердился на меня Игорь.– Ну, ну, тёть Дунь, дальше-то что?

– А дальше и есть самое диво. Ходила я, ходила по лесу… Свечерело, уж и солнца нет, а я всё там, всё выйти не могу. И стала я аукать. Кричу, а сама плачу от страху. И вдруг слышу – вроде ответил кто. Я ещё крикнула и жду. Опять голос. Да не человечий.

– Чей же? – выдохнул Игорь.

– Сам смекни.

– Его?

– Нет.

– Волчий?

– Нет, не угадаешь. «Бе-е-е!» – слышу. И опять – «бе-е-е!».

– Бемка?

– Ну да, коза. Уж не помню, как звали. Я на её голос и вышла. И прямо к оврагу. Отвязала козу и – домой. А ельник тот и озерцо с утками сроду больше не видела. А искала: ведь там земляники-то сила была!

Мы сидим молча. В загончике возится Бемка, жуёт, чешет о доски бок, потом вздыхает и ложится на солому.

– Ну, бегите домой! – говорит тётя Дуня.– Не боитесь? Может, проводить?

– Да что вы, тёть Дунь!

Мы, конечно, не боимся, особенно Игорь. Он очень храбрый.

– Не гляди в овраг,– командует он и держит меня за руку.

И мы идём по траве, сокращая путь, и за нами – тёмная от сбитой росы дорожка. А мама уже расстелила постели и ждёт нас на крылечке.

– Спать, спать, гулёны.

Мы быстро укладываемся в кровати. Берёза за окном шевелит ветками, вместе с чёрным воздухом сплетает паутину, и паутина эта опутывает нас, запелёнывает, утягивает в сон.

(Печатается с сокращениями)

Повесть о девочке, которая приехала погостить к своему брату-леснику, и о лесных жителях.

Глава I (Вторая жизнь Чучи)

…Брусничник, поваленная ёлка, потерянная тропинка. До этой полянки, лесного пятачка, я ещё ни разу не доходила. На краю – толстенная сосна, чешуйчатые корни. Торчат из земли, как удавы. Два удава. А в их ложбинке на траве – тёмно-зелёная тень, точно подстилка. Ложись, спи. Я и задремала.

«Ша-а-а!» – шло над лесом.

«Уии-чок-чок!» – из кустов.

«Цк-цк-цк!» – у самого лица, из травы.

И всё это мешалось в песню, Большую Песню Леса, и мне не дано было её понять.

Проснулась я от тревоги: глядят. На меня глядят. И в самом деле. На сосне вниз головой повис серый зверёк, похожий на маленькую белку или на большую мышь с пушистым хвостом. Два глаза, как две огромные бусины с ушастой серой мордочки. Я не шевельнулась, только смотрела. Зверёк царапнул кору, спустился ниже, цепляясь тонкими розовыми пальцами. И не удержался – плюхнулся в траву, прямо около моего уха. Испугался, чирикнул, как воробей: «чи-чу!» – и отбежал.

Я опять не двинулась. И вот – тёплый сухой нос коснулся моей руки. Коготки царапнули ладонь. Я подняла голову – глянуть. А уж он – вон где, на сосне! Эх, надо было схватить! Теперь ни за что не спустится.

Зверёк улегся на низком обломанном сучке – пушистый хвост вниз, одна розовая лапка свесилась. И глядел, глядел во все свои любопытные бусины.

– Эй ты, рожица! Чучелка!

«Чи-чу!» – гортанно чирикнул он.

– Иди сюда! – Я подставила руку: – Не бойся, иди.

И вдруг он снова зацеплял вниз. Выпрямил ушки. Потянулся на голос. Ближе, ближе по коре… И вот уж совсем рядом. Потрогал розовой лапкой ладонь. Отпрянул. Ещё раз потянулся. И – ступил в запретную зону. В зону своей неволи. Я быстро накрыла его второй ладонью – только щёточка хвоста наружу. Запищало, завозилось, зацарапало. Да поздно.

А дома его ждала птичья клетка.

– Ух ты! – обрадовался брат. – Сроду такого не видал! Завтра привезу зоолога. Вдруг – новый вид?

Но зоолог тоже не знал. Удивлялся:

– Похож на соню, – есть такой зверек. Но у нас сони не водятся. И потом – лапы. Посмотрите – как ручки у обезьяны… Я хотел бы взять его в музей.

– Нет, нет!

– Ну пусть пока у вас. На днях приедет старший зоолог…

«Чи-чу!» – донеслось из клетки.

– Эй ты, Чучелка-Чуча, кто же ты такой?

Когда в доме появляется зверёк, ну, хоть котёнок, что ли, всё начинает поворачиваться вокруг него. То сидел за столом и работал, теперь надо помнить – налита ли вода в блюдце, да и молоко. Надо погладить, когда он запрыгнет на колени. Не двигаться, если заснёт. А уж Чуча, странный зверь, взял всё мое время. Во-первых, он не ел. Ничего не ел. Уже два дня. Сидел в углу клетки на задних лапах, обхватив голову передними. Вид полного отчаяния: что я наделал? Вот дурак! Вот растяпа!

– Надо отпустить, – сказала я брату.

– Ты что? У меня на участке зверь непонятный, а ты – отпустить. Дай свезу в музей.

– Ни за что!

– Всё равно погибнет без еды.

Что делать? В который раз поставила ему блюдечко с молоком. Может, дать орехов? Орешник тут же, возле дома. Орехи еще зелёные, не отделишь от лапчатого домика.

– Попробуй, Чуча.

Он отнял лапы от мордочки. И вдруг я заметила – шерстинки-то у носа слиплись, мокрые – в молоке! Ну, теперь мы не пропадём!

Однажды брат спросил меня:

– Не побоишься одна остаться? Мне надо в город на денёк, а то и на два.

И он уехал. А к вечеру по лесу потянуло холодком, ветер положил траву у леса и картофельную ботву возле дома. Листья берёз, не отрываясь от веток, поплыли-потекли по тёмному небу. Над домом громыхнуло. И началась гроза.

Это тревожно – гроза в лесу. Тревожно и одиноко. И человеку, и зверю. Чуча из клетки глядел на меня огромными глазами. Может, в его жизни не случалась ещё гроза? Я открыла дверцу, протянула руку, и он вышел. Сел на ладонь – маленький, тёплый, взъерошенный. Чуча точно забыл и страх, и обиду. Я гладила его, а он прятал горячий нос между моими пальцами. Как котёнок.

Когда гроза кончилась, я поднесла зверька к открытой клетке:

– Иди. Спи.

Но он не пошёл. Он повернулся и стал смотреть на меня. Внимательно, будто спрашивая.

– Ты что, Чуча? Чуча!

Вдруг он напрягся весь, светло-серый животик его дрогнул, и он гортанно крикнул:

– Чу-ча!

Это было похоже на его прежнее чириканье, и всё-таки совсем другое.

– Чуча! Чуча! Чуча! – точно радуясь своему новому умению, выговаривал он. Да, да, выговаривал.

И тут я подумала: а вдруг?..

– Чуча, скажи «ма-ма».

Зверёк опять напрягся, изогнул розовый язычок:

– Кхма… ма!

И снова с охотой:

– Кхма-ма-ма!

Утром приехал брат. Отвел мотоцикл к ограде, вымыл руки у колодца и затопал по ступеням.

– Как ты тут? Не боялась? Ну и голоден я. Сварила картошку? Молодец!

Но мне не терпелось:

– У меня радость! У меня зверь заговорил.

– Какой зверь?

– Чуча.

Брат посмотрел внимательно и ничего не ответил.

– Не веришь? Вот слушай. Чуча!

Зверёк молчал.

– Чуча, скажи: «Мама».

Он даже не поднял уха.

– Ничего, сестрёнка, – необычно ласково отозвался брат. – Гроза иногда так действует. Не волнуйся.

Прежде Чуча не хотел слушать меня, отворачивался. Будто понимал, что мой голос предал его. А теперь! Едва затихал вдали мотоцикл брата, я открывала дверцу клетки. Переваливаясь, как обезьяны, когда становятся на четвереньки, Чуча шёл ко мне, усаживался на ладонь. Он поднимал передние лапки и ждал. Глаза его были широко раскрыты мне навстречу. Я подносила к его мордочке блюдце с молоком. Потом вытирала слипшиеся у рта шерстинки.

– Надо быть чистым, Чуча!

– Кхчи-кхсты!

– Ну, скажи – «чистый»!

– Кхчи-стый!

Да, да! Он учился говорить. У этого зверька устройство гортани было, вероятно, как у скворца или попугая. Только заученные слова он не повторял без толку, а будто складывал в невидимый тайник. И потом доставал.

Когда я спрашивала:

– Кто ты?

Он всегда отвечал:

– Чуча!

Услыхав шум за окнами, поднимал круглые ушки и сам спрашивал:

– Кхтоэто? – Потом ко мне: – Кхтоты?

– Мама! – говорила я.

Если я долго не подходила к клетке, он звал:

– Кхма-ма-ма!

Он легко запоминал слова, ему нравилось, как они звучат. «Лес – лис – лист», – выговаривал он, прибавляя свое «кх…»: «Кхлес, кхлис…» Чуча скакал за мной по всему дому. Окна были раскрыты, но я не боялась, что он убежит. И только при брате он забирался в клетку, молчал.

…В вольере, отгороженном от леса тонкими и редкими брёвнами, жили

олени. Когда они слышали человечьи голоса, подходили к загородке,

просовывали головы между бревен: «Дайте!» Ребята и взрослые, что приезжали сюда на экскурсии, протягивали конфеты – очень невкусно! Белый хлеб – чуть получше. Хлеб чёрный – это хорошо! И только редкие – соль. Соль – любимое, заветное. Ради этого и тянулись рогатые и безрогие оленьи морды.

В другом вольере были огромные бурые горы на тонких, не по туловищу, ногах – зубры. А если постоять возле зубрового загона и подождать – выйдет из-за чахлых берёзок и ёлочек рыжее, тонкое, длинноногое – тоже олень. Но какой! Лёгкие ноги его ступают беззвучно. Голова точно плывёт над тонким туловищем. Лиловые глаза огромны. Два прямых коротеньких рога ещё не очистились от пушка. Если потрогать его тёплые серые уши, он отведёт голову и переступит, как отнырнёт. А если дать соли, он не станет собирать её с ладони нежными дымчатыми губами, а только тепло дыхнёт на руку. Просто – спасибо за внимание.

– Алёша!

Он знает свое имя, но не откликается. А иногда не зовёшь – подойдёт. Такой уж олень!

Алёша-олень был у самой изгороди и сразу увидел Чучу, который сидел у меня на плече. Сперва Чуча сидел, как все звери, опираясь на четыре лапы. Но тут от удивления высвободил две передние и одной ухватился за моё ухо.

– Чи-чу! – пискнул он.

Я давно уже не слыхала этого чириканья. Олень не отводил огромных глаз от Чучи, и бархатистые губы его шевелились. А Чуча чирикал на все лады, шипел, попискивал. Вот как он, оказывается, умеет! Они вели горячий лесной разговор. О чём?

Я шла к дому по лесной дороге. Чуча свернулся у меня на ладони.

– Что сказал олень, Чуча?

Зверёк напрягся, прикрыл глаза.

– Олени и лани, – выговорил он.

– Ну, о чём вы говорили?

– Лесной! Лесной! – жалостно пропел Чуча. – Лес – лист – лось – лис…

Я поняла. Эта встреча всколыхнула в Чуче лес. Его тёмные дебри, звериные норы, тайные тропы…

…Пришёл брат.

– А на мой участок забежали волки! – сказал он. – Вчера егерь видел одного прибылого.

– Что за прибылой? – не поняла я.

– Ну, молодой, пяти-шести месяцев. И уже сам начинает охотиться. Надо будет подманить.

– Как это?

– Не знаешь? – удивился брат. – Да очень просто. Зарядит охотник ружьё, засядет среди ельника и… – Он поднял голову, приложил к губам ладони. И вдруг раздался вой. Жалобный, одинокий. – Вот так, – засмеялся мой лесник. – А волк отвечает. И подходит ближе.

Тут вдруг я почувствовала тёплую тяжесть на руке – это Чуча. Он прижимался и вздрагивал. Что это значит? А когда брат вышел, зверёк спросил:

– Кхтотак?

– Кто так воет? Волк.

– Волкх, волкх… – повторил он, и голосок его осёкся. Вот что! Он уже слышал в лесу волков. А брат говорит – только что забежали!

– Ты знаешь волков, Чуча?

– Тда, тда!

– Ох, что я придумала! Ты покажешь брату, где живут волки. А брат их убьёт.

Чуча вытянулся мне навстречу, слушал, слушал… Я повторяла ещё и ещё одно и то же. И он понял. И отвернулся.

– Волки злые, – говорила я. – Они убивают оленей. Таких, как Алёша. Ты поможешь людям, Чуча?

Он прыгнул в клетку, сжался в углу. Я звала его, а он даже не глядел. И опять я подумала: он знает что-то такое, чего не знаю я. Вот и язык у нас один… Как могло быть все просто: он переводит лесную речь на нашу, человеческую. И все мы – люди и звери – понимаем друг друга. Как всё могло быть просто! А вот не так.

Кто такой Чуча

Глава II (Первая жизнь Чучи)

Чуча впервые открыл глаза весенним утром. Он увидел серо-коричневую чешуйчатую стену. И больше ничего. Он не знал, какие бывают сосны, и подумал, что это весь мир: сероватый, но тоже интересный. От чешуйки к чешуйке переваливалась красная с чёрным букашка; чуть пониже торчал чей-то ус. Или, может, лапка. Чуча потянулся схватить, но тут расправились красно-чёрные крылышки, и букашка отделилась от серого. Улетела. Чуча стал глядеть ей вслед и незаметно перевернулся на другой бок. И тогда поток солнца, разноцветной зелени, запахов и ветерков полился на него. И Чуча зажмурился. Тогда Чуча перевернулся серым брюшком вверх и увидел толстые жёлтые ветки с рыжими пучками иголок. Все они тянулись за ветром, а один пучок вдруг – раз! – и перескочил на другую ветку… Вот чудо! Да нет, это и не пучок хвоинок совсем, а рыжий хвост рыжего зверя.

Чуча не успел прижаться к стволу – рыжий зверь был рядом. Висел головой вниз на сосновом стволе.

– Ого! – сказал зверь, показав длинные и мелкие зубы. – Ого, какое чучело! Кто ты?

– Я не знаю, – ответил Чуча.

– Ну, кто твоя мама?

– Не знаю.

– Ты здесь живешь?

– Кажется, да.

– Может, ты мышь? Но почему пушистый хвост? Покажи-ка лапы!

Чуча сел на задние лапки и вытянул передние.

– Никогда не видала такого. У тебя лапы, как человечьи руки. Вот урод! Вот чучело! И когти мягкие. Можешь влезть на мою сосну?

– Я не знаю.

– Ну попробуй. Здесь хорошо, наверху!

И зверь легко подтянулся на ветку, пробежал по ней до конца и – ааах! – перелетел на другую сосну, а потом – вверх, вверх, раскачался на ветке и опять – ааах! И все звал, звал, манил Чучу:

У меня наверху

Ветки-качалки,

У меня наверху

Детки-бельчатки,

Прыжки мои четки,

Ушки мои чутки,

Лечу! Лечу!

Чуча весь дрожал от страха и восхищения. О дружбе с таким красавцем даже думать нечего. Но глядеть на него… Это он, наверное, позволит.

Но тут появился еще один зверь. И это решило Чучину судьбу. Зверь был жёлтый, мягкий, большой и невзрослый. Он выбежал из тёмных ёлок на Чучину поляну, дурашливо выбрасывая толстые лапы. Выбежал боком. Его просто заносило. Зверь не заметил бы Чучу, если бы не дятлёнок, за которым он гнался. Тот не летал ещё, а только подлётывал и, неловко кувыркаясь у земли, натолкнулся на Чучу.

Чуча не испугался желторотого и бесхвостого, но на всякий случай прыгнул на сосну и повис на её коре, как это делают кошки. Вернее, котята. Тонкие коготки держат плохо, и очень страшно, потому что высоко.

Вот тут-то невзрослый зверь раскрыл рот, вывалил язык и стал вовсю глядеть на Чучу. Про птенца он забыл совсем.

– Эй, ты кто?

– Я не знаю. Вон тот рыжий зверь…

– А, Белка с Сухой Сосны.

– Да, да, так она говорит, что я мышь. А ты кто?

– Я – Волк. Когда я вырасту, меня будут звать, как и моих стариков, —

Скальный. Мы живём за рощей скальных дубов. Ну, прыгай вниз!

Чуча разжал посиневшие пальцы и неловко брякнулся в траву. Пока он вставал, Волчонок успел легонько давануть его лапой.

– Эй, эй! – крикнула сверху Белка. – Не смей трогать наше лесное Чучело.

– Я и не трогаю.

– Ах ты, врун! Больно он тебя, Чучелко?

– Ничего, – пропищал Чуча, облизывая помятый бок.

– Смотри, скальный злодей! – летело сверху.

– Он пошутил! – громко крикнул Чуча. И правда, косточки у него уже не болели.

– Ты хороший парень, – тявкнул Волчонок. – Пошли, я покажу тебе кабанов.

Под низкими ёлками было совсем темно и душно. От земли подымался горячий запах сухой хвои, сверху забивал свежий смоляной дух. Здесь Волчонок ступал мягко, ветки раздвигал неслышно и всё припадал, припадал на передние лапы, стелил голову по земле.

– Слышишь? – Волчонок повернулся к Чуче.

Но тот едва поспевал и, кроме жёлтого хвоста, не замечал ничего.

– Слышишь? – Волчонок повёл носом. – Здесь проходили свиньи.

И вдруг сквозь ельник просочился жёлтый тёплый свет, и открылась яркая и сочная поляна с белыми бабочками, зелёной травой и синими, белыми и жёлтыми цветами.

– Смотри! – жарко выдохнул Волчонок.

Через поляну медленно шла длинноносая бурая и седая кабаниха. А за ней, едва видные в траве, – рыжие, с коричневыми полосками вдоль тела, кабанята.

– Ой, какие! – ахнул Чуча. Он не мог отвести глаз. – Послушай, Скальный, а потом они тоже будут серыми? – Чуча сидел на задних лапах, а передними ухватился за веничек травы-перловника.

– Конечно, – кивнул Волчонок. – И я тоже буду серым.

Поляна была уже пуста, а они всё сидели, с раздувающимися ноздрями, прерывисто дыша. Потом Волчонок вытянул толстые жёлтые лапы, положил на них морду. Глаза его стали узкими – две тёмных щёлочки.

– Слушай Песню Леса, – сказал он. – Ляг в траву, так лучше, и слушай.

Чуча лёг, запрокинул голову к далёким переливающимся верхушкам сосен, ясеней, берёз…

«Ша-а-а», – летело сверху.

«Уи-чок-чок», – из кустов.

«Цк-цк-цк», – рядом из травы.

И всё это смешалось, и Чуча услышал:

У меня есть лисы и лоси, – так говорил лес, —

На суках раскосые рыси, – говорил лес, —

Ржавые балки

И рыжие белки,

Текучие реки,

Ползучие раки,

Под водою – линь,

Над водою – лань…

– Это всё правда? – спросил Чуча.

Но Волчонок не ответил. Бок его поднимался ровно, одно тяжёлое ухо завернулось, показав бело-серую подпушку, вокруг чёрного сухого носа металась муха. Чуча отогнал её.

«Какой красавец! – подумал он. – Какой красавец!»

Так проходило лето.

И настал день, когда выпорхнула из кустов маленькая серая птичка в красновато-бурой шапочке – Славка. Она второй раз за лето вывела птенцов, вырастила их и теперь перескакивала с ветки на ветку – скок-скок-скок! Это значило, что её заботы о малышах кончены.

Вот тогда и забеспокоилась Белка с Сухой Сосны.

– Ты уже большой, а такой неосторожный! – закричала она Чуче сверху, из гнезда. – Мои бельчата уже ловчее меня. А у тебя – мягкие когти.

– Они не твердеют, что же мне делать? – опечалился Чуча.

– Тогда надо быть хитрым. Не сильным – так хитрым. Ты же, как привязанный, бегаешь за Скальным Волком. А чему он тебя научил?

– Он научил меня слушать Песню Леса.

– Це! – фыркнула Белка. – Чему тут учить? Её слышат все звери, иногда даже люди. А говорил он тебе о Правде Леса?

– Нет.

– И не скажет.

– Почему?

– Потому что он живёт не по правде. Серый разбойник.

– Он не серый. И никого не трогает. А вот муравьи…

– Что муравьи? – переспросила Белка.

– Муравьи знают Правду Леса?

– Конечно.

– А сунь лапу в их кучу.

– Я тоже отгрызу чужую лапу, если она залезет в моё гнездо, – сердито цокнула Белка.

– А бабочка? Когда бабочка прилетает к ним в гости?

– Это их еда.

– Как же так! – обиделся Чуча. – Муравьи убивают – и живут по Правде Леса, а Скальный…

– Он ещё молод, – перебила Белка с Сухой Сосны. И голос её зазвучал торжественно: – Настанет день, когда он, как и его родичи, убьёт просто так…

«Он уже!..» – хотел крикнуть Чуча, но закрыл рот обеими лапами. Да, да. Так оно и было.

Молодая Сорока Ясенская (её назвали Ясенской оттого, что она свила гнездо на ясене) в первый раз высидела птенцов и хлопотала над ними, и кричала от темна до темна. Тогда Чуча ещё не бывал в логове Скального, и Волчонок впервые пригласил его. Они трусили мимо светло-зелёных гладких стволов ясеня и бурых морщинистых дубов.

Вдруг Волчонок остановился. У корней разлапого дуба, в солнечном пятне, дремал один из сыновей Ясенской Сороки. Волчонок показал на него глазами Чуче и сделал бесшумный шаг. Ещё. Ещё… В ветках отчаянно крикнула Сорока, но было поздно. Тяжёлая лапа опустилась и поднялась.

Тоненький, хрупкий, с уже подросшим хвостом Сорочонок лежал на боку, подмяв под себя чёрные лапы и голову. Закричала и упала на нижние ветки Сорока, осыпая сухие сучки и листья.

Волчонок стоял поодаль, опустив голову.

– Зачем ты? – крикнул Чуча. Мордочка его вздрагивала.

– Зачем я? – удивился Волчонок. – Наверное, случайно!

– Как же случайно? Как же случайно? – закричала Сорока, и на крик с шумом стали слетаться её сестры.

– Ты хуже своего отца! – подхватили они. – Хуже матери! У, Скальные убийцы!

– Мы, птицы, проклинаем тебя. Когда за тобой придут люди, по всему лесу – от человечьей тропы до болота – мы выдадим тебя. Выдадим тебя!

Нет, Чуча не рассказал об этом Белке с Сухой Сосны. И ему было неприятно, что она права.

– Все худшее в лесу, – сердито говорила Белка, – названо именем Волка. Ядовитые ягоды – волчьи ягоды. Ядовитые листья – вон те – волчье лыко. Ни один зверь, поедающий траву, даже в голодное сухое лето не станет есть их.

Мягкие светло-зелёные листья волчьего лыка вздрагивали на ветру.

– Ну и пусть, – сказал Чуча, и ухо его издалека приняло по ветру знакомый голос.

У-оо-о! Знают только дубы и грабы, –

взвизгивал Скальный, –

Знают только дубы и грабы,

Как со мною старшие грубы.

Но зато у меня есть зубы,

С каждым днём острей мои зубы.

Это была его мстительная песенка.

– Опять дома оттрепали! – проворчала Белка.

– Я уже большой, – пожаловался Волчонок, – а вот смотри! – Он нагнул голову, и Чуча увидел кровь на прокушенном ухе. – Это называется – учить. У, волки!

– Ничего, – стал утешать Чуча. – А вот меня никто не кусает, зато и не учит. Белка с Сухой Сосны говорит, что я слабый и не хитрый.

– Да. У тебя мягкие когти.

– Что же делать?

– Надо дождаться, что скажет лес.

– Но он про меня никогда не говорит.

– А про нас, волков, он поет. Пойдем в бурелом. Там темнее и лучше слышно.

И правда, среди поваленных ёлок и сосен, поросших седым мхом, за рощей скальных дубов, всё говорило о волках, об их логове под вывороченными корнями, о белых костях оленей и косуль, что лежат у входа в нору…

И лес пел не так, но о том же:

Ёлки мои серы,

Балки мои сыры,

Волки мои сыты…

– Когда выпадет снег, я стану охотиться один, – вздохнул Скальный. – Только это еще не скоро.

Однажды Чуча дремал среди брусничника, у поваленной ели. Он теперь выходил сюда встречать своего друга: очень уж сердилась и кричала Белка с Сухой Сосны, когда видела их вместе. Чуча закрыл глаза, и зарябили сразу красные брусничины, ярко-жёлтые листья берёз, жёлто-бурые толстоногие ещё опята с матовыми шапочками – всё, что он видел, пока бежал сюда от родной поляны. И вдруг – стоп! Чучу точно толкнуло. Он сразу открыл глаза, вскочил… И тотчас что-то острое и зловонное коснулось его боков, и он поплыл-полетел над брусничником и сухими ветками.

– Чи-чу! – запищал Чуча, и острое сильнее примяло бока. Он уже не мог пискнуть, не мог дыхнуть, в ушах его шумело, и всё казалось, что голос Белки с Сухой Сосны звал-окликал Волчонка:

– Скальный! Скальный!

Потом листья и ветки внизу замелькали быстрее, Чучу провезло мордочкой по еловым колючкам и вдруг отпустило. Он шлёпнулся, наколол бочок о шишку. А ельник и кусты рядом трещали, ломались. Потом этот клубок укатился, шум стал едва слышным.

– Вставай, малыш, – прошелестела рядом Белка с Сухой Сосны.

Она одна, эта крикунья, умела так ласково разговаривать. Но это случалось редко. Белка обхватила Чучу левой передней лапой поперёк туловища и понеслась с ним по деревьям – с ветки на ветку, с ветки на ветку. А-а-ах! А-ах!

– Хоть побываешь у меня, – голос Белки опять стал ворчливым: – Небось, у Скальных Волков был, в их поганом логове.

– Но разве ты не звала на помощь Скального?

– Для тебя. Себе бы не позвала.

– А он помог?

– Ещё бы. Загнать Лисёнка ему одно удовольствие.

– Так это был Лисёнок?

– А ты не видел? Ты что ж, спал?

– Да.

– На чужой поляне? Тогда ты глупый зверь. Странный и глупый. Когти мягкие, глаза не шустрые. Как будешь жить?

– У меня есть друзья, – схитрил Чуча.

– Да, я тебе друг! – крикнула Белка. – А Волк – не друг.

– Почему? Он же спас меня.

Белка не ответила.

– Вместе с тобой, – добавил Чуча.

– Это другое дело. Но ведь он и виноват в твоей беде. Если б не он, ты бы учил лесные уроки и уже умел бы бегать, лазать, скрываться от чужих глаз. А что ты теперь умеешь? Чему научился?

Чтобы не перечить Белке, Чуча закрыл глаза. И сразу же вахту приняли уши. И услышали:

– Разбойник и сын разбойника! Уррррра! Уррррра!

– Ковыляет на трех ногах!..

Это сороки.

– Скальному Волчонку старая Лиса отгрызла лапу. Урра! Уррра!

Чуча сразу рванулся из домика. Глянул вниз и попятился. Никогда не бывал так высоко! Было страшно и не страшно, потому что всё равно, раз у Скального случилось такое!

– Это за Ясенского детеныша! Это за Ясенскую Сороку! – кричали птицы.

– А что с Ясенской? – спросила Белка.

– Как, разве ты не знаешь?

И сороки наперебой начали рассказывать. Чуча спускался по чешуйчатой сосне, скользил, оступался и не слушал птиц. Болтуньи!

Волчонок лежал на Чучиной поляне. Он вытянул правую переднюю лапу, а Чуча слизывал, слизывал, слизывал кровь с двух отгрызенных пальцев. А она всё набегала.

Скальный тихонько повизгивал. Чуча лечил его и жалел и был благодарен не так за спасенную жизнь, как за то, что раненый Волк пришёл не домой, а к нему.

– Ты странный зверь, Чуча, – тихо причитала Белка, свесив лапу и голову с нижней ветки сосны.

– Но почему?

– Ты слышал, что говорят сороки?

– Я это знал.

– Он убил просто так, Чуча!

– Но он добрый со мной.

– Ты странный зверь, – еще жалостней отозвалась Белка, – «Он добр со мной…» Так бывает у людей. У нас, у зверей, так не бывает.

Когда среди деревьев потемнело, Скальный поднялся на три лапы.

– До свиданья, Чуча, – сказал он и лизнул его в нос. – Похоже, правы мои старики: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Они кое-что понимают.

(Продолжение в следующем номере)

(Печатается с сокращениями. Начало в №73)

Глава III. РОДИНА
(Вторая жизнь Чучи. Продолжение)

  - На сегодня хватит, - сказал мой брат и погасил настольную лампу; теперь каждый вечер он писал работу о лесе.
 За окном было черно, налетал ветер и приносил дождевые капли - ток-ток, ток-ток - по стеклу. И опять ничего, только ветки шуршат, трутся друг о друга:
 «Ша-а-а, тша-а-а...»
 Брат стал натягивать сапоги, глянул на ружье у стены.
 - Ты куда?
 - Послушай-ка.
 И правда - сквозь неровное дождевое «ток-ток-ток» и спокойное постоянное «ша-а-а» - далекий, щемящий, живой голос:
 - О-оу-у-у-у!
 И в ответ ему совсем едва слышно:
 - У-у-о!
 Дверь громко отворилась, на пороге стоял лесничий - высоченный, загорелый и тоже в сапогах, ватнике и с ружьем.
 - Слыхали? - кивнул он.
 - Пошли, - ответил брат, поправляя ружье за спиной и накидывая на плечи мешковину.
 В окно их уже не было видно, так черно на улице.
 И тут я глянула на Чучу. Он сидел на задних лапах, схватился передними за прутья клетки, весь вытянулся вперед, к окошку, поставил уши.
 - Ты что не спишь, Чуча?
 - Волкхи... Волкх... Убьют.
 - Волки не убьют людей. У людей ружья.
 - Нет, волкх... убьют.
 - Волка убьют? Это трудно, Чуча, в такую темень. Я вот говорила тебе - покажи, где живут волки.
 - Убьют... Убьют... - не слушал меня Чуча.
 И вдруг раздалось: «Оу-у-у-у!» совсем близко. Это брат приманивал волка. Потом издалека ответ, и снова человеческий, очень похожий на звериный: «Оу-у-у!»
 Чуча заметался по клетке. Он хватался за прутья, отскакивал от них.
«Чи-чу! Чи-чу!» - кричал он на своем лесном языке, и было в этом крике отчаяние.
 - Ты что, зверек?
 «Чи-чу!» Он точно забыл человечью речь.
 - Голоса за окном сближались. И потом вдруг - бах! бах! бах!
 Чуча упал, будто стреляли по нему.


 Топы-топ-топ-шурх-шарх... - шли по темным сеням и что-то волочили тяжелое. Тяжелое было завернуто в мешковину.
 - Кхтоэто? - ахнул Чуча. Он заговорил, забыв, что в комнате брат, прыгнул из клетки прямо на пол. И остановился.
 - Кто это? - спросила и я.
 - Погляди.
 Я дернула мешковину, из нее выпростались две задние лапы, покрытые желтой шерстью.
 - Волк!
 - Хорош? - радовался брат. Это был его первый волк, и он ничего и никого вокруг не видел.
 А я видела. Я видела, как, нескладно переваливаясь на четырех лапах, подбежал к убитому зверю Чуча. Он забежал со стороны морды и стал тянуть, тянуть мешковину. Его розовые человечьи ручки работали быстро и отчаянно.
И вид у него был взъерошенный, несчастный и решительный.
Брат и лесничий рассказывали об охоте.
- Молодой еще волк, не стреляный, - басил лесничий.
- Доверчивый, - добавил брат. - Так и пошел сразу на мой голос.
А Чуча в это время стянул мешковину с лобастой волчьей морды.
Обнюхал, осторожно потрогал лапками уши, нос...
- Я подманываю, - машет руками брат, - а темно... Этот верзила засел в ельнике. «Я, говорит, его на голос возьму. Дай ему спеть».
Чуча пискнул и заработал быстрее. Вот огромная передняя лапа, левая, та, что сверху. Красавец был волк! Но что нужно Чуче?
- А ему самому повыть охота, вашему брату! - смеется лесничий.
- А что, плохо вою?
 - Где же плохо, я чуть в тебя не стрельнул вместо волка. Не различишь!
 Они рассмеялись.
 А Чуча уже стянул рогожу с другой волчьей лапы - такой же тяжелой и желтой.
 Он присел возле этой правой лапы и стал быстро-быстро перебирать когтистые волчьи пальцы - черные, крепкие их подушечки - раз, два, три, четыре, пять...
 - Ну вот, слышу я, кусты уже близко треснули. А тут ветер переменился, - опять заговорил брат.
 И вдруг: «чи-чу! чи-чу! чи-чу!» - прямо над нашими головами, как утреннее птичье «здрасьте!», как смех, как веселье!
 Чуча сидел не в клетке, а на ней, прямо на крыше, и пел, пел не переставая!
 Чего он так боялся минуту назад? Чему так радуется теперь: «чи-чу! чи-чу! чи-чу!»


 ...- Здравствуй, зверь, мохнатые рожки! - крикнул Чуча, забравшись на перекладину вольера.
 - Ты забыл, кто я? - грустно протянул Олень.
 - Я знаю, как называет тебя Большая Чуча.
 - Кто это?
 - Ну, помнишь, она приносила меня на плече.
 - А...
 - Она позволила мне приходить к тебе. Она зовет тебя Алёша.
 - Это совсем другое имя. - Олень печально и плавно повел головой:

 У меня есть олени и лани, - так говорит лес. - 
 И подлунные птицы луни, - говорит лес.

 - А! - Чуча сразу вспомнил: лесная тропа, пробитая узкими копытами, болотные запахи осоки и ольхи, поглоданные верхушки осин и сосенок, клочки рыжей шерсти на ветвях. И выдох волчонка: «Олени!»
 - А, - кивнул он, - знаю, знаю! Ты слышал ночью Волка?
 - Он подходил к вольеру, - ответил Олень.
 - Его убили.
 - Нет, убили другого. Здесь был хромой. Он ушел.
 - Хромой? - подскочил Чуча. - А он говорил с тобой?
 - Он рычал на меня. Он рычал, что я унижаюсь перед людьми и что другие даже забыли Песню Леса.
 - А кто другие?
 - Он не сказал.
 - Я не забыл! - крикнул Чуча.
 - Он не говорил про тебя.
 - Нет, это про меня. Он знает, что я живу у людей. Он знает, что я прихожу к тебе. Он все знает. Это про меня.
 И вдруг - «хоу! хоу!» - Чучу обдало горячим лесным и молочным духом, чуть не снесло с перекладины. Рядом стояла бурая рогатая гора на тонких, не по росту, ногах. Гора моргала круглыми глазами и дышала: хоу! хоу!
 - Не бойся, - засмеялся Олень. - Это Зубр.
 Бурый и рогатый помолчал около Чучи, подышал и шагнул к двум другим, что топтались неподалеку.
 - Зачем тебя посадили к ним? - слабым от страха голосом спросил Чуча.
 - Я сам перепрыгнул. Вон оттуда. - Олень кивнул в сторону, где важно прогуливались его собратья.
 - Зачем?
 - Они родились в неволе. Еда! Для них только еда! Они даже не слыхали о Правде Леса.
 - А зубры? Такими рогами легко убить.
 - Они никого не убивают.
 - Даже для еды?
 - Они едят траву. Знаешь, какая бывает трава! Ты не пробовал мышиный горошек?
 - Нет.
 - А лесной вейник? А перловник?
 - Я не ем травы, Олень.
 - Жаль. Ты принес бы мне. Да нет, надо щипать самому. Забрать губами снизу, от корня... - Глаза Оленя стали совсем лиловыми. И вдруг он поднял морду и тоненько простонал: - Я хочу на свободу-у! Я в мой лес листвяный уйду!
 - У-у-у! - лениво подхватил самый большой Зубр.
 - Там кусты! Там кусты! - захлебывался Олень.
 А Зубры забубнили свое:
 - Не вкусны, не вкусны...
 - Там кусты, и дубровы, и ветер, - пел Олень.
 - Не вкусны дубовые ветки, - тянули Зубры.
 - И ветер - друг! - закончил на высокой ноте Олень.
 А Зубры ушли голосами вниз:
 - Не вкусны дубовые ветки из рук. Из человечьих рук.
 - Почему они не сломают загородку? - спросил Чуча. - Им это просто.
 - Их зовут «обученные неволе», - ответил Олень. - Они много лет
здесь.
 - Я попрошу Большую Чучу. Она выпустит тебя.
 - Не выпустит. Я просил, - нагнул голову Олень.
 - Но она не поняла. Ведь ты не знаешь человечьей речи.
 - А ты?
 - Я знаю. Я научился.
 - И ты любишь людей?
 - Я люблю Большую Чучу.
 - Значит, любишь людей.
 - Нет, я люблю Большую Чучу.
 - Так у нас, у зверей, не бывает, - поднял морду, раздумывая, Олень.
- Ты какой-то странный зверь. Но все-таки приходи ко мне почаще. Ты странный, но очень лесной.


 В окно глядел желтый, красный, бурый осенний лес. Воздух лиловел и густел с каждой минутой. В темнеющей комнате огонь плиты становился все ярче.
 - Давай-ка ужинать, - позвала я брата.
 Он отложил бумаги, закрыл и погладил альбом с засушенными растениями - гербарий.
 - А я ведь скоро закончу, - похвалился он. Уселся за стол, потер темными от въевшейся смолы руками щеки, глаза - устал!
 Я поставила на стол сковородку с жареным мясом кабана - вчера брату выдали в лесничестве.
 - Ох и вкусно! - радовался он. - Ты молодец, сестренка! Прямо жалко домой отпускать! - говорил он и щурился, и видно было, думал о своем: о работе, которую писал, о лесе - как его растить и беречь.
 - Чаю налить?
 - Нет, потом. - И снова за стол. - До снега съезжу в город, - сказал он. - Работу отвезу.
 - И меня захватишь.
 Мой отпуск подходил к концу.
 - И тебя, и Чучу. Ну, а пока - молчок.


 В комнате тихо. Даже лес за окном молчит. Только Чуча тихонечко чавкает - я дала ему сухарь...
 Но вот и он замер. Поставил ушки. Что это? Нет, ни чего. Показалось.
Да нет же, далекий, знакомый: «О-у-у! О!»
 Чуча уже сидит, схватившись за решетку. Снова, бли же: «О-у-у! У-у!»
И вот рядом с домом, где-то у оленьего вольера...
 - Совсем обнаглел! - крикнул брат и вскочил из-за стола. - Я теперь его по голосу знаю - это хромой. Вчера тоже у вольера ходил. Ну ничего. На днях егеря соберутся. Возьмем его.
 Утром, как только брат ушел в лес, Чуча выскочил из клетки. Он прыгнул на стол, пробрался среди чашек и тарелок, сел на задние лапки.
 - Кх! Кхма-ма! - проговорил он, напрягая животик. И снова: - Кхма-ма!
 - Что тебе, Чуча?
 - Кх-олень! КхАлёша!
 - Ну, пойдем.
 Когда мы с Чучей подошли к вольеру, там суетились люди.
 - Что случилось?
 - Поглядите.
 У самой загородки, примяв обглоданную сосенку, ле жал Алёша.
 Белела его длинная запрокинутая шея, ноги подлом лены, как в беге.
 - Чи-чу! Чи-чу! - закричал-запричитал Чуча, спрыгнул с моего плеча, побежал к другу.
 На узком рыжем боку был процарапан след трехпалой волчьей лапы.


 ...Все живое умеет горевать. Кричит-убивается птица над разоренным гнездом; перестает есть собака, потерявшая хозяина: кошка, когда у нее заберут котят, мечется по комнате, мяучит, зовет...
 Но я никогда не видала, чтобы зверь плакал.
 Огромные тяжелые слезы выкатывались из Чучиных глаз. Мордочка была мокрой. Он лежал у меня на согну той руке, вздрагивал и попискивал. Я гладила его и не знала, чем утешить.
 - Мой брат убьет этого хромого волка, - говорила я. - Это он во всем виноват.
 - Кхнет... я... я! - твердил Чуча.
 Может, он жалел, что не показал людям, где живут волки. И вот теперь убили его друга.
 На другой день выпал снег. На его белизне, как на фотопленке, обозначилась вся лесная жизнь: здесь пробежал заяц - следы длинных задних лап обогнали передние; вот крестики птичьих коготков - слетали подбирать семена березы...
 - Сегодня возьмем хромого, - сказал брат.
 И снова зазвучали в лесу выстрелы.
 Каждый раз Чуча вздрагивал, сжимался и все глядел, глядел в окно.
 Он помнил солнечные брусничники, горячие смоляные ельники, зеленую рощу скальных дубов... Но что там теперь, когда холодно и бело, он не понимал.
 И еще все время помнил он про Ясенскую Сороку. И знал, что птицы выполнят слово.
 «От болота до человечьей тропы...»
 «Когда люди придут за тобой...»
 Чуча не мог ни есть, ни спать, ни говорить. Он мог только ждать, прилепив лапки к оконному стеклу. Но даже он не увидел, как подошли охотники.
 Потому что была уже темная ночь. Не увидел, но услышал шаги. И по ним гадал - несут что-нибудь на плечах или нет. Нет, не несут!
 Множество ног потопало дальше, а две, в сапогах, - по сеням и в комнату.
 Брат бросил мокрую шапку на стул.
 - Ну что, ушел хромой? - Это спросила я. Хотя и так было видно – не удалось.
 - Как бы не так! - вдруг засмеялся брат. - Флажками обложили! Не уйдет! - Он подсел к столу, к горячему чаю. - А ведь заводил нас. – Брат грел руки об стакан, отпивал мелкими глотками.
 Ну и устал он! Ну и промерз! Бедный мой лесник.
 - Двигай стул к плите.
 - Ух, хорошо!
 - Ну так что хромой?
 - Заводил, говорю. Совсем запутал. И ушел бы, если б не сороки.
Увидели его, подняли крик. Куда волк - туда они. Куда они - туда мы. Он след путает, а они распутывают. Мы б его и сегодня взяли, да стемнело. А там болото не замерзло. Побоялись. Ну да теперь он наш!
 Брат скинул мокрую одежду, завалился спать и сразу заснул. И видел во сне, наверное, белый снег и черный след - три лапы обычные, а одна - трехпалая. Хромой волк. И над ним - сороки. Я уже засыпала, когда руку мне привычно щекотнуло. Теплая, мягкая мордочка. Влажный нос.
 - Иди спи, Чуча. Мне рано вставать.
 - Кхгдеон? Кхгдеон? - тихонько спросил Чуча.
 - Кто?
 - Волкх...
 - А! Его поймали. Он не уйдет.
 - Кхкапкхкан? - с трудом выдавил Чуча.
 - Нет, не капкан. На волков иногда охотятся с флажками. Ну, тряпочки просто. Место, где прячется волк, обносят веревкой с флажками, и волк боится перепрыгнуть через них.
 - Кхчто боится?
 - Кто его знает. Бояться-то нечего. Это не стреляет, как ружье, и не хватает, как капкан. Понимаешь? Но волки этого не знают. Вот и хромой попался. Спи спокойно. Он больше никого не убьет.
 Чуча не уходил. И не двигался. Притаился около моего уха. Будто о чем-то думает. Потом потянулся и лизнул мне щеку, нос. Засыпая, я слышала, как Чуча возится не то в клетке, не то снова возле окна.
 Я проспала, не услыхала, как ушел брат. И проснулась, когда он уже вернулся, сердито хлопнул дверью. Свет в окне был неяркий, утро еще раннее.
 - Ты что так скоро?
 - Черт его возьми! - крикнул брат. - Оборотень какой-то, а не волк.
Знаю точно - был там, за флажками. И ушел. Старый не решится. А он ведь прибылой, щенок совсем.
 Вид у моего охотника был жалкий, и, чтобы я не заметила этого, он вышел. И вот уже со двора донеслось - хэк! хэк! - рубил дрова для плиты.
 - Ну вот, Чуча, зря я тебе пообещала... - Я заглянула в клетку. Что это? Она была пуста.
 Ни на столе, ни на книжной полке, ни на диване зверька не было. И на окне не было. А по ту сторону стекла, под форточкой, что не закрывалась на ночь, на подтаявшем снегу, маленькие глубокие следы. Будто крохотный человечек пробежал на четвереньках. Путь его лежал к лесу.
 Брат втащил и бросил у плиты охапку дров. Стряхнул щепу с ватника.
 - Что-то Чучи не слышно, - сказал он. - Не заболел?
 Я молчала. Молчала вот о чем.
 Жил в нашем доме зверек - малая кроха огромного, непонятого нами леса. Он привык к нам и полюбил, как привыкают и любят чужую страну.
 Но придет день, когда шевельнутся вдруг и окликнут родные края. И нет тогда ничего дороже их законов, и старая дружба болит, как свежая рана.
 Но чтобы вернуться к ним, надо порвать с чужими.
 А Чуча вернулся.


 Настал день уезжать мне домой.
 Я вышла проститься с лесом. Ранний снег растаял. Солнца не было. Лес стоял мокрый и настороженный. Ждал. Ждал ветров, настоящего зимнего снега.
 Среди бурого брусничника ярко зеленел мох. Желтая голенастая трава торчала вдоль тропинки... Вот знакомая поваленная елка корнями наружу. А дальше - необжитой, лесной лес.
 Я узнавала и не узнавала эти места. И они едва помнили меня...
 Вдруг к ногам упала огромная шишка. Шишка-великан. Я подняла ее. Наверху в ветвях что-то шарахнулось и притихло. Белка?
 А может быть...
 Я вытянула руку ладонью вверх.
 - Ну, иди!
 Но никто не спустился на ладонь.
 Я побрела дальше. У входа в чащу, там, где обрывалась тропинка, на ней лежала ореховая звездочка - пять отличных желто-коричневых орехов в буром узорном домике. Я поглядела вокруг: орешника близко не было. И опять я подумала: а вдруг!
 И позвала:
 - Чуча!
 Снова что-то зашуршало на сером стволе елки. И сверху, издалека, донеслось непохожее эхо: «Чу-ча! Чу-ча!»
 Ветер подхватил его, смял, перемешал с шумом хвои, редким криком птиц, стуком голых веток. Все эти шорохи, крики, скрипы сомкнулись.
 И вдруг я различила:

 Я ветер, я ветви, я вечен, - так говорил лес. - 
 Я зелен, я волен, я полон, - говорил лес. - 
 У меня есть дубы и грабы, 
 У меня есть грибы и рыбы, 
 Под водою - линь, 
 Над водою - лань...

 В моем кармане топорщилась шишка; пальцы согрели древесную гладкость орехов; во мне, надо мной и кругом раскачивалась, то отходила, то проступала Большая Песня Леса - подарки Чучи...
 Я буду их беречь.
 Я всегда их буду беречь.

Эта девочка Таня под вечер сама пришла. Пришла и говорит:

– Не скучно одной-то? Пойдём ко мне в куклы играть.

И пошли.

У Тани три куклы. Одна – в платье, совсем ещё новая. Другая – голыш. А третья – тряпичная. Она уже перемазана вся. И нос, и щёки тоже. И платье старенькое.

– Чур, мои будут две дочки, – сказала Таня. И взяла себе новую, в платьице, и тряпичную.

Алёне достался голыш.

– Как его зовут? – спросила Алёна.

– Не знаю. Борька, наверно, – ответила Таня. – Пошли с нашими детками гулять.

Алёна сняла с головы платок, положила на него Борьку и завернула конвертиком: хочет – уголком платка прикроет ему лицо от солнца, а хочет – откроет, чтобы он вокруг поглядел. И песенку ему спела:

Спи, мой Боря-мужичок,

Повернися на бочок.

А Таня смотрела-смотрела и говорит:

– Зря я тебе Борьку дала.

А потом ещё говорит:

– Мою любимую дочку зовут Эльвира. А эту замарашку – Даша.

– Ты её не любишь?

– Нисколечко!

– Ой! – удивилась Алёна. – Как же так?

– Надоела она мне. Я её в лес заведу и брошу. – И бросила Дашутку в кусты, что росли возле дома. – Пусть её тут волки съедят.

А Даша эта упала в траву и, наверно, заплакала.

Таня и Алёна постояли у крыльца. Помолчали.

– Она, может, у тебя баловница была? – спросила Алёна.

– Да нет. Просто грязнуха-замараха.

– Она, может, грубая?

– Ничего и не грубая.

– Наверно, она тебе не помогала?

– Она мне обед варила, – сказала Таня. – И бельё на речке полоскала. А я её не люблю… Пошли отсюда.

Она взяла Алёну за руку и повела в огород. В огороде у Тани росли красные маки.

– Хочешь, доченька, цветок? – спросила Таня куклу Эльвиру. И сорвала ей большой мак.

Но пока ножку ломала, весь красный бантик и осыпался. Таня бросила зелёную круглую головку, которая осталась на месте цветка, и сказала:

– Эта Эльвира – всё только «дай» да «дай». А Дашутка меня прямо так любила, всегда перед бабушкой заступалась.

– У тебя бабушка сердитая? – спросила Алёна.

– Да нет. Ей что Даша скажет, то она и делает… Пойдём огурцы польём, мне бабушка велела. Гляди, солнце садится.

В огороде стояла кадушка с чёрной водой. Алёна заглянула туда и увидела стриженую беленькую девочку с куклёнком. А рядом – ещё девочку, побольше, с тёмными косами. Красивую.

Таня дала Алёне черпачок, а себе взяла лейку.

– Набирай воды, пошли.

Алёна зачерпнула. Девочки в бочке замутились, распались, только белые пятнышки от платьев на воде.

– Ты очень-то не гляди, там водяной живёт,– сказала Таня. – Так и затянет в бочку.

Алёна ничего не сказала и поскорее пошла с водой вдоль грядок лука и моркови следом за Таней.

«Не буду я с ней дружить, – подумала Алёна. – Нет, не буду».

Земля на грядках была рыхлая и сухая. Листья вяло опустились, но плети были тугие, цепкие, и на них сидели крепенькие пупырчатые огурчики. Девочки аккуратно лили под листья воду, чтоб не сбить огурцы. Алёна увидала, как Таня нагнулась, сорвала огурец и спрятала в карман платья.

– А тебе не дам, – сказала она кукле Эльвире. – Дашутка одна там в лесу, а ты за мою юбку держишься!

Алёна носила, носила воду, черпала её и старалась не смотреть в чёрную кадку. А потом босым ногам стало холодно и плечам тоже. И солнышко ушло за болота, за лес.

– Мне домой пора, – сказала Алёна.

– Завтра приходи, – позвала Таня. – Да ты беги через огороды, здесь калиточка есть.

Алёна пошла, потом вернулась, протянула голыша:

– Борьку возьми.

– Давай. Снимай с него свой платок.

– Дак ведь замёрзнет.

Таня задумалась.

– Ну ладно, пусть он ночку у тебя переспит. Завтра отдашь.

Алёна хотела завтра не приходить. Но Борька уже спал, и Алёна тихо поднялась по ступеням в избу, уложила куклёнка на свою подушку. А потом вспомнила: «А Дашутка-то как?» Прямо холодно ей стало. Выбежала на улицу.

– Ты куда? – крикнула вслед бабушка.

– Я сейчас!

Подошла к Таниной избе, а уже темно, и кусты тёмные. Вдруг что-то там, в кустах, задвигалось, забелело… А потом ступеньки Таниного крылечка скрипнули, будто по ним поднимался кто-то. Подобралась Алёна к кустам, потянулась за куклой… А её и нет. Нет и нет. Только в Таниной избе дверь хлопнула.

«Ну и хорошо, – подумала Алёна. – Может, я с этой Таней буду дружить. Там посмотрим».