— Севка! Иди сюда!
Ну, чего ещё! Неужели мама не может оставить меня в покое ну хотя бы на полчасика?!
Не понимает, что у человека с утра школа, потом уроки… В магазин сходил, английский выучил. Почему я не могу спокойно поваляться на диване у телевизора? Ведь совсем скоро придёт из садика Лютик, и с ним уже не отдохнёшь… Нет, не подумайте, Лютик отличный брат, и я люблю с ним возиться. Но сейчас-то у меня есть полчаса, ну хотя бы десять минут — чтобы ничего не делать?! Да ещё по телевизору показывают какую-то дребедень…
— Севка! Севушкин, иди скорее!
А я не слышу! Вот не слышу, и всё.
Мама на кухне варит суп. Значит, либо посуду зовёт помыть, либо картошку почистить. Или ещё хуже – лук… Нет, лук чистить — это вряд ли. Ведь не изверг она всё-таки – я же её родной сын!
Вы не подумайте, я не лентяй. Просто я люблю нормальную мужскую работу. Скажем, гвоздь забить или лампочку поменять. Я один раз даже утюг починил, сам!
Только почему-то очень редко нужно забить гвоздь. А лампочку ввернуть – вообще почти никогда. Зато каждый день – посуда, картошка или что-нибудь в этом роде… Эх, не повезло нашей маме! Вот была бы у нас с Лютиком сестра – маме бы куда легче было! А так всё мне отдуваться приходится…
— Севка! Да иди же, наконец, сейчас всё закончится!
Что там может закончиться? На картошку что-то не похоже…
И я усилием воли всё-таки стаскиваю себя с дивана и открываю кухонную дверь.
— Послушай, Севка, послушай, какая музыка!
Ах, вот оно что! Музыка…
Наша мама просто помешана на музыке. Причём на классической – всякие там концерты, симфонии… Фаготы-виолончели.
Она даже в консерваторию поступала, когда молодая была. Её не приняли – сказали, таланта не хватает. Много они понимают там, в консерватории! Ведь никто так музыку не любит, как моя мама!
Раньше всё на концерты со мной ходила. Я что – сижу себе тихонечко и рисую в блокноте солдатиков. Я же понимал прекрасно, что шуметь нельзя. А потом родился Лютик – и маме стало не до концертов. Он ведь и минуты не может на месте посидеть! Какая уж тут консерватория! Да и пианино мы продали…
Теперь мама слушает музыку по радио. Варит что-нибудь на кухне и слушает. Я даже сказал ей как-то:
— Что же ты — под Бетховена пол моешь?!
А она обрадовалась и отвечает:
— И правда, Севушкин… Давай я тогда просто посижу и послушаю, а пол ты вымоешь!
И пришлось ведь мыть… Больше я с ней о Бетховене не заговаривал.
Единственное, что хорошо – мне она ничего не навязывает. Не нравится – не надо. Только иногда позовёт: «Иди, Севка, послушай, какая музыка…»
Вот как сейчас. А музыка, чёрт возьми, действительно очень красивая. То есть очень-очень красивая, я, кажется, такой красивой и не слышал никогда…
— Это что, Моцарт? – спросил я. Пусть не думает, что я совсем ничего в этом не соображаю. Когда-то она говорила мне, что Моцарт – это самая лучшая в мире музыка. Какая-то космическая. Сейчас, по-моему, как раз такая.
— Нет, Севка, не Моцарт. Это Бах… Ария Баха.
Ария Баха. Я вдруг заметил, что мама ничего не чистит и не шинкует. Просто сидит и слушает. И какое-то лицо у неё… Странное.
Я тоже сел, прямо на пол. Сел в дверном проёме, опираясь спиной о косяк.
Сидел и смотрел на мою маму. Она и не заметила, что я на неё смотрю. А я вдруг понял, что давно на неё не смотрел вот так, и даже не очень помню, какое у неё лицо. Оказалось – красивое. Надо же, никогда не думал, что у меня красивая мама! Не замечал как-то.
Музыка кончилась. Дикторша начала что-то говорить, но мама нажала кнопку и выключила радио. И мне тоже захотелось тишины. Мы помолчали.
А потом мама спросила:
— Что, Севка, понравилось тебе?
И я вдруг почувствовал, что она волнуется – а вдруг не понравилось?
— Ну, понравилось, — ответил я, пожимая плечом. А что я должен был ещё сказать? И как?
Но всё-таки ещё что-то нужно было, и я вдруг сказал вот что:
— Давай я тебе картошку почищу.
— Да нет, Севка, я уж почти всё сделала, — удивилась она. – Ты иди, отдохни пока – а то скоро уже за Лютиком бежать.
А я думал про Баха. Ария Баха и картошка… При чём здесь картошка?
Может, как-нибудь на концерт мне её отпустить? Лютик уже большой, я вполне с ним справлюсь, и уложить смогу, наверное.
Заработаю денег – и куплю ей такую машинку, чтобы сама картошку чистила. И лук тоже.
И ещё куплю пианино – пускай играет! Что-нибудь такое… Такое… Вот арию Баха, например…
Один мальчик пришёл к своей маме и сказал:
– Нарисуй мне корову. Пожалуйста!
А мама этого мальчика была не простая мама. Она была королева! Ну и мальчик, соответственно, тоже – принц.
«Эх, – подумала королева, – казалось, всё могу. Фейерверк на три дня – легко! Да что там фейерверк, вот шевельну пальцем – и пожалуйста, война! Или, скажем, захочу – и выстроят на пустом, совершенно гладком месте дворец. Даже с водопроводом!.. А вот корову – не могу. Ну нет у меня такого таланта! Может, придворного живописца вызвать?»
Королева посмотрела на сына, поправила ему сбившийся кружевной воротник. Заглянула в строгие серые глаза будущего короля. И поняла: придётся рисовать. Самой!
Королева вздохнула и достала пачку розовой бумаги с королевским вензелем. Потом обмакнула золотое перо в золотые чернила и нацарапала нечто, больше всего напоминающее чемодан. Потом к чемодану добавились ножки-палочки и хвост метёлкой.
Теперь нужно было приниматься за лицо. Вы хорошо себе представляете коровье лицо? А королева вообще его не представляла. Никак! Но она мужественно стряхнула с пера лишние чернила и принялась за лицо, как умела: точка, точка, запятая… И уши, уши не забыть! И рога – корова всё-таки…
Чемодан с человеческим лицом радостно помахивал своей метёлкой и жевал ромашку. И улыбался. Да ещё как улыбался – до ушей!
Королева смущённо пожала плечом и показала мальчику своё творение. И суровый взгляд наследника вдруг посветлел:
– Мама, мамочка! Какая чудная, всезамечательная, непременновосхитительная корова! Я хотел именно такую… Чтобы улыбалась – вот так!
И юный принц от восторга запрыгал на одной ножке, а потом даже крутанулся на каблуке вокруг самого себя – ведь он был единственным, кому дозволялось поворачиваться к королеве спиной!
Королева смотрела на него и думала: «Вот он, мой мальчик. Будущий король – справедливый и великодушный!» – тут она посмотрела ещё раз на свой рисунок и поправилась: – «Нет, просто великодушный… Вырастет – отменит королевские налоги, смертную казнь, распустит армию… Развалит всё королевство к чёртовой бабушке! Нет, надо быть с ним построже…»
И она поцеловала мальчика в маленький вспотевший веснушчатый нос.
Мама ходила к директору, спорила, доказывала – бесполезно.
Дело в том, что в июне умер Лев Миронович Штайн, Тимкин учитель скрипки. Тимкино горе – первое такое большое, настоящее горе – как будто уже затёрлось, заплескалось морем, закаталось велосипедом. Но сейчас, в сентябре он с особенной ясностью понял, что никогда больше не придёт к Штайну на урок. В его особенный дом: высоченные потолки, медные ручки шкафов, пластинки, книги – на русском, немецком, шведском. Рояль с букетом сухих листьев. И сам Штайн в высоком кожаном кресле, огромный, седой. Ему трудно было ходить, и Тимка по-хозяйски заваривал чай, разливал по звонким чашечкам… Всё, больше этого не будет. И главное – нужно идти на урок к совершенно чужому человеку. Кренделькову какому-то. У кого учишься? У Кренделькова… Жуть. И откуда он вообще взялся!
Мама доказывала директору:
— Ведь это уму непостижимо – в шестом классе переводить мальчика на виолончель!
Тот оправдывался – не хватает учителей по скрипке, а у Тимы большие руки, виолончельные… Но дело было не только в этом. Просто директору хотелось, чтобы в школе был оркестр, а оркестра без виолончели не бывает. Раньше учителей не было, а тут – на тебе, Крендельков! «Молодой, перспективный»… Этого ещё не хватало. «Чудный инструмент – основа оркестра, фундамент… Может, вам понравится – вы бы попробовали хотя бы на один год!»
— На полгода, — устало согласилась мама.
Тимка вспомнил один концерт — там на виолончели играла тётенька с некрасивым лицом. Пум, пум… Фундамент. А Тимка не хотел быть фундаментом! Он хотел быть звонкой первой скрипкой, тем более что теперь, в шестом классе, он вполне мог бы быть первым! Эх, Крендельков-Коврижкин…
— Не переживайте вы так, — уговаривал папа, — может, он не так плох, как вы думаете!
На самом деле оказалось – ещё хуже. Антон Петрович Крендельков, на вид – лет семнадцать. Маленький, щуплый, в очках, уши торчат… Антошка-картошка. На первом уроке он был в красной футболке с Чебурашкой (вернее, с «Че-Бурашкой» в военном берете и с усами, как у Че Гевары). Смешная, в общем, футболка. Только Тимке не до смеха. Он с первого взгляда невзлюбил в этом Кренделькове всё – от дурацкой майки до очков, до оттопыренных ушей. Коржиков-Карамелькин…
И виолончель тоже невзлюбила Тиму. Огромная, неповоротливая, она мучила его упражнениями и детскими песенками. А ведь на скрипке он уже играл Баха, Вивальди – настоящую музыку! Крендельков маялся с Тимой как мог – сокрушался из-за скрипичного поворота его руки. А Тима построил против него как бы стенку. Почти не разговаривал, просто кивал, и всё. И ждал Нового Года – когда кончится это мученье! Тогда директор пусть делает, что хочет. Если не найдёт ему учителя скрипки – всё, до свидания! Бросит школу, и всё.
…- Закрути эту ноту, как подачу в теннисе. Понимаешь?
Тоже мне, спортсмен! Разве можно так – о музыке? Тимка с тоской вспоминал Штайна, его красивую, выразительную речь… а тут – теннис. Чего и взять с этого Коврижкина!
Но ничего, уже декабрь – осталось чуть-чуть! И всё-таки надо бы позаниматься перед экзаменом. Не то чтобы жалко Кренделькова, просто неловко как-то. Тима раскрыл дома чехол и обнаружил, что оставил в классе шпиль – тот, которым виолончель упирается в пол. Эх, придётся бежать в школу – может, открыто ещё.
Школа близко, десять минут бегом – и на третий этаж. Даже куртку не снял, только стянул шапку с вспотевшей головы. Кажется, класс открыт – запыхавшийся Тимка рванул на себя двойную дверь и замер.
В ту же секунду смолк за стенкой настырный рояль, и Тима услышал виолончель. Такую, какую ещё никогда не слышал. Она не пела, а как будто говорила негромко, и голос её был то как тёплый котёнок, прыгнувший на колени, то… То словно на всей планете нет ничего, только снег, снег – и в лучах фонаря она, виолончель… Свет был выключен, и Тимка не сразу узнал сидящего у окна Кренделькова. Фонарь негромко освещал его профиль и руки – одна на грифе, другая со смычком. Надо же, какие красивые у него руки! Он продолжал играть, не остановился. И такое лицо у него было… Без очков он выглядел старше. Много старше. Антон Крендельков в мягком свитере, который играет на виолончели. Такой, какого Тимка никогда не видел. И не слышал…
Последний звук растворился в воздухе, улетел в морозную ночь. Крендельков увидел, наконец, Тиму.
— А, это ты, — сказал он как-то равнодушно.
— Я… Я шпиль забыл, — и Тимка удивился, как обыкновенно звучит его голос. Крендельков кивнул и как будто чуть отвернулся.
– Антон Петрович! А это… это что было?
Он вдруг улыбнулся и как-то потеплел.
— Бах, — ответил коротко и мягко. Как будто Бах – его близкий друг, и он рад представить Тимке такого славного парня.
— Можно я послушаю? – вдруг спросил Тима. Крендельков опять кивнул. Тима прикрыл дверь и сел на краешек стула.
Крендельков играл, а он слушал. Просто слушал и ни о чём не думал.
Антон вдруг опустил смычок и посмотрел прямо на Тиму.
— Скучаешь по Штайну?
Тимка вздрогнул. И почувствовал, как стенка – крепкая стенка, которой он отгородился от Кренделькова, трещит по всем швам.
— Вы его знаете?.. Знали?
— Мы много играли вместе, — кивнул Антон, — хороший был дядька, настоящий.
И Тиму почему-то совсем не покоробило это «дядька». Неужели играли вместе?
А Крендельков вдруг сказал:
— Жаль, что ты уходишь. Да что ты, я же всё понимаю… Не вышло из меня учителя. Я, знаешь, тоже хорош. Всё с тобой, как с маленьким… И понимаю, что плохо, а как надо — не знаю…
Стенка рухнула и разлетелась в пыль.
— Антон Петрович… Вы поиграйте ещё! Пожалуйста!
И смычок опять коснулся струны.
…А экзамен не состоялся. На следующий день Тимку прямо из школы увезли с острым аппендицитом.
Антон бегал к нему в больницу каждый день. Притащил маленький плеер, диски с виолончельной музыкой. «Надо же, какой хитрый», думал про себя Тима, «хочет меня всё-таки подружить с этой виолончелью!» Но Антон ничего такого не хотел – просто делился музыкой, которую любил сам.
Эту историю про своего друга и учителя Тима сам рассказал мне после концерта, бережно укладывая в футляр виолончель…
На большой перемене Морошкина потащила меня на второй этаж – смотреть картинки. Там сегодня как раз открылась школьная выставка наших же рисунков. Мы с Морошкиной успели первыми, потом прибежал Яшка Каневский и какие-то большие девочки.
Некоторые рисунки, кстати, оказались очень даже ничего. Например, мой стегозаврик с птеродактилем – вполне хорошенькие! Я их, правда, с книжки срисовывала, зато получилось похоже. Не то, что у Морошкиной. Я и её рисунок похвалила, конечно. Хотя, честно сказать, её кошка с бантиком – полнейшая чепуха на верёвочке.
По-настоящему хороших рисунков было всего два. Серёжкина «Осень» (ну, это-то понятно – Серёжка не зря в художественную школу ходит), и ещё – «Портрет брата» Женьки Соловьёвой. Не то чтобы очень красивый этот портрет, но мне вдруг захотелось, чтобы у меня тоже был такой брат – стриженый ушастый первоклассник…
Вдруг Морошкина как захихикает! Она смешно смеётся, тоненько так. Я посмотрела, куда она показывает – и увидела нарисованную собаку. Лохматая такая собака, ушастенькая. Только почему-то зелёно-голубая, а лап у неё – одиннадцать! Представляете, какая глупость?! Ведь любой малыш знает, сколько ног у собак!
– Собакоосьминог! – заливалась Морошкина.
– Да тут на полтораосьминога потянет! – я тоже засмеялась. – Интересно, кто же это отчебучил такое?!
Это папа так говорит, «отчебучил». Вернее, «отчебучила» – понятно ведь, про кого он обычно так говорит.
И тут наш Яшка кулаки сжал и сказал:
– Это, между прочим, мой рисунок. И очень хороший притом! – а у самого даже глаза стали жёлтые. От злости. Вдруг он как подпрыгнет – и содрал листок с доски, кнопки звонко по полу покатились. А он ещё и порвал пополам свою собаку непонятную, скомкал и в окно выбросил!
– Ну и дурак, – спокойно сказала Морошкина. – Да ещё и природу засоряешь рисунками своими бестолковыми!
У Яшки по лицу какие-то красные пятна пошли. Я даже испугалась, что он сейчас в Морошкину вцепится. Но он ничего – отвернулся и пошёл себе в класс. Медленно так. Шея у него длинная, тонкая из воротника торчит. И уши хороши – одно другого больше!
— Совсем псих, – поддержала я Морошкину. Действительно, что он, не знает, что ли, сколько ног у собак?!
Странный он, этот Яшка. Нос у него вбок смотрит, а на носу – веснушки. Как у малыша. И учится странно – то пятёрка с плюсом, и тут же – трояк, а то и что похуже. И всё молчит, молчит, а потом как сказанёт чего-нибудь этакое – все от хохота под парты лезут. А он как будто и не причём – даже не улыбнётся.
Или, к примеру, математика. Какую-нибудь задачу трудную всю решит, и вдруг – бац! – дважды два у него неправильно. И в ответе даже не пять, а сразу, скажем, семнадцать! Мы с Морошкиной, кстати, могли бы и сами догадаться, чья это псина безумная – Яшка один у нас до четырёх плохо считает.
Я даже когда из школы шла, всё про этого Яшку думала. Ведь он нарочно, специально делает всё не так, как все! Зачем?! Его даже учителя на уроках не особенно спрашивают – никогда ведь не знаешь, что он выкинет.
А вот математичка наша его почему-то любит. Возится с ним, как с маленьким – какие-то задачи специальные даёт, и после уроков оставляет заниматься. И даже на районную олимпиаду поехал этот дурачок Яшка, а не я! А я очень, очень хотела. У меня-то по математике все пятёрки. Ну, или почти все. И что самое обидное – олимпиада, наверное, совсем несложная была. Потому что Яшка занял там второе место! Значит, и я могла бы тоже. Да, могла бы! И все бы мною гордились!
От обиды я изо всех сил пнула попавшийся под ноги ком бумаги. Он развалился пополам, и я вдруг поняла, что это и есть Яшкин рисунок. Я подняла обе половинки и постаралась их расправить.
Собака бежала по серому городу, а сама переливалась голубым и зелёным… И у неё была такая морда, такая…
Кажется, зря мы так с Морошкиной выступили.
В общем, я почему-то сунула Яшкин рисунок в карман куртки.
Я решила этот рисунок Мите показать, моему соседу. Что, интересно, он про это скажет? Митя очень умный. Просто ужас, до чего умный! И не задаётся, а мог бы – он меня на два года старше.
Я пришла домой и сразу ему позвонила, но Митя сказал – потом зайдёт, у него сегодня какой-то очень важный концерт в музыкальной школе. Он готовится. И правда, готовится – я его скрипку слышу прекрасно, у нас стенка общая. И пригласил меня на концерт этот самый. А раньше, между прочим, никогда не приглашал!
Я, честно говоря, в музыке не очень. Но уж если Митя пригласил, надо сходить. Интересно, как у них там, в музыкальной? И как это – неужели Митя на сцене стоит, пилит свою скрипку, и все на него смотрят и слушают?!
В общем, я натянула свой любимый свитер – с динозавриками, мне специально мама вязала, – и отправилась вместе с Митей на концерт.
Сначала мне как-то не по себе было. Митя меня в зале оставил – сказал, второй ряд самый лучший – и ушёл разыгрываться. Мне казалось, все на меня смотрят и видят, что я в музыке ничего не понимаю и просто так сижу. А потом слышу – там одна мама другой что-то шепчет про ботинки. Что они их забыли, концертные, или что-то вроде того. Тут мне сразу легче стало – значит, не все тут только о музыке думают. И ребят знакомых полно – из нашего двора и из школы. А я и не знала, что они здесь учатся.
Концерт длинный оказался, сначала малыши играли – а мой Митя в самом конце, так что мне всех слушать пришлось.
Оказалось, кстати, что маленькие тоже молодцы. Самих-то из-за пианино не видно, а играют серьёзно так! Один всё кивал в такт. Казалось, голова у него отвалится. Особенно мне понравилось, когда быстрое что-нибудь играли – и как это они успевают пальцами шевелить! Я тихонько под стулом попробовала – вообще-то ничего, я бы тоже смогла, наверное.
А больше всех мне понравился Тёма Соловьёв – брат моей одноклассницы Женьки. Помните, она ещё его портрет рисовала для выставки. Тёмка играл на такой здоровой чёрной дудке. Мне потом Женька рассказала, что это кларнет. Тот самый, что у Клары с Карлом. Так вот, Тёмка, хоть и первоклассник, дул в этот свой кларнет здорово, громко.
А потом я устала всех слушать, и начала зевать. Какой-то дедушка даже посмотрел на меня так неодобрительно – наверное, в это время как раз его внучка играла. И я, чтобы не уснуть, начала считать в уме: если играть по две ноты в секунду (это в среднем), и так минут пять – это сколько же нот надо запомнить?! Получилось – ужас сколько, шестьсот!
А тут как раз толстая девочка в розовом платье объявляет:
– Исполняет ученик седьмого класса Дмитрий Добродел!
Это у Мити такая фамилия – Добродел. Отличная фамилия, мне очень нравится. А что он такое исполняет, я, конечно, прослушала.
Митя вышел на сцену весь такой серьёзный, и очень красивый – бабочка, рубашка белая. И волосы у него длинные, кудрявые – настоящий артист. С ним тётечка какая-то в серебряном платье, за рояль уселась. Ну и начали они вместе играть. Сначала медленно так, а потом разогнались – всё быстрее и быстрее. И всё у них так складно получается – удивительно. Прямо как синхронные прыжки в воду! В общем, Митя был молодец, да и тётечка тоже. А ещё оказалось, что я всю Митину музыку наизусть знаю – недаром за стенкой живу! Только в зале слушать скрипку гораздо приятнее, чем за стенкой. В общем, хорошо Митя играл – ему и хлопали так долго, и я – громче всех!
Но лучше всего было то, что потом Митя сел не со своими ребятами, а со мной. На меня даже девчонки какие-то обернулись – кто это там рядом с Митей Доброделом сидит?
– Ну как? – спросил он, а у самого уши красные.
– Здорово, – говорю, – я от тебя не ожидала.
Надо было ещё что-то сказать, но я не придумала, что.
– Ты ещё не знаешь, что такое здорово! Вот сейчас такое будет – услышишь, закачаешься.
Я сначала решила, что он так скромничает. Но тут девочка в розовом объявила:
– Яков Каневский, «Фантазия». Исполняет автор!
И на сцену вывалился наш Яшка! Собственной персоной. Ух ты, выходит, это он и есть – «исполняет автор»?! Я чуть со стула не упала.
А Яшка был совсем не нарядный, никаких бабочек. На нём был просто коричневый пиджак и синяя водолазка. Но почему-то он не показался мне смешным. Взрослый какой-то…
Он ещё только вышел, а ему уже хлопали, как олимпийскому чемпиону. Значит, его здесь все знают. Он коротко поклонился и сел за рояль. И сразу нажал какую-то клавишу… А потом ещё одну. И другую, и ещё, и ещё… Звуков становилось всё больше, только это совсем не было похоже на музыку. Какая-то толпа звуков! Мне даже показалось, что Яшка опять валяет дурака, а мы и уши развесили…
Но вдруг я почувствовала, что через эту бестолковую толпу пробивается какой-то голос. Ясный, простой и какой-то грустный… И он становился всё яснее и яснее, и вот всё лишнее стихло, а осталась только эта мелодия. Очень простая. Негромкая. И это было как-то… ну, просто очень красиво. И почему-то печально… Неужели он сам это сочинил?!
Мне, не знаю почему, плакать захотелось. Я нос тихонько рукой вытерла и покосилась на Митю – не заметил ли? Но Митя на меня не смотрел. Он смотрел на Яшку, только на Яшку!
А он всё играл. И играл совсем не так, как все. Я даже поняла, в чём разница – другие ребята очень старались; а Яшка – нет, нисколечко. Просто играл, и всё. И такое лицо у него было… Я бы даже сказала, красивое! И мне хотелось, чтобы он ещё играл, а я бы на него смотрела.
А потом я уже устала слушать, и просто думала про него, про Яшку. Почему-то совсем некстати вспомнила, что сегодня на русском было. Натальиванна попросила нас придумать слова с приставкой «теле» (она означает передачу чего-нибудь на расстояние). Все кричали – «телефон», «телевизор»! А Яшка и говорит:
– Телега…
Все хохотать! А Натальиванна, конечно, сказала:
– Каневский у нас как всегда…
Слышала бы она сейчас нашего Яшку! Такого расчудесного, лучшего в мире Яшку.
Когда он доиграл – я сразу домой пошла. Хотя Митя просил остаться, говорил, оркестр ещё будет.
Прости, Митя, я в другой раз обязательно твой оркестр послушаю. Я знаю, ты там первая скрипка и самый лучший. Только мне сейчас домой надо.
Я поняла, наконец, какое у меня сокровище в куртке валяется! Приду домой, сразу склею Яшкину собаку и проглажу осторожненько тёплым утюгом. И на стенку повешу, над моим диваном.
Теперь у меня дома всегда будет жить настоящая, чудесная, единственная в мире Одиннадцатилапая Собака!
У Паровоза был голос. Настоящий голос, такой не у каждого имеется. Паровоз набирал в лёгкие побольше воздуха и гудел: «У-У-уу-УУ-ууу! И выпускал из трубы целую тучу дыма – «Пуффф!» И старая ворона, вздрогнув, срывалась с ветки и потом ещё долго, занудно ворчала… Чья-нибудь мама обязательно роняла поварёшку в суп. А маленький мальчик с красной лопаткой отвечал Паровозу: «Ту-тууу!» — и махал ему вслед варежкой.
А ещё у Паровоза был номер. Гордый номер – 1276. Паровоз находил, что это имя очень благородно звучит.
А самое главное, у Паровоза были друзья. Целых трое: – Митя, Цинь-Чень и Тёпа. Был, правда, ещё машинист Сергеев… Но он хотя и по-своему любил Паровоза, но разговаривать с ним не умел. И иногда даже Паровозу казалось, что, по правде говоря, машинист Сергеев считает его неживым.
Совсем другое дело был Митя, сын машиниста. Митя был ужасно занятым человеком – две школы (простая и музыкальная), шахматы, бассейн, да ещё уроки. Но при этом Митя всегда находил время зайти к Паровозу просто поболтать. Если же придти сам Митя не мог, то он писал Паровозу письма. Почтальоном же у них была неперелетная ласточка по имени Цинь-Чень.
С ней у Паровоза сложились особенные отношения – ведь он был для неё домом! Цинь в детстве выпала из гнезда и повредила крылышко. Со временем оно почти зажило, и Цинь научилась немного летать, но путь в тёплые края был ей не по силам. И она всю зиму жила прямо в самом Паровозе… Ей приходилось покидать его только по субботам, когда у Паровоза 1276 была работа. Он ведь был экскурсионным Паровозом.
Тогда, по субботам, и приходил машинист Сергеев, и растапливал топку… И Паровоз расправлял все свои затекшие рычаги и поршни и катал детей и их родителей, увозя своих пассажиров лет примерно на 50 назад… Работу свою, хотя и не вполне настоящую, Паровоз очень любил. Но в эти дни ласточке приходилось улетать к своим зимним знакомым в гости.
Ещё был Тёпа. Кто это? Честно сказать, Паровоз так до сих пор и не понял, что же это за Тёпа такой. Пришёл, и всё. Митя его привёл. Хотя и Митя тоже толком не знал, кто это. Самое необыкновенное в Тёпе были карманы – в них лежало всё... То есть они были пустые, но Тёпа умел доставать из них всё, что угодно.
Так вот, однажды вся эта тёплая компания собралась внутри большого и такого же тёплого Паровоза. И Тёпа, доедая Митины бутерброды, с набитым ртом сказал:
— Вот ты, Митя, всё учишься в своей музыкальной школе, а нам ничего не играешь. Сыграй!
— Да я не очень-то ещё и умею, — смутился Митя.
— Да сыграй, как умеешь! – настаивал Тёпа. – Паровоз, наверное, и скрипку-то никогда не слышал. Этого, Вивальди давай!
— Откуда ты слова-то такие знаешь – «Вивальди»!? – изумился Митя.
— Откуда, откуда… Вы думаете, Тёпа тёмный совсем, необразованный, да? Я, между прочим, сам на валторне учился!
— Ну это уж ты загнул, — вставила Цинь. – Нигде ты и ничему не учился, а придумал только что. Пустозвон ты! Не умеешь ни на какой валторне!
— А вот и да, умею! – закричал Тёпа обиженно и достал из кармана огромную золотую трубу, закрученную морской раковиной. – Не верите – вот вам, слушайте все!
Он поднёс валторну к губам – и три звонких звука окрасили тишину… Первый – медью, второй – серебром, третий – чистым золотом!.. Но потом в морской раковине что-то захрипело, и она смолкла.
— Пока всё, больше не умею, — сказал Тёпа и покраснел от собственной скромности.
— Вот это да! – вздохнул Паровоз.
— Теперь ты, Митя! – сказал Тёпа, пряча валторну обратно в карман. – Давай!
Митя открыл футляр, натёр смычок канифолью и коснулся струн.
Скрипка отозвалась чуть слышно… Тогда Митя поуютнее устроил скрипку на плече и заиграл концерт Вивальди.
И Паровоз почувствовал, что в воздухе запахло апельсинами. И морем. И ещё чем-то розовым и белым… И Паровоз поплыл на белом облаке далеко-далеко…
Когда Митя остановил смычок, все сначала помолчали, дослушали, как последний звук улетает в небо. А потом Тёпа с ласточкой наперебой принялись Митю хвалить.
А Паровоз сначала молчал. Долго молчал, и всем даже стало как-то не по себе. А потом он тихо спросил:
— А этот Вивальди – он не из наших краёв?
— Итальянец, — ответил Митя
— Я так и думал, — прошептал Паровоз. – У нас апельсины не растут… А ещё можно?
И Митя сыграл ещё Вивальди, а потом Колыбельную, а потом он стал просто так сочинять на ходу… И эта музыка была сначала как ветер, а потом как тропинка в лесу, когда идёшь — и не знаешь, приведёт ли она тебя туда, куда тебе нужно; а потом видишь — да, правильная тропинка! И пахнет одуванчиками и сеном…
А Паровоз спросил:
— Это ты сам придумал?
Митя кивнул.
И в эту минуту Паровоз понял, что никогда ещё ничего на свете он не хотел так сильно, как научиться вот так, как Митя, играть на скрипке!
А после Тёпа с Митей играли в шахматы, Цинь подбирала бутербродные крошки, а Паровоз молчал. Митя выиграл, конечно. Тёпа болтал без умолку – а Паровоз всё молчал. Наконец, Митя спросил его:
— О чем задумался, 1276?
— Как ты думаешь, меня приняли бы в музыкальную школу? –осторожно спросил Паровоз.
— Конечно, у тебя и слух есть, и голос отличный! – воскликнула Цинь.
— Ха-ха, как же! – засмеялся Тёпа. – В музыкальную! Ты же в неё просто не поместишься!
Митя покачал головой.
— Боюсь, Тёпа прав. Ты слишком большой… таких школ не бывает.
— А зачем тебе музыкальная школа? – затараторил опять Тёпа. — Я тебя и так на валторне научу, хочешь?
— Спасибо, Тёп, да мне бы на скрипке нужно…
— Ну, как знаешь… — обиделся Тёпа и вдруг догадался: — Так пусть же тебя тогда Митька учит!
Митя покраснел:
— Да какой из меня учитель, я же сам учусь только! Тут мой Карл Иваныч нужен…
— А в шахматы нас кто научил играть?
— Плохо научил. Никто ведь так и не выиграл у меня… Да я даже и не знаю, как учить-то тебя, 1276! Ведь у тебя ни рук нет, ни пальцев…
Тут Паровоз обрадовался:
— У меня как раз пальцев побольше, чем у тебя! И ещё всяких рычагов, и поршней разных – я приспособлюсь!
— Ну, всё-таки страшно…Ты тяжелый такой, сильный – не сломаешь? Она ведь хрупкая очень!
Паровоз почувствовал, что Митя почти согласен, и горячо пообещал:
— Я умею быть очень, очень осторожным и бережным! Вот у Цинь спроси!
Да, ласточка знала, какой он осторожный и бережный. Когда она птенцом выпала из гнезда, то, спасаясь от разбойного дикого кота, забралась внутрь Паровоза – с перепугу забилась в самую глубину его хитрых механизмов. Тогда Паровоз кота прогнал, а Цинь очень аккуратно достал из себя. И даже не помял ни единого пёрышка! С тех пор ласточка и поселилась в нём. Он помог ей пережить первую, самую страшную зиму, а потом она научилась летать. Но жила всё равно в Паровозе – тепло, безопасно и всегда рядом друг!
— Ну, хорошо, — сказал Митя. – Уговорили! Только уж слушать меня, как настоящего учителя!
И Митя начал учить Паровоза играть на своей скрипке. Поначалу ему казалось, что ничего у них не выйдет – скрипка только шипела и крякала, а иногда даже как-то хрюкала…. Но вот уже через месяц Паровоз сыграл первую гамму! Митя ужасно гордился и учеником, и собой. Он командовал:
— Выше, выше фа-диез! И струны соединяй плавнее! Вот-вот, уже лучше! И звук давай, звучи, а то пищишь, как мышонок! – повторял он слова своего учителя Карла Иваныча.
И вдруг… Скрипка издала такой звук, какого как будто никогда не должно выходить из скрипки. Вот такой: «Кррррракк-таккккс!!!»
Митя схватился за голову…
Паровоз молча отдал ему то, что только что было скрипкой, Митиной скрипкой. Через верхнюю дощечку шла огромная трещина – от края до края!
Паровоз первый раз в жизни мечтал провалиться сквозь землю или хотя бы стать маленьким и незаметным.
— Что же теперь будет, Мить-Мить? – спросила ласточка, чуть не плача.
— Ну что… Не знаю даже. Скажу дома, что упал с ней.
— Это уж нет, я пойду с тобой и расскажу, что это я виноват, — пропыхтел Паровоз.
— Не надо, всё равно никто не поверит. Тоже мне – паровоз, играющий на скрипке, — Митя с трудом сдерживал слёзы. Да я и сам виноват тоже, говорил тебе – «громче, громче». Отнесу домой. Может быть, папа сможет как-то заклеить.
— Знаю я, как он починит! – влез Тёпа. – Лучше давай я! Я знаешь к какому мастеру её отнесу?! Даже следа от трещины не останется! Я! Я знаю! Лучший в мире мастер! А дома ты пока скажешь, что забыл скрипку в школе.
— А может, не надо? – испугался Паровоз. Кроме всего того, что он натворил, ещё и обманывать машиниста Сергеева – это уж было слишком.
— Опять мне не верите? Да я… Да у вас и выхода другого нет, никто, кроме меня, скрипку вашу не спасёет! – и Тёпа бесцеремонно выхватил скрипку из рук онемевшего Мити и отправил её в свой карман.
— Осторожно! — успел крикнуть Митя, но Тёпа уже исчез. Вместе со скрипкой.
Паровоз не умел плакать. И он сказал спасибо дождю, который шёл всю ночь.
Через два дня Цинь-Чень принесла Паровозу письмо:
«Дорогой 1276! Дела наши нехороши. Я сказал папе и маме, что оставил скрипку в школе, а Тёпы всё нет. И тогда мама позвонила в школу, и скрипки там, конечно, не оказалось. Получилось, что я её потерял. И теперь меня за это совсем к тебе не пускают! Но ты не переживай, я что-нибудь придумаю.
Митя»
И у Паровоза началась безрадостная жизнь. Тёпа пропал. Митя не приходил. В ближайшую субботу Паровоз попытался объяснить машинисту Сергееву, что Митя не виноват, но Сергеев опять ничего не понял:
— Что-то ты, 1276, бормотать стал. Поскрипываешь, брат! Дай-ка я тебя смажу!
В другое время Паровоз был бы рад внеочередной смазке, но тут он от расстройства даже гудеть стал как-то хрипло.
Одна Цинь утешала его, как могла. Проигрывала ему в шахматы, говорила, что и Тёпа вернется, и у Мити все наладится…
А Митя прислал с ней следующее письмо:
«Как же всё-таки жаль, что я поверил Тёпе! Ведь всем известно, что он пустозвон. И никто даже не знает, кто он такой – всё снился мне да снился сначала, а потом так и остался. Из сна. И ведь никогда он обещаний не исполнял! Правда, ведь раньше-то он и не обещал ничего… И ведь хуже всего то, что ему, наверное, стыдно, что он нас подвёл — скрипку не починил, и теперь даже показаться боится! И вот ни скрипки, ни Тёпы…
А ещё папа говорил, что ты стал похрипывать. Ты здоров? Подтапливай там себе топку, не болей!
Твой друг Митя»
Ещё Митя написал записку для Тёпы, что он не сердится на него, и все его ждут. Записку прикрепила ласточка внутри Паровоза, надеясь, что Тёпа приходит иногда, просто не показывается. Прочитает – и вернётся! Но он не появлялся, пропал совсем.
Но зато Паровоз стал слышать внутри себя музыку. Не ту, что играл Митя, и не ту, что свистела Цинь-Чень. Это была особенная, паровозная музыка. И в ней было бескрайнее море, и свистел ветер, и колеса бежали по рельсам – «тудум-тудум, тудум-тудум»… И Паровоз очень жалел, что никто в целом мире никогда не услышит его музыки.
И вот как-то в мае, уже почти летом, наконец-то пришёл Митя. Прогулял свой бассейн и пришёл. Как же Паровоз был ему рад! Они негромко разговаривали, как раньше, и Митя пил чай из термоса… И вдруг, когда он зашуршал бумагой, разворачивая бутерброды – в эту самую минуту появился Тёпа!
Тут Паровоз от счастья даже загудел!
— Ага, соскучились! – закричал Тёпа.
— Ужасно! Ну и дурачок же ты! – засмеялся Митя.
А Тёпа, дожевав бутерброд, сказал:
— Что же вы не спрашиваете про скрипку? А ведь вот же она! – и он торжественно достал скрипку из своего необъятного кармана.
Митя осторожно взял её в руки. Скрипка выглядела абсолютно целой! Никакого даже намёка не было на страшную трещину!
— Но этого же не может быть! – воскликнул он. – Ну и волшебство!
— То-то же, а вы мне не верили, Тёпа такой, говорили, сякой, и вообще – пустозвон! Что бы вы делали-то без Тёпы!
— Но почему же долго так, Тёпушка! Где же ты был, мы же волновались! – заговорила ласточка.
— Вот так-то лучше, теперь-то «Тёпушка»! – Тёпа никогда не отвечал, где он был. – А долго почему? Так это дело нескорое, дереву ведь зарасти надо. Помнишь, Митя, твой одноклассник Сашка Воробьёв сломал руку. Так он сколько в гипсе ходил?
— Месяц, кажется…
— Ну вот, здесь то же самое. Очень похоже. Можно было, конечно и заклеить – побыстрее. Но по-настоящему надо именно сращивать — клеить скрипку нельзя, а то она звучать по-прежнему не сможет. Люди-то не умеют, вот и склеивают от беспомощности, — Тёпа от гордости надувался, как мыльный пузырь.
— А ведь это ещё не все, — добавил он. И достал из кармана футляр странной формы. – Открывайте!
Внутри оказался непонятный предмет. Что-то как будто знакомое, но что же это?
— Ну как? — раздуваясь от гордости, спросил Тёпа. – Это тебе, 1276! Ты-то понял, что это?
— Конечно! Огромное тебе спасибо! Даже не знаю, как и благодарить тебя. Это же просто чудо, что такое! – и Паровоз взял вещь у Тёпы.
И тут Митя понял. Четыре струны, две дощечки… Только всё какое-то необычное… И огромный смычок. Да, это была настоящая Паровозная скрипка!
— Старинная, — сказал Тёпа. — Оказывается, ещё раньше был такой чудак-Паровоз, большой любитель скрипичной игры. Береги, она во всём свете одна такая!
А Паровоз уже начал играть. И все услышали, как плывут облака и кричат птицы. И как Паровоз мчится по широкой степи в неизведанные края по новой дороге, а навстречу ему – тот самый чудак-Паровоз, который играл на Паровозной скрипке раньше… И как они приветствуют друг друга – «У-ууууу!», и выпускают по туче густого пара – «Ууухххх!», и вот уже разошлись и мчатся дальше – «тудум-тудум, тудум-тудум, тудум-тудум»…
Когда Митя попытался рассказать дома про таинственный ремонт скрипки, ему никто не поверил. Скрипка выглядела совершенно целой. «Так починить нельзя!» — авторитетно заявил папа, машинист Сергеев. Но все, конечно же, просто были рады, что Митя скрипку нашёл. Хотя и не признаётся, где.
Но один человек всё-таки поверил в эту историю. И это был очень хороший человек – учитель Карл Иваныч. И он поверил во всё – и в волшебный ремонт, и даже в Паровоза, играющего на на скрипке! И Карл Иваныч стал заниматься с Паровозом. Это было как нельзя кстати – ведь Митя уже почувствовал, что 1276 играет не хуже него, и Паровозу нужен другой, настоящий учитель!
Карл Иваныч приходил вечером, они с Митей пили чай из термоса, вместе кормили Тёпу и Цинь-Чень печеньем, а потом Карл Иваныч поправлял очки и говорил:
— Ну, молодой человек, с чего начнём?
А после Паровоз играл с Митей дуэтом, а иногда и Тёпа доставал свою валторну… А Карл Иваныч тогда играл на виолончели – этот удивительный Карл Иваныч умел и на виолончели тоже. И был он, кстати сказать, совсем ещё молодым человеком – несмотря на бороду и очки!
Как-то в пятницу Митя вернулся домой после шахматного кружка и обнаружил на кухне Карла Иваныча, пьющего чай с Митиными мамой и папой. Они о чём-то беседовали…
А в субботу вместо экскурсии у Паровоза был концерт. Пришли и машинист Сергеев, и Митина мама, и даже директор музыкальной школы, и мальчик с неизменной красной лопаткой – все, кто поверил в эту историю. Паровоз № 1276 дождался, когда публика займёт свои места – кто в соседнем вагоне с открытыми окнами, а кто и прямо на шпалах — и взмахнул смычком.
И в воздухе запахло апельсинами…
Кто это
так
барабанит?!
Кто это
так
гремит?!
Делом
ребенок
занят:
По крышке он
ложкой
стучит!
Если
так
барабанить
Часами
без
передышки -
Можно
стать
самым
великим
БАРАБАНЩИКОМ
ЛОЖКОЙ
ПО КРЫШКЕ!
Один волшебник стоял в очереди за молоком.
Между прочим, вчера он победил дракона. Да ещё как! — красиво: отдал
коня, потом ферзя и тут же – бац! – ладью на последнюю горизонталь, шах и
мат! Дракон от обиды чуть все шахматы не спалил вместе с доской. Но ничего
не поделаешь: уговор есть уговор.
Кстати, если бы волшебник не научил его в шахматы играть, этот дракон
давно бы камня на камне не оставил от города. И не было бы ничего; и
очереди этой за молоком, и самого молока тоже.
— Больше не занимать, молоко заканчивается! – крикнула богатырским
голосом молочная продавщица. С таким голосом, пожалуй, никакой дракон не
страшен.
А играли они с ним не просто так, играли на библиотеку и дом номер
четырнадцать по Козьему переулку. Библиотека – ерунда, дело нехитрое. Такую
заново наколдовать – пара пустяков, четыре минуты. Ну, ещё потом часа два
на мелочи – чтобы каждый листочек на своём месте, и ручка, в позапрошлом
году потерянная, за шкафом. И уголок коврика загнуть, о который все
спотыкаются. Словом, чтобы всё, как было. Конечно, запах остаётся, но тут
ничего не поделаешь – когда так палёным тянет, любое колдовство бессильно.
А вот с домом номер четырнадцать – хлопот не оберёшься! Там жильцов сорок
семь человек, и каждого нужно куда-нибудь выпроводить. Кого в гости, кого
встречать посылку с поезда. Из города, скажем, Геленджика. Хирурга
Алёнушкина, конечно, срочно на операцию. А кое-кого вообще из дома ночью не
вытянешь иначе, чем на скорой, с подозрением на аппендицит.
Короче говоря, нужно, чтобы к двенадцати-ноль-ноль дом стоял пустой.
То есть абсолютно. Тогда – пожалуйста, притащится дракон, дыхнёт пару раз и
спалит всё к чёртовой бабушке! Тоже мне, можно подумать, удовольствие.
Ему-то что, раз — и готово; а волшебнику всю ночь колдовать обратно.
Сначала грубо, как бы на черновик – чтобы люди вернулись, спать легли и
ничего не заметили (а заметят – не беда, чего ночью не привидится!). А
потом, конечно, ещё возни по мелочам до утра… Но главное – вовремя всех
выгнать, это самое сложное. Особенно когда за месяц дважды один и тот же
дом проиграешь…А библиотека – это что, ерунда: сторожа отправить в киоск за
сухариками да кота Безухова выманить на охоту…
Что-то в последнее время частенько волшебник стал проигрывать. Раньше-
то, бывало, дракон совсем играть не умел, всё пытался морально
воздействовать: ну там, огнём плевался, и дым из ушей. Даже одно кресло
спалил старинное, восемнадцатого века. Волшебник, конечно, дракона сразу на
место поставил: он ведь тоже умеет и искры из глаз, и чтобы пара молний из
рукава! Дракон присмирел, стал играть по-честному. А сейчас вон как
разошёлся — и сицилианскую защиту освоил, скоро с ним совсем сладу не
будет! Книжки какие надо бы почитать по этой самой защите, а то каждую ночь
не наколдуешься.
А молока-то, кстати говоря, волшебнику и не досталось — закончилось.
Что за город, семнадцатый год спасаешь его от дракона, а тут молоко
перед носом заканчивается!
Волшебник вздохнул и поплёлся домой с пустой авоськой. Дома отрезал
горбушку потолще и густо намазал маслом. Потом наколдовал стакан холодного
молока и поставил греться в ковшичке.
Можно, конечно, было и сразу горячее наколдовать.
Но так хотелось поужинать как все, по-человечески!
На самом деле она была никакая не собачка, а вовсе даже лошадка. Это звали её так – Собачка Дюк. Пластмассовая такая лошадка – ростом с маленькую булочку.
Её подарила Петрику тётя. Петрик сразу и сказал – «Собачка Дюк». Такой уж он был тогда маленький, не мог лошадку от собачки отличить. Это было давно — тогда у Собачки ещё, кажется, был хвост. Теперь Петрик уже большой; а лошадкино имя так и осталось.
Вообще Собачка Дюк умела делать две вещи: низко наклонять голову и поднимать её. Может быть, она и хвостом умела что-то такое, но разучилась. А больше всего на свете Собачка Дюк любила красный цвет. Но об этом не знала ни одна живая душа – Собачка никому не рассказывала, стеснялась.
Так вот, однажды эта самая Собачка Дюк ехала в поезде. Она была с Петриком на море, а теперь возвращалась домой.
Это только так говорится – на море, а на самом деле всю поездку валялась в кармане рюкзака, Петрик её там потерял. А нашлась она, только когда стали собираться домой.
Петрик, конечно, обрадовался. В поезде сразу поставил её на окошко – пусть смотрит!
Но Собачка Дюк низко опустила голову – мало того, что она так и не увидела моря, так ещё и теперь за окошком не было ничего, ну ровно ничего красного! Небо, поля, луга – всё такое голубое, зелёное, жёлтое! А вот красного – ничегошеньки… Мелькали за окном белые домики с серыми крышами, коровы, овцы, Собачкины родственники – лошади. Но красного как-то не попадалось…
— Что с тобой, Дюк? – спрашивал Петрик и гладил её по голове. – Ты обиделась на меня, да?
Собачка Дюк не отвечала. Она смотрела вниз – там бежали рельсы, мелькали шпалы. Мелькали так быстро, что их нельзя было разглядеть.
Вдруг поезд замедлил ход; и Собачка стала различать не только шпалы, но и кустики травы между ними, и даже полевые цветы – опять голубые и жёлтые… Наконец, поезд остановился, хотя до станции было далеко. И вдруг Собачка Дюк разглядела между шпалами вот что: прямо под её окошком – да-да, прямо здесь! — трепетал алый лепесток. Это был дикий мак.
Как он вырос здесь, совершенно один?
«Неужели поезд остановился здесь специально для меня, чтобы показать это чудо?» — подумала Собачка Дюк. И гордо подняла голову.
Поезд тронулся дальше.
А Петрик… А Петрик вдруг всё понял, и повязал Собачке Дюк на правое переднее колено алую ленточку.
Сквозь туман и птичье пенье,
Сквозь каштана шелестенье
Слышен свист и стук копыт.
Нам мигают светофоры —
Через реки, через горы
Мой волшебный конь летит.
Ты мой Финист – сокол ясный,
Рыжий, огненно-прекрасный,
С искрой солнца в колесе!
Утром, звонким, как валторна,
Ты летишь, рулю покорный,
По асфальтовой росе.
Слышно пение и ржанье,
И колес твоих жужжанье –
Словно шорох стрекозы,
Ты мой стройный, легкокрылый,
Поскорее же, мой милый!
Ты боишься лишь грозы –
Мы с тобой обгоним тучу,
Мы быстрее, мы летучей,
Голос неба нам знаком!
Окна, крыши, клен, прохожий,
Дуб, на мамонта похожий –
Всё несётся кувырком!
…Так спешим мы в школу с Катей,
Мы вдвоём – на самокате,
На оранжевом таком…
Тимка не умел ходить по крокодилу. В этом не было ничего особенного – не так-то и важно в жизни такое умение. Но когда все вокруг ходят по этому дурацкому крокодилу, а ты нет…
Крокодил, собственно, был бревном. Довольно толстым таким бревном; оно висело на цепях между двумя башенками на детской площадке. Малышня возилась на горках и всяких там лесенках, а бревно было для больших, — сильно качалось, опасное. Покрашено оно было зелёной краской, глаз — сучок, зубы пририсовали куском стекла, и получился крокодил. С тупой такой мордой… Идёшь по нему, а он качается, как живой. Все Тимкины друзья ходили по нему и даже бегали, а Тимка не мог. То есть, если бы он каким-то чудом оказался уже на бревне, он бы не упал, конечно. Наверняка бы удержался. Тимка был в этом уверен! Но сделать первый шаг, ступить с башенки на этого шаткого пресмыкающегося он никак не мог себя заставить. Не мог, и всё. Он стоял с белыми губами на башенке и отколупывал с неё краску…
— Пропусти, – отпихнул Тимку малыш Денежкин, на голову ниже, и с лёгкостью пробежал от крокодильего хвоста до головы. Обернулся, показал на Тимку пальцем:
— Эх ты, слабак! Трус! Иди лучше домой, пили на своей виолончели!
Тимка молча спустился по детской лесенке. Подошёл к перекладине, подпрыгнул и подтянулся одиннадцать раз. Потом повисел немного и добавил ещё один, двенадцатый.
— Да отстаньте вы от человека, — вступился вдруг Лёвка. — Столпились тут и глазеете. Давайте лучше в баскетбол!
«Неужели я трус? Ведь не боюсь же я в самом деле упасть! А тогда чего же я боюсь? Действительно, столпились и глазеют, — думал Тимка. — Вот уйдут все, тогда и пройду. Даже вот возьму и домой не пойду, пока не пройду!» И тут же, в эту же самую секунду с тоской представил, что домой идти придётся, и данное себе слово придётся нарушить. И он с нехорошим чувством стал ждать вечера….
*
Стемнело. Двор опустел, один Тимка по-прежнему стоял на башенке, всё ковыряя тоскливо краску… «Значит, действительно, я трус. Настоящий трус. Приехали… И кто вообще придумал этого крокодила противного, да ещё в нашем дворе!»
С неба начало накрапывать. Соседка тётя Шура, гуляющая со своим лохматым псом, натянула на голову капюшон.
«Ну, всё. Теперь мокро, скользко, и я не виноват. Не хватало ещё загреметь отсюда. И мама ждёт, беспокоится… Тоже не дело – маму заставлять волноваться, и вообще… Действительно, трус, нечего и воображать». Тимка слез вниз и, засунув руки в карманы, побрёл домой, глядя себе под ноги.
И вдруг наткнулся на хулигана Ландышева. Ландышев этот был противный тип, гроза всей школы, страшный сон директора… Вокруг него всегда образовывалось пустое пространство – никому не хотелось нарываться на неприятности. В одной руке у Ландышева была сигарета, другой он вертел на пальце цепочку с ключами.
— Слышь, пацан. Деньги есть? На сигареты не хватает… — просипел он, выпустив дым прямо Тимке в лицо.
— А курить вредно! – ответил вдруг Тимка. Внутри было пусто и звонко – он так устал сегодня боятся, что уже не мог больше.
— Чего-чего-о-о? – не понял Ландышев.
— А то, что капля никотина убивает лошадь! – твёрдо ответил Тимка, глядя Ландышеву прямо в глаза. Было легко и хорошо, как во сне – и как-то всё равно, что будет дальше.
— Ишь ты! От горшка два вершка – разговаривает! – удивился Ландышев и пошёл своей дорогой. Тётя Шура, открыв рот, смотрела на Тиму.
А он развернулся, бегом добежал до башенки, и, не дав себе опомниться, быстро спрыгнул на бревно. Крокодил зашатался, но не слишком. Тимка дошёл до головы и постоял, качаясь.
Почему-то в душе не было праздника. Была только пустота в том месте, где раньше был страх. И жаль было, что всё оказалось так просто, и что зря боялся весь день такой чепухи. Тимка думал о том, что вот только пять минут назад он был другим. И того, бывшего Тимки больше не будет. Никогда. И что потом он опять станет другим, новым, и того, который сейчас, тоже не будет…
Тимка прислушался к своей пустоте. Она была в животе и в горле. Вдруг очень захотелось есть.
Тимка сел на бревно и погладил мокрого крокодила по гладкой, отполированной чужими подошвами голове.