(Из серии «Квак И Жаб»)
Перевод Марины Бородицкой
Пришёл однажды Квак в гости к Жабу, а тот на крылечке сидит и смотрит вдаль.
— Ты чего, — Квак спрашивает, — такой грустный?
— Время такое, — вздохнул Жаб. – Сейчас почту принесут. В это время я всегда сижу на крыльце, и мне ужасно грустно.
— Почему? – не понял Квак.
— Да потому, что мне никогда ничего не приносят!
— Никогда? – переспросил Квак.
— Никогда-никогда, — снова вздохнул Жаб. – Никто на свете не пишет мне писем, и в моем почтовом ящике всегда пусто, и каждый раз я жду напрасно, и для меня это самое грустное время дня.
Тогда Квак тоже уселся на крыльцо, и они стали грустить вместе.
А потом Квак сказал:
— Знаешь, Жабик, мне пора. Срочное дело!
И побежал домой.
Дома он отыскал карандаш и листок бумаги. Потом сел за стол и стал писать. Потом положил листок в конверт, а на конверте вывел:
«ПИСЬМО ДЛЯ ЖАБА»
Квак выбежал на улицу. Мимо как раз проползала знакомая улитка.
— Слушай, будь другом, — попросил её Квак, — отнеси это письмо к Жабу и опусти в почтовый ящик.
— Ага, — кивнула улитка, — я мигом.
Квак опять помчался к Жабу, а тот уже улёгся подремать.
— Жабик, дружище! – закричал с порога Квак, — может, посидим ещё на крылечке, подождём, пока почту принесут?
— Нет уж, хватит, надоело мне ждать.
И Жаб отвернулся к стене.
Квак поглядел из окошка на почтовый ящик. Улитки нигде не было видно.
— А вдруг, — обернулся он к Жабу, — вдруг кто-нибудь уже взял да и написал тебе?
— Глупости, — буркнул Жаб. – Мне никто никогда не писал и не напишет.
Квак опять выглянул в окно. Улитка не появлялась.
— А вдруг, — обернулся он к Жабу, — письмо возьмёт да и придёт сегодня?
— Ерунда! – рассердился Жаб. – Никогда мне письма не приходили и сегодня не придут.
Квак поглядел в окно. Улитки не было.
— Ты чего всё время в окно смотришь? – приподнялся с подушки Жаб.
— Жду, когда почту принесут.
— Да не будет никакой почты!
— А вот и будет! – не выдержал Квак. – Ведь я же сам послал тебе письмо!
— Ты? Мне? А что ты мне написал?
— Ну, я написал:
«Дорогой Жаб!
Я очень рад, что ты мой лучший друг.
Твой лучший друг
Квак».
— Да это настоящее письмо! – подпрыгнул Жаб. – Как раз о таком я и мечтал!
Квак тоже обрадовался, и они вместе вышли на крыльцо и сели ждать, пока принесут почту.
Ждать пришлось долго.
На четвёртый день улитка добралась до почтового ящика, и Жаб наконец получил письмо от друга.
Это было так приятно!
Из серии «КВАК И ЖАБ»
Перевод Марины Бородицкой
Пошли однажды Квак и Жаб на прогулку, да и загулялись.
Сперва по лугу долго шли.
Потом по лесу бродили.
Потом зашагали вдоль реки.
И наконец вернулись в домик Жаба.
— Бедный я, несчастный! – воскликнул Жаб. – Мало того, что ноги разболелись, так ещё и пуговица пропала!
И правда, у него на пиджаке не хватало пуговицы.
— Не волнуйся, — сказал Квак. – Мы хорошенько поищем всюду, где сегодня гуляли, и найдём твою пуговицу.
И они снова пошли на луг и стали шарить в густой траве.
— Вот она! – закричал Квак.
— Нет, это не моя пуговица, — вздохнул Жаб. – Моя белая, а эта чёрная.
И он положил чёрную пуговицу в карман.
Тут к ним подлетел воробей. В клюве у него белела пуговица.
— Простите, пожалуйста, это не вы потеряли?
— Не я, — буркнул Жаб. – В этой пуговице всего две дырочки, а в моей было четыре.
И он сунул пуговицу с двумя дырочками в карман.
Квак и Жаб вошли в лес и стали бродить по тропинкам, внимательно глядя под ноги.
— Вот она! – крикнул Квак.
— Это не моя пуговица! – рассердился Жаб. – Она совсем маленькая, а моя была большая.
И он опустил маленькую пуговку в карман.
Тут из-за дерева вышел енот.
— Я слышал, вы пуговицу ищете, — сказал он вежливо, — вот, взгляните-ка: не ваша?
— Не моя! – топнул ногой Жаб. – Моя пуговица была круглая, а эта квадратная.
И он спрятал квадратную пуговицу в карман.
Квак и Жаб спустились к реке и стали копаться в прибрежной глине.
— Вот она! – подпрыгнул Квак.
— Это не моя пуговица!!! – заорал Жаб. – Она совсем тоненькая, а моя была толстая!
И Жаб запихнул тоненькую пуговку в карман. Он ужасно разозлился.
— Пуговицы! Пуговицы! – визжал он, топая ногами. – Весь мир засыпан дурацкими пуговицами, и только моей нигде нету!
И он бросился бежать, и бежал до самого дома, и очень громко захлопнул за собой дверь.
На полу в прихожей лежала пуговица: большая, белая, круглая, с четырьмя дырочками.
— Ой, — сказал Жаб. – Ой-ёй-ёй. Сколько же неприятных минут я доставил своему бедному другу!
Он выгреб из кармана все найденные пуговицы и снял с полки коробку с иголками и нитками. А потом взял и пришил пуговицы, все до одной, к своему пиджаку.
Утром он подарил пиджак Кваку.
Квак подарку обрадовался, даже заскакал от восторга.
И ни одна пуговка не отлетела.
Жаб их очень крепко пришил.
(Из серии «Квак И Жаб»)
Перевод Марины Бородицкой
На день рождения Квак подарил другу шляпу.
Жаб запрыгал от радости.
— Носи на здоровье, — сказал Квак, и Жаб тут же надел обновку.
Шляпа сползла ему на глаза.
— Велика, — огорчился Квак. – Ладно, снимай, подарю тебе что-нибудь другое.
— Не надо мне ничего другого, — заупрямился Жаб. – Эта шляпа – твой подарок, и она мне нравится, и я её ни за что не сниму!
Квак и Жаб отправились на прогулку.
Сначала Жаб споткнулся о камень. Потом налетел на дерево. И наконец провалился в яму.
— Знаешь, Квак, — вздохнул он, — всё-таки я не смогу носить эту прекрасную шляпу. Я в ней ничего не вижу. Какая жалость! Какой грустный день рождения!
Тут они оба загрустили, а потом Квак сказал:
— Я знаю, что надо делать! Ты сегодня перед сном думай про что-нибудь большое. Даже огромное! От больших мыслей голова у тебя вырастет, и шляпа окажется впору.
— Здорово ты придумал, — обрадовался Жаб.
В тот вечер он улёгся в кровать пораньше и сразу начал представлять себе всё самое-пресамое большое.
Огромные круглые подсолнухи.
Высоченные раскидистые дубы.
Вершины гор, покрытые снегом.
Он и не заметил, как уснул.
А пока он спал, Квак потихоньку пробрался к нему в дом и унёс подаренную шляпу.
У себя дома Квак хорошенько полил шляпу водой, а потом положил её сохнуть в самое тёплое место.
Шляпа сохла и съёживалась. Или стягивалась. В общем, она уменьшалась!
Квак отнёс высохшую шляпу обратно к Жабу и потихоньку повесил её на место. Жаб всё ещё крепко спал.
Утром он проснулся и сразу надел свою новую шляпу. Она больше не сползала на глаза: теперь она была ему в самый раз и сидела как полагается.
Жаб со всех ног помчался к другу.
— Получилось! Получилось! – закричал он, вбегая в дом. – От всех этих громадных мыслей у меня выросла голова, и твой подарок мне теперь впору!
Квак и Жаб отправились на прогулку.
В этот день Жаб ни разу не споткнулся о камень. Он ни разу не налетел на дерево и не свалился в яму.
В общем, они отлично погуляли.
Даже лучше, чем в день рождения!
Перевод Марины Бородицкой
Однажды в Катхульте был праздник. Катхульт – это хутор близ Лённеберги, где жил Эмиль со своими родителями, – ну да, тот самый Эмиль.
Так вот, сразу после Рождества всех до единого жителей Лённеберги пригласили в Катхульт на угощение. И все обрадовались, потому что мама Эмиля была мастерица стряпать. Даже пастор с женой обещали прийти, а больше всех радовалась приглашению молоденькая учительница. Ведь куда интереснее пойти в гости, чем коротать воскресный вечер в одинокой комнатке при школе.
В ту ночь выпало много снега, так что Альфред всё утро чистил дорожки, а Лина обметала крыльцо, чтобы гости не нанесли снега в дом.
А Эмиль и его сестрёнка Ида то и дело подбегали к окну поглядеть, кто приехал. Гости подкатывали к дому в санях, на конской сбруе звенели бубенчики. Только учительница приехала на салазках со спинкой – стоя, как на самокате. Лошади у неё не было, саней тоже, зато смеялась она звонче всяких бубенцов.
– Вот будет весело, правда, пап? – радовалась малышка Ида.
Папа рассеянно потрепал её по головке.
– Да уж, влетит нам это веселье в копеечку!
– Прекрати сейчас же, – сказала мама. – Мы уже у всех перебывали, теперь наша очередь!
И правда, праздник получился весёлый – куда веселей, чем обычно. И всё благодаря учительнице: такая она оказалась выдумщица и заводила.
Когда гости выпили с дороги по чашечке кофе и приготовились скучать в ожидании обеда, учительница вдруг сказала:
– А пойдёмте во двор играть в снежки!
Взрослые уставились друг на друга. Что за дурацкая затея? Но Эмиль первым вылетел на крыльцо и прыгнул прямо в сугроб. Снежки – это здорово, лучше не придумаешь!
За Эмилем во двор высыпали все остальные дети: их ведь тоже позвали на праздник. Только учительница, в пальто и сапожках, готовая возглавить битву, на миг задержалась в дверях и спросила:
– А что, родители не хотят к нам присоединиться?
– Мы пока ещё в своём уме, – вежливо ответил за всех папа Эмиля.
Не в своём уме, как выяснилось, была одна Лина. Она выскользнула на улицу вслед за детьми и с диким хохотом ринулась в бой. Представляете? А ведь она могла в любой момент понадобиться маме на кухне.
Когда мама увидела Лину в самой гуще снежной баталии, Лину с горящими глазами, разбрасывающую во все стороны комья снега, – она просто за голову схватилась. Разве у приличных хозяев работницы так себя ведут?
– Антон, – строго сказала мама, – сию минуту ступай и приведи сюда Лину. Её дело – резать хлеб, а не кидаться снежками.
Сердито бурча, папа натянул сапоги. Ну, сейчас он этой нахалке покажет! Ишь, позорить его вздумала – его, Антона Свенсона, одного из самых уважаемых прихожан в Лённеберге!
Папа вышел во двор. Уже смеркалось, падал лёгкий снежок, и игра была в разгаре. Папу никто не заметил. Все барахтались в снегу, визжали и хохотали, а громче всех Лина – и, конечно, Эмиль. Его снежки свистели в воздухе, как меткие снаряды.
И вот один снаряд попал в цель. Дзынь! – и застеклённое оконце в овчарне разбилось вдребезги.
– Э– э– ми– и– иль!!! – заорал папа.
Но Эмиль ничего не видел и не слышал. Бац! – и снова точное попадание: снежок угодил прямёхонько в папин разинутый рот. А Эмиль, ну вы подумайте, опять ничего не заметил!
Уважаемый прихожанин Антон Свенсон оказался в ужасном положении. Ни на Эмиля крикнуть, ни Лину образумить… Снежок сидел во рту крепко и надёжно.
– А– ы– ы… – вот и всё, что мог промычать несчастный папа.
А тут ещё учительница, пробегая мимо, заметила его и радостно закричала:
– Ребята, ура! Папа Свенсон тоже с нами играет!
Папа убежал и спрятался за сараем. Он попытался выковырять снежок пальцем, но не тут– то было. Говорю же вам, это был не снежок, а настоящее пушечное ядро!
«Вот и буду теперь торчать тут, как пугало огородное, пока эта дрянь не растает», – дрожа от холода и злости, думал папа.
И вдруг он увидел Эмиля. Тот нёсся мимо, как снежный вихрь, и чуть не налетел на отца.
– Папа? Что ты тут делаешь? – удивился Эмиль.
– А– ы– ы! – прорычал папа.
– Ты что, заболел?
Но папа схватил Эмиля за шиворот и одним махом зашвырнул его в сарай. И запер дверь на задвижку. Пусть поразмыслит над своим поведением!
Сам же он отправился за помощью на кухню – потихоньку, с заднего крыльца.
Мама Эмиля стояла у плиты, уставленной кастрюлями и сковородками, и помешивала соус для жаркого. Услышав, как скрипнула дверь, она подумала было, что это Лина, и с грозным видом обернулась к беглянке, чтоб выбранить её хорошенько и… о ужас!
В дверях стоял призрак. Весь в белом, глаза вытаращены, из разинутого рта торчит что– то недоеденное и доносится хриплое рычанье:
– А– ы– ы!
Мама тоже побелела от страха и с воплем отступила к плите. Но тут она сообразила, что перед ней не призрак, а её собственный ненаглядный муж. И он почему– то мычит и показывает пальцем на свой рот, а там у него…
– Ах ты старый дуралей! – расхохоталась мама. – С мальчишками в снежки играть, это в твои– то годы! Совсем из ума выжил.
Но тут раздалось такое грозное «А– ы– ы», что продолжать мама не посмела.
А тем временем Эмиль, сидя в сарае, уже давно бы вырезал очередного деревянного человечка, если б не сгустившиеся сумерки.
«Ладно, завтра вырежу», – подумал он.
Вы, конечно, помните, что после каждой своей проделки Эмиль выстругивал по одному такому человечку. А чем ещё заняться, отбывая наказание в дровяном сарае? И теперь он задумчиво смотрел на тесно уставленную человечками полку. Их было уже несколько сотен, и коллекция постоянно пополнялась.
Кое– кто даже предлагал купить у него эти забавные фигурки. Ими, например, интересовался пастор. А одна богатая дама из Виммербю вообще готова была приобрести всю коллекцию. Но Эмиль со своими произведениями расставаться не спешил. Да и Альфред советовал ему сохранить их на память о совершённых проделках.
– Вот вырастешь, будут у тебя дети – им и подаришь.
– Это уж непременно, – обещал Эмиль.
И теперь он смотрел на дело рук своих и тихо радовался.
А тут и малышка Ида пришла выпустить его из сарая.
– Обед готов, – объявила она.
И какой обед! Сначала – всевозможные закуски, подходи и набирай сколько хочешь, это называется «шведский стол». Бутерброды, селёдка всех видов и сортов, колбаса и ветчина, омлеты и другие вкусные вещи. Потом жаркое из телятины с картошкой и сливочным соусом, а на сладкое – творожный пирог с вишнёвым вареньем и взбитыми сливками.
Первой, как обычно, к столу с закусками подошла госпожа пасторша. А за ней, как стайка оголодавших ворон, потянулись остальные гости.
Вот наконец все наелись до отвала. И теперь гости сидели довольные, чуть не лопаясь от сытости, и такие осоловевшие, что им даже разговаривать было лень.
Однако учительница не дремала.
– Вот теперь, – воскликнула она, – самое время повеселиться! Да– да, это всех касается, всех без исключения. Отлынивать мы никому не позволим.
В прежние времена, объяснила учительница, считалось хорошим тоном, когда родители играли со своими детьми. Считалось даже, что это необходимо для правильного семейного воспитания.
И ей, представьте, удалось поднять гостей с насиженных мест и заставить их плясать вокруг ёлки. Пузатые фермеры и их дородные жёны, почтенные отцы семейств, их дети и внуки, – все как миленькие водили хоровод, притопывая и прихлопывая и распевая на всю округу:
Каравай, каравай,
Испекли мы каравай!
Каравай, каравай,
Остуди да подавай!
Мама Эмиля отплясывала вместе со всеми. Ей было весело, и раз уж говорят, что детям это на пользу, так чем она хуже других матерей? Папа не танцевал, но стоял в сторонке с довольной улыбкой: проклятый снежок давно растаял, и гости веселятся вовсю, – чего ж ещё хозяину надо?
Однако веселье на этом не закончилось. Только все расселись по местам, чтобы малость отдышаться, как неугомонная учительница объявила: теперь, мол, самое время поиграть в тихие игры. Она, кстати, знает одну игру – ужас до чего забавную. Называется «женихи– невесты». И сейчас они все в неё сыграют, да– да, все без исключения!
– Вот ты, Лина, – скомандовала учительница, – подойди сюда и сядь.
И она показала на свободный стул посредине комнаты.
Лина, смущенно хихикая, подошла и уселась у всех на виду.
– А теперь говори: «Я на ярмарке была, жениха себе нашла.»
Краснея и хихикая, Лина повторила за ней. И покосилась на Альфреда, который сидел в углу.
Альфред вскочил.
– Я сейчас, только гляну, как там скотина.
И исчез за дверью. Испугался, бедняга, как бы чего не вышло. Он и впрямь ещё не знал, что это за жестокая игра.
Учительница взяла старую меховую шапку и нахлобучила её Лине на голову – до самого носа натянула, чтобы Лина ничего не видела.
– Ты на ярмарке была, жениха себе нашла, – проговорила она нараспев и вдруг показала на пастора. На самого пастора, представляете? Показала и спрашивает:
– Вот этого?
– Может, и этого, – хихикнула из– под шапки Лина.
– Ты должна отвечать «да» или «нет», – пояснила учительница. – Я буду по очереди показывать на всех мужчин, пока ты кого– нибудь не выберешь и не скажешь «да».
И она показала на фермера из Кроксторпа:
– Этот?
И Лина, недолго думая, сказала:
– Ага!
Тогда учительница сняла с неё шапку и велела подойти и поцеловать этого самого фермера.
– Ни за что! – отрезала Лина.
– Не хочешь целоваться – плати штраф: десять эре. Такая уж это игра.
Тут возмутился папа Эмиля. Какие ещё штрафы? Да где это слыхано?
– Так вот чему вы детей в школе учите!
Но гостям новая игра пришлась по вкусу. Им почему– то очень хотелось посмотреть, как Лина будет целовать этого дядьку из Кроксторпа. А у неё, как на грех, и десяти эре не нашлось.
– Ишь, чего выдумали, – пробурчала Лина и чмокнула его так быстро, что он и моргнуть не успел, а все вокруг разочарованно вздохнули.
– Продолжаем игру! – распорядилась учительница, и тут уж дело пошло на лад. Никто и не думал отлынивать, все целовались за милую душу.
Правда, в самый разгар веселья папа Эмиля опять возмутился и заявил, что это уж слишком. Интересно, что возмутился он как раз тогда, когда маме Эмиля выпало целоваться с пастором. Но его преподобие только склонился к маминой руке и поцеловал её так учтиво, что мама почувствовала себя настоящей королевой.
Следом настал черёд водить тому самому фермеру из Кроксторпа.
– Эх, на ярмарке я был, там невесту, это… подцепил, – затянул он, перевирая слова и радостно потирая руки.
Но когда он снял шапку и обнаружил, что целовать придётся госпожу пасторшу – знаете, что сказал этот деревенщина?
– Тьфу, да я сколько хошь заплачу, только б откупиться!
Так прямо и заявил, да ещё скривился от досады. И уж наверное бедной пасторше, и вправду толстой и некрасивой, обидно было это слышать. Но она сделала вид, будто принимает всё за шутку, и через силу усмехнулась.
Учительнице эти грубые слова тоже не понравились, но она мигом сообразила, как поправить дело.
– Вот хорошо, что наш гость из Кроксторпа так заботится о бедных стариках. Ведь все штрафы пойдут на кофе и табак для дома престарелых.
Так она сказала: молодчина, правда?
Игра продолжалась, и все были от неё в восторге, особенно ребятишки. Наконец подошла очередь Эмиля.
– Как на ярмарке я был, там невесту раздобыл! – громко продекламировал он, натянув шапку на глаза.
Учительница стала показывать на разных девочек, но Эмиль всё аремя говорил «нет», и тогда она опять указала на жену пастора.
– Да, – сказал Эмиль, и все покатились со смеху.
Эмиль стащил с головы шапку и увидел, что в невесты ему досталась госпожа пасторша. Вот отчего они так хохотали: ну какая, мол, из неё невеста? Похоже, она и сама так думала, потому что вид у неё был растерянный, а лицо краснее свёклы.
– Ах, так! – сказал Эмиль и решительно направился к своей «невесте». Тут все засмеялись ещё громче, только пасторше было не до смеха, да и пастору, кажется, тоже.
– Бедный Эмиль, – вздохнула пасторша. – У тебя, наверное, нету десяти эре, чтобы от меня откупиться?
– А вот и есть, – сказал Эмиль. – Но откупаться я не собираюсь.
И он ловко взобрался к ней на колени. Все затаили дыхание: что это он задумал?
А Эмиль ласково посмотрел пасторше в глаза, обнял её за шею и расцеловал в обе щеки целых восемь раз подряд.
Все так и грохнули. А Эмиль, очень довольный собой, сполз на пол и повернулся к зрителям.
– Моя невеста, хочу и целую, – гордо заявил он. – И вообще, чем больше, тем лучше!
Тут грянул новый взрыв хохота.
– Хе– хе– хе, – заливался фермер из Кроксторпа, колотя себя по коленкам.
– Ха– ха– ха! – вторили остальные.
Ну и штуку отмочил этот мальчишка, ну и цирк устроил! Да ещё с самой пасторшей, вот умора!
Только папа Эмиля вдруг потемнел лицом.
– А ну, тихо! – рявкнул он. – Посмеялись, и хватит!
Папа шагнул к Эмилю и положил свою большую ладонь ему на макушку.
– Ты хороший парень, Эмиль… хоть и не всегда. И сердце у тебя большое и доброе.
– Золотое сердце, – подхватила госпожа пасторша. – Самое доброе в Лённеберге!
И Эмиль расплылся в улыбке. Он чуть не прыгал от радости. Вы только подумайте, папа его похвалил! Сам папа, в кои– то веки, сказал, что он хороший!
Было уже поздно, праздник подошёл к концу. Пастор затянул прощальный гимн, который в Лённеберге обычно пели при расставании. Гости и хозяева подпевали как могли:
И снова меркнет Божий свет, и прожит этот день…
Так всё и кончилось. А на память об этом празднике осталась в Лённеберге поговорка:
«Чем больше, тем лучше, – сказал Эмиль, целуя пасторшу».
Метель улеглась, и над Катхультом засияли звёзды. Сани, звеня бубенчиками, отъезжали от крыльца. Альфред с Эмилем стояли на пригорке и смотрели им вслед. Последними уехали пастор с женой.
– Не каждый день удаётся поцеловать настоящую пасторшу, – задумчиво сказал Эмиль.
– Да ещё восемь раз. – усмехнулся Альфред. – Не многовато ли, а?
– Кто знает… А вдруг меня больше никогда в жизни не поцелует ни одна пасторша? Ну как было упустить такой случай!
– И то правда, – согласился Альфред.
Наутро Эмиль отправился прямиком в сарай: ведь вчера– то он не успел вырезать человечка. Фигурка получилась просто загляденье и очень напоминала жену пастора.
Эмиль ещё раз полюбовался на свои сокровища и вспомнил, что говорил ему Альфред. Ну конечно, он подарит их своим будущим детям. И прямо сейчас! Он выбрал подходящую гладкую дощечку и прибил её к стене над заветной полкой. Хорошо прибил, на века. А потом взял толстый плотницкий карандаш и вывел на табличке чёткую надпись:
ДОРОГИЕ ДЕТИ,
ПРИМИТЕ ЭТИХ ЧЕЛОВЕЧКОВ
НА ПАМЯТЬ
ОТ ВАШЕГО ОТЦА
ЭМИЛЯ СВЕНСОНА.
КАТХУЛЬТ,
ЛЁННЕБЕРГА.
(Глава из повести «Эмиль и малышка Ида»)
Перевод Марины Бородицкой
Вы про Катхульт когда-нибудь слышали? Это хутор такой, недалеко от Лённеберги, в округе Смоланд… Что? Уже знаете? Ну тогда, конечно, вы и с Эмилем знакомы, и с его сестрёнкой Идой.
И для вас не секрет, что Эмиль частенько проказничал. То есть, чуть ли не каждый день он что-нибудь вытворял и бывал за это наказан. В наказание папа Эмиля запирал его в дровяном сарае. Вот посидит взаперти, думал папа, в другой раз не станет озорничать. Но Эмилю сидеть в сарае как раз ужасно нравилось! Тишина, покой, никто не мешает, хочешь – отдыхай, хочешь – деревянных человечков выстругивай (в сарае часто столярничали, и повсюду валялись подходящие чурбачки и дощечки). А там, глядишь, кто-нибудь придёт и выпустит. Например, малышка Ида.
Катхульт – замечательный хутор, красивый и уютный, просто райское местечко. Все его обитатели – и мама, и папа, и Эмиль с малышкой Идой, и работник Альфред, и работница Лина, – все они очень любили свой дом и считали, что Катхульт – самый лучший хутор на свете. Ну, почти.
– Всё-таки зимой тут слишком много снега, – ворчит Лина. – А летом прямо спасенья нет от мух. А Эмиль вообще безобразничает круглый год!
Тут мама хмурится и напоминает Лине, что проказы Эмиля – не её забота. С Эмилем мама и сама как-нибудь разберётся. Вот мухи – это да, насчёт мух она с Линой совершенно согласна. А уж как они всех донимают за едой! Только сядешь за стол, только примешься за мясной суп или вкусное жаркое – а мухи уже тут как тут: бз-з-з-з! Вечерами потолок на кухне чернеет от мух: они там, видите ли, устраиваются на отдых.
Мама Эмиля не выносила мух!
– Эти проклятые мухи меня скоро доконают, – сказала она как-то раз. – Надо купить липучки.
Липучки? Папа Эмиля пришёл в ужас. Она что, разорить его задумала? По десять эре за липкую ленточку, это ж целое состояние!
– Нет уж, спасибо, – отрезал папа. – Сачок у нас есть, обойдемся как-нибудь. Да я их сам переловлю!
Обычно мух гоняла Лина, но в тот вечер на охоту вышел папа.
В длинной ночной рубахе, размахивая сачком, папа кружил по кухне, распугивая полчища мух, которые успели уже устроиться на потолке и готовились мирно отойти ко сну. Эмиль и его сестрёнка Ида, сидя рядышком на дровяном ларе, наслаждались невиданным зрелищем. Вот весело-то было, вот смешно!
Мама тоже смотрела на папу, только ей было не до смеха. Клейкие ленточки-мухоловки висели в кухне чуть не у каждой хозяйки в Лённеберге. А она что, хуже других?
Даже папа заметил наконец, что мама не в духе.
– Ты, Альма, прямо как дитя малое, – пропыхтел он, опуская сачок. – Подавай тебе всякие новомодные штучки, а они, между прочим, денег стоят. Просто счастье, что у тебя есть я. Уж я-то денежкам счёт знаю!
Но мама не отвечала, и папе захотелось её развеселить.
– Выступает Антон Свенсон, лучший в мире ловец мух! Дешевле не найдёте! И проворней тоже – оп-ля!
И папа сделал пируэт, плавно взмахнув сачком по кругу. Мухи, одобрительно жужжа, так же плавно разлетелись в разные стороны. Только две-три, совсем уж сонные, угодили в сачок.
Мама фыркнула и, не досмотрев представления, вышла проветриться на крыльцо.
А папа всё прыгал по кухне, размахивая сачком, пока не ударился босой ногой о дровяной ларь.
– На сегодня хватит, пора на боковую, – сказал он, переводя дух.
Мухи тоже так считали. Они мигом заняли свои места на потолке и ещё долго возились там, устраиваясь поудобнее.
Больше папа мух не ловил. Но и липучки покупать не разрешал. Как ни жаловалась мама, как ни ворчала, папа был неумолим.
– Никаких липучек! Мы из-за твоего транжирства скоро по миру пойдём. С посохом и сумой!
С посохом и сумой? Эмиль навострил уши. Это нищие попрошайки когда-то давно бродили так по округе… побирались… вот ужас-то! И папа с мамой побредут по Лённеберге, от хутора к хутору, просить подаяния? Да и он сам, и сестрёнка тоже? И всё из-за каких-то липучек!
Эмиль поделился своими страхами с Идой. Надо же было её как-то подготовить!
– Я выстругаю тебе отличный посох, маленький и хорошенький, – пообещал он.
Но Ида расплакалась. Зачем ей посох, ей вовсе не хочется выпрашивать хлеб у чужих людей! И Эмиль пожалел сестрёнку.
– Не плачь, – сказал он решительно. – Я что-нибудь придумаю.
В ту ночь он долго лежал без сна и думал, думал изо всех сил.
«Этот парень до такого додумается, чего другим ни в жизнь не выдумать!» – говорил про Эмиля Альфред. И это была чистая правда.
А сейчас он ворочал мозгами так, что голова трещала.
Во-первых, жалко маму, ей страх как хочется получить эти самые липучки. Во-вторых, она их всё равно в конце концов получит, уж мама-то своего добьётся. В-третьих, папу тоже жалко: вдруг все деньги уйдут на липучки, и ему придётся просить милостыню? В-четвёртых, милостыню, пожалуй, лучше просить заранее, чтоб насобирать денег на липучки. И если уж кому-то идти побираться, то не папе, а мне. Вот задачка и решена! Тут главное – всё разложить по полочкам.
С утра Эмиль первым делом отправился в заросли орешника, срезал подходящий сук и выстругал себе посох. С ножом он управлялся очень ловко: часы, проведённые в дровяном сарае, не пропали даром. Посох удался на славу: сразу видно, работа мастера. Снизу доверху затейливые узоры, посерёдке надпись, вся в завитушках: ПОСОХ ЭМИЛЯ СВЕНСОНА. А рукоять венчает деревянный человечек, вырезанный после очередной проделки: их на полке в сарае набралось уже триста двадцать четыре штуки. В общем, не посох, а мечта, с таким и побираться не стыдно!
Оставалось решить ещё одну задачку. В Лённеберге его слишком хорошо знали. И кто же, спрашивается, подаст хоть медный грош сорванцу Эмилю, непослушному мальчишке Свенсонов? Значит, надо как следует замаскироваться…
На следующий день было воскресенье. Мама, папа и малышка Ида ушли в церковь, Альфред ещё спал, а Лина сидела на ступеньке у него под дверью и пела, громко и заунывно – наверное, чтоб Альфред поскорей проснулся:
Зачем, зачем тебя я повстречала,
Зачем тебе я сердце отдала,
Зачем недолго страсть твоя пыла-а-ла,
Ой да заче-ем покинул ты меня-а!
– Пора! – сказал себе Эмиль и приступил к маскировке.
И костюм, и грим получились хоть куда. Он сам чуть не заплакал от жалости, когда из зеркала глянул на него несчастный маленький попрошайка: старая отцовская шляпа сползает на нос, из-под драного пиджака (тоже папиного) торчат грязные босые ноги, лицо вымазано сажей, будто ему и мыла купить не на что… Одно слово – бедный ребенок.
– Дело в шляпе, – кивнул Эмиль своему отражению. – Уж десять-то эре на липучку нам теперь всякий подаст. А кто не подаст, тот просто скотина бессердечная!
И всё же Эмиль не слишком надеялся на этих скупердяев из Лённеберги. Для начала он решил наведаться в дом священника. Сам пастор в этот час был, разумеется, в церкви, его домочадцы тоже (им-то уж никак нельзя было пропустить воскресную проповедь), а вот госпожа пасторша оставалась дома. У неё болела нога, и об этом знали все прихожане, так что Эмиль не зря рассчитывал застать её одну.
Итак, в это погожее воскресное утро жена пастора сидела в саду под клёном, изнывая от скуки. Её больная нога покоилась на низеньком табурете, а рядом, на столике, стояла тарелка с булочками и кувшин сока.
Пасторше так надоело сидеть на одном месте, что завидев маленького попрошайку, она прямо-таки воспряла духом. Бедный мальчуган, такой оборванный и грязный, сейчас она его обласкает!
Эмиль остановился на почтительном расстоянии от сердобольной пасторши, поклонился и запел:
Я нищее сирое чадо,
Один лишь Господь мне отрада…
Эту жалобную песню Эмиль выучил в воскресной школе. Когда он допел последний куплет, в глазах у пасторши стояли слёзы.
– Подойди поближе, дружок, – сказала она. – Так значит, семья твоя бедствует?
– О да, – вздохнул Эмиль.
– И дома у вас совсем нечего кушать?
Эмиль помотал головой:
– Только мухи остались.
– Как?! – вскричала потрясённая пасторша. – Вы едите мух?
– Н-ну… пока ещё нет, – честно ответил Эмиль. – Но, в общем… к тому идёт.
Не то чтобы Эмиль заранее репетировал эту сцену. Но за словом он никогда в карман не лез, недаром Лина про него говорила: «Наврёт с три короба, да сам и поверит». Вот и сейчас он так ясно вообразил себя жалким голодным оборванцем, которому приходится выклянчивать кусочек хлеба, а не выпросишь – придётся обедать мухами… Тут он не удержался и громко зашмыгал носом.
– Бедный, бедный ангелочек! – прослезилась и пасторша, и вложила ему в ладошку две кроны.
Целых две кроны! Да это двадцать липучек! А нищенский посох можно выбросить (что он тут же и сделал). А на дорожку простодушная пасторша ещё угостила его соком и булочками.
– Вкусно? – спросила она.
– Гораздо вкуснее мух, – заверил её Эмиль.
Назавтра он отправился в Лённебергу и купил в лавке двадцать мухоловок. И какие же коленца он выделывал по дороге домой, как радовался, что готовит сюрприз и маме, и папе и, конечно, мухам!
Ему здорово повезло. Родители уехали в гости и вернуться должны были только к ночи.
«Теперь-то я всё успею, – думал Эмиль. – Только бы Лина с Идой поскорей улеглись спать, да и мухи тоже.»
К счастью, в этот день все устали, и вскоре Лина уже похрапывала в кухне на своём топчане, малышка Ида сопела в детской, а мухи затихли на потолке.
Эмиль принялся за дело. В кухне было темно, хоть глаз выколи, так что сначала он зажёг керосиновую лампу над столом. Лина крепко спала и ничего не слышала. Так, теперь – самое главное…
Поперёк всей кухни, не слишком высоко и не слишком низко, он протянул крест-накрест несколько верёвок. А потом распаковал все до одной припасённые мухоловки. Он порядком перемазался, сдирая обёртки и разматывая липкие ленты, но великий замысел удался! Когда он закончил работу, кухня превратилась в бальный зал, только вместо разноцветного серпантина в воздухе колыхались и таинственно поблёскивали длинные клейкие полоски. Красота! Не то что у других – на весь дом одна несчастная липучка.
Итак, прощайтесь с жизнью, Катхультские мухи! Завтра на рассвете вы проснётесь и хором скажете: ага! эти вкусные коричневатые висюльки приготовлены нам на завтрак! Тут-то вам и конец. Жаль мне вас, неразумных, да что поделаешь? Мы ведь вас в гости не звали, так что пеняйте на себя.
Так думал Эмиль, и душа его переполнялась радостью. Как довольна будет мама, да и папа тоже, ведь все эти прекрасные липучки ему ни гроша не стоили, и по миру идти не пришлось!
Наконец Эмиль потушил лампу и улёгся в постель с чистой совестью и предчувствием счастья. Завтра мама и папа выйдут на кухню пить кофе, и тут раздастся ликующий крик…
И крик раздался, только не ликующий – и не утром, а в полночь. Сперва из кухни донёсся жуткий вой: это папа угодил в мухоловку. Потом – хриплое рычание: это вторая липучка обвилась, как змея, вокруг папиной шеи. А дальше – пронзительный поросячий визг: это мама с Линой заверещали дуэтом, когда бросились к папе на выручку и клейкие ленты мёртвой хваткой вцепились им в лица и волосы. И наконец, перекрывая все прочие звуки, на весь Катхульт грянул знакомый рёв отца: «Э-э-ми-и-иль!!!».
Но Эмиль спал сном праведника. И вскоре на кухне воцарилась тишина, прерываемая лишь пыхтением и кряхтением: трое взрослых молча пытались выдраться из цепких, липких ловушек.
– Нет, ну кто бы мог подумать, что их среди ночи понесёт на кухню! – покачал головой Эмиль.
Это он покачал головой уже на следующий день, когда пересказывал всю историю Альфреду. А разговор их состоялся после того, как папа сводил Эмиля к пастору и его жене и заставил вернуть две кроны и извиниться за свой обман.
– Но как же вы не догадались, что это был Эмиль, ведь больше-то некому! – удивлялся папа.
– Мы догадались, но попозже, когда нашли посох, – улыбнулась пасторша. Всё-таки она была добрая женщина.
– Хочешь получить свой посох обратно? – спросил пастор.
Но Эмиль только головой помотал.
– Ну, тогда мы оставим его себе на память, – и пастор тоже добродушно улыбнулся.
Когда папа с Эмилем вернулись домой, мама уже успела сжечь злополучные липучки, и все Катхультские мухи весело жужжали у неё над головой. Ни одна из них не пострадала!
– Ты был прав, Антон, – сказала мама. – Не нужны нам никакие мухоловки. И вообще, нехорошо так мучить животных. Теперь-то я знаю, что они чувствуют, когда сидят там приклеенные!
А потом настало время обеда, и все собрались за столом. Мухи тоже не заставили себя ждать. Эмиль уплетал за обе щеки пюре из пареной брюквы, а остаток дня он провёл в сарае, вырезая своего триста двадцать пятого человечка.
Кончилось лето, прошла осень, и наступила зима. Мухи куда-то исчезли. Зато Эмиль никуда не делся. За лето он лишь набрался сил для новых проделок. Помните, что сказала Лина? «Эмиль безобразничает круглый год!»
Были два приятеля:
Бублик и Батон.
Ждали покупателя
Бублик и Батон.
Бублику понравился
Школьник в колпачке,
А Батону - бабушка
В бежевом платке.
Бублик в ранец бухнулся
И понёсся вскачь,
А Батон тихонечко
В сетке кач да кач...
Бублик познакомился
С горкой ледяной,
С четырьмя мальчишками,
С девочкой одной.
А Батон - с кастрюльками,
С тёплым молоком,
С бородатым дедушкой,
С рыженьким щенком.
Увидя
свой
хвост,
удивилась
змея:
- Неужто,
друзья,
это
всё
ещё
я?
В метро однажды утром
Я видел гражданина:
Он не болтал ногами,
Он ехал очень чинно.
Он книжку пухлую читал,
А рядом, под скамейкой,
Стоял бывалый чемодан
Со свеженькой наклейкой.
Я надпись чёткую прочёл
Двенадцать раз подряд:
«Андрюша Кочерыжкин,
Двенадцатый отряд».
На пересменку, что ли?
А может, с пересменки?
Должно быть, на футболе
Поразбивал коленки...
И я, в толпе зажатый,
Гадал, на буквы глядя:
Какой у них вожатый
В двенадцатом отряде,
И далеко ли речка,
И много ли малины...
И грустный ехал я домой
Своей дорогой длинной,
И надпись эта снилась мне
Двенадцать раз подряд:
«Андрюша Кочерыжкин,
Двенадцатый отряд».
Ветер, верный спутник дней ненастных,
Мечется вдоль улиц взад-вперёд,
Ребятишек в куртках жёлтых, красных,
Как листву осеннюю, несёт!
Вот он у порога в кучку смёл их,
В дверь загнал – и переводит дух:
В городе – порядок, дети – в школах,
Можно и вздремнуть часов до двух.
Ветрянка - хворь нестрашная,
Да на дворе весна...
Зеленкой весь раскрашенный,
Торчу я у окна.
Зелененькие точечки
Танцуют на ветру:
Там приоткрылись почечки
На липах поутру.
Как будто расхворался
Весь город вслед за мной
Зеленою ветрянкой -
Зеленкой ветряной!
Я возвращался из гостей,
В потёмках шёл пешком,
За мною тётушка Луна
По небу шла бочком.
Я сел в трамвай, трамвай бежал,
По улицам кружа,
Над нами тётушка Луна
Скакала, дребезжа.
Тогда спустился я в метро,
Где ходят поезда,
Отстала старая Луна:
Ей не попасть туда.
...Усталый, прибыл я домой,
Вошёл и в кресло - плюх!
В окошке полная Луна
Переводила дух.
Перевод Марины Бородицкой
Корпели десять мудрецов
Над рифмой к слову «Азия»;
Бумаги кучу извели,
Но рифму так и не нашли
И крикнули в конце концов:
«Какое безобразие!!!»
Деревня Уныллоу – скучное место,
Крестьяне в Уныллоу – сплошь ворчуны!
Всегда-то у них расползается тесто,
Тощает скотина и дети больны.
Любимого нет у них времени года:
Жара не годится,
Мороз не хорош.
Какая б с утра ни стояла погода,
Из дома не выйдут они без галош.
У мистера Хворроу снова простуда,
У мистера Хилоу – радикулит,
Супругам Недуглас по-прежнему худо,
У старого Чахли все тело болит…
Все дуются, сердятся, злятся, боятся –
А вдруг приключится такая беда:
А вдруг все напасти да враз прекратятся,
На что же ворчать они станут тогда?!
Дюймовочка, Снегурочка -
Изгваздана в снегу,
Бахрушинская дурочка,
В слезах домой бегу.
А дома - ноты стопкою
Да книжные тома,
А дома спросят: «Кто тебя?»
А я скажу: «Сама!»
«Вольно ж тебе с хулиганьём!» -
В сердцах воскликнет мать,
Но дед покажет мне приём,
И я пойду опять...
А у татарки-дворничихи
Трое татарчат,
Они с утра в окне торчат
И гадости кричат.
А Санька, белокурый бог,
Заедет мне под дых!
А что приём, когда врасплох?
И мне никак не сделать вдох,
Не добежать до них...
Но крыша возле чердака
Звенит, как зыбкий наст,
Но чья-то грязная рука
Скатиться мне не даст,
И я вдохну все звуки дня,
Весь двор - со всех сторон -
И никогда уж из меня
Не выдохнется он!
Жил король да поживал
И от всех придворных
Требовал себе похвал
Только непритворных.
Если фальшь он замечал,
То, подобно зверю,
Вскидывался и рычал:
— Нет, не то! Не верю! —
В гневе он кричал шуту:
— Все вы лицемеры,
Я привью вам простоту,
Вкус и чувство меры!
Если любишь — не ори,
Не маши руками,
Тихо, скромно говори:
«Восхищаюсь вами!»
Не кривляйся, не юли,
Тут тебе не сцена,
Ты хвали меня, хвали —
Только откровенно!
Уселся воробышек
Рядом со мной.
— Не трусишь? — спросил я. -
Ты что же, ручной?
— Я дикий! — сказал он,
Взлетев на скамью. —
Бросай бутерброд,
А не то заклюю!
Обнялись
Два щенка –
Заплелись
Два поводка,
А щенята
Круг за кругом
Ну гоняться
Друг за другом…
На траве валяются,
Громко похваляются:
– Мой хозяин – вот он!
– А мой к нему примотан!
Ты щенок
И я щенок,
Мы друг дружку
Сбили с ног –
И катаем, и валяем
В грязном
Снежном месиве…
Что ты лаешься,
Хозяин?
Видишь – людям весело!
Щен щенячий, сын собачий
Щерится, таращится,
Следом мальчик человечий
На верёвке тащится.
Ну и подумаешь, ну и не больно-то надо,
Я же ведь только спросил: не найдётся ль кусочка
Лишнего, мол, для собачки? Зачем же так грубо,
Сразу – пшёлвон! Толстокожие, чёрствые люди!
Только спросил, ненавязчиво так, деликатно, –
Что, и спросить уж нельзя? И не надо мне вовсе
Ваших котлет, а хотел я всего лишь проверить,
Есть ли душа у вас! То-то и видно, что нету.
Впрочем, кто знает… быть может, и стало вам стыдно,
Совесть замучила, в горло не лезет котлета?
Зря, мол, обидели пса – чай, несладко за дверью
Ждать горемыке… Пойду-ка ещё раз проверю!
Заборы, запоры, засовы, запреты, –
Всё это нужнейшие в жизни предметы!
Всю классику в доме держи под замком,
Чтоб чадо ее изучало тайком.
– Нет! Нет! Нет! Нет!
У тех, кому тринадцать лет,
На все один ответ.
Неужто это навсегда?
– Нет… то есть да!
Амур влетел в окошко, вот нахал!
Наш математик тряпкой замахал:
– Ату его, ату, гони, дави!
Тут алгебры урок, а не любви!
Одиночество – отличная вещь,
Если только не вопьется как клещ,
Если есть кому сказать: “Это точно,
Одиночество – отличная вещь!”
Девочки, дочурки, дочки –
Банты, белые носочки,
Двойки, джинсы, бигуди…
Время, время, погоди!
Поосторожней, здесь подросток –
Опасный, словно перекресток.
Пантере пленной он подобен
И в обращеньи неудобен.
Ремень – стратегия дурная:
К чему война вам затяжная?
С подростком даже граф Суворов
Избрал бы путь переговоров.
– Троечка, троечка, птичка долгожданная,
Вывози, родимая, выручай, желанная!
Теорем я не знаток и в задачках слаб –
Мне бы только троечку, с минусом хотя б!
Узенькая улица,
Старенькая улица
В горку медленно идёт
И чуть-чуть сутулится.
Еду готовить нужно долго
И очень быстро можно съесть.
Как хорошо, что чувство долга
Ещё у нашей мамы есть!
— Мама! – малыш выкликает упрямо: –
Необходима немедленно мама!
Так вот и тянется: сколько живём,
Больно ли, страшно ли – маму зовём.
Ёлка, ёлка! Всё вверх дном!
Пляшет ёжик, пляшет гном,
Пчёлка крылышками машет, –
Дед Мороз один не пляшет:
Он устал, едва идёт,
Его Снегурочка ведёт.
Хорошо, когда хозяин дома.
Хорошо, когда хозяйка дома.
Ох, как плохо в доме быть пустом –
Хочется на всё махнуть хвостом!
Я сую лошадке трензель,
А лошадка не берет.
Трензель – это вам не крендель,
А совсем наоборот.
Трензель – это железяка,
Это просто удила.
Я сую лошадке сахар –
Сахар, умница, взяла!
Я сую лошадке трензель,
Нажимаю на губу…
У нее, как будто вензель,
Метка белая на лбу.
Я топчусь, лошадка рада:
Не берет – и все дела!
Молодец! Так мне и надо!
Я б давно уже взяла.
Лист кленовый – желтый, влажный —
Отправляется в полет.
В магазин писчебумажный
Устремляется народ.
В магазин писчебумажный —
Самый нужный, самый важный:
Шелестящий, словно лес,
Полный всяческих чудес.
Есть там ручка-самописка,
Карандашик-самогрызка,
Есть конструктор «Сделай сам»
Весом двадцать килограмм!
Там на паре тонких ножек
Вдруг пройдет сама собой
Груда розовых обложек,
Сверху – бантик голубой.
Там и глобус в три обхвата
Над толпой плывет куда-то
И вращает, как живой,
Великаньей головой.
Как неведомые пташки,
Вспархивают промокашки;
Счетных палочек мешок
Тащит кто-то, сам с вершок.
Гномы дружною семейкой
У прилавка голосят:
«Двести в клетку! Сто в линейку!
И в горошек – пятьдесят!»
За охапками охапки
Покидают магазин
Кнопки, скрепки, краски, папки,
Даже черствый пластилин…
Весь товар писчебумажный,
Самый нужный, самый важный,
Раскупили до конца, —
Кроме дяди продавца:
Продавец был непродажный,
Он стоял для образца.
Отдышавшись еле-еле,
Он снимает свой халат:
«Вот и полки опустели,
Скоро листья облетят».
Когда старшему сыну было двенадцать лет,
У нас были с ним одинаковые голоса.
«Борода, - кричали мне в трубку, - ты чё, выходи!»
И пугались: «Ой, тёть-Марин, извините, я спутал».
Когда младшему сыну было двенадцать лет,
У нас были с ним одинаковые голоса.
«Слышь, Серый, - шептали мне в трубку, -
встречаемся там же…»
А теперь в моём доме цветут два бархатных баритона,
В телефонной трубке звучат басы и сопрано,
А я и рада бы выйти, я собралась бы за пару минут,
Но меня уж ни с кем не путают и никуда не зовут.
Двенадцатилистовая тетрадь
Ещё лишь начата, и всё возможно:
Случится ли страничку измарать –
Ты скрепы отгибаешь осторожно,
И грязь – долой. Затем листок двойной
Вставляешь из тетрадки запасной
И пишешь вновь. Учитель не заметит.
Ай, молодец! Тебе пятёрка светит.
И так – до середины. А уж там –
Всё набело, и строгий счёт листам.
Эх, мальчишкам не понять,
Что за наслажденье –
Косы длинные растить
Чуть ли не с рожденья!
Косы холить и беречь,
Пестовать-трудиться
Крупнозубым гребешком,
Дождевой водицей.
Детским мылом промывать
Или земляничным,
То настоем диких трав,
То желтком яичным.
Ах, как сладко поутру,
Сидя на постели,
Туго-туго их плести
Или еле-еле,
Чтобы этаким торчком
Встали над плечами
Или плавным ручейком
По спине журчали…
Как приятно выбирать
Шёлковые ленты
И от бабушек чужих
Слушать комплименты!
Нет, мальчишкам не понять
Счастья непростого —
Косы длинные носить
Класса до шестого,
А потом пойти, занять
Очередь на стрижку
И решительно сказать:
«Режьте под мальчишку!»
Листья узкие, как рыбки,
серебристые с изнанки,
глянцевые на зелёном,
весь усыпали газон.
Даже влажный запах прели –
точно запах свежей рыбы –
серебра на пёстрой гальке,
чешуи на сапогах.
Но они уже не бьются
и почти не шевелятся:
яркой грудой снулой рыбы
возле ивы полегли.
Их серебряные души
затрепещут в тёплых тучах,
порезвятся на просторе,
соберутся в косяки –
и умчат туда, где ждут их
с распростёртыми ветвями,
где их помнят поимённо,
знают каждую в лицо.
Лягушка у тыквы спросила:
«Ты – ква?»
Но та промолчала в ответ.
«Бедняжка!
Жива она или мертва?
Скажите мне, да или нет?»
Лягушка ладошкой стучала по ней
И тыкала тыкву ногой,
А тыква лежала на грядке своей
И коркой блестела тугой.
«Ты – ква? – надрывалась квакушка,
Ты – ква?»
Пока не шепнул ей осот:
«Хорошая тыква
Всегда такова:
Молчит себе знай да растёт».
Первого апреля,
В первый день ученья,
Пишут медвежата
В школе сочиненья.
Вывешена тема
На большой сосне:
«КАК Я ПРОСПАЛ КАНИКУЛЫ
И ЧТО ВИДАЛ ВО СНЕ».
Перевод Марины Бородицкой
Медленно яблоки зреют в саду,
Медленно месяцы зреют в году,
Медленно всходит туман от реки,
Медленно в гору бредут старики.
Медленно движутся стрелки часов,
Медленно ржавчина точит засов,
Медленно - медленней всех на земле -
Мох подымается вверх по скале...
Перелётный штукатур
Не боится верхотур:
Прилетает к нам весной
В старой люльке подвесной.
Убежало молоко.
Убежало далеко!
Вниз по лестнице
Скатилось,
Вдоль по улице
Пустилось,
Через площадь
Потекло,
Постового
Обошло,
Под скамейкой
Проскочило,
Трёх старушек
Подмочило,
Угостило
Двух котят,
Разогрелось -
И назад:
Вдоль по улице
Летело,
Вверх по лестнице
Пыхтело,
И в кастрюлю
Заползло,
Отдуваясь
Тяжело.
Тут хозяйка подоспела:
- Закипело?
Закипело!
Я в море заплыл
и лежу на спине.
Какая-то птица
парит в вышине.
Какая-то рыба
на дне,
в глубине,
Глядит, как над ней
я парю на спине.
Сегодня выходной
У старого портного,
Но не надел портной
Костюма выходного.
На стол он в кухне сел,
Согнувшись по старинке,
В иголку нитку вдел
(как будто нет машинки!),
С утра одно и то же
Поёт он неспроста:
«Ах боже ты мой, боже,
Какая красота!»
Спешит, шуршит иголка,
Склонилась голова,
По голубому шёлку
Кружатся кружева,
Топорщатся оборки,
Волнуется волан,
И белый бантик вёрткий
Садится на карман...
У старого портного
Сегодня внучке - год,
В подарок ей обнову
Портной сегодня шьёт:
С оборкой поперечной,
С кокеткой кружевной,
С любовью бесконечной
И с песенкой чудной.
Никто на свете платья
Нарядней не носил!
Он шил его на счастье
И на здоровье шил.
С утра одно и то же
Твердил он неспроста:
«Ах боже ты мой, боже,
Какая красота!»
Не решается задачка —
хоть убей!
Думай, думай, голова
поскорей!
Думай, думай, голова,
Дам тебе конфетку,
В день рожденья подарю
Новую беретку.
Думай, думай –
В кои веки прошу!
С мылом вымою тебя!
Расчешу!
Мы ж с тобою
Не чужие друг дружке.
Выручай!
А то как дам по макушке!
Черноглазый Чистим-Блистим
В старой будке за углом,
Ты когда-то появлялся
Вместе с маем и теплом.
Грязь подсохнет на бульварах,
Люди выйдут в башмаках,
Глядь – а ты уже на месте,
Ждешь со щетками в руках!
Мы всегда гуляли с папой
Мимо этого угла:
Помнишь, я на табуретку
Забиралась – и ждала?
Вкусный запах гуталина,
Тесной будки полумрак,
Щетки жесткая щетина
Щекотала сквозь башмак…
А еще была бархотка –
Блеск на туфли наводить,
А еще была погодка –
По бульварам побродить,
И обувка улыбалась,
И шагалось веселей, –
И куда же все девалось
Вместе с будкою твоей?
Только кличка – Чистим-Блистим –
Ручейком в ушах журчит,
Только старая дразнилка
По дворам еще звучит:
«Плакса-вакса-гуталин!
На носу горячий блин!»
Ты ждёшь: когда же он придёт?
Проснёшься на заре,
Всё — как всегда, а Новый год
Давно уж на дворе!
Всё так же с ёлкиных ветвей
Стекает мишура,
И красный мяч блестит под ней,
Подаренный вчера...
Но за ночь выпавший снежок
Ещё так ровно-бел,
И прошлогодний пирожок
Ещё не зачерствел!
От переводчика
Знаменитый польский поэт Владислав Броневский родился в 1897 году, а умер в 1962. Он много чего в жизни успел: и воевал, и тосковал, и сидел в советской тюрьме (хотя считался – вот интересно, да? – «пролетарским поэтом»), а его жена Мария оказалась в немецком лагере смерти Освенциме, вышла оттуда живой и написала об этом, но вскоре умерла…
У Броневского много замечательных стихов, а ещё он переводил с русского на польский Блока, Есенина, своего любимого Маяковского и прозу Гоголя и Достоевского. Для детей он перевёл все стихотворные сказки Чуковского, да так весело и здорово, что в польской детской литературе это стало настоящей сенсацией, а сам Корней Иванович написал переводчику восторженное письмо.
Есть у Броневского и собственные стихи для детей: их немного, но они, по-моему, очень хороши. На русском языке они ещё никогда не публиковались, я их перевела для толстой взрослой книжки, которая выйдет через некоторое время, – но вы их прочтёте раньше всех.
Марина Бородицкая
Перевод с английского Марины Бородицкой
– Эй, кукушечка, привет!
Накукуй мне долгих лет.
– Раз ку-ку… и два… и сотня…
Может, хватит на сегодня?
– Мало!
– Ну, ещё сто раз
прокукую про запас.
– Лучше двести.
– Вот нахалка!
Пусть тебе кукует галка
или дятел на суку.
Я устала. Всем ку-ку!
Клёны золотые,
листья вырезные.
Ясень стал за лето
бронзового цвета.
Дуб качает кроной
красной и зелёной,
а листочки у ольхи
серебристы и сухи.
И бежит вприпрыжку
ветерок-воришка
прочь с охапкой листьев,
целый лес обчистив.
– Дзынь! – с утра звенит трамвай. –
Кому в школу? Не зевай!
Он, пока идут уроки,
ездит скучный, одинокий,
а с последним со звонком
подлетает с ветерком:
– Здравствуй, Янек, это ты ли?
Залезай – и покатили!
Вот и дом твой… Ну, бывай!
– До свиданья, друг трамвай!
Самолёт, жужжа мотором,
голубым летит простором –
выше, выше, по спирали!
Дети головы задрали.
Так летать – вот это чудо!
Вся земля видна оттуда.
Можно плыть над облаками,
можно трогать их руками!
Самолёт из прочной стали
в дальние умчался дали.
Но глядели дети в небо,
каждый думал: «Вот бы мне бы…»
В нашем классе непорядок –
в нашем классе шум и смех,
а учительница рада
и смеётся громче всех.
– Ну, рассказывайте, дети:
где вы были, что прочли?..
А в окошко солнце светит,
а каникулы – прошли.
Обёрнуты книги,
Готовы закладки,
Бумагою гладкой
Сияют тетрадки.
В них будут отныне
Писать аккуратно –
Прощайте навеки,
Помарки и пятна!
Простой карандаш,
Карандаш красно-синий
И три запасных –
Так и будет отныне.
Взамен деревянной
Линейки невзрачной
Вчера ещё куплен
Угольник прозрачный.
Вот новенький ранец
С защёлкой тугою:
Его никогда
Не ударят ногою,
На нём ни за что
Не прокатятся с горки,
В нём станут селиться
Сплошные пятёрки!
А утро начнётся
С холодного душа;
На завтрак завёрнута
Жёлтая груша,
И вкус её сладок,
И вид её ярок,
Как свет новой жизни –
Без клякс и помарок!
Первоклассник, первоклассник -
Нарядился, как на праздник!
Даже в лужу не зашёл:
Погляделся - и прошёл.
Уши вымыты до глянца,
Алый гриб на крышке ранца,
Да и сам он как грибок -
Из-под кепки смотрит вбок:
Все ли видят? все ли знают?
Все ль от зависти вздыхают?
В каморке за шкафом, исконно моей –
Сестрёнка грудная и мама при ней.
Сестрёнка кряхтит и мяучит во сне.
С отцом на диване постелено мне.
…Опять среди ночи вопьётся в мой сон
Тот сдавленный вой, тот мучительный стон:
«Огонь!» – он кричит, он кричит на меня, –
Боится огня или просит огня?
«Огонь!» – он кричит, я его тормошу,
Зову и реву, и проснуться прошу…
А утром он чайник снимает с огня,
В колготки и платье вдевает меня,
Доводит во мраке до школьных ворот
И дальше, сутулясь, со скрипкой идёт.
Дорогой незнакомый читатель!
Давай познакомимся. Зовут меня Марина Бородицкая. Родилась в Москве еще в прошлом веке, училась в английской спецшколе, потом в институте иностранных языков. Всю жизнь я сочиняю и перевожу книжки для детей. Для взрослых тоже, но для детей – с особенной радостью. Если тебе еще нет десяти лет, может, тебе попадались в библиотеке мои книжки стихов: «Убежало молоко», «Последний день учения», «Перелетный штукатур», «Песенки. Стихи. Считалки», а то и самая новая, она еще в магазинах продается, называется «Ракушки». А если тебе уже больше десяти, может, ты читал в моем переводе Редьярда Киплинга – «Пак с волшебных холмов» и «Подарки фей» – а то и Алана Гарнера: «Камень из ожерелья Брисингов» и «Луна в канун Гомрата». Или скоро про-чтешь «Телефонные сказки Маринды и Миранды», я очень хотела написать их прозой, но раза два сбилась-таки на стихи.
Почему я так люблю переводить? Во-первых, потому, что перевод – это театр: ты говоришь чьим-то голосом, играешь чью-то роль, и чем лучше сыграешь – тем больше полюбят твоего героя зрители. То есть читатели. Во-вторых, потому что переводить, особенно стихи – ужасно трудно, все равно что решать головоломную задачку. Нужно сохранить и ритм, и размер примерно такой же, как у автора, и рифмы чтоб стояли на тех же местах, а главное – то же количество веселья, или печали, или дуракаваляния, или что там еще было в стихотворении, донести до читателя, не пролив ни капли. И всё это своими словами, на своем языке! А я люблю трудные задачки, люблю сама себя брать «на слабо». Когда работала учительницей в школе, мы с ребятами каждый год устраивали конкурс с призами: кто лучше всех переведет английские стихи. И такой был азарт, такое кипение страстей и отставание по всем остальным предметам – что твой чемпионат по футболу!
Ну и, в-третьих. Читать хорошую книжку на иностранном языке приятно, но чего-то как будто не хватает. Все равно что найти какой-нибудь необыкновенный камушек, спрятать в карман и никому не показать. Или съесть мороженое в одиночку, ни с кем не поделиться.
Вот я и делюсь. Читайте. Вкусно?
Марина Бородицкая
Перевод с английского Марины Бородицкой
Приходят папины друзья, и всё им надо знать –
И сколько будет пятьдесят, делённое на пять,
И кто открыл Америку, когда и для чего,
Как звали лорда Байрона и бабушку его…
Мы с Пухом шепчемся в углу, мы с ним найдем ответ:
Пух говорит: «Наверно, СТО! А может быть, и нет».
И если это так и есть – нам дарят шоколад,
А если Пух не угадал, то я не виноват.
Покуда я лежал больной,
К подушкам прислонясь спиной,
Мои игрушки в тишине
Лежали рядышком, при мне.
Я брал солдатиков в кровать
И заставлял маршировать,
Водил их в бой на страх врагам
По мягким стеганым холмам.
Порою парусный мой флот
Скользил среди атласных вод,
На склонах гор паслись стада,
И вырастали города…
Я восседал как исполин
Среди холмов, среди долин,
И одеяло предо мной
Лежало сказочной страной.
Когда у старушки,
У тетушки Фло,
Бывает порой
На душе тяжело,
Когда поясница
Болит у нее,
Цветы засыхают,
Не сохнет белье,
Когда на дворе
Моросит без конца,
Когда расшатались
Ступеньки крыльца,
И лопнул на полке
С мукою пакет,
И моль обглодала
Приличный жакет,
И клумбу попортил
Соседский петух,
И нету все лето
Спасенья от мух,
В духовке опять
Пригорает пирог,
И письма от внуков
Приходят не в срок…
Когда заплатить
За квартиру пора,
Когда на чулке
Появилась дыра,
Когда просто так
Нападает
Хандра —
На кухню уныло
Уходит она,
И в мисочке мыло
Разводит она
И дует, собрав свой
Ослабленный дух,
И первый пузырь,
Невесомый, как пух,
И радужный, будто
Цветное стекло,
Растет на соломинке
Тетушки Фло…
Летят и летят
Пузырьки к потолку,
С собою уносят
Хандру и тоску,
Парят, и танцуют,
И вьются вокруг,
И тетушка вскочит,
Закружится вдруг
И, вспомнив,
Что дел еще
Невпроворот,
Вприпрыжку помчится
Полоть огород!
Когда у меня будет маленький дом,
Тогда заведу я в хозяйстве своем:
Двух пушистых псов,
Трех коричневых коров,
Четырех проказливых козочек,
Пять крупных кружек
с узором из розочек,
Шесть шебуршащих ульев,
Семь старинных стульев,
Восемь веселых чайников новых,
Девять ветвистых деревьев вишневых,
Десять десертных ложек,
Одиннадцать одиноких кошек
(не считая кошачьих котят),
Двенадцать писклявых цыплят —
И одну плетеную люльку
с горластым малюткой.
Вот сколько всего
Заведу я в хозяйстве моем,
Когда у меня будет маленький,
Маленький-маленький
Дом!
Дорогой незнакомый читатель!
Давай познакомимся. Зовут меня Марина Бородицкая. Родилась в Москве еще в прошлом веке, училась в английской спецшколе, потом в институте иностранных языков. Всю жизнь я сочиняю и перевожу книжки для детей. Для взрослых тоже, но для детей – с особенной радостью. Если тебе еще нет десяти лет, может, тебе попадались в библиотеке мои книжки стихов: «Убежало молоко», «Последний день учения», «Перелетный штукатур», «Песенки. Стихи. Считалки», а то и самая новая, она еще в магазинах продается, называется «Ракушки». А если тебе уже больше десяти, может, ты читал в моем переводе Редьярда Киплинга – «Пак с волшебных холмов» и «Подарки фей» – а то и Алана Гарнера: «Камень из ожерелья Брисингов» и «Луна в канун Гомрата». Или скоро про-чтешь «Телефонные сказки Маринды и Миранды», я очень хотела написать их прозой, но раза два сбилась-таки на стихи.
Почему я так люблю переводить? Во-первых, потому, что перевод – это театр: ты говоришь чьим-то голосом, играешь чью-то роль, и чем лучше сыграешь – тем больше полюбят твоего героя зрители. То есть читатели. Во-вторых, потому что переводить, особенно стихи – ужасно трудно, все равно что решать головоломную задачку. Нужно сохранить и ритм, и размер примерно такой же, как у автора, и рифмы чтоб стояли на тех же местах, а главное – то же количество веселья, или печали, или дуракаваляния, или что там еще было в стихотворении, донести до читателя, не пролив ни капли. И всё это своими словами, на своем языке! А я люблю трудные задачки, люблю сама себя брать «на слабо». Когда работала учительницей в школе, мы с ребятами каждый год устраивали конкурс с призами: кто лучше всех переведет английские стихи. И такой был азарт, такое кипение страстей и отставание по всем остальным предметам – что твой чемпионат по футболу!
Ну и, в-третьих. Читать хорошую книжку на иностранном языке приятно, но чего-то как будто не хватает. Все равно что найти какой-нибудь необыкновенный камушек, спрятать в карман и никому не показать. Или съесть мороженое в одиночку, ни с кем не поделиться.
Вот я и делюсь. Читайте. Вкусно?
Перевод с английского Марины Бородицкой
Приходят папины друзья, и всё им надо знать –
И сколько будет пятьдесят, делённое на пять,
И кто открыл Америку, когда и для чего,
Как звали лорда Байрона и бабушку его…
Мы с Пухом шепчемся в углу, мы с ним найдем ответ:
Пух говорит: «Наверно, СТО! А может быть, и нет».
И если это так и есть – нам дарят шоколад,
А если Пух не угадал, то я не виноват.
Покуда я лежал больной,
К подушкам прислонясь спиной,
Мои игрушки в тишине
Лежали рядышком, при мне.
Я брал солдатиков в кровать
И заставлял маршировать,
Водил их в бой на страх врагам
По мягким стеганым холмам.
Порою парусный мой флот
Скользил среди атласных вод,
На склонах гор паслись стада,
И вырастали города…
Я восседал как исполин
Среди холмов, среди долин,
И одеяло предо мной
Лежало сказочной страной.
Когда у старушки,
У тетушки Фло,
Бывает порой
На душе тяжело,
Когда поясница
Болит у нее,
Цветы засыхают,
Не сохнет белье,
Когда на дворе
Моросит без конца,
Когда расшатались
Ступеньки крыльца,
И лопнул на полке
С мукою пакет,
И моль обглодала
Приличный жакет,
И клумбу попортил
Соседский петух,
И нету все лето
Спасенья от мух,
В духовке опять
Пригорает пирог,
И письма от внуков
Приходят не в срок…
Когда заплатить
За квартиру пора,
Когда на чулке
Появилась дыра,
Когда просто так
Нападает
Хандра —
На кухню уныло
Уходит она,
И в мисочке мыло
Разводит она
И дует, собрав свой
Ослабленный дух,
И первый пузырь,
Невесомый, как пух,
И радужный, будто
Цветное стекло,
Растет на соломинке
Тетушки Фло…
Летят и летят
Пузырьки к потолку,
С собою уносят
Хандру и тоску,
Парят, и танцуют,
И вьются вокруг,
И тетушка вскочит,
Закружится вдруг
И, вспомнив,
Что дел еще
Невпроворот,
Вприпрыжку помчится
Полоть огород!
Когда у меня будет маленький дом,
Тогда заведу я в хозяйстве своем:
Двух пушистых псов,
Трех коричневых коров,
Четырех проказливых козочек,
Пять крупных кружек
с узором из розочек,
Шесть шебуршащих ульев,
Семь старинных стульев,
Восемь веселых чайников новых,
Девять ветвистых деревьев вишневых,
Десять десертных ложек,
Одиннадцать одиноких кошек
(не считая кошачьих котят),
Двенадцать писклявых цыплят —
И одну плетеную люльку
с горластым малюткой.
Вот сколько всего
Заведу я в хозяйстве моем,
Когда у меня будет маленький,
Маленький-маленький
Дом!
Пластилиновое войско
на врага идёт войной:
пластилиновые трубы
наступление трубят,
пластилиновые всадники
шеренгою двойной
скачут на передовую,
кони гладкие храпят!
Пластилиновый противник
укрепился за бугром:
барабанщик парой спичек
в барабан упругий бьёт,
пластилиновые пушки
извергают страшный гром,
ядра плющатся в лепёшки,
налепляясь на комод.
Вот войска соприкоснулись,
в рукопашную сошлись,
миг - и замерли на месте,
все застыли как один!
И вояки-забияки
поневоле обнялись,
потому что слипся в кучу
разноцветный пластилин.
Пластилиновые войны
все кончаются вот так,
и в коробке спят в обнимку
все вчерашние враги,
чтобы завтра превратиться
в кошек, хрюшек и собак,
и для кукольного пира
в свадебные пироги.
Последний день учения!
За окнами - жара...
Все дневники с отметками
Получены с утра,
И новые учебники
На следующий год
За стопкой стопку пёструю
Дежурный раздаёт.
- Что там? Гляди, молекулы!
- Ой, девочки, скелет! -
Как будто бы учебников
Не видели сто лет!
И чуть не плачет Рыбочкин,
Лентяй и весельчак:
- Мне не досталась алгебра,
Марь-Пална, как же так?
А твёрдые обложечки
Так пахнут новизной,
Каникулами длинными
И свежестью лесной!
И можно просто почитать
Про средние века,
Ведь на дом средние века
Не задают пока.
Последнему снегу никто не рад.
Все морщатся, все ворчат:
«Апрель на носу, а тут снегопад!» –
Как будто снег виноват.
Да он бы рад пойти в ноябре
И лечь на школьном дворе,
Чтоб даже отличники все в окно
Уставились, как в кино,
Чтоб молвил учитель, прервав урок:
«Ну вот и первый снежок…»
А тут снежинки среди весны
Танцуют, обречены.
Так выпало – значит, лети, кружась,
Одной надеждой держась,
Что скажет какой-нибудь человек:
«Ну вот и последний снег».
Нам сказал Пал Петрович по природоведению,
Чтоб мы приняли к сведению,
Что некоторые жуки,
А также гусеницы и червяки –
Страшно вредные для огорода,
И что насекомых такого рода
Нужно систематически истреблять –
Например, специальным химическим
порошком отравлять.
Я тогда говорю:
«Да за что же?!
Вот ведь Жанка Печенкина – вредная тоже,
Даже еще вредней! —
Уж такой характер у ней.
Но ведь Жанку-то мы вовсе не истребляем,
Мы ее наоборот – исправляем:
Прорабатываем на активе
И перевоспитываем в коллективе».
И все закричали:
«Не будем жуков отравлять,
А только перевоспитывать и исправлять!»
Жил король да поживал
И от всех придворных
Требовал себе похвал
Только непритворных.
Если фальшь он замечал,
То, подобно зверю,
Вскидывался и рычал:
«Нет, не то! Не верю!»
В гневе он кричал шуту:
«Все вы лицемеры,
Я привью вам простоту,
Вкус и чувство меры!»
Если любишь – не ори,
Не маши руками,
Тихо, скромно говори:
«Восхищаюсь вами!»
Не кривляйся, не юли,
Тут тебе не сцена,
Ты хвали меня, хвали –
Только откровенно!»
Пруд замёрз. Каток открыт!
Вальс гремит. Фонарь горит.
Подо льдом вздыхает рыбка
И подругам говорит:
«Поздний час, пора в кровать,
Я детей устала звать,
От фигурного катанья
Их никак не оторвать!»
С мудреной задачкой управясь,
Наморщив старательно лбы,
Девчонки рисуют красавиц,
Мальчишки рисуют гербы.
Девчонки рисуют вуали
И платья как можно длинней,
Мальчишки рисуют дуэли
И бег тонконогих коней.
Из тусклых обложек тетрадных
Верхом унесется душа
В страну облачений парадных,
Где можно играть не спеша,
Где вдоволь и блеска, и риска,
И брезжит счастливый конец...
Летит над рядами записка.
Торопится тайный гонец.
Снова зима не кончается к марту,
Тянет четвёртый урок.
Город со стоном сползает под парту:
Скоро ль нажмут на звонок,
Выметут небо, затеплят светильник,
Птиц разрисуют пестро?
То ли Господь отключил свой мобильник,
То ли спустился в метро.
Я учусь тишине,
я твержу тишину,
по абзацам
вызубриваю наизусть.
Я готовлюсь к экзамену
по тишине.
Сдам, тогда наорусь.
Перевод Марины Бородицкой
Порхает птичка за окном,
В стекло стучится.
Чего ты хочешь? Где твой дом,
Скажи мне, птица!
В ответ – «пинь-пинь»
Да «чик-чирик»…
Вот удивительный
Язык!
Стучится буря ночью в дверь,
Метёт позёмка.
О чём ты плачешь, странный зверь,
Во тьме так громко?
Но буря только
«У-у!» да «у-у!» –
Я ни словечка
Не пойму!
Сижу один на берегу
Над речкой чистой.
О чём бормочет на бегу
Поток речистый?
«Тирлим-тирлю»,
«Бурлим-бурлю»…
Я лучше лягу
Подремлю.
Иду по тропке в летний зной,
Колосья в поле
Шушукаются за спиной,
Как дети в школе.
– Что вы там шепчете? –
Спрошу.
В ответ: «Шу-шу,
Шу-шу, шу-шу…»
Пава-павушка-павлин
Разодет, что царский сын!
У тебя ль, у господина,
Шея будто лебедина,
У тебя ли хвост
Блещет пуще звёзд:
Кто ни глянет – жмурится,
Как слепая курица.
Ты нарядней жениха,
Горделивей петуха,
Ходишь величаво,
Павушка ты, пава.
Вся-то наша улица
На тебя любуется:
До чего же ты хорош,
Когда песен не поёшь!
Я зеркальце ручное
Оставила в саду,
Чтоб феи под луною
Катались, как на льду.
...На зеркальце остались
Хвоинки да сучки.
Лентяйки! Накатались -
И бросили коньки.
Какой же ты неряха, Носорог!
Все время у тебя ужасный вид:
Измята шкура, съехал на нос рог –
И как тебе от мамы не влетит?
Художник, смотрите, художник!
Пришёл и сидит на пеньке,
При нём голенастый треножник
И кисточка в правой руке.
За ним – гаражи и помойки,
А прямо – огромный закат,
Два стройных жирафа на стройке
Как чёрные тени стоят…
Художник, смотрите, художник!
Сидит посреди пустыря…
Зачем-то сорвал подорожник,
Задумался – видно, не зря!
И кто-то в квартире двухсотой
Соседу в окно помахал:
«У нас тут такие красоты —
Художники ходят, слыхал?»
Что сегодня с морем сталось?
Все оно перемешалось!
И вскипает, и клокочет
В глубине и наверху -
Будто кто-то сделать хочет
Великанскую уху.
Поварешкою
мешает,
Пену белую
снимает,
Тут подсыпал,
там подлил...
Так и есть!
Пересолил!
Летом, летом
По билетам
Едет к морю весь народ:
Москвичи садятся в поезд,
Ленинградцы - в самолёт!
Москвичи садятся в поезд
(На исходе месяц май!),
Эскимосы - на оленей,
Одесситы - на трамвай.
Перевод Марины Бородицкой
С утра, спозаранку
Я слышу во сне,
Как с улицы звуки
Стучатся ко мне:
Шаги почтальона,
Шуршанье газет,
И ветра и веток
Привет и ответ,
Подков лошадиных
Размеренный звон,
Скрипучих повозок
Кряхтенье и стон,
И голос молочницы
Издалека,
И грохот бидонов,
И плеск молока.
Я слышу мычание
Сонных коров –
Как будто дыханье
Далеких лугов.
Пастух прогоняет
Овец под окном –
Мне слышится эхо
В овраге лесном…
Но звуки всё громче –
Лай, щебет, возня, -
И солнце сквозь ставни
Находит меня
И шепчет:
«Глаза поскорее протри!
Довольно подслушивать,
Встань - и смотри!»
Перевод Марины Бородицкой
Когда у меня будет маленький дом,
Тогда заведу я в хозяйстве своём:
Двух пушистых псов,
Трёх коричневых коров,
Четырёх проказливых козочек,
Пять крупных кружек
с узором из розочек,
Шесть шебуршащих ульев,
Семь старинных стульев,
Восемь весёлых чайников новых,
Девять ветвистых деревьев вишнёвых,
Десять десертных ложек,
Одиннадцать одиноких кошек
(не считая кошачьих котят),
Двенадцать писклявых цыплят -
И одну плетеную люльку
с горластым малюткой.
Вот сколько всего
Заведу я в хозяйстве моём,
Когда у меня будет маленький,
Маленький-маленький
Дом!
Я в море заплыл
и лежу на спине.
Какая-то птица
парит в вышине.
Какая-то рыба
на дне,
в глубине,
Глядит, как над ней
я парю на спине.
В июле дворы опустели —
Лишь ветер скользит по белью.
Мальчишка присел на качели,
Вздохнул, пересел на скамью.
Качели спросили: «Чего ты?»
«Влезай! — проскрипели они. —
Соскучились мы без работы,
Качайся хоть целые дни!
Ведь съедутся — станут толпиться,
Толкаться, покрикивать: «Слазь!»
А нынче — куда торопиться?
Садись, налетаешься всласть!»
Но бродит мальчишка без цели,
Траву сандалетами мнет…
На что человеку качели,
С которых никто не столкнет!
Я лёг
На тёплый бережок
В излучине речной,
И надо мной,
Как стрекоза,
Повис прозрачный зной…
И шмель жужжал,
И я лежал,
И всё соображал:
«Неужто правда я зимой
На лыжах тут съезжал?»