Мы когда на дачу приезжаем, даже в холод самый, я радуюсь. Потому что наши гости посадили вдоль забора уже тринадцать елок, целую чертову дюжину, и вся она в снегу.

Есть елка Коля, это папин друг.

Елка Вилли – это мамин друг.

Есть елка Егорушкинов – они с моим братом сажали, когда братанчику 18 лет совершилось.

Елка Натали Пушкин – это про то, как маме было сорок лет, а Пушкину двести – в один год! Только он не сажал, потому что умер давно.

А приехал один не очень старый, молодой даже, поэт и посадил сразу две елки – у него же фамилия двойная: Сразу и Климов, и Южин. Он деревенскую жизнь хорошо знает, его елки сразу прижились и всех переросли, хотя он позже всех их копал.

А нас где-то за домом посадили: елка Илюшич, елка Арчик и елка Свина. Зато костер всегда – там, и Арчина будка, и мой дом на дереве. А за забором так сразу лес.

Вот соседи и говорят, когда мимо ходят:

– Мало вам елок в лесу, вы еще ими и участок засоряете, скоро сами корчевать будете.

Сторож Иван Сергеевич самый смешной. Его мама «Тургенев» дразнит. Как пароход. Но не вслух дразнит. Он встал и руки в боки упер:

– Чтой-то у вас крапивы маловато. Сеять не пробовали?

На него никтошеньки не обиделся, потому что в середине лета, на Ивана Купалу, он себя из водомета позволял поливать.

Хорошо летом, тепло было. Я в свой Малепартус забирался, в замок на дереве.

Вы про Рейнеке-лиса читали? Про него Гете очень здорово сочинил. А может это и взаправду было. Вот замок этого хитрющего лиса-барона назывался Малепартус. И Гете точно знал, сколько из него выходов было, и куда Рейнике спасался, если что. Знающий мужик Гете. Его бы елка у нас сразу прижилась.

И вот сижу я летом наверху, среди листвы, в Малепартусе, и думаю: как бы к нам сюда, на дачу, на дерево моего дружка Ванька затащить.

И вижу, идет Иван Сергеевич, толстый, как запорожский казак, веселый, и голова на солнце сверкает. И не видит он меня, потому что я как Рейнике-лис. А идет Тургенев мирно мимо наших многочисленных распрекрасных елок, да вдруг как запоет:

– Наташка-Наташка, чужая жена! Налей мне, Наташка, стаканчик вина!

И усы молодецки подкручивает. А мама делает вид, что не слышит. И как читала в беседке, так и читает. Только зря она притаилась. Тень от сирени на лицо, конечно, падает. Зато пестрый сарафан среди зелени, небось, от станции видать. Как зеркальце отсвечивает.

Так и не вышла. Хотя он хорошо, громко пел.

Иван Сергеевич постоял-постоял, да и пошел дальше мимо зеленых елок и шиповника розового и белого. Даже жасмин на него немного сверху насыпался.

И знаете, что я вам скажу? У меня с собой на дереве водомет был, так я в него из водомета стрелять не стал. Пусть поет человек, раз ему красиво.

Взрослые чего-нибудь скажут этакое – и забыли, даже в голову больше не берут. Безответственно перепутают и даже прощенья не попросят. А нам потом расхлёбывай. Брат мой на этом как раз погорел, когда ему семь лет исполнилось.

Мама как-то раз на даче посуду моет, брат рассказывал, а он рядом вертится. И связал он перекрестно две щепки проволокой, и получился вполне приличный аэроплан. Олежич маме под нос деревяхи сует: правда, красиво? А она головой мотнула, как лошадка гривой, когда её слепень донимает. Но говорит ему поощрительно: Молодец! Красота Спасёт Мир!

И так брату понравилось, что его щепочный аэроплан спасёт мир, что он целый день им гудел и о красоте думал.

На следующий день гостей к нему собралось видимо-невидимо. Я же говорю, ему как раз семь лет исполнилось, все ребята дачного поселка Олежку как бы в школу провожали. Хотя ещё только второе июля было.

Все еле дождались полудня, когда мама стол с угощением и подарками на улицу выволокла. Все выглядывали из-за забора, а тут стали заходить по одному: и Надя Муравьёва с двумя косичками, и Катя Возная с хвостом, и Дианка стриженая, хотя ей только со второго этажа нашего дома надо было спуститься, но она всё равно из-за калитки пришла. И ещё пара пацанов – Олежич их помнит, а я нет, потому что меня тогда ещё на свете не было. Не знаю, что они ему подарили, но, наверное, что-нибудь хорошее.

И когда они на сладкое уже смотреть не могли, и пузырьки газировочные у всех в глазах стояли и на носу лопались, решили во что-нибудь поиграть. Уселись на поляне перед домом, а Олежка и заявляет: вставайте, сейчас я вас буду по красоте расставлять. И все его послушались и встали. Олежич их оглядел и говорит:

– Первым по красоте назначаю себя.

Спорить с ним никто не стал – День рождения у человека.

– Вторая будет Дианка.

И Дианка подвинулась к нему, как в строю на физкультуре. Хотя она самая мелкая, и получилось некрасиво, не по росту. Зато у неё в такую жару были удивительно белые колготки, ни обо что ещё не испачканные, и туфельки какие-то особенные.

За Дианкой братан поставил Надю Муравьёву, за то, что она его не била никогда. За ней – Катю. Та нахмурилась и губы закусила, потому что получилась уже только четвёртая по красоте. Надо было ему Надьку четвёртой, раз она всё равно драться не станет. Но брат у меня недальновидный, и пацан, который на голову его выше и на год старше, оказался пятым. Но Олежич совсем от счастья ошалел. Раскраснелся, глаза его смотрели, наверно, в разные стороны и видели на земле одну только красоту. Поэтому последнему пацану он так и сказал: а ты будешь последним. Тот прямо ушам своим не поверил. И даже не согласился. У него, видать, совсем другие соображения на этот счёт были. Настолько другие, что он даже драться не стал, а реветь убежал.

Вот тебе и Красота Спасёт Мир.

Не знаю, как они потом дальше играли, но это мама во всём виновата. Хоть она всем гостям подарки дарила.

И когда я прожил свои восемь лет, тоже хорошая погода стояла – сентябрьская золотая осень. Ко мне тоже все пришли. И мой дружок хоккеист Ванёк, и астроном Тёмик, и драчливые Димон с Дрюхычем, конечно. Пришла бы ещё и Наташка «из семейства длинноволосых», такие у неё волосы длинные. Но она переехала. И я всё думал: как бы мне случайно не начать их по красоте расставлять? Я их всех уважаю.

И тем более, я уже знал, чем это кончается, расставление по красоте или ещё по чему.

А если бы не знал, тогда первой – обязательно Наташку.

Ох, подарки! Подарки!

Но я раньше все-таки не верил, как приятно самому дарить – что-нибудь кому-нибудь. То есть, не кому-нибудь, естественно, но – дарить.

Однако – что? – вот вопрос. Сначала я выспрашиваю, а после ищу. И не один, а с другом. Мы садимся на маму и едем. На ее машину садимся, она ее лошадкой зовет. Вот такой из нас кортеж получается.

А Дрон – он все знает, где какие диски есть, или подставки для карандашей… Он все знает, что где, потому что он на свой дополнительный английский идет очень долго, через все лотки и палатки. А с него домой – еще дольше бредет. И идет он с нами – как на свой дополнительный урок – без шапки совсем. А так холодно! И куртка распахнута. Беспризорно так идет.

Мама моя ему шутит осторожно: – Ах ты, мерзлый кот! Застегнись, а то мяукать не сможешь! Но он не застегнулся, даже и не ответил маме. А она оставила его в покое, не стала теребить, у него и так в школе неприятности.

Ну не выучил человек стихотворение английское – бывает. А англичанин раскричался: Шекспир! без родителей в школу не приходить! – уж больно он за этот язык и того Шекспира болеет. А Дрон промолчал: как он с родителями придет, если завтра, как назло, суббота? Хоть мы и учимся в этот прекрасный и для всех выходной день. Но родители-то завтра – на охоту едут.

А раз уж ему не приходить, – все одно не пустят, – его как раз на охоту и взяли. За 600 км. Ночью. И все это счастье – вместо школы. Вместо английского.

За подарками мы едем, а он рассказывать начал, даже оживился. И как джип в жидкую снежную грязь погружался, и как это страшно – тонуть вместе с такой большой машиной. Почти так же, как когда кабан на человека из кустов выскакивает. И как за лисой гнались, и в конце концов убили ее. Мы – за подарками, а он – про лису.

– А тебе ее не жалко было? – мама, не отрываясь, вперед смотрит и рулит.

– Сначала – жалко, а когда хвост отрубили – нет.

Дрон так твердо сказал, что я решил его поддержать: она же без хвоста – уже лисой не была! Вот ее и не жалко!

Слукавил я. Только вчера семьей смотрели фильм против охоты на лис. Документальный. Их там из нор лопатами вырубают и собаками на клочки рвут. А борцы-то за права лис каковы? Молодцы просто. Дезодорантом лисьи следы забрызгивают и в охотничьи свистки не в ту сторону свистят, чтобы собак запутать. Так что я – за них.

Но раз уж Дрон оказался на охоте вместо школы, то я – за Дрона.

А джип у них все-таки красиво вяз. Я даже тоже слегка испугался. Тем более, что мама, аварию объезжая, уже на тротуар взобралась.

Из школы Дрона все-таки выперли. Вот тебе и подарки. Точнее, он сам ушел. Захотел почему-то не в Москве, а с бабушкой, в маленьком городке жить.

– Эх! Эх…

Но, может, я бы тоже из дома ушел, если бы на балконе мертвая лиса лежала. Неразделанная, – как он объяснил. Что с ней будет? – ведь на улице оттепель начинается.

Интересно, а Шекспир на лис охотился?

Может, у нашего англичанина спросить?

Не уходи, Дрон.

Природа – странная вещь. Вот мама говорит: поедем на природу. А через час, когда я так и не вылез из-за компьютера, говорит: да… природа берет своё. Потому что она ни папу, никого в лес не вытянула. Отвернулась и ушла.

Получается, мы поссорились. А я ведь очень не люблю ссориться. Тишина такая противная начинается, стопудовая, что хоть из дома беги.

И сразу не интересно становится с компьютером рубиться, глядеть, как волшебники друг в друга магическими стрелами пуляются. Я нажал «Авадакидавра!» и остановил их всех прямо с поднятыми руками, потому что такое классное придумал!…

Прибежал на кухню: мама! А она молча книжку читает. Но я-то уже придумал, верно? Я-то уже знал, что выращу для неё – знаете что? – арахисовое дерево!

Это же так прикольно, если прямо дома можно будет орехи собирать. И, опять же, на природу ехать не надо.

Поэтому я обогнул её, пробрался к буфету, засунул руку в целлофан с арахисом и набрал побольше, штук двадцать, сколько сумел ухватить. Это же двадцать деревьев! И кинул в воду, в миску, чтобы они ожили. Бывает же польза от уроков, например, от природоведения!

А тут Дрон приходит, как всегда в такое время, когда быть ему положено на секции по каратэ. Довольно голодный.

– Эх, – говорит, – орехи – это хорошо, тем более вместе с деревьями. Давай скорей сажать.

Мы наловили из миски орехов – полные мокрые горсти! Только сажать – куда? Стоим, размышляем, а с рук-то течет.

И вдруг Дрон как заорет: Алахамора! – волшебное заклинание из компа. И мы сразу нашли – вот оно, сработало! – коробку пластиковую из-под яиц. Яйца вытряхнули, коробку распополамили, земли из-под маминой розы в горшке нагребли столовыми ложками, и так классно получилось: на каждую пару орехов – по гнезду. И стеклянной крышкой от сковородки накрыли. Прямо-таки теплица настоящая! Не зря воскресенье потратили. Мама так и сказала: вот это дело, это тебе настоящее чудо, а не выдуманное на компьютере.

А дальше вот что было. Криво как-то все дальше было. До этого места – хорошо, а дальше – криво. Крышка запотела, но я все равно сквозь неё видел: орехи пухнут, как свинюшки, а толку никакого. Вместо листьев – волосинки тонюсенькие. Потому что заплесневело всё. А Дрон, как назло всё время спрашивает в школе:

– Ну, как там наши деревья?

Хорошо хоть на ухо спрашивает.

Я тоже всё время сам себя спрашивал: неужели целое воскресенье потрачено, и ни одно, даже самое маленькое семечко, из целых двадцати! – не прорастёт? Честно это? Лучше бы я эти несчастные орехи дружку своему скормил. Или хоть морской свинке. Ну и где после этого справедливость на белом свете?

А мама пригляделась к нашим посадкам и говорит:

– Справедливость, видимо, в земле.

И как она её там разглядела? Она сняла сковородочную крышку, всю в каплях изнутри, и – ужас! – стала всё вытаскивать. Я даже зажмурился. А когда посмотрел, там – в комках земли – листья! Листья! Деревья мои родимые! – но только верх ногами. То есть корешками кверху. Все двадцать. И опять мама свое: вот оно, настоящее чудо, такого твои компьютерные волшебники не могут.

Я утром прибежал в школу, рюкзак скинул и кричу:

– Дрон, Дрон! Мы все двадцать кверх ногами воткнули. Без всякого исключения, что удивительно. Хоть бы раз в нужную сторону ошиблись. Но они – и вовнутрь выросли!

Утро, зима, темно, рань-прерань. Дрон нахохлившийся в раздевалке сидит, и в руках у него бумажка с заклинаниями из компа: «Авадакидавра» – смерть, «Алахамора» – открывание секретных дверей, «Инсиндио» – для увядания, «Флипендо» – толкающее, «Люмос» – проход в стене, «Спандифул» – прыгательное…

Сидит Дрон, переживает про наши деревья, про то прошлое воскресенье… Понимает, что надо было кроме «Алахамора» ещё и «Флипендо!» кричать.

Снегоход вещь добрая. Я лучше него ничего не знаю.

Вот разве что снежная доска, сноуборд… Это если где горки с подъёмником. Или водные горки в Гелеопарке… Или ролики – на роликовом катке. Или паттио-пицца. Или вот ещё лошадь в Малеевке хлебом покормить на конюшне радостно. А то и посмотреть в зоопарке, как медведь Гоша вокруг собственной кучи ходит и не разу не наступит. Или на велике вечером внезапно Вику на просеке догнать, напугать и удрать!..

Но снегоход всё-таки вещь очень хорошая. У него одновременно и бензобак, как у мотоцикла, и лыжи, как у снегоката, и гусеницы, как у маленького танчика. Да ещё и подогрев ручек и сиденья. А сам – тёмно-синий!

Я его долго ждал. Сначала снегу много в Троицком выпало, а потом и снегоход появился. Но пока его привезли да наладили, само собой, стало темнеть. Только брату моему всё нипочем, это потому что он бреется уже и на тусовки ходит.

Вот он уселся на снегоход сразу, как его собрали, и ручку газа повернул: бурум-бурумбурум-м-м!… И след стал получаться на свежем снегу – как от одноногого лыжника, бегущего перед гусеничным трактором. Потом кружок сделал – прямо лебедь с белыми крыльями – так снег из-под гусениц отлетал. И остановиться возле меня не забыл!

– Держись, говорит, братан, крепче. Какой там у тебя разряд по гимнастике? Вот и держись.

И мы погнали.

Свет фары бьёт метров на пять, снег бурунчиками взвивается, а на нас тёплые капюшоны с куртками и горнолыжные очки жёлтые. Круто!

Я ему в спину: – Сколько на спидометре?

А он мне сквозь ветер: – Сто десять! Круто!

Только он не заметил, как поле кончилось. Потому что внизу Москва-река протекает в излучине. Вообще-то край поля иногда обрывом называется. И когда брат мой об этом вспомнил, он ударил по тормозам.

Из-за руля он вылетел сразу. Они практически со снегоходом вместе в воздух поднялись, брат и снегоход. Только в разные стороны. А я очень крепко вцепился в ручки, я удержался. Гимнасту положено.

Чёрное-чёрное зимнее небо, и в нем так странно звезды замолчали. Снегоход, оказалось, летит в небе, и я на нём крепко держусь совершенно один.

Я когда уже внизу барахтался, мне брат сверху руками замахал:

– Поднимайся скорее сюда, чтобы папа нас нашёл. А я попытаюсь снегоход вытолкать.

Вытолкать! Эту кучу металлолома трактором потом еле вытянули. И сказали: не чинится. И вообще много кто чего сказал по этому поводу.

Папа сказал: – Если бы у меня ещё оставались волосы, я бы их все сейчас выдрал.

Соседка сказала: – Вот, Илюша, какой ты теперь интересный человек.

Мама сказала: – Случилось чудо, что все дети целы. И Новый год, и день Рожденья надо сегодняшним днём отмечать.

Братик мой грустно-грустно сказал: – Круто.

А сосед, который на тракторе приехал за нами, сплюнул в снег: – Ещё как, говорит, круто. Метров восемь-десять будет.

А мы его починили. К концу зимы. И он завелся. И я сел на него: бурум-буруммбурум-м-м!… И тихонечко так поехал. И брату крикнул:

– Крепче держись. А не нравится, что я тихо еду, так слезай.

Брат спрыгнул и ушёл.

А папа стоял и смотрел, как я еду. И капюшон тёплый с курткой, и очки горнолыжные, жёлтые. Только не под звездами, а при ярком-ярком солнце.

Вот только на тренировку меня тогда, в следующий четверг, не пустили. Тренер руками замахал: – Неси справку, что ты целый.

Из-за такой-то ерунды!.. Я ребятам – они уже в спортивной форме в зале стояли – так и сказал: подумаешь, со снегохода упал.

Знали бы они все, как мне летом, в лесу Вика наподдала!.

Утром первого января все спят. Уж и солнце светит, и снег блестит, и восемь часов или даже целых пол-девятого, а все спят.

Но только не мы с Арчиком. Чего мне спать? – под ёлку-то бегом сбегать надо? Я рысью, в одних трусах, прямо с закрытыми глазами в гостиную устремился, нырнул в хвойный колючий запах и нашел там все, что полагается. К чему я целый год присматривался и пристреливался. Молодец, всё-таки, Дед Мороз. У него детей – знаете сколько? А он ничего не путает. «Всем сестрам по серьгам», – так бабушка говорит.

Но только я встал с постели, наш овчарец стал на дверь бросаться: веди, говорит, меня скорее гулять, а то я не успею первый снег новейшего года унюхать, до того, как его все затопчут.

Ну, хорошо.

Вышли мы из подъезда, а там – Катька со своей бассеткой Басей. И на этой толстой ушастой зверюге новая новогодняя попонка. Бася с Арчиком припустились за гаражи, а мы с Катькой, как обычно наши родители, прогуливаемся по оврагу из конца в конец. Я её спрашиваю:

– Тебе Дед Мороз что подарил?

А Катька повернулась ко мне, и глаза у неё – такие ясные, какие, наверно, бывают только первого января при солнышке.

– Ты, – говорит, – знаешь, что у папы моего машину угнали неделю назад?

Я кивнул: само собой, кто ж не знает. А Катька ко мне заговорщицки наклоняется:

– Так вот. Я под елку Деду Морозу записку положила: ничего мне не надо, дедушка, только верни папе нашу машину. Хорошо, буду даже пешком в школу на Динамо ездить, но пусть только она под окном стоит, а то папа систему охлаждения там сменил и очень расстраивается.

Я поёжился:

– Катька, а ты давно здесь ходишь?

Она мне деловито:

– Только вышла.

И стали мы с ней методично все тротуары у подъездов осматривать. Ведь неизвестно, вдруг Дед Мороз у нашего подъезда припарковаться не смог. Праздники, забито всё. И так долго мы присматривались к заиндевевшим машинам, что собаки наши даже бегать перестали, а плелись следом гуськом.

Но когда ноги вконец окоченели, пришлось остановиться. Я на руки дую и осторожно спрашиваю:

– Скажи, Катька, а ты всё-таки под елку утром заглядывала?

Она глазами захлопала, а щеки у неё загорелись, хотя на морозе и так дальше некуда.

– Там новая скрипка лежит, – говорит она тихо, даже как бы про себя. – А записки моей нет.

Я её по плечу хлопнул:

– Здорово, Катька! А у меня машинки всякие на управлении и бинокль. Но скрипка – это клёво! Куда до неё – машинкам.

И мы Арчика с Басей свистнули и домой пошли. К переливающейся звезде на ёлке, к биноклю, к джипу «Мицубисси» на управлении! Мы ведь в одном подъезде живём. Поехали себе по разным этажам, потому что я характер Деда Мороза давно изучил: если под ёлкой уже скрипка лежит, то искать дальше машину на улице совершенно бесполезно.

Ну почему она сразу про скрипку не сказала?

Я только на минутку к Кате зашёл.

Бережно взял скрипку и отнес её к мусоропроводу. И поставил так, чтобы никому не видно. И пока ждал лифт, выглянул вниз, на улицу.

И я видел, как медленно подъехал синий Катькин жигуль и встал точнёхонько под окнами.

Я гляжу в аквариум, а там нет никого. Осоки колышутся. Камушки, речные растопырчатые и морские гладкие, отблёскивают, а где рыбы-то? Продувка жужжит, выпускает мелкие пузырьки вертикальной вереницей, и здоровущая улитка, оттолкнувшись своей толстой, как у боровика, ногой, обрушивается вниз. Это конечно, хорошо. В другое время я и сам бы ею полюбовался, но теперь не до неё.

Вот такая картина: солнце светит, аквариум зелёным светом насквозь просвечивает, я стою с пакетом сухих червяков в руках, а в воде – никого. Не считая старой жёлтой улитки.

Вчера мой старший брат явился с экзамена очень поздно. И, чтобы получилось, будто не поздно он пришел, а нормально, принес пакет с водой из зоомагазина. Это я сейчас думаю, что с водой. А вчера-то был уверен, что с рыбками.

– На, – говорит, – тебе. Двенадцать штук. Меняй воду и корми. Корми воду и меняй, – и вылил всё в аквариум.

– А ты-то – что? – я даже возмутился. – Ты тоже корми!

– Нет-нет-нет, – и Олежка сладко потянулся. – Я их – любить только буду.

Ну ладно, пусть любит, я червяков насыплю от души, не жалко мне для них червяков. А аквариум почистить – это уж пусть мама.

Хорошо.

Но кормить, я вижу, некого. Значит, любить и все такое прочее – тоже. Значит – что? Обманули меня и надули. В такой солнечный весенний день, когда мне хотелось с самого утра что-нибудь хорошее кому-нибудь сделать.

Я взял подушку и пошел к Олежке. А он спит преспокойно, как положено студенту. Ведь до полудня ещё минут десять. Подушкой его прямо сонного огрел и как завоплю:

– Получай, Олень безрогий!

Громко вышло. Я ведь свою обиду полчаса копил, пока рыб между водорослей высматривал. Очень громко.

Олежка вскочил как ошпаренный.

– Ты что, озверел? – кричит. – Ща по стенке размажу.

Очень не любит, когда его раньше времени будят, хоть в выходной, хоть так. А тем более в выходной. Погнался за мной, как медведь за Машей, а я кричу:

– Где рыбы-то! Где? Хоть одна-то – где!

– Я ща тебе такую «где?» покажу!

Но тут с кухни выскакивает мама с глазами круглыми, как блины, которые она в тот самый момент со сковородки подцепляет. И мы с Олежищем разбиваемся об неё, как волны о волнорез. Она вдергивает меня в гостиную, и вот мы уже на коленках перед аквариумом.

Мы с мамой стоим, носами к зеленому стеклу прижавшись, и тут я вдруг вижу. Я всё сквозь них вижу: и улитку, что рога выпускает, и траву. Я вижу стаю прозрачных боков и хвостов, и двадцать четыре глаза, которые смотрят на меня.

– Тебе разве Олежка вчера не сказал? Это «стеклянные сомики».

Я ещё посмотрел – хребты у них такие тоненькие-тоненькие – и всё как на ладони.

Дверь в комнату брата была плотно закрыта. Я скребся-скребся, и когда он рявкнул своё «Да!», осторожно протиснулся:

– Очень твои скелетоны красивые, – и протянул ему горячий масляный блин, который с трудом прятал за спиной.

Утром, как известно, глаза сами открываться не могут. Я имею в виду в будний день, в декабре, когда на улице сумерки с утра. Мне тогда кажется, я вижу всё с закрытыми глазами. Прямо через веки. И не только всё, но даже больше.

– Не спи! – кричит в этот момент мама.

Прибегает на минуту и включает. И там – не видно кто – раз пятьдесят кричит «привет», пока я не разозлюсь и не проснусь.

– Ну, привет-привет, – поплотнее укутываюсь в одеяло.

– Илюшич, привет, – мама кидает в меня брюки, водолазку и носки. Один носок, видимо, легче другого, поэтому падает значительно дальше от кровати. С огромным недолётом. Чтобы его достать, нужно хорошенько постараться.

А на экранном тряпичном лугу Дипси уже перебрался через стеклянную, что ли, лужу. Я ползу к носку на руках, ноги на кровати, и шмякаюсь животом об пол как раз в тот момент, когда Дипси кричит: – Ляля, привет!

Я заметил, если уж они там у себя падают, телепузики, у них до земли ничего не достает – ни лоб, ни коленки, ни ключицы. Они просто на животе вращаются. Они толстые. Вон и Тинки-Винки появился: – По, привет! – Привет, Тинки-Винки! – Привет, По!

Мама берёт телефонную трубку: – Оксан, привет, а по рисованию…

Я плюхаюсь за стол.

– О, о! Пузиблинчики! – радуется Ляля. – Пузиблинчики! – не отстает По. – Пузиблинчики! – Тинки Винки смотрит, как блин, больше похожий на огромную крепкую пуговицу, чудом попадает в тарелку.

– Привет тебе, а зубы?… – это мама промелькнула в дверях кухни.

Я тащусь в ванную.

– Пузиблинчики… – разочарованно тянет Дипси. Потому что к тому времени, как он притопал к пузиавтомату, пузипылесос – по имени Назойливый Ну-Ну – засосал всехние четыре блина и теперь опасливо вращал глазами, похожими на варёные яйца.

– Ты ещё не поел? – снова мелькнула мама.

– Пузиблинчики!… – воют голодные обиженные телепузики на четыре голоса.

У них ещё там кролики неповоротливые ушами поводят. Кролики откуда-то настоящие. На тряпочной траве. У какого-то инопланетного входа. Восемь десять, и мама отпирает входную дверь.

У нас в школе мы смотреть по утрам Телепузиков презираем. Это так, для малышни. Телепузики – это фу, отстой. Это только в детском саду такое смотреть. Ни тебе мертвецов, ни разрушений никаких. Покемоны – дело другое. Они – крутые. Клёвые, даже кого на карточках нету, Чикарита, например.

Мы с другом идём в школу вместе. Он хоккеист, за ЦСКА играет здорово так. У замёрзшего синего мерса он ловко поддает носком ботинка ледышку и кричит: – Пузиблинчик!

И искоса смотрит на меня. Ну а я – чего? Тем более что я их тоже не смотрю. Мы уже подходим к школе.

– Илюха, привет! Ванёк, привет! – кричат нам.

Их школьные рюкзачки, привязанные спереди вместо толстых животов, та-ак что-то напоминают!

– Выходи на пузибой! – кричат нам.

И мы с Ваньком принимаем вызов.

У нас в классе на полу ковёр лежит. Это как в детском саду, но зато удобно. У нас самое главное там происходит. Только войдёшь в раздевалку, еще утренний сон не забылся про Димона, а он уже бежит и кричит: принёс, Илюхыч? Я-то принёс, а вот принёс ли Дрон?

Димон – вон его окна – раньше всех приходит. Мне – через дорогу. А Дрону через две дороги, он, может, ещё на урок опоздает. Хотя учительница говорит, что от этого не зависит. Она лучше знает, она и сама задерживается часто.

Через стекло – а окно у нас на уровне газона – видно, как скачет Дрон. И портфель хлопает его по спине. Наверняка несёт.

Димон вопит: Андрюха, принёс? Давай быстрей!

Дрон скидывает портфель, и прямо в башмаках с развязанными шнурками плюхается на ковёр. И достаёт – представляете! – две блестяшки…

У него только вчера учительница вообще всё отобрала и сказала, что реквизировала на неделю. Сорок две штуки, кажется. И Джиглипуфа, и Арбока, Сквирла, и Рапидэша – в него Панита эволюционирует, Алказама, Магнетона – это более развитая форма Магнемита, и даже самого Пикачу с Псидаком и Мяутом впридачу.

Ну, каково! А сегодня Дрон уже приносит пластиковых Диглета и Поливага.

И он у меня сразу, ещё перед началом всех занятий, на них семь штук отыграл. Да ещё Димон подзуживал, прыгал рядом как безлапый заяц из «Чтения» на шестьдесят седьмой странице.

А на перемене Елена Валерьевна говорит: – Чтобы я больше не видела, как вы в классе в сотки играете. А мы-то специально к уроку заранее изготовились. Ручка закатилась, так я её даже поднимать не стал, а то подумает, что я покемонов в портфеле трогаю.

Ну, походили на гулянье там, на ледяном асфальте бита даже не переворачивается. Уж не говоря о том, что сам от холода к надписи «старт» примерзаешь. А в классе – нельзя. А Димон скрипит: – Эх, Илюхыч, сколько у тебя соток взяли на одном твоем же Виглитуфе!

И очень, по правде, мне жалко было Челизара: он же атакует на сто – за четыре огненных энерджи! У него – сто двадцать хитпойнтов!

Мы у столовой когда уселись, прямо на полу, я у него сразу четыре выбил. А потом ещё девять, которые Дрон у Кирика наиграл. И блестяшки обе. Дрону, конечно, хотелось отыграться. Поливаг – это же четыре силы плюс атака энергией! А Елена Валерьевна прямо-таки приподняла нас над полом у столовой и затащила к директору. Сильная! – директор-то на втором этаже! (Кстати, в этот момент Андрюшка своего лучшего Гингара в пролёт уронил.) А там нас криком спросили…

Я когда маме рассказывал, она перебила: погоди, я сама догадаюсь. И как она догадалась? Она всё правильно зарычала: ВЫ ЗАЧЕМ СЮДА ПРИШЛИ? ВЫ СЮДА УЧИТЬСЯ ПРИШЛИ!

Мы с Дрюхычем оба без соток остались.

А раньше, говорят, вкладыши были. А до них – пуговицы от формы какие-то, когда форма в школе была.

Значит, у директора нет более совершенной формы. Ни во что он и не эволюционирует. Простейший покемон – атака голосом.

(Автор рассказа благодарит консультанта по покемонам Илюшу Будко)