* * *

Тугая прелесть прелой тишины
на дне лесов осела, как в стакане;
на уровне кустов и звуки не слышны,
а выше – птиц и посвист, и порханье.

А выше день. И синева сквозь ветки,
и облаков сырая береста.
Вскипает звук рокочущий и крепкий
за самолётом, точно борозда.

Гудят стволы, и проступают корни,
раздвинув мох и приподняв траву:
деревья рвутся из земли упорно,
чтоб улететь в густую синеву.

 * * *

В тёмных кронах плакучих берёз
Мне мерещатся конские гривы.
Грациозны, легки и красивы,
Кони в небе летят во весь рост.

Как изящна их гордая стать,
Я за ветром их цокот не слышу,
Это ветер берёзы колышет,
Заставляя коней гарцевать.

Ночь июньская прочих бледней,
Не идёт по земле, а танцует,
А по небу берёзы гарцуют,
Превращённые ветром в коней. 

Сегодня утром выпал первый снег.
Когда он падал, было очень тихо.
Так тихо, что лифтёрша-сторожиха
Не вслух, а шёпотом
сказала «Здрасьте!» мне
И даже небеса перекрестила.

Там, в самом деле, очень тихо было.
Доверчивый, снег падал прямо в руки.
И замирали уличные звуки…

А в доме,
как по вызубренным нотам,
Разыгрывалось утро: грохал лифт,
И люди уходили на работу
И грохали.

И каждый новый взрыв
Лифтёрша принимала, содрогаясь
Ознобливым движеньем чутких плеч,
И говорила: «Тише вы!», стараясь
Тот первый снег от шума уберечь.

* * *

То тает, то метёт,
Метёт и снова тает.
А жизнь – она летает,
А вовсе не идёт.

Летает жизнь моя,
Скрывая цель полёта,
Нашёптывая что-то,
Чего не слышу я.

 

Ёлочный искристый снег!
Он с утра идёт сегодня.
Как в спектакле новогоднем,
Неправдоподобный снег!

Снежный занавес плывёт,
Будто бы — ещё мгновенье –
И начнётся представленье,
И наступит мой черёд.

В том спектакле жизнь свою
По-другому я поставлю:
Краски яркие добавлю
И сюжет перекрою.

Жду начала пьесы, но…
Снег валит всё гуще, гуще;
Снежный занавес опущен –
Видно, всё отменено.

Всем бы такую маму, как у меня.

Она может станцевать на улице, когда играет весёлая музыка. Я хватаю её за руки, и мы кружимся, а потом смеёмся. И все на нас оглядываются, а маме хоть бы хны. И мне ни капельки за неё не стыдно, ну, разве что чуть– чуть. Тогда мама берёт меня на руки, тихонько дует на мои волосы, а потом начинает щекотать. Я брыкаюсь и вырываюсь, а мама говорит:

– Вот глупышка.

Но я уже далеко– далеко впереди – бегу и смотрю, как здорово я отражаюсь в машинах. Одна, вторая, третья… Какая–то машина останавливается прямо напротив меня. Я тоже останавливаюсь и смотрю. Всю меня не видно, только глаза и макушку. И тут рядом со мной отражается мама.

Всю её не видно, только до шеи. Она машет машине рукой, и та уезжает.

– Смотри, самолёт летит! – кричу я.

Я высоко задираю голову и вожу пальцем по весеннему небу.

– Хочешь, подарю? – безразлично спрашивает мама.

– Но у меня уже есть вчерашний поезд, – говорю я и прищуриваю один глаз. Самолёт становится тоненьким–тоненьким, будто иголка.

– Вчерашний поезд… – хмыкает мама и дёргает меня за руку. Но я не движусь с места и всё смотрю наверх.

Иногда я говорю то, что не хочу говорить. Слова сами вырываются и говорятся, и от этого так неуютно, как в холодной комнате. Ну, мама, дари, дари скорей, а то улетит!

– Какой он, твой самолёт? – спрашиваю я, и даже боюсь взглянуть на маму, как будто это всё решает.

Мама пожимает плечами.

– Обычный. На боках нарисованы птицы.

– Птицы? – подпрыгиваю я.

– А на крыльях жёлтые листья.

Мы идём по людной улице, я стараюсь улыбаться так, чтобы мама этого не видела – мне кажется, что я выгляжу немного глупо. Но мама изредка смотрит на меня, отворачивается, и только потом улыбается. Я ещё крепче хватаюсь за её руку и прижимаюсь к рукаву.

Сегодня у меня есть поезд, самолёт и мама.

Ещё позавчера у меня ничего этого не было.

Новая школа пахнет мелом и мокрыми коридорами.

Перемена, и я стою в сторонке – в самом–самом углу и думаю, что буду делать, если ко мне кто–то подойдёт. Я не очень умею быть вежливой и смущаюсь. Мне думается, что кто–то спросит:

– Привет, ты новенькая?

И я скажу:

– Да. Ты не покажешь мне школу?

– Пойдём, смотри, тут у нас учительская…

Но никто не подходит, я переминаюсь с ноги на ногу. Все в этой школе какие–то «слишком» – слишком шумные, слишком беззаботные.

И вот что удивительно – все они после уроков пойдут домой.

И я тоже.

В мою сторону идёт какой–то мальчик. У меня начинает так быстро колотиться сердце, что я хватаюсь за свой рюкзак – так спокойнее. Мальчик подходит совсем близко, и тут звонит мой мобильник. Это мама.

– Подожди секунду, – говорю я мальчишке, и тот кивает.

– Ну как там? – слишком громко говорит мама, и я прикрываю трубку ладонью. – Осваиваешься?

– Прошёл только один урок, – шепчу я.

– Значит, всё нормально, – говорит мама. – После уроков я тебя заберу.

Я кладу мобильник в рюкзак, и мальчишка говорит:

– Ох уж эти родители.

– Ну да, – пожимаю плечами я.

– Пойдём, я покажу тебе школу.

Мы бежим коридорами, и Петер тащит меня за руку. Все двери в кабинеты открыты, изнутри бьёт яркий свет. Петер забегает в один из пустых кабинетов и хлопает ладонью по партам. Я забираюсь на табуретку и поднимаю вверх руки. Зажмуриваюсь и прыгаю вниз. Рядом со мной летит моя мама, вокруг нас пустое небо и птицы. Мы приземлимся где–то на другой планете, где будет столько людей, сколько я захочу.

Петер залезает на подоконник и прячется за занавеской.

– Тебя видно, дурак, – смеюсь я.

Звенит звонок, но это ни капельки не страшно.

Мама стоит под зонтиком у дверей школы. Я быстро сбегаю по лестнице, отталкиваюсь с последней ступеньки и прыгаю к ней. Чуть не сбиваю её с ног, обхватываю за пояс, и мы молча стоим.

По зонтику барабанит дождь, а лужи такие большие, что кажется, будто море.

Мимо проходит Петер и машет мне рукой. Я поднимаю ладонь.

– До завтра! – кричит Нора, и я ей бормочу то же самое.

Мы идём под мокрыми деревьями, смотрим на блестящие крыши. Сейчас можно ничего не говорить. Но я не выдерживаю:

– Как же так получилось, что мы не всегда были вместе?

– Не болтай глупостей, – говорит мама, и мне становится так легко, как будто я лечу в сантиметрах двух над землёй.

Больше мне не нужно – я никуда не хочу улетать.

Мы заходим в магазинчик, и мама рассеянно смотрит по полкам.

– Хочешь чего– нибудь?

– Не знаю, – говорю я и ковыряю кроссовком пол. – Домой…

Мама покупает ирисок, клюквенный морс и пачку макарон. Я замечаю на витрине шоколадные монетки, на которых нарисован зонтик. Я тычу в них пальцем, и мама покупает десяток.

Я не стану их есть.

Интересно, как долго хранится шоколад?

Мой папа не знает, что со мной делать.

Мама возится на кухне. Он сидит в кресле напротив, неловко улыбается и молчит.

– Ты можешь помочь мне выучить уроки, – подсказываю ему я. – Ты знаешь математику?

– Когда–то знал… – смущается папа.

Мы никуда не идём и продолжаем сидеть.

Почему–то сейчас мне кажется, что я взрослее его.

– Я совсем обычный ребёнок, – говорю я.

– Прости, – говорит папа.

Он вертит в руках коробку с диском и то закрывает, то открывает её.

– Ты знаешь… – осторожно говорит он. – Ведь это была моя идея. Ну, взять кого–то. Так что ты не думай… Тина… Твоя мама… Она поначалу была даже против…

– Можно мне иногда брать велик из сарая? – перебиваю его я.

– Он не слишком большой для тебя?

– В самый раз.

– Конечно, – выдыхает папа. – Что там у тебя с математикой?

Мы с мамой лезем на чердак. Он весь прокоптился пахучими травами. Я провожу пальцем по пыльным балкам, дую на книги. Мама манит меня пальцем, и я даже вскрикиваю – на чердаке лодка!

Мы садимся в неё, держимся за борта и раскачиваемся.

По крыше всё ещё барабанит дождь.

Я хватаюсь за вёсла.

– Куда тебя отвезти? – спрашиваю я маму.

– Куда– нибудь подальше, – говорит мама. – Но так, чтобы к вечеру вернуться.

Я неумело размахиваю вёслами, но мы плывём. Куда–то вверх – к звёздам, а среди звёзд болтаются острова. Мы подплываем совсем близко, я дотрагиваюсь веслом до берега, отталкиваюсь – и мы движемся дальше.

Мама зевает.

– Морская болезнь, – улыбается она.

– Хочешь, спою тебе колыбельную? – предлагаю я.

– Если можно, – говорит мама и сворачивается клубочком на широком лодочном сидении.

Я пою все песни, которые только знаю, но медленно – и получается колыбельная.

Мама засыпает, я укрываю её слегка пыльным пледом. Мы плывём дальше – мимо полузатопленного острова, мимо стаи воздушных дельфинов, проплываем мимо чьего–то светящегося окна…

– Итта… – беспокойно бормочет мама во сне. – Итта…

Я улыбаюсь и глажу её по щеке.

Итта – это я.

Внизу скрипит лестница.

– Ах, вот вы где! – говорит папа и влезает на чердак.

Я показываю на спящую маму и прикладываю палец к губам.

– Поплывёшь к Сириусу? – шепчу я.

Папа садится рядом со мной и берёт второе весло.

Оказывается, вместе грести – гораздо быстрее.

Я никак не могу привыкнуть к своей комнате. Цветные обои с нарисованными зверюшками. Куча игрушек. Ковролин, в котором можно утонуть, всякие девчоночьи штуки.

Вечером я стою посреди комнаты, держу в руке бутерброд и смотрю на потолок. На потолке нарисованы аквариумные рыбки. Мама стоит на пороге, но я этого не вижу.

– Ужасно глупо, правда? – спрашивает мама.

Я вздрагиваю от неожиданности.

– Нет, – испуганно говорю я. – Нисколечки!

– Пойдём, – говорит мама, – переселяешься.

Я хочу что–то крикнуть, но мама уже уходит. Я хватаю за лапу плюшевого мишку и бегу за ней.

Моя новая комната завалена старыми журналами, диван не раскладывается до конца, а обои – в ромбик. Мама ложится сзади и дышит мне в затылок. Всё так хорошо, что у меня почему–то капают слёзы. Я вытираю их плюшевым мишкой.

– Мама… – говорю я.

– Да, Итта, – говорит мама и целует меня в макушку.

Я засыпаю, и мне снится Петер, как он сидит на своей первой парте.

Я посмотрела потом – рыбки на потолке были нарисованы гуашью.

Мы с мамой идём рядом с моим детским домом.

Я болтаю, болтаю и стараюсь не смотреть на здание.

– Сегодня учительница вызвала меня к доске, – тараторю я. – Нужно было решить задачку, простую такую, знаешь. А потом на перемене мы рисовали мелом. Я нарисовала цветок и тебя. А Петер совсем рисовать не умеет, он прямо как маленький, такие каракули. Смотри, какое большое дерево!

Мой голос слегка дрожит, и мама как будто специально подходит ближе к забору. Я замолкаю и закрываю глаза.

– Ты что же, совсем нас забыла, Итта? – доносится до меня.

У забора стоит Калачик. Он маленький, у него светлые мягкие волосы и грустные глаза. Он прижимается к забору щекой и часто моргает.

Я смотрю на маму.

– Давай зайдём, – говорит она.

Мы открываем скрипучую калитку, и Калачик хватает меня за руку. Я ерошу ему волосы. Здание совсем не страшное, а за забором вместе со мной – мама.

Мы катаем Калачика на карусели, он смеётся. Садимся на скамейку, мама достаёт термос и наливает нам чай.

– Идика забрали, – говорит Калачик и трёт ладошкой нос. – Он передавал тебе привет.

– Вот как, – говорю я.

Мы с Калачиком носимся между деревьями, а мама нас ловит. А потом мы гоняемся за Калачиком.

– Хватай его, Итта! – весело кричит мама.

Калачик визжит и хохочет. Из окон детского дома на нас смотрят, но никто не решается выйти. Как будто могут нас спугнуть. Я изредка улыбаюсь им, чтобы им было не грустно. Они прижимают ладони к стеклу и беззвучно открывают рты.

– Мы будем заходить, – обещаю я. – После уроков.

Калачик провожает нас до поворота.

Когда я жила ещё здесь, Калачик рассказывал мне, что родители бывают трёх видов: добрые, злые и никакие.

Теперь я знаю, что четырёх.

Добрые, злые, никакие и твои.

Я сижу на маминой работе. Верчусь на крутящемся стуле, жую печенье и болтаю ногами.

– Посидишь пять минут, ладно? – спрашивает мама.

Я киваю и выкладываю на столе карандаши. Получается домик.

– Я быстро, – говорит мама и уходит. – Можешь поиграть на компьютере.

На мамином столе звонит телефон, я поднимаю трубку и молчу.

– Алло? – говорят в трубке. – Алло? Тина? Алло, слышите меня?

– Это Итта, – говорю я и нажимаю на рычаг. Слушаю, как часто пикает в трубке.

Вокруг меня собираются люди, почему–то посмеиваются и шепчутся.

– Это та самая девочка, – доносится до меня.

Какая–то женщина улыбается мне и спрашивает:

– Привет. Тебе сколько лет?

– Достаточно, – огрызаюсь я, и все снова смеются.

– Тебе нравится у папы и мамы? – спрашивает она. – Хочешь конфетку?

Я дуюсь и молчу.

– Какая неразговорчивая девочка, – качает головой женщина. – Ты всегда так молчишь?

Я встаю со стула и ухожу.

– Куда же ты? – спрашивает женщина.

– В туалет, – говорю я и стараюсь не слушать, как они хохочут.

В коридоре мама хватает меня за руку.

– Прости, – мама прижимает меня к себе. – Прости.

– Тебе звонили, – тихо говорю я.

– Кто?

Я пожимаю плечами.

– Мы только заберём сумку, ладно? – виновато говорит мама.

Она смотрит на всех так грозно, что никто не решается подойти.

На мамином столе я замечаю свою фотографию в рамке.

– Это просто так, – смущается мама.

Я роюсь в кармане, достаю оттуда слегка завявший одуванчик и кладу на фотографию.

Мы улыбаемся друг другу, хотя нам почему–то немного грустно. Мы выходим из здания, и я иду по поребрику, расставив руки в стороны.

– Хочешь, я всегда буду дома? – внезапно спрашивает мама и осторожно смотрит на меня.

– Нет, что ты, – говорю я.

Я не знаю, как по– другому сказать, что иногда я должна скучать по ней.

Утром дверь на кухню закрыта, а за ней о чём–то говорят мама с папой.

Я на цыпочках крадусь к двери, сажусь, прижимаясь спиной к стенке. Обхватываю колени и прислушиваюсь. Становится страшно – вдруг они станут говорить про меня? Мне ужасно стыдно, но я не могу сдвинуться с места. Наверное, на краю пропасти дышится так же тяжело.

Гремит посуда, и вот папа говорит:

– День сегодня отличный. Можно съездить.

– Да, – говорит мама. – Но попозже. Пусть Итта выспится. Она набегалась вчера. Давай не шуметь.

– А я вовсе и не сплю, – говорю я, просовываю пальцы под дверь и открываю её.

Мама усаживает меня на колени, я пью чай из её кружки. Она подворачивает мне рукава махровой пижамы и, улыбаясь, посматривает на папу. Я отклоняюсь назад, потягиваюсь и съезжаю с маминых ног, как будто с горки.

Папа сидит на подоконнике, трёт кулаком глаза и пьёт кофе.

Он ужасно смешной.

Мы с папой и мамой идём по подземному переходу. Он длинный и такой запутанный, что одна бы я потерялась. Но вот уже видно выход, и ветер задувает в него солнечные пылинки.

Какой–то парень играет на флейте, и внутри у меня что–то щекочется.

– Знаешь, мам, – говорю я. – А я могу писать стихи.

– Какие? – спрашивает мама.

– Ещё не знаю, какие, – говорю я. – Но точно знаю, что могу.

Мы с папой бежим наверх, перескакивая сразу через несколько ступенек, и наверху ждём маму.

– Куда дальше? – спрашивает мама.

Папа машет рукой:

– Туда.

Я крепко держу папу за руку.

Без него мама тоже потерялась бы.

В электричке почти пусто. Я скачу по вагону, выбираю места посерёдке и сажусь к окну.

– Поехали! – машу рукой я, и поезд отправляется.

Мама разувается и залезает с ногами на сиденье. У неё полосатые носки, а в мои волосы она вплела сегодня серебристые ленточки. Мы едем по длинному мосту. Внизу не река, а здания и деревья.

– Вон наш дом, – говорит мама и показывает в окно.

– Где? Я не вижу, мама! – подскакиваю я, становлюсь на сиденье и выглядываю в форточку. Дует прохладный ветер, и я щурюсь.

– Вон же, – говорит мама и снова куда–то показывает.

Домов так много, что я ничего не могу разглядеть.

– С зелёной крышей, – подсказывает папа.

Надо же, я до сих пор не знала, какая крыша у нашего дома. Я тут же замечаю его и машу рукой, как будто он может ответить.

Мы выезжаем за город, и с каждой станцией мне становится всё больше не по себе.

Мне думается – какие они, бабушка с дедушкой?

Будут ли задавать странные вопросы?

Понравлюсь ли я им?

Я нахлобучиваю на голову панамку и отворачиваюсь к окну.

– Ты чего? – спрашивает мама и дёргает меня за мизинец.

Я только вздыхаю.

– Они тебе понравятся, – говорит мама и достаёт шоколадку. Папа мотает головой, и мама разламывает шоколадку пополам.

Я запиваю шоколад минералкой и сажусь рядом с мамой.

– Смотри, какой смешной пёс, – говорит мама.

Пёс на станции виляет хвостом и пытается допрыгнуть до нашего окна. Я высовываюсь в форточку и бросаю ему кусок шоколадки. Он обнюхивает её, фыркает и становится на задние лапы.

Поезд трогается, и пёс долго бежит за нами.

Потом он отстаёт. Я не вижу, но знаю – он садится, бьёт хвостом по пыльной земле и смотрит нам вслед.

Бабушка с дедушкой ждут нас на станции.

Дедушка худой и долговязый. Он протягивает мне руку, и я крепко жму её.

Бабушка низенькая и немного растерянная. Она то улыбается, то вздыхает.

– Вот и славно, – вздыхает она и ласково смотрит на меня. – А то мы уже заждались.

Мне кажется, что она хочет обнять меня, но почему–то не решается. Мы идём вперёд по незнакомой дороге.

– Надо же, – говорит мне бабушка. – А у тебя пуговица отрывается.

Бабушка дотрагивается до пуговицы у меня на животе.

– Где? – спрашиваю я и опускаю голову.

– Попалась, – хитро говорит бабушка и осторожно хватает меня за нос.

У бабушки тёплые и шершавые ладони.

– Смотри, а меня вчера оса укусила, – говорю ей я и показываю руку.

Я оглядываюсь на маму с папой.

По– моему, они тоже довольны.

В моём рюкзаке лежит шоколадная монетка с зонтиком. Дома у бабушки с дедушкой, когда никто не видит, я забрасываю её далеко под шкаф.

Говорят, так делают, чтобы вернуться.

На каждой руке по пять пальцев. На двух – десять. Я быстро дёргаю ладонью туда– сюда, и вместо неё вижу какое–то размытое пятно.

Сегодня мне десять лет.

Папа подарил мне велик и смешного игрушечного бегемота.

Мама в каждом ромбике обоев в моей комнате нарисовала то лодку, то парусник, то пароход – как я её и просила.

Уже пришли Нора с Майкой, и Тим – он что–то им рассказывает.

Звонит звонок, и я бегу открывать. Это Петер.

Петер с порога суёт мне в руки большой пакет и цветы:

– Это тебе, в общем.

Он как–то слишком быстро разувается и убегает дальше в дом.

В пакете лежит подушка в виде сердечка и открытка.

Мама смотрит на меня через открытую дверь с улицы.

Мы с ней удивлённо переглядываемся. Она машет рукой, и я бегу к гостям. Мама уходит. Но ненадолго – она отпросит Калачика и вернётся.

Петер обещал показать ему, как делать из бумаги правильные самолётики.

– Ненавижу! – кричу я и громко всхлипываю. – Ненавижу! И зачем вы меня только взяли!

– Итта, ты что, что с тобой?

Мама трогает меня за плечо, но я сбрасываю её руку и рыдаю.

Я и сама не знаю, что со мной. Только что–то внутри разрывается, и мне хочется далеко убежать – на край света. Я зашвыриваю подальше солёного плюшевого медведя. Он ударяется о стену и с каким–то всхлипом падает на пол.

Папа хочет что–то сказать, но я хрипло кричу:

– Не трогайте меня! Никогда, никогда! Зачем я вам?

Я сую босые ноги в кроссовки, выбегаю на улицу и мчусь куда–то туда, в сторону пристани. Слёзы заливают мне лицо. Папа и мама растерянно смотрят друг на друга и бросаются вдогонку.

Я плачу не из– за них, а из– за себя. Что на меня нашло? Зачем я всё это сказала? Позади меня дом с зелёной крышей, но мне больше некуда возвращаться.

Я просыпаюсь в слезах. Папа гладит меня по лбу:

– Итта, родная, успокойся, это сон. Ну что же ты…

Я смотрю на него и всё ещё не верю. Из– за слёз я вижу папу, будто через стекло.

Я ещё раз всхлипываю и бросаюсь ему на шею.

Папа теперь совсем настоящий.

Его зовут Пауль.

Он сажает меня на плечи, и мы галопом скачем к маме на кухню.

На завтрак у нас сегодня яичница с помидорами.

* * *

Дюймовочка, Снегурочка -
Изгваздана в снегу,
Бахрушинская дурочка,
В слезах домой бегу.

А дома - ноты стопкою
Да книжные тома,
А дома спросят: «Кто тебя?»
А я скажу: «Сама!» 

«Вольно ж тебе с хулиганьём!» -
В сердцах воскликнет мать,
Но дед покажет мне приём,
И я пойду опять...

А у татарки-дворничихи
Трое татарчат,
Они с утра в окне торчат
И гадости кричат.

А Санька, белокурый бог,
Заедет мне под дых!
А что приём, когда врасплох?
И мне никак не сделать вдох,
Не добежать до них...

Но крыша возле чердака
Звенит, как зыбкий наст,
Но чья-то грязная рука
Скатиться мне не даст,

И я вдохну все звуки дня,
Весь двор - со всех сторон -
И никогда уж из меня
Не выдохнется он!

Ходит по городу рыжий стекольщик. Висит у него на спине
сказочный ящик на толстом лохматом ремне.
И по утрам с незапамятных пор
небо верхом на стекольщике шумно въезжает во двор.

Ящик стекольщика – планки, дощечки, бороздки,
этот магнит, на который бегут из подъездов подростки, –
вот он стоит посредине двора, а стекольщик слоняется рядом,
шаря по окнам внимательным взглядом.

Стёкла сверкали под солнцем, – и я вспоминаю:
«Стё-ё-ёкла вставля-я-яю!..» звучало как «Со-о-олнце вставля-я-яю!..»
Стёкла давили друг друга невидимым грузом.
Стёкла, как яблоки, в стружке – с хрустальным надкусом.

Самые тонкие – стёкла оконные – с блеском;
стёкла потолще; особое место – стеклянным обрезкам;
самое толстое – с гладким и радужным краем –
мы покупаем!

Это стекло со следами сырыми
туч, отражавшихся в нём, где сверкал в исчезающем дыме
маленький, сбоку, стремительный скол,
мама купила на письменный стол.

Сколько хлопот мне стекло это в детстве доставило!
Руку сгоняло с тетради, каракули правило,
то в небеса ускользало ковром-самолетом,
то распевало весенним дождём как по нотам…

Не оттого ль, точно ящик стекольщика, полон мой письменный ящик
звоном и гулом гортанных, губных и свистящих?
Не оттого ль наяву и во сне
небо, как рыжий стекольщик, ношу на спине?